Имя звезды, не попавшей в ночную облаву. О поэте Игоре Поглазове (Шнеерсоне) (1966–1980)

Имя звезды, не попавшей в ночную облаву

О поэте Игоре Поглазове (Шнеерсоне) (1966–1980)

«Большое видится на расстоянье», как написал безвременно ушедший поэт. И вот ради сохранения хрупкой, стирающейся памяти в 2012 году были задуманы ежегодные чтения памяти поэтов, ушедших молодыми в 1990-е — 2000-е (позже расширили диапазон: «в конце XX — начале XXI веков»). 

Название чтениям «Они ушли. Они остались» подарил поэт и писатель Евгений Степанов: так называлась выпущенная им ранее антология ушедших поэтов. Организаторами стали Борис Кутенков и Ирина Медведева, испытавшая смерть поэта в собственной судьбе: её сын Илья Тюрин погиб в 19. Сразу сложился формат: мероприятие длится три дня, в каждый из которых звучит около десяти рассказов о поэтах, а также доклады известных филологов на тему поэзии и ранней смерти. В издательстве «ЛитГОСТ» в 2016 году вышел первый том антологии «Уйти. Остаться. Жить», включивший множество подборок рано ушедших поэтов постсоветского времени, воспоминания о них и литературоведческие тексты; чтения «Они ушли. Они остались» стали традицией и продолжились в 2019 году вторым томом — посвящённым героям позднесоветской эпохи.

В настоящее время ведётся работа над третьим томом антологии, посвящённом поэтам, ушедшим молодыми в 90-е годы XX века, и продолжается работа над книжной серией авторских сборников.

Теперь проект «Они ушли. Они остались» представлен постоянной рубрикой на Pechorin.net. Статьи выходят вместе с предисловием одного из кураторов проекта и подборками ушедших поэтов, стихи которых очень нужно помнить и прочитать в наше время.

В новейшую эпоху моментальных откликов – лайков, оценок, электронных публикаций, зум-чтений и всего этого сверхскоростного творения и потребления – мы немного отвлеклись от того, что действительно составляет сущность поэзии, литературного текста вообще, потеряли из виду то, что текст этот, выражая и отражая общую картину сиюминутного, актуального, одновременно должен существовать вне времени и пространства, в некоей области семиотической сингулярности. В связи с этим интересна одна история, связанная с ушедшим поэтом Игорем Поглазовым. Жизнь Игоря оборвалась в 1980 году, но только тридцать пять лет спустя, в 2015, на адрес его мамы пришло письмо с соболезнованиями, отправленное Андреем Вознесенским. Чувства матери не изменились со времени ухода сына – и это письмо, опоздав в нашем обыденном времени на тридцать три года, все-таки попало в тот уголок страдающей родительской души, которому предназначалось изначально и над которым время не властно. О том, почему письмо шло к адресату столько лет и как оно всё же оказалось в почтовой ящике Веры Борисовны Поглазовой, подробно описано в статье Снежаны Инанец «Оборвавшаяся биография», которую можно прочитать по ссылке.

И вот это письмо показалось мне символом непреходящего в творчестве – того, что минует сиюминутное и отправляется прямиком в вечность – здесь не имеет значения то, когда оно будет прочитано. Точно так же и с поэзией Игоря Поглазова. Для нас, людей, уверенно укоренившихся в двадцать первом веке, его тексты – такие же живые и трепещущие, как если бы они были написаны вчера.

«...Отсчет есть временной и духовный. Второй — куда как более ответствен перед будущим, ибо он, этот духовный отсчет, в конечном-то счете и определяет эпоху, наделяя ее теми характеристическими чертами, по которым потомки смогут судить о жизни своих отцов и праотцов. Отдельные имена могут забыться — эпохи останутся до тех пор, пока человечество существует, то есть пока оно не утратило единственное, что связует настоящее с прошлым, — память». (Юлиан Семенов. «Горение»).

Я не напрасно цитирую здесь именно отрывок из романа Юлиана Семенова, посвященного Дзержинскому в частности и пламенным революционерам в общем и целом. Именно в этом невостребованном, нереализованном «горении», в традициях и устремлениях семьи, впитавшей дух революционного и военного времени, мама Игоря и усматривала корень трагедии. Не обошлось здесь без обвинений и претензий и к самой себе, к своим собственным методам воспитания, и к своей маме, бабушке Игоря:

«Тут надо остановиться и рассказать о моей маме... Моя мама из поколения довоенной интеллигенции. Из тех людей, у которых блестели слезы на глазах, когда играли «Интернационал». Она пережила войну и всегда помнила, что советский солдат повесил красный флаг над Рейхстагом: «Наша страна такую войну выиграла!». Десять... двадцать... сорок лет... повторяла она нам это как заклинание. Как молитву... Это была ее молитва... «Мы ничего не имели, но были счастливы», — мамина убежденность в этом была абсолютной. Спорить бесполезно. Льва Толстого — «зеркало русской революции» — она любила за «Войну и мир», а еще за то, что граф хотел все раздать бедным, чтобы спасти душу. Такой была не только моя мама, но и все ее друзья — первые советские интеллигенты, выросшие на Чернышевском, Добролюбове, Некрасове... на марксизме...».

Именно на эту философию, которая была впитана с детства ею самой, а потом сказалась на воспитании мальчика, и сетовала мама Игоря Поглазова в откровенных разговорах с белорусской журналисткой Светланой Алексиевич, которая собирала материал для своих очерков, вошедших потом в разные книги.

Но дело тут, думается, вовсе не в самих по себе чистых идеалах периода становления социализма, а скорее в том, что время воплощения этих идеалов прошло, а «горение» сжигало молодого талантливого парня изнутри – его душа жаждала подвига, но кроме как пройтись по карнизу шестого этажа, никаких подвигов придумать он себе не мог – он просто был последней искрой отгоревшей эпохи.

Линии судьбы юного белорусского гения вырисовались очень рано. Игорь родился в Минске в самой обычной, казалось бы, семье советских интеллигентов. Родители его были преподавателями вуза. Они «серьезно увлекались искусством, часто ходили в театр, не пропускали ни одной выставки, имели в доме богатую библиотеку, приобрели широкий круг знакомых» (воспоминания друга семьи Бориса Роланда, опубликованные в журнале «Мишпоха» № 8 (8) 2000 год).

Стремление к сочинительству проявилось у Игоря уже в самом раннем возрасте. Малыш отличался неуемной и облекающейся во вполне осязаемые формы фантазией:

«Он собирался спать и позвал маму. Прямо в кроватке, в пижаме, сын прочел вслух «Записки партизана» – прозу, которую придумывал прямо по ходу, со сложными предложениями, деепричастными и причастными оборотами. «Записки партизана» были в двух частях. Прочел и уснул, свалившись от усталости». (С. Инанец, «Оборвавшаяся биография»).

Помимо желания сочинять истории, Игорь обладал удивительной эмпатией и чрезвычайно развитым образным мышлением. В двенадцать лет мальчик начал писать стихи, с самого старта взяв высокую планку. Планка эта поднималась выше с каждым «прыжком». В первом стихотворении, написанном в двенадцать лет, были такие строки:

Ходят в гости друг к другу люди,
Как ходили еще до нас.
Это отзвук былого кочевья
Просыпается в нас подчас.

(«Ходят в гости друг к другу люди...»)

В этом «отзвуке былого кочевья» – вся суть творчества, да и вообще – ошеломительного появления и ухода этого юноши. «Словно я весенней гулкой ранью / Проскакал на розовом коне», – как сказал другой поэт.

Мотив кочевничества необычайно силен в творчестве Игоря Поглазова.

Мне не надо с собой ни еды, ни подстилки, ни крова,
И не надо мне петь на прощание песен родных.
Знаю. С вами, конечно, мы свидимся снова,
Потому налегке ухожу я один. Я один.

(«Голубиные крылья и крылья фазана...»)

Весь корпус текстов он создал за два плодотворных года – с двенадцати до четырнадцати лет. Поначалу это удивляет, но когда вглядываешься в его фотографию – видишь на ней удивительно зрелого, мудрого юного человека. В тринадцать лет он выглядел, по свидетельствам друзей и знакомых, как сформировавшийся девятнадцатилетний юноша, развитый физически и духовно.

Зрелость ощущается как в его облике, так и в его творчестве. Игорь Поглазов – поэт, удивляющий чрезвычайно высоким уровнем субъектности в текстах. Тексты многих поэтов могут быть накачаны нарочитыми метафорами, как инъекционный бодибилдер, но при этом субъектности в них может быть ноль, минус, subzero. Здесь же нет ничего излишнего, нарочитого. Иногда его тексты просты и предельно лаконичны, но сила самой личности поэта наделила и эти тексты дополнительной, «сверхзвуковой» силой.

Я – имя звезды, не попавшей
в ночную облаву.

(«Я ни о чём не жалею...»)

Когда Игорек пришел на первое заседание литобъединения «Вечерний Минск» в 1980 году, его восприняли как вполне взрослого юношу – и на вид ему было лет восемнадцать-девятнадцать, стихи его были зрелыми, цельными – стихи, созданные сформированной личностью. О возрасте Игорь присочинил, добавил даже, что летом пробовал поступать в Литературный институт имени Горького – выходка с прибавлением себе возраста, кстати, вполне в духе романтиков революции и военных лет.

Игорь также встречался с известным белорусским поэтом Рыгором Бородулиным – показывал ему свои стихи, но когда тот вызвался поспособствовать их «продвижению» и пообещал отправить их Андрею Вознесенскому, юноша отказался. К Вознесенскому он сам потом ездил в Москву, однако встретиться с ним не вышло.

Потом, через два года после трагической гибели Игоря его родители собрали и выпустили в свет самиздатовскую книгу и все-таки отвезли ее Андрею Андреевичу. Тот больше часа в присутствии родителей читал ее и оценил талант безвременно ушедшего поэта, что на тот момент было весьма немаловажно для скорбящих родителей. Заслуженный поэт особо выделил стихотворение «Я распят над твоею судьбою», которое завершается такими строками:

Я распят над твоею судьбою.
Кто бы ни был в дороге твоей,
Над кроватью прибит в изголовье
Очищающий душу ручей.

(«Я распят над твоею судьбою...»)

Впервые подборка Игоря Поглазова была опубликована – стараниями журналиста Дмитрия Губина – в ленинградском журнале «Аврора» спустя пять лет после смерти поэта.

Первый сборник стихотворений Игоря Поглазова «Закрываю двери, которые не открыл...» был издан в 1991 году в издательстве «Мастацкая лiтаратура», а в 1994 году друзья поэта по литобъединению выпустили еще одну книгу – «Стихотворения». В 2006 году они также издали сборник «Подайте мне крепкую руку».

Подборка стихов этого автора вышла во втором номере альманаха «Уйти. Остаться. Жить» за 2019 год.

Что еще удивляет в этой грустной истории – постоянный мотив предопределенности, предсказания, распознавания образов смерти и жизни. Ясность чтения этих образов доступна только людям особого душевного склада. Поэзия – это ведь тоже распознавание образов, некоего имманентного символического ряда, находящего соответствие, отражение в образах внешнего мира. И этой безусловно творческой способностью вполне обладали родители поэта. Именно так отец Игоря «распознал» образ своей будущей жены – буквально по силуэту.

«Мальчики из соседней школы пришли к нам на танцы. Наш первый вечер я не помню, потому что Валика, так зовут моего мужа, я не видела, а он меня заметил, но не подошел. Он даже моего лица не увидел, только силуэт. И как будто он голос откуда-то услышал: «Это твоя будущая жена». (Рассказ мамы Игоря Поглазова цитируется по книге С. Алексиевич «Зачарованные смертью»).

Будущий поэт словно уже присутствовал там, ожидая своей очереди быть рожденным:

Скольжу по сумрачным проспектам,
Шаги деревьям раздавая,
Минуя праздник силуэтов
И поминутно погибая.

(«Скольжу по сумрачным проспектам...»)

Обычно все эти знаки судьбы мы относим к бытовой тревожности, в этом есть что-то «бабское», глупое – все эти приметы, предвестники смерти, но в чём-то подсознание намного опережает наше ясное «светское» мышление – и считывает те образы, которые обыденному сознанию недоступны.

Возможно, именно поэтому, из-за высокой способности к распознаванию образов, Вера Борисовна, мама Игоря, так тревожилась, «считывая» в окружающем их семью пространстве предвестия скорой смерти. За месяц до гибели Игоря умер ее брат.

«Приехал автобус. Все родственники сели, моего сына нет. «Игорь, где ты? Иди сюда». Входит — все места заняты. Все какие-то знаки... То ли от толчка, то ли... Автобус тронулся, и брат на мгновение открыл глаза. Плохая примета — в семье еще будет одна смерть». (Рассказ мамы Игоря Поглазова цитируется по книге С. Алексиевич «Зачарованные смертью»).

При взгляде на заказанный ко дню рождения пуловер, в котором мальчика потом будут хоронить, Вера Борисовна онемела от ужаса.

«Я вернулась домой днем, – рассказывает она. – С утра уходила к подруге: она достала Игорю красивый пуловер... это был подарок ему на день рождения – 27 декабря. Придя домой, я что-то засомневалась в размере этой покупки. Решила дать Игорю померить. Размер пуловера был на пределе – ясно, что через полгода он был бы мал. Я об этом сказала, а он ответил: «Мама, давай оставим». Это было 14 декабря, в день его ухода».

Как человек, не особенно верящий в мистическое в целом, а в приметы и, тем более, в перерождения, в частности, с возрастом я все-таки начинаю ощущать, что такие люди, для которых границы жизни и смерти прозрачны – «Закрываю двери, которые не открыл...» – действительно существуют. Это жутко с точки зрения обычного человека, а с точки зрения обыденной жизни это неприемлемо, непростительно – такая короткая вспышка жизни в промежутке между двумя вечностями, такой ранний и вполне сознательный уход – однако мы не знаем ни грана из того, о чем на самом деле наша жизнь.

Эти странные люди, словно какие-то «карма-серферы», приходят в эту жизнь ненадолго, они практически не ощущают границ между жизнью и смертью, они уже рождены без этой пелены в глазах, скрывающей природу мира. И здесь речь идет не о реинкарнации как о банальном перемещении души из одного тела в другое – здесь процессы более тонкие и сложные. Люди эти как бы складывают заново зеркало жизни, разбитое где-то далеко во времени и пространстве.

Медленно крутятся мельничные жернова.
Они перемалывают осколки зеркала,
Разбившегося много лет назад о чьё-то сердце.

Художник собирает в руки осколки и мельчайшую пыль,
Складывая зеркало заново.
Такую долю даёт природа немногим.

(«Медленно крутятся мельничные жернова...»)

Войти в поток жизни – написать свой иероглиф эпохи – и уйти. И для вечности не важно, сколько тебе на это отведено лет.

«Игорю уже было семь лет... И он не мог понять, как это его не было, а мы с отцом были? То есть он как бы был, мы в письмах все время говорили о нем: вот ребеночек повернулся, вот он меня толкнул... шевелится... «Я один раз умер, а потом опять к вам пришел, да?»». (Рассказ мамы цитируется по книге С. Алексиевич «Время секонд-хэнд»).

И это зеркало склеилось для меня заново, когда я обнаружила сначала в статье Дмитрия Строцева, а затем и в других источниках, что настоящей фамилией Игоря была фамилия по отцу – Шнеерсон, и он являлся одним из потомков ребе Шнеура-Залмана бар-Баруха Шнеерсона из Ляд, великого Алтер Ребе, одного из основателей белорусского хасидизма.

Учение этого выдающегося каббалиста поистине необъятно и непостижимо для обыденного ума, считается, что именно он привнес интеллектуальное (в европейском понимании, конечно же) начало в традиционную хасидскую мистику. И именно он развил и углубил традиционное каббалистическое учение о многосоставности и переселении душ, которое считается неотъемлемым элементом мировоззрения хасидов.

Можно, конечно, отрицать такую духовную родовую преемственность, однако здесь можно найти, по меньшей мере, источник тяги к ветхозаветным символам:

Журавль Ветхого Завета
Который день в моём окне
Теряет точность силуэта.

(«Журавль Ветхого Завета...»)

Впрочем, к символизму новозаветному, надо признать, Игорь Поглазов обращался в разы чаще.

Там едина ночь без понимания
Сыплет звёздами и тихо говорит.
Там берёза, как моё страдание,
На Фаворе празднества стоит.

(«Всё застыло, как на фотографии...»)

Душа, по Алтер Ребе – это всего лишь искра Б-жественного, которая возвращается к своему истоку, к Эйн Соф, олицетворяющему бесконечность Б-га, пройдя свой путь через систему знаков и символов, через которые Он себя являет. Видимо, несмотря на столь юный возраст, поэт ушел из этого мира, как говорит один знакомый профессор, «в агрегатном состоянии завершенности», полностью выполнив свою задачу.

Стихи Игоря Поглазова:

* * *

Чёрным снегом падают с неба птицы.
Чёрный грач требует конец Света.
Чёрный скворец зовёт конец Жизни.
Чёрный ворон зовёт Страх.

Я иду. По левую сторону рядом со мной идёт Мужество.
По правую сторону рядом со мной идёт Страх.
Они молчат.
Я молчу.
Нам не о чем разговаривать.
И вдруг я замечаю, что по левую сторону со мной никого нет.
Да и справа от меня пусто.
Я один. Мои спутники ушли.
Ушло Мужество. За Мужеством ушёл Страх.
Я один.
Я знаю, что я сейчас умру.
Я не могу жить без Страха.
Я не могу жить без Мужества.
Я – Человек.

* * *

Кто-то умер. Мне музыка слышится.
Под окном не меня ли несут?
Не моя ль голова колышется
По дороге на Страшный суд?

Не меня ли руками трогают?
Ниспадая по двум щекам,
Две слезы... Кто там в небе вороном?
Уж не я ли сам?

А глаза отражаются в месяце.
Я прошу, я молю, теребя:
– Уходи. Я тебя ненавижу.
Бог ты мой, как люблю я тебя.

Апрель 1980

* * *

Поэт седеет над своей поэмой,
Художник гибнет у своей картины,
Актёр убит неизгладимой верой,
Скупец торгует в лавке паутиной.

Торгашеское племя делит землю
На серые дворы и подворотни.
Но эти трое в будущее верят,
Над серым миром поднимая сходни.

Они разуты на земле убогой,
Им нет спасенья в деньгах и работе.
Ложатся строчки, и мазки, и много
Ещё осталось...

Декабрь 1980

* * *

А я как все, я баловень судьбы.
Я всё прочёл, как вы, до середины.
Но я ломился в суть и в сердцевину.
И дай вам Бог до этого дойти.

Сентябрь 1979

* * *

Берберский король с голубыми глазами,
На сереньком ослике, в ветхом кармане
Принёс мне зелёную ветку агавы...

Люблю! – мне кричали зелёные травы.
Люблю! – мне кричали большие деревья.
Люблю! – проклинали, стонали и пели.

А он улыбался на сереньком муле,
Как пчёлка, в горящий летящая улей.
И если мне трудно без денег в кармане,

На сереньком ослике с веткой агавы
Он едет, мой друг, драгоценный и старый,
Берберский король с голубыми глазами.

Февраль 1980

* * *

– Милая, родная,
Добрая, шальная,
Для кого земная,
Для меня – святая.

Хочешь, дорогая,
Сядем на диван.
Пусть гроза ударит
В старый барабан.

Пусть она промчится,
Не задев стекло.
Что дано навечно –
То дано назло.

– Милый, милый, милый,
Твой ответ смешон.
Листья собирают
Старики в мешок.

Листья собирают.
Листьям всё равно.
Пусть они не знают,
Что такое зло.

За весенним ветром
Не видать зимы.
Не ищи ответа
У полночной тьмы.

Январь 1980

ЗАРИСОВКА К ЗАДУМАННОЙ ПЬЕСЕ О СПИНОЗЕ

Мне не простит Господь
Моих святых грехов.
Его я проклял плоть,
Его я пролил кровь.

Я не боюсь Тебя.
Услышь мой глас земной.
Я вышел из огня,
Чтоб умереть с Тобой!

1980

* * *

Мы с тобою связаны
Круговой порукой.
Ночь такая тихая.
Не слыхать ни звука.

Наши руки скрещены
И к кресту прибиты.
Мы с тобой повенчаны
Круговой обидой.

Наши сроки кончены.
Не найти ответа.
Эти травы скошены
На пороге лета.

Это просто музыка
Не даёт покоя.
Мы с тобой повенчаны
Голубой водою...

Декабрь 1980

* * *

Cпаси меня от Страшного суда.
Пусть смоет пот дождя пути сюда.
Спаси меня от Страшного суда.

Спаси меня от Правильных речей.
Как будто чей-то я и вроде бы ничей.
И позови меня на пиршество дождей.

Убереги меня от Тщетных дум,
И о себе самом Проклятых дум,
И от чужих всегда проклятых дум.

Мой милый друг, безвременен и свят,
Пусть за решёткою окна деревья спят,
Пусть кресла полудремлюще глядят
В остывший засыпающий закат.

О мой философ, друг, приятель мой,
Сегодня я какой-то сам не свой.
Стою у входа в ледяной сезам,
А для чего стою, не знаю сам.

Спаси меня от Страшного суда,
От Правильных речей – от их суда,
От тщетных дум, от тщетных-тщетных дум...

Сентябрь 1980

* * *

Обвяжи мне шею лебяжьими руками.
Что же было с нами?

Ты меня целуешь нежными губами.
Что же стало с нами?

Ты проходишь мимо, задевая пламя.
Что же будет с нами?

Декабрь 1980