Деконструкция носителя поэзии. О поэте Максе Батурине (1965 – 1997)

Деконструкция носителя поэзии. О поэте Максе Батурине (1965 – 1997)

Большое видится на расстоянье», как написал безвременно ушедший поэт. И вот ради сохранения хрупкой, стирающейся памяти в 2012 году были задуманы ежегодные чтения памяти поэтов, ушедших молодыми в 1990-е — 2000-е (позже расширили диапазон: «в конце XX — начале XXI веков»).

Ёмкое и поэтичное название чтениям «Они ушли. Они остались» подарил поэт и писатель Евгений Степанов: так называлась выпущенная им ранее антология ушедших поэтов. Организаторами стали Борис Кутенков и Ирина Медведева, испытавшая смерть поэта в собственной судьбе: её сын Илья Тюрин погиб в 19. Несмотря на «похоронную» тематику, чтения получили неожиданно широкий резонанс: как выяснилось, многие жаждали вспомнить о друзьях или о любимых поэтах. Стоило написать сообщение в Живом журнале, как на организаторов обрушился поток предложений. «Даже удивительно, сколько молодых людей ушло в это время из жизни», — грустно удивлялась Ирина Медведева. Сразу сложился формат: мероприятие длится три дня, в каждый из которых звучит около десяти рассказов о поэтах, а также доклады известных филологов на тему поэзии и ранней смерти. В издательстве «ЛитГОСТ» в 2016 году вышел первый том антологии «Уйти. Остаться. Жить», включивший множество подборок рано ушедших поэтов постсоветского времени, воспоминания о них и литературоведческие тексты; чтения «Они ушли. Они остались» стали традицией и продолжились в 2019 году вторым томом — посвящённым героям позднесоветской эпохи. Редколлегия второго тома: поэт, культуртрегер, куратор литературного клуба «Стихотворный Бегемот» Николай Милешкин; поэт, литературный обозреватель, сотрудник книжного приложения к «Независимой газете» НГ-Ex Libris Елена Семëнова; поэт, культуртрегер, редактор отдела культуры «Учительской газеты» Борис Кутенков.

В настоящее время ведётся работа над третьим томом антологии, посвящённом поэтам, ушедшим молодыми в 90-е годы XX века, а в книжной серии проекта вышли отдельные сборники Владимира Полетаева (1951 — 1970), Михаила Фельдмана (1952 — 1988), готовится книга Алексея Сомова (1976 — 2013).

Теперь проект «Они ушли. Они остались» будет представлен постоянной рубрикой на Pechorin.net. Статьи будут выходить два раза в месяц вместе с предисловием одного из кураторов проекта и подборками ушедших поэтов, стихи которых очень нужно помнить и прочитать в наше время.

Макс Батурин, яркий представитель своего поэтического поколения, родился в Томске в 1965 году. Плеяда поэтов, рожденных в шестидесятые, проявила себя как поколение жеста, сознательно пробовавшее на излом границы реальности. Не хочется городить на эту тему «очередную дерриду», как выражается один петербургский шумеролог, однако сложно удержаться и не высказаться о деконструкции поэзии, в двадцатом веке происходившей, наверное, параллельно с деконструкцией философии и затронувшей многих. Даже тех, кто, на первый взгляд, находился далеко от магистральных путей этого процесса, кто интуитивно стремился сломать стереотипы и пробовал себя в поиске нового языка и новых принципов построения поэтического текста.

Прежде всего, этот процесс относится, конечно же, к преодолению сложившейся поэтической традиции, но начинается он буквально с деконструкции смыслов и дискурсов, метрики, ритмики, доминирующих мифов, метафор и метонимий, с водружения грамматически увязанных абсурдистских конструкций, создающих новую семантику.

Запонки утра ленивы и дряблы,
лестницы компаса вяжут узлы.
МНЕ НЕ ВДАВИТЕ В РУКУ ЯБЛОКО!
Осторожно, я сплю полы!

(«Пустота (Торжество абстракции)»)

К юному поэту из Томска это ощущение живого поэтического процесса и, как следствие, себя в нем, скорее всего, пришло не от поэтов-концептуалистов, не от Тимура Кибирова, не от Рубинштейна и Пригова, а окольными путями, скорее, от «Аквариума» и Гуницкого, Курехина и Свена Гундлаха, – словом, через рок-поэзию. Это и неудивительно, так как всю свою жизнь Макс Батурин серьезно увлекался рок-музыкой, был фанатом Rolling Stones и классического панка. Песни на его стихи исполняли звезды томского рока Николай Федяев (группа «Волосы»), Глеб Успенский (группа «Будни Лепрозория»), Юлий Буркин.

Впрочем, с поэзией концептуалистов Максим вполне мог познакомиться уже на первом курсе истфака Томского государственного университета, когда активно писал и публиковался в факультетской газете «Хронос», а также участвовал в создании рукописного журнала «АльМонах». Но, вероятнее всего, знакомство могло состояться уже после армии, когда интерес к исторической науке ослаб, а родной университет больше радовал его допуском в спецхран, где поэта ждали целые залежи запрещенных цензурой книг и журналов. Хотя тогда он больше увлекался поэтами Серебряного века. По свидетельствам друзей, он разыскивал там первые издания Северянина, Цветаевой, Крученых, Бурлюка, Хармса и Маяковского. Он переписывал от руки, а потом печатал редкие тексты на пишущей машинке «Башкирия» и раздаривал друзьям. 

Влияние Маяковского на поэтику Батурина особенно читается в ранних текстах, в них сквозит прямо-таки зеркальное ученичество:

Можете фокстрот танцевать, пообедав,
можете в блестящий дуть саксофон,
а можете наняться развлекать шведов,
купив патент и ещё телефон.

(«Посвящение»)

Кроме референсов к Маяковскому, в них прорывается и какой-то платоновско-хлебниковский новояз:

Честность?
Нет!
Несправедливое плохото.
Пролетарь! Перевернь свет,
уничтожь плесь хохотом!

(«1917»)

Оттуда же берёт начало и пафос «пощечины общественному вкусу», который будет постоянно проявляться в его текстах, где-то в первоначальном «маяковском» виде, где-то уже с уходом в панк-дискурс:

Вы ссохлись бы от моего душевного жара
и промокли бы от пота, прыгая по буквам
раскалённых строк, вы подверглись бы этим мукам,
если бы я не был стеснён рамками жанра...

(«Вам!»)

И все-таки, в поэтах, рожденных в 60-е, в отличие от рожденных в 70-е и ставших, скорее, заложниками эпохи перемен, это стремление к деконструкции и инвенции (как созидательной стороне этого процесса), было сознательным. Начиналась оно, конечно же, с манифеста поколения:

Не нужны нам лиры и франки,
мы панки.
Вы кричите нам в перепонки,
что мы подонки,
а мы горды этим, мсье и гражданки,
мы – панки!

(«Их гимн») 

В конце восьмидесятых Макс Батурин объединил протестную поэтическую молодежь в «Общество левых поэтов», в которое кроме него входили Николай Лисицын и Андрей Филимонов. Помимо собственно поэтической деятельности, они проводили совместные хэппенинги (спектакль-хэппенинг «Стремление к нулю»), художественные выставки (выставка ленинградских художников-авангардистов группы «Снег») и рок-концерты (день рождения Фрэнка Заппы в Доме ученых, после которого зрители, выйдя на улицу, по одной из легенд, подожгли трамвай). Как вспоминает, однако, Андрей Филимонов, эта история не соответствует действительности. «Фестиваль имени Фрэнка Заппы (организатор – Николай Федяев, лидер популярной тогда в Сибири группы «Волосы», ныне – гражданин Новой Зеландии) несколько лет, с 1988 по 1992 гг. проходил в Доме Ученых. Перед входом, для привлечения публики, мы иногда изрыгали огонь, набрав в рот бензин и плюя на факел, но трамвай поджечь ни разу не удавалось». В 1989 году, согласно ещё одной легенде, эта группа со скандалом сорвала собственное выступление в прямом эфире ГТРК. «Это мероприятие, проходившее в областной филармонии, называлось «телемарафон в защиту культуры» и запомнилось именно дракой телеоператоров и поэтов, в результате которой один из нас был выброшен на улицу сквозь стеклянную дверь», – уточняет Филимонов.

Как сам Макс, так и другие участники группы, репрезентируя текстуальное (все-таки текст был только частью их активно кипящей жизни, постоянного хэппенинга, характерного для конца восьмидесятых), экспериментировали не только с поэзией, но и с прозаическим текстом. Батурин здесь явно наследует традиции Хармса:

Тогда я, умирая, захотел предупредить прохожих о том, что их может постигнуть
моя участь, захрипел что-то, но в склонившиеся надо мной несколько ушей смог
выдавить лишь неизвестно откуда всплывшее слово «АББРЕВИАТУРА».
Уши в испуге отшатнулись и скрылись в конечной мгле.

(Опус 2)

Николай Палыч сказал ему:

– Сыпь акустическую соду в ванну, набери воды, и пошёл!
Тип, однако, попался настырный, и стал доказывать, что сода каустическая.
Николай Палыч твердил, что акустическая. Он точно не знал, но в спорах привык стоять до конца. Конечно, опять разнервничался, и когда тип показал ему коробку с надписью «Каустическая сода», Николай Палыч ударил его черпаком по голове.
Но обошлось...
И вот после ужина поспорил с мужиками насчёт сейфа, и ему вкатили аминазин...
Этот заход складывался у Николая Палыча неудачно.

(«Опус 3, Акустическая сода»)

Вместе с Андреем Филимоновым они издали целый сборник прозы под названием «Из жизни ёлупней», который вполне может претендовать на звание бортового журнала поколения.  

Не прошло мимо них и увлечение куртуазным маньеризмом. Макс Батурин в этих великосветских упражнениях особенно преуспел:

Но я ж, какой ни есть, а джентельмен,
на строчках дамам не позволю поскользнуться.
Как я завёл их в стих, так дам им и вернуться
под заунывное гуденье ительмен.

(«Попытка галантного»)

И вот тут в отличие от тех, кто занимался этим со звериной серьезностью, он в точности следовал канонам, непременно вводя в тексты тонкую издевку и некоторый цинизм:

Её красивая, изящная рука
дала пристанище семейству бородавок
и жёлтым пятнам от дрянного табака.
(«Её гостеприимная рука»)

Поэт также виртуозно владел искусством намеренного снижения пафоса: 

О, глаза эти цвета
немытых пустых бутылок!
Вы ими пьяните, Света, –
мне закружило затылок!

***
Ох, как вы пьяните, Ира!
Хоть Ваше юное лоно
дряблее и жиже кефира,
Вы – крепче одеколона!

А его стремление быть как можно циничнее теперь только запутывает исследователей его творчества. В тексте, приведенном ниже, например, сложно понять, то ли это наивное подражание Бодлеру, то ли пародия на него:

Представьте гниющие потроха подохнувшей кошки,
воняющие падалью в грязной канаве;
или дикий замысел Оскара Кокошки;
или наёмного садиста в детской панаме;
или сифилис в третьей стадии у короля Непала,
а если вам и этого мало, –
откройте окно и перед вами предстанет мир
во всём своём безобразии...

(«Представьте гниющие потроха подохнувшей кошки...»)

Скорее всего, здесь все же ирония, как в том анекдоте: «Господа, давайте коней в шампанском искупаем!» – «Поручик, да вы что? Такие расходы! И так жалованье задерживают!» – «Ну давайте тогда хотя бы кота пивом обольем!»

По воспоминаниям современников, Макс Батурин и в жизни искрил небанальным юмором, на ходу сочинял каламбуры, играл словами, выдавал безумные, но вполне воплощаемые идеи, находился постоянно в поисках нового. 

За штоф купил, за то и продаю, –
послушайте историю мою.

(«За штоф купил, за то и продаю»)

Как лифт скрипуч, хотя и нов он!
Меня он мчит наверх, туда,
где, услыхать хотя иного,
услышу то же, что всегда.

(«Моя любовь (обломки моноцикла)»)

Безумная синь
апрельского неба
во мне возрождает
лишь небыль и небыль
и от возрождённых
двух небылей разом
заходит уставший мой
разум за разум.

(«Безумная синь»)

Я влагу Волги пальцем щупал
и Дона дну в глаза смотрел...

(«Я влагу Волги пальцем щупал...»)

И все-таки в большей степени это была не поэзия манерности, а поэзия чистого осмысленного жеста – как дискурсивной заявки самовыражения, самодекларации и торжества эгоцентризма:

Я вплываю, в шарфе из шерсти
и в плаще из лавсана весь.
Мне навстречу – крики и жесты,
и арбуз предлагают есть.
Отказавшись с лёгкой улыбкой,
я сажусь, не раздевшись, в тень,
и молчу полудохлой рыбкой.
О, сегодня я мудр, как Монтень!

(«Я вплываю, в шарфе из шерсти...»)

Минареты церковных свечей
однозначны в своей простоте.
Я стою, сам себе казначей,
неподкупный, немой и ничей.

(«Минареты церковных свечей...»)

самим собою быть
в крушении балконов
в игре начальных школ
в троллейбусном кольце

(Таллинской панк-рок группе «J.M.K.E.»)

Со временем, однако, деконструкция поэзии незаметно превратилась в деконструкцию носителя поэзии. «Наше время // Сорвалось съ петель» (известная цитата мне милее в переводе Андрея Ивановича Кронеберга). 

Города измочаленных изрубленных в капусту
города избитых диабетических пьяных
проползающих колоннами мимо трибун
жрущих украдкой шашлыки из собаки

(«Мы достроим») 

И уже здесь, в самом конце восьмидесятых, мы наблюдаем упадок, знакомый и нашему поколению, рожденному в семидесятые (вспоминается рассказ Прилепина «Собачатина»). 

Упадок окончательно настигнет нас в девяностых. А дальше уже знакомая нам по предыдущим биографиям цикла история: в 1997 году Макс Батурин сведет счеты с жизнью. 

Но опять же, обратимся к Жаку Дерриде, который провозглашает, что уже в этом новом дискурсе, изваянном на обломках «деконструированного», вдруг возникают «воспоминания о старых знаках» и происходит некая трансфигурация, которая выводит поэтический поиск на новый круг, расширяя его горизонты и силовые диспозиции.

Я хотел бы снять и выбросить
брюки, рубаху и майку
и остаться в одних трусах и носках.

 Я хотел бы читать только рекламный проспект
Томской областной конторы по прокату кинофильмов.

 И ещё я хотел бы посвятить жизнь
выращиванию карликовой яблони...
И чтобы все дни были самыми длинными в году.

(«Я хотел бы снять и выбросить» – текст из сборника «Все мы дочери Швиттерса»)

Макс Батурин родился в Томске. Учился на историческом факультете Томского университета. Работал журналистом, в последние годы – в многотиражке пединститута «Советский учитель». В 1994 г. в Новосибирске вышла первая книга М. Батурина «Сказано вам русским языком!» (Новосибирск: ЦЭРИС). Лидер молодой томской поэзии 1980-90-х гг. Организовал «Общество левых поэтов» в составе: Макс Батурин, Николай Лисицын, Андрей Филимонов. В 1989 г. М. Батурин, А. Филимонов и А. Скачков объявили о создании Всемирной Ассоциации Нового Пролетарского Искусства. В соавторстве с А. Филимоновым М. Батурин написал роман-эпопею «Из жизни ёлупней» (опубликован в самиздате). Покончил с собой. Похоронен на кладбище Бактин. Посмертно вышел сборник «Стихотворения» (Томск, 1997), состоялись публикации в антологиях («Антология русского верлибра», «Нестоличная литература») и др. Сайт памяти Макса Батурина.

Стихи Макса Батурина:

* * * 

За штоф купил, за то и продаю, –
послушайте историю мою.
Окружающая среда
тихо переливалась в четверг.
Жёлтая тлела звезда.
Урны смотрели вверх.
Листья и мелкий сор
ветер бил о кирпич.
С визгом и лязгом рессор
промчался старый «Москвич».
А я лежал, недвижим,
в ночь устремив свой взгляд.
Если бы не режим,
принял давно бы яд.

 * * *

Чтой-то седня разыгралась
Кровь за ужином в носу,
Все забрызгала – и брюки,
И блины, и колбасу.

* * *

Почему бы не написать о чём-нибудь жалко –
трогательно-беззащитно-красивом?!
Например: У меня на окне цветёт фиалка,
цветом, как спелая слива.
И далее ещё строф десять-двенадцать
о том, как я её берегу и поливаю,
о том, как не устаю ей улыбаться,
о, том, как рады ей друзья, которые бывают.
И отдать этот перл в журналы и газеты,
а они напечатают его на розовой бумаге,
и читатели, вечером посетив клозеты,
и развернув периодику, окунутся в магию
моей – тише воды, ниже травы – лирики,
прочитав, сорвутся с унитазов, забыв спустить воду,
и прибегут ко мне, восхищаясь сквозь бурю мимики,
станут жарко целовать в небритую морду.
А я буду краснеть и смущаться, заикаясь,
буду благодарить, рассыпаясь в книксенах,
до обморока раздавать автографы,
не подпуская никого к окну, где
уже скоро год, как ведут упорную борьбу
пауки величиной с кулак
и мухи с голубиное яйцо,
свившие себе гнездо в горшке,
где когда-то цвела фиалка.
Почему бы не написать?!

 МЫ ДОСТРОИМ

Города измочаленных изрубленных в капусту
города избитых диабетических пьяных
проползающих колоннами мимо трибун
жрущих украдкой шашлыки из собаки

города сибсельмашей сибэлектромоторов
искусственных сердец в соусе пикан
ремонтирующих двери теряющих сберкнижки
передающих адреса где переночевать со спиртом

откармливающих собак шашлыками
наполняющих аквариум пивом
обкуривающих ульи анашой
сеющих бесполезные зёрна

города метанола двуокиси азота и свинца
театров тухлых яичниц с гнилым помидором
и полумёртвых заведующих литчестью
сбитых грузовиками в открытые колодцы

города уксусных школьников без головы
трёхэтажных художников с двумя саунами
упавшего в грязь разбитого асфальта
это наше Отечество и то что отцы недостроили 

 ЛЕДЯНАЯ ВАТА

Я осколки собрал
когда ты ещё не проснулась

И больше ты не заснёшь

Ты варишь борщ
бредишь и ждёшь

Try once again
it`s not a game

Я тебя звал
молча ты обернулась

Ватою ледяной обвернулась
Власть над тобой не вернулась
Нежный дым поцелуев
любовью в лёгких осел

Мы тяжелы
нечего выдохнуть

Физики нас не рассудят
лирики не простят

Звон осколков разбудит

* * *

Ты смеёшься, горло заросшее брея,
бормоча, что Макаревич совсем не то, что Гребенщиков.
А я всё равно тебя добрее
и лицо моё умнее за счёт очков.

* * *

 Жестокий гипс бульварных монументов
бездонный морок солнечного яда
в твоей коллекции я редкая монета
моя зеленоглазая наяда

 мы движемся закованные в близость
по улицам освобожденным солнцем
деревья райские в твоих глазах я вижу
сквозь празелень и синеву бессонниц

как сильно кровь из сердца расплескалась
я раздарил свои иммунитеты
живущим радостью
и я тебе достался
как бесполезная но редкая монета

 ***

 Кажется, кончился серо-буро-малиновый пролог,
отфырчала пятимесячная увертюра,
и ты впорхнула,
колибри сорок восьмого калибра,
и льёшь невидимый бальзам
на мои несуществующие раны.
У меня ещё не было таких
великолепно-рыжих.
Кто ты: лиса или воротник из неё?
Бежишь ли ты по сверкающему насту
или плывёшь на чьих-то плечах?
А! Кем бы ты ни была,
я придумаю тебя в тысячу раз лучше.
Только молчи.

* * *

Между нами есть тяжесть,
полутёмная верность.
Ты мне ночью расскажешь –
словно бритвой порежешь.

Я тебе изменяю
лишь с тобою самою.
Я тебя обоняю
недовытекшей кровью.

Мы друг друга не знаем,
лишь два сердца, как птицы,
раз вспорхнувши, летают –
и не в силах разбиться.

 * * *

 Лечу ли? Падаю ли? Плюнут с колокольни?
В руках отпиленных остались небеса...

 * * *

 Храни меня господь
В сухом прохладном месте.

 * * *

Светке

Ты говоришь деревья зацветут
и ты права всему наступит время
цветы краснеть возьмутся там и тут
забьются тучи на ветру как перья
в овраги утечет нечистая вода
остатки городского льда и снега
А мы с тобою денемся куда

* * *

Я хотел бы снять и выбросить
брюки, рубаху и майку
и остаться в одних трусах и носках.

Я хотел бы читать только рекламный проспект
Томской областной конторы по прокату кинофильмов.

И ещё я хотел бы посвятить жизнь
выращиванию карликовой яблони...
И чтобы все дни были самыми длинными в году.

* * *

Беременные женщины не спят
Они впотьмах следят за плода ростом
Или задумавшись лежат так просто
За девять месяцев свой перекинув взгляд.

 ИЗ ЦИКЛА «НЕРВНО, НО, НАВЕРНОЕ, НЕВЕРОЯТНО ВЕРНО»

Воспари, вознесись, подними меня
над мусорными баками,
над канализационными люками,
над заплёванными задворками;
научи, как оторвать взгляд от асфальта,
покажи мне, где небо,
я забыл, как выглядят звезды...
Я устал вдыхать своими ржавыми жабрами
городской смог и окись свинца,
научи меня дышать остатками лёгких,
иначе мне не дожить до собственного конца.
Дай мне силу любви!
Я пал так низко, что уже некуда падать,
а я всё лечу вниз.
Прошу тебя, возьми рычаг,
до которого не дотянулись
старческие руки Архимеда,
и переверни весь этот мир,
чтобы я полетел
вверх!..