Поэзия при свете смерти

В магазине «Книжный в Клубе» 17 декабря 2023 года состоялась презентация третьего тома антологии «Уйти. Остаться. Жить» (М.: Выргород, 2023; предисловие Ольги Балла). В книгу вошли 35 подборок поэтов, ушедших в 90-е годы XX века, литературоведческие и биографические статьи о них. Презентация прошла в виде интервью с составителями – Борисом Кутенковым, Николаем Милешкиным, Еленой Семёновой. Вёл встречу Степан Самарин. Pechorin.net представляет стенограмму мероприятия.

Николай Милешкин, Борис Кутенков, Елена Семёнова на презентации

Купить книгу на сайте издательства «Выргород».

Скачать книгу на «ЛитРесе».

---

Степан Самарин: Один из вопросов, который я хотел бы задать, – кто из авторов антологии оказался вам интересен и близок? Прочитайте, пожалуйста, кого-нибудь из этих авторов.

Борис Кутенков: Хочу начать с небольшого исторического экскурса. В 2012 году, когда затевались литературные чтения «Они ушли. Они остались», идея, как мне кажется, росла из некоторой романтизации смерти, которая со временем ушла. Тогда меня не слишком вдохновлял издательский проект – я стремился собрать как можно больше поэтов, ушедших в единый период, и рассказать о них на «живых» чтениях. С годами стал преобладать литературный фактор, и мне кажется, что это хорошо. Закономерно появилась книжная серия – с чёткостью отбора именно литературного. И в связи с этим хочется сказать, что больше всего запомнились, срезонировали те поэты, которых мы издавали отдельными книгами. Отдельный сборник серии – это полноценное погружение в творчество поэта: мы общаемся с его родственниками, со всеми людьми, которые причастны к литературному наследию, стараемся дать как можно более текстологически и фактологически выверенную информацию.

Борис Кутенков

Так медленно подбираюсь я к ответу на Ваш вопрос, Степан, – в третьем томе антологии есть стихи Гоши Буренина (1959–1995), отдельная книга которого вышла в нашей серии. При жизни он не был известен как поэт. Некоторые люди, которые узнают о нём после издания нашей книги, говорят, что не знали о его занятиях поэзией. Он никогда не выступал публично со стихами. Один раз он отказался от приглашения Игоря Померанцева почитать стихи на радио, сославшись на свою картавость. Уже после смерти появились исследования в рамках Львовской школы, в связке с близкими ему поэтами, – один из которых тоже есть в нашей антологии, это львовянин Артур Волошин (1962–1991). Но полноценных работ всё-таки не было, они появились в связи с этой книгой. Поэт на самом деле потрясающий, и я очень рад, что его книга продаётся в «Книжном в клубе».

сентябрь 1982

Первоначально я хотел назвать книгу «Ресничный букварь», но всё-таки, согласовав с первой женой Буренина, она же хранительница архива, Ксенией Агалли, мы решили назвать книгу «луна луна». Так её хотел назвать сам поэт, и так назывался его сборник, вышедший посмертно, в 2005 году. В процессе работы над книгой Ксения нашла стихи, не опубликованные ранее, они составили заключительный раздел книги. Поэтому – «луна луна и ещё немного».

Гоша Буренин

Степан Самарин: А это название – «Ресничный букварь» – из стихов Гоши Буренина?

Борис Кутенков: Да, это строка из стихотворения «ещё наша судьба в круглосуточном говоре клеток…», также вошедшего в книгу.

заусеницы смысла срезает как цвет с голосов

Елена Семёнова: Я не могу сразу выделить какого-то любимого поэта. У меня в антологии их несколько. Но начну с Александра Банникова (1961–1995). Это тот случай, когда постигаешь поэта, преодолевая ощущение сложности. Его имя нам назвал поэт и литературовед Иван Ахметьев – приславший нам и многих других неизвестных поэтов конца XX века. Я начала читать его стихи, выложенные в Сети, и сначала они показались мне чрезвычайно трудными и даже косноязычными, они не пускали меня. Но я не остановилась на этом, стала читать далее и поняла, что это «мой» поэт, которого я ощущаю. Узнала, что Банников служил в Афгане, умер от последствий полученных ранений. А потом совершенно неожиданно выяснилось, что он был другом и даже учеником отца моей близкой подруги, Иосифа Гальперина. Когда он служил в Афгане, у них с Гальпериным была переписка. Всё это дополнительно породнило меня с Банниковым.

Александр Банников

Я составляла подборку для нашей антологии, а прекрасную статью написала критик и литературовед Ольга Балла.

Стихотворение Александра Банникова:

и клонит в сон…

Второй автор, про которого я написала статью для антологии, — это пермский поэт Дмитрий Долматов (1970–1991). Его открыл для широкой публики мэтр уральской поэтической школы Виталий Кальпиди, который посмертно издал его первую книгу. Чем привлекла меня его поэтика? Склонностью к авангарду. Он родился в культурной литературной семье в Перми, варился в творческом соку и максимально вбирал в себя всё новое, что появлялось в литературе. Из-за ранней гибели он просто не успел переварить всё это, и подборка в нашей антологии получилась очень пёстрая. Но даже в этом возрасте он успел стать хорошим стилистом: некоторые стихи написаны в духе Северянина, где-то чувствуется влияние шансона, а где-то – обэриутов. Погиб он неожиданно и глупо – попав под электричку.

Дмитрий Долматов

Борис Кутенков: Я только сейчас по-настоящему осознал, в каком возрасте погиб Долматов. До этого я воспринимал как вундеркиндов других героев нашей антологии: Владимира Полетаева (1951–1970), Игоря Поглазова (1966–1980), Илью Тюрина (1980–1999). На мой взгляд, это сверхталантливые стихи – без всяких скидок на возраст.

Елена Семёнова читает два стихотворения Дмитрия Долматова.

1988 (?)

И третий поэт, о котором я также написала статью для антологии, — это Катя Яровая (1957–1992). В нашей книге как автор статьи о ней я нахожусь в почётном дуэте с Евгением Евтушенко, который опубликовал материал о Кате много лет назад. Он прежде всего акцентировал внимание на её гражданственности. Я постаралась рассмотреть её творчество максимально разнообразно – и лирику, и сатирические стихи. Катя – один из лучших бардов конца XX века. В своей статье я пишу о том, как впервые услышала её песни: на кассете в 2002 году – к сожалению, уже через десять лет после смерти Кати. Ушла она в 35 лет от рака. Но до этого успела проехать с гастролями по всей России, год или два гастролировала в Америке и получила там же известность в кругах русской эмиграции. Самое важное, наверное, что её стихи – это острая сатира и против советской системы, и против реформ, которые велись в 90-е годы.

Катя Яровая

В зале присутствует Елена Яровая – сестра Кати Яровой.

Борис Кутенков: Моё любимое стихотворение Яровой – «А если окна занавесить…» – часто звучит у меня в голове как своеобразный камертон 2022 года.

Елена Семёнова: Оно и моё любимое тоже. Причём есть стихи, которые воспринимаются в контексте музыки, а это прекрасно читается глазами.

3 августа 1988

Кратово

Николай Милешкин: У меня в антологии два любимых поэта — это Янка Дягилева (1966–1991) и Александр Егоров (1956–1993). Поскольку Дягилеву знают больше, я прочитаю Егорова.

Об этом, впрочем, умолчу стыдливо...

1982

Александр Егоров прожил «классические» для русской поэзии 37 лет. Он жил в подмосковной Лобне. В начале девяностых, если кто помнит, существовала такая интересная и странная газета – «Гуманитарный фонд». Её основал Михаил Ромм, и там был достаточно интересный круг авторов, в том числе Егоров. Он переводил с английского и немецкого; среди самых известных авторов, которых он переводил, – Франц Кафка, Аллен Гинзберг, Эмили Дикинсон. Посмертно вышла его единственная книга «Ностальгия» (М.: ЛИА Р. Элинина при участии Гуманитарного фонда и Маленького издательства, 1998. Составитель и редактор Андрей Урицкий). Погиб он, замёрзнув в подмосковной электричке: остановилось сердце.

Александр Егоров

Прочитаю ещё одно стихотворение.

Увезённые с ласковой родины.

Елена Семёнова: А про котов ещё прочитай.

Елена Семенова*

Николай Милешкин: Хорошо.

И морды их невозмутимы.

1989

Елена Семёнова: Я хотела заметить, что поэтика Александра Егорова перекликается с тем, что писал Геннадий Ильич Лукомников (1939–1977), поэт нашего второго тома, отец Германа Лукомникова.

Геннадий Лукомников

Николай Милешкин: Чувствуются и переклички с Николаем Глазковым. Здесь присутствуют и абсурд, и грустная ирония.

Степан Самарин: У меня родился такой вопрос – мне любопытно его время от времени задавать при случае всем людям. Я попросил бы вас – конечно, при желании каждого из участников, – дать определение смерти в контексте этой антологии. Как соотносится занятие поэзией со смертью? Поэзия при свете смерти – какая она?

Борис Кутенков: Очень сложный вопрос, потому что мы выступаем по отношению к этой антологии как составители, как собиратели архивных находок, культуртрегеры – и иногда непросто переключаться в амплуа аналитиков. Это право мы предоставляем авторам статей в нашей антологии, авторам предисловий – в данном случае Ольге Балла, и не всегда на эту тему думаем. Тем более когда собран огромный массив разнородных текстов, сложно укладывающихся в какую-то концепцию (а от неё, как известно, один шаг до схемы). Но у Ольги Балла и у Марины Кудимовой (автора предисловия ко второму тому) замечательно получилось обозначить общие тенденции, увидеть этих авторов как условное поколение, не схематизируя.

Всё же я хочу сказать, что стихи в антологии не отбираются по принципу того, что они о смерти или нет. Они отбираются по субъективно понимаемому критерию литературной талантливости и значимости. Хотя, когда Лев Оборин писал в 2016 году о первом томе нашей антологии на сайте «Горький», он отметил то, что от нас самих ускользало, – многие стихи посвящены смерти, и задал вопрос: это потому, что составители отбирали такие стихи, или потому, что поэт что-то предчувствовал? И вот у меня до сих пор нет ответа на этот вопрос. Осознанного подхода по отношению к стихам в этом смысле не было. Может быть, он присутствовал подсознательно. Но, безусловно, предчувствия поэтов – известная в литературе вещь. Татьяна Бек писала: «Тяга поэтов – предсказывать жребий: / Узел на шее».

Степан Самарин: Я бы, Борис, если можно, немножко скорректировал свой вопрос. Я не имею в виду, что именно в этой книге собраны стихотворения тех поэтов, которые писали о смерти. Я спрашиваю именно про ваше ощущение, как поэзия взаимодействует со смертью. Мы сейчас услышали отличное стихотворение про бегемота – может быть, оно вообще про жизнь. Но смерть для нас всех – предельная тема, и ясно, что мы все с ней так или иначе будем соприкасаться, и поэзия по отношению к теме смерти выступает как некоторый, я бы сказал, целительный мёд. Мне представляется, что поэзия стремится пройти через чёрную, страшную, абсолютно тотальную стену смерти и говорит нам такую светлую мысль, что это всё-таки не конец. В настоящей поэзии уже зашито веяние бессмертия. Мне интересно, как вы это осмысляете – так как вы работаете не только с поэзией, но и с этой темой.

Степан Самарин на презентации

Борис Кутенков: Я понял вопрос. Вы не зря сказали «поэзия при свете смерти», отчасти перефразировав цветаевскую формулировку «искусство при свете совести». Я думаю, что предчувствие раннего ухода воздействует некоей центростремительностью, ощущением ускорения и желанием как можно больше сделать – то есть чувством невместимости в эти сжатые, как представляется поэту, сроки. Возникает желание максимально полной реализации лирического дарования. С этим связано желание очень многое написать – и, возможно, какая-то спешка в контексте самой жизни: экспансия, распространяющаяся не только стихи, а в целом на пространство, окружающее поэта. Экспансия, которая присутствовала во многих биографиях – и выражалась в некоем буйстве, в максимально полном желании охвата этого субъективно ощущаемого отрезка жизни.

Не обязательно, кстати говоря, это буйство. Формы экспансии могут быть разными, и для меня пример в этом смысле – Владимир Полетаев, чья книга вышла первой в нашей книжной серии. Когда мы погружались в его биографию, было ощущение, что человек, предчувствуя свой ранний уход, очень много работал и состоялся к своим 18 годам, как, может быть, не состоялся бы, если бы не это ощущение «при свете смерти». В 14 лет он принял решение стать переводчиком и начал к этому основательно готовиться. Он безумно много читал, он собирал самиздат, он сделал то, чего не сделал бы другой человек без подобного предчувствия. Но, разумеется, доказать мы этого не можем: тут мы вступаем в область интуитивных догадок. Лена, ты как думаешь?

Елена Семёнова: Любой настоящий поэт не может не думать о смерти. Думаю, что у многих из наших поэтов была тонкая психологическая организация, и довольно многие из них ушли из жизни по своей воле. Мы, конечно, не любим об этом говорить, потому что у нас много суицида в антологии; но поэты уходили по совершенно разным причинам. Кто-то заболел, кто-то был убит. Как правильно заметила одна из авторов статей нашего предыдущего тома Ольга Аникина, которая писала о Михаиле Фельдмане (1952–1988), – в его стихах есть предсказания гибели в железнодорожной катастрофе, но об этом начинаешь думать уже постфактум, когда человек погиб: читать стихи и находить в них эти метки. А если бы поэт жил, то никто, возможно, об этом бы не задумывался. Стихотворение не выглядит чем-то наполненным предчувствиями – просто поезд, встречи, проводы.

Михаил Фельдман

Борис Кутенков: Евгений Абдуллаев об этом сказал ещё точнее – что стихи ушедшего поэта читаются как палимпсест. Но я думаю, что после смерти именно так начинают осмысляться не только стихи, а вообще все его реплики и поступки. То есть тут очень важно понять, где заканчивается грань домыслов и интуиции, и отделить эту сторону анализа от фактологической.

Но когда я составлял книгу Михаила Фельдмана, действительно было ощущение предчувствия в осмыслении темы поезда. Было абсолютно жуткое чувство предсказания. Имело ли оно место в самом деле – я не знаю.

Николай Милешкин: Это очень сложный вопрос. У нас в антологии есть поэт Владимир Голованов (1973(?)–1991), который погиб под колёсами электрички. И у него есть стихотворение с характерным предсказанием.

Борис Кутенков: Пока ты ищешь, я скажу немного о Голованове – это ученик Евгения Бунимовича. Ученик в буквальном смысле – он учился в школе, где Бунимович преподавал. После его смерти Евгений Абрамович опубликовал Голованова в журнале «Юность», это единственная публикация, и мы задаёмся вопросом: сколько же людей, которым так не «повезло» (в трагиироническом смысле), у которых не было такого учителя, как Евгений Бунимович, и их творчество сгинуло безвозвратно.

Скан журнала "Юность". Публикация Владимира Голованова с предисловием Евгения Бунимовича

Николай Милешкин: Мы пытались найти другие стихи поэта, звонили в школу, где он учился, – там ничего не знают и знать не хотят; мы спрашивали у самого Бунимовича. Какие-то тексты, предположительно, есть у Дмитрия Кузьмина, он обещал их поискать, но в силу его географической удалённости до этого дело так и не дошло.

А стихотворение такое: «Электричка над душою встанет, / Проедет по костям и успокоится… / А дождь стучать не перестанет / По лысине мегаполиса». С одной стороны, если бы мы не знали судьбу Голованова, мы бы не прочитали это стихотворение как предсказание. А с другой – это предсказание совершенно очевидное, по-другому и прочитать никак нельзя.

Что касается вашего вопроса. К смерти я отношусь как человек верующий как к некоему переходу. Здесь для меня никаких сомнений нет. Что же до поэзии, то я согласен: поэты часто в своих стихах пытаются сказать, что смерти как уничтожения нет. Но мне здесь интересно сказать вот о чём. Два тезиса. Первый – когда я начал работать над антологией, присоединился к коллегам, мне хотелось для себя лично понять логику, которая приводит к ранней смерти. Понять, почему произошло так, а не по-другому. Второе: для поэтов тонкая душевная организация – это инструмент. Плотник работает руками, а поэт работает душой. Если у поэта этот орган недостаточно развит, то он вряд ли будет поэтом – по крайней мере, интересным. И это, конечно, фактор риска, потому что если ты тонко устроен, то с миром соприкасаться больнее. Когда я читаю подборки, то часто об этом думаю.

Николай Милешкин

Степан Самарин: Удалось ли проследить то, что касается первого пункта?

Николай Милешкин: Прямо со всеми поэтами – нет. Какие-то выводы для себя удалось сделать, но это достаточно личные вещи, я не готов о них прямо говорить.

Борис Кутенков: Если переводить Ваш вопрос, Степан, в культуртрегерскую область, то в антологии есть поэты, ушедшие очень рано, а есть полностью успевшие реализовать свой дар, свою жизненную программу, – такие, как Алексей Сомов (1976–2013), Денис Новиков (1967–2004) или Гоша Буренин. В смысле концепции это немного уязвимое место, потому что с безвременно ушедшим поэтом всё всегда сложно: постоянно возникает вопрос, что он мог бы сделать ещё больше. В случае с перечисленными поэтами такого вопроса не возникает. К 35–40 годам поэт обычно успевает полностью реализоваться.

А что касается стихов… Я думаю, что у многих поэтов есть движение от романтизации смерти в сторону того, что творчество – действительно счастье и спасение. Если говорить обо мне, то я это в полной мере испытал: и в своих стихах, и в ощущении концепции этого проекта. Он начинался, как я уже сказал, с романтизации – сочувствия этим поэтам, ощущения, что нужно как можно больше собрать, притяжения смерти как таковой. Сейчас мне хотелось бы тему смерти отодвинуть, так как я столкнулся с большим количеством смертей в собственной жизни. Я думаю, что любой поэт, если он не оказывается сломлен на определённом этапе, то продолжает сталкиваться с тяжестью смерти; происходит соприкосновение с ней лоб в лоб – в случае с друзьями, родственниками… И он понимает, что романтизировать здесь нечего. А творчество целительно – смерть как таковую оно отодвинуть не может, но сделать более осмысленной отдельную жизнь – вполне. И в этом смысле – да, в нём заложена программа бессмертия.

Кроме того, нас часто упрекают в том, что объединение поэтов по принципу ранней смерти – искусственное, неправильное. Но в название «Уйти. Остаться. Жить» мне изначально захотелось вложить позитивную программу. Тут важны все три глагола в связке – и не зря «жить» среди них замыкающий.

Елена Семёнова: В первом томе нашей антологии есть очень интересная статья известного писателя Александра Лаврина на тему смерти. Он писал на эту тему очень много. И потом выяснилось, что у него подряд умерли несколько родных людей. Что это – роковая случайность или следствие того, что он так много думал? Никто не ответит на этот вопрос, пожалуй.

Николай Милешкин: Солженицын говорил после операции желудка, сделанной ему в лагере, что, пока он будет писать, он будет жить. У него был рак.

Степан Самарин: Мне вспоминается «Суер-Выер» Юрия Коваля, который он начал писать ещё со школьной скамьи и писал всю жизнь. Где-то я слышал его фразу о том, что вот, я допишу и моё жизненное дело будет закончено. И действительно – он её написал, и очень скоро после этого его душа покинула наш мир.

Следующий вопрос будет финальный и немного провокативный. Какие доводы вы можете привести в пользу того, почему современному читателю необходимо прочитать эту антологию?

Борис Кутенков: У меня такое патриотическое отношение, конечно. Но справедливо патриотическое. Я считаю, что эту антологию всем необходимо прочитать. Думаю, это большое упущение – что этой антологии ещё нет в библиотеках, в школьной программе. Печально, что она выходит тиражом 500 или 1000 экземпляров – во многих случаях с помощью вложений самих составителей. Это я говорю с печалью, обдумывая вопрос.

Почему нужно прочитать? Первый ответ, наверное, очевидный – потому что без памяти невозможно движение, без ощущения контекста невозможно адекватное понимание ситуации вокруг себя, а значит, и собственное творчество. Как рассказал Михаил Айзенберг в одном своём эссе, он общался с семинаристами в Липках, и (цитирую) «тогда общий список ориентиров ограничивался именами Бродского, Гандлевского и Рыжего, а дальше шли либо местные авторитеты, либо что-то совсем несусветное, <…>. Сейчас мне показалось, что за год уровень начитанности молодых авторов повысился (так что напрасно ругают нашу молодежь). Было несколько человек, которым не приходилось объяснять, кто такие, например, Сатуновский, Некрасов, Аронзон, Еремин и почему без знания их вещей разумная деятельность в русской поэзии невозможна. Разумная невозможна, а неразумная – как бы растительная – пожалуйста».

Но контекст – это штука прихотливая и изменчивая. И хочется сказать, что мы немного участвуем в его изменении. Потому что много авторов, которые никогда и никем не были востребованы. Коля Милешкин много работает с антологиями, которые заказывает в Ленинке, с авторскими книгами поэтов, которые смотрит там же. Мы все вместе просматриваем мемориальные страницы. На самых разных сайтах, даже иногда на любительских, на Стихи.ру из ста поэтов на мемориальной странице удаётся найти одного Якова Бунимовича (1962–1994), ставшего героем третьего тома. Этой работой необходимо заниматься, потому что для неё как бы нет мотивации. И скорее всего, если мы не сделаем её или Иван Ахметьев – немногих можно назвать, – то никто не сделает.

Яков Бунимович

Когда выходила рецензия на второй том на портале «Прочтение», Юлия Подлубнова написала, что без этой книги разговор о поэзии 70-х и 80-х уже невозможен и что эта книга существенно влияет на понимание литературного контекста, на представление о литературной иерархии. Не то чтобы у нас есть амбиции её изменить – таких амбиций нет, мы гораздо проще к этому относимся. Просто когда занимаешься серьёзной мемориальной работой и приглашаешь известных критиков и литературоведов, это невольно происходит. Но можно и не задумываться об этих факторах – а просто читать и понимать, что такие поэты есть. Потому что мне кажется, что для читателя – любого – первоначальный импульс заключается в том, чтобы узнать тех поэтов, которых он не знает. И которыми он хочет пополнить свою творческую копилку. Так же и для культуртрегера первоначальный импульс – очень живой, далёкий от необходимости изменить контекст или выстроить иерархию. Очень похожий на сочинение стихотворения. Между тобой и поэтом проходит мгновенная химия, и ты хочешь, чтобы об этом поэте все знали. Это огромная радость. А все литературоведческие штуки начинаются уже потом – и они могут вовсе не возникнуть, они вторичны.

Елена Семёнова: Я хотела бы повернуть вопрос другой стороной. Я задавала себе вопрос, чем третий том отличается от предыдущих? И – по-моему, это очень заметно – он получился у нас абсолютно андеграундным. Изначально мы поставили перед собой такую цель, что в нашей антологии происходит некий слом иерархии: мы не выбираем поэта какого-то определённого течения. Единственный принцип отбора – это его талант. Но даже самые известные поэты третьего тома – Янка Дягилева, Александр Сопровский, Веня Д'ркин – относились к «неофициальной» линии поэзии.

Я составила небольшой дайджест поэтов антологии и выделила некоторые факты биографии. Скажу сейчас о тех, о ком мы сегодня ещё не упомянули.

Томский авангардист, лидер томской молодой поэзии 1980-х–90-х, Макс Батурин. Придумал «Общество левых поэтов» и Всемирную Ассоциацию Пролетарского искусства, устраивал всякие неформальные акции в Томске. Например, выступал в пиджаке, выкрашенном в белый цвет.

Минский поэт Яков Бунимович, учившийся в ГИТИСе на театроведа, ставивший самодеятельные спектакли в ЦНИИТУ – например, «Гамлета» прямо на лестничных пролетах института. В томе есть фотовкладка, а в ней – фотографии этого спектакля. Сначала хотел поступать на режиссерский, но на экзамене поспорил с мэтром Анатолием Васильевым о путях современного театра, забрал документы и ушел на театроведческий.

Поэт родом из Куйбышева Виталий Владимиров был послушником в Оптиной пустыни, лечился в психиатрической клинике, умер при непонятных обстоятельствах – кто-то зарубил топором.

Виталий Владимиров

Львовский хиппи Артур Волошин, утонченная артистическая личность, во многом способствовал формированию неформальной поэтической жизни Львова. Наша подборка – первая представительная публикация автора.

Артур Волошин

Поэт-концептуалист из Куйбышева, меломан, продавец аудиокассет и пластинок, автор квази-рок-опер, в которых арии исполнялись от имени лиц партийных государственных деятелей, Александр Пурыгин. 

Александр Пурыгин

Сын московских ученых Александр Рудницкий (1962–1994) после школы поступил в Институт культуры, но не окончив его, ушел, считая, что зря тратит время, слушая бездарные курсы о советской культуре. Занялся самообразованием, особенно, изучением поэзии, которая с детских лет тянула его к себе. «Мне нужно время для того, чтобы писать стихи. Мне некогда заниматься тем, чтобы проталкивать их в печать», – такие слова поэта приведены в предисловии к его посмертно изданной книге. Его стихи трудно соотнести с какими-либо течениями, их отличает большая раскованность и свобода в работе с метафорой, синтаксисом. В 32 года был убит родственниками из-за квартиры.

Евгений Лищенко

В коллективной подборке (то есть стихи без критических статей) есть, например, очень известный в среде андеграунда поэт, певец Веня Д‘ркин, а также погибший во время защиты Белого дома в 90-е Илья Кричевский (был художником, сохранились его картины). Есть рок-музыкант, выступавший в группе с Егором Летовым и друживший с Янкой, Евгений Лищенко (1961–1990). Есть и такая необычная фигура, как Иван Трунин (1971–1999); его биографию тоже хочется процитировать полностью:

«Родился в Москве в семье Алёны Овчинниковой (дочери Майи Аксёновой – жены писателя Василия Аксёнова) и писателя, сценариста фильма «Белорусский вокзал» Вадима Трунина. Начал писать стихи в школе, однако впервые они были опубликованы посмертно в 2000 году. В 1980 году уехал из СССР вместе со своей матерью, бабушкой и Василием Аксёновым. Получил степень бакалавра по специальности «историк» в Колорадском университете в Боулдере. Покончил жизнь самоубийством в Сан-Франциско. Похоронен в Фэрфаксе (Вирджиния). В 2000 году вышел сборник стихов Ивана Трунина «Буря сознания» на двух языках, куда вошли оригинальные стихи на английском и переводы на русский язык, выполненные Татьяной Бек, Анатолием Найманом, Михаилом Генделевым и др. Книгу предваряет эссе Василия Аксёнова «Иван». Осенью 2000 года в ЦДХ в Москве прошёл вечер памяти Ивана Трунина, на котором его вспоминали и читали его стихи Белла Ахмадулина, Борис Мессерер, Андрей Вознесенский, Михаил Генделев. Ивану Трунину посвящён роман Василия Аксёнова «Кесарево свечение».

Иван Трунин

Среди этой неформальной компании выделяется Олег Чертов. Но у него такая биография, которую тоже хочется зачитать целиком, просто как поэму: «Родился в Омске. Учился на историческом факультете Омского государственного университета, затем – на историческом факультете Ленинградского университета. В 1982 году перевёл труд Эразма Роттердамского «О приуготовлении к смерти» (единственный на сегодняшний день перевод этого произведения с латинского на русский язык). В 1988 году блестяще защитил кандидатскую диссертацию «Гуманизм Оксфордских реформаторов (Джон Колет, Эразм Роттердамский, Томас Мор)». В 1990 году в журнале «Грани» (ФРГ) вышла единственная прижизненная поэтическая публикация (подготовлена славистами Райнером Гольдтом и Вольфгангом Казаком). В 1991 году по приглашению руководства Клемсонского университета (Южная Каролина, США) читал лекции по перспективам политического и экономического положения в России. В 1992 году работал в Британской школе бизнеса Holborn College. В 1995 году стал первым заместителем директора по экономике Омского шинного завода. Был депутатом Законодательного собрания Омской области. 27 февраля 1996 года дал газете «Правда» своё последнее интервью «Олигархия беспощадна». 29 февраля 1996 года был застрелен наёмным убийцей в подъезде собственного дома. Вдова поэта Татьяна Чертова издала несколько сборников его стихотворений, а также «Архивы, письма, дневники», «Частное лицо – Олег Чертов» и другие книги».

Олег Чертов

Борис Кутенков: При этом писал совершенно потрясающие метафизические стихи. Очередное доказательство, что дух веет где хочет и никакой биографии в определённом понимании у поэта нет – он может быть депутатом, а может быть маргиналом.

Николай Милешкин: Почему стоит прочитать нашу антологию? Чтение – это дело «на любителя», и чем дальше, тем больше. Оно становится всё менее и менее престижным, и многие люди, которых раньше принято было относить к образованному классу, сейчас ничего не читают и прекрасно себя чувствуют. Поэтому первый мой аргумент будет такой: те, кто любит читать, – можно рекомендовать им нашу книгу для усиления интереса к чтению. Я помню, как я оказался в этом проекте: ещё не участвуя в проекте и не думая о том, что я там буду, я прочёл первый том антологии просто не отрываясь, это было дико интересно. Думаю, что это очень увлекательное чтение, несмотря на его трагическую составляющую.

Второй аргумент таков. Вот есть такая замечательная антология «Русские стихи. 1950–2000». Её составляли четыре человека: Иван Ахметьев, Герман Лукомников, Владимир Орлов и Андрей Урицкий. Во втором издании там будет порядка 600 поэтов XX века – оцените масштаб, что называется. Мы узнали из неё многих поэтов, которые затем вошли в нашу антологию. Но затем, когда вышел второй том нашей антологии, Герман Лукомников сказал, что в первый раз слышит о многих поэтах, вошедших в него. Почему так происходит? Люди, которые перелопатили, я предполагаю, гораздо больше, чем мы, – для них наша антология во многом стала открытием. Я связываю это с тем, что, поскольку тема нашей антологии – рано ушедшие поэты, то мы выходим на родственников, друзей, вообще людей, лично знавших поэтов. Они начинают что-то вспоминать: «А вот у меня был друг, я вас сейчас сведу с людьми, которые знали…». Этот маховик начинает раскручиваться, и в итоге к нам приходит информация о поэтах, о которых при другой оптике, при другом прицеле мы бы не узнали. У нас есть как известные поэты, так и впервые открываемые. Раньше их знало мало людей, а они стоят того, чтобы о них знали гораздо больше. Это мой второй аргумент в пользу того, почему нужно прочитать эту антологию.

Борис Кутенков: С одной стороны, да, открываем поэтов, а с другой – то, о чём я сказал применительно к Буренину: у многих родственников и наследников, с которыми мы общаемся, появляется мотивация искать другие стихи. Они начинают рыться на антресолях, искать какие-то тексты, и появляется ощущение, что это нужно кому-то, кроме них.

Елена Семёнова: В этом смысле не зря упомянута андерграундность, определённая маргинальность этих поэтов, – потому что многих из них пока можно прочитать только в нашей антологии.

Макс Батурин

Борис Кутенков: Закончим стихами. Прочитаю стихи Макса Батурина, про которого Лена уже рассказала как про яркую фигуру томского литературного андеграунда. Хотелось бы, чтобы в нашей серии вышла его отдельная книга.

Почему бы не написать?

Александр Рудницкий

Елена Семёнова: Прочитаю стихотворения Александра Рудницкого.

в ДЕТСТВО летят?

Он же:

А через пять минут старухой кожа.

Он же:

синещёкий, беспаспортный воздух.

Веня Д’ркин

Николай Милешкин: Веня Д’ркин известен как автор песен. Но у него есть и собственно стихи. Прочитаю одно из них.

что все скоро будут китайцы.

1994

Елена Яровая: Я хочу поклониться низко всем вам троим за то, что вы делаете. Когда умирают родители у маленького ребёнка – он остаётся сиротой. Стихи рано умерших поэтов – такие же сироты. Они нужны, очень нужны. И они погибнут, если не будет таких, как вы. Вы спасаете сирот. Это большая волонтёрская работа, которая ведётся на высоком профессиональном уровне.

---

* Фото Анатолия Степаненко