«За стеклом неизбежная родина». О поэте Илье Тюрине (1980 – 1999)

«За стеклом неизбежная родина»

О поэте Илье Тюрине (1980 – 1999)

«Большое видится на расстоянье», как написал безвременно ушедший поэт. И вот ради сохранения хрупкой, стирающейся памяти в 2012 году были задуманы ежегодные чтения памяти поэтов, ушедших молодыми в 1990-е — 2000-е (позже расширили диапазон: «в конце XX — начале XXI веков»). 

Название чтениям «Они ушли. Они остались» подарил поэт и писатель Евгений Степанов: так называлась выпущенная им ранее антология ушедших поэтов. Организаторами стали Борис Кутенков и Ирина Медведева, испытавшая смерть поэта в собственной судьбе: её сын Илья Тюрин погиб в 19. Сразу сложился формат: мероприятие длится три дня, в каждый из которых звучит около десяти рассказов о поэтах, а также доклады известных филологов на тему поэзии и ранней смерти. В издательстве «ЛитГОСТ» в 2016 году вышел первый том антологии «Уйти. Остаться. Жить», включивший множество подборок рано ушедших поэтов постсоветского времени, воспоминания о них и литературоведческие тексты; чтения «Они ушли. Они остались» стали традицией и продолжились в 2019 году вторым томом — посвящённым героям позднесоветской эпохи.

В настоящее время ведётся работа над третьим томом антологии, посвящённом поэтам, ушедшим молодыми в 90-е годы XX века, и продолжается работа над книжной серией авторских сборников.

Теперь проект «Они ушли. Они остались» представлен постоянной рубрикой на Pechorin.net. Статьи выходят вместе с предисловием одного из кураторов проекта и подборками ушедших поэтов, стихи которых очень нужно помнить и прочитать в наше время.

Поэзия Ильи Тюрина с первых строк побуждает нас творчески непредвзято, ошеломляюще ново и свежо взглянуть на то, что само собой очевидно, ясно и несомненно, как дважды два четыре.

Со школьной скамьи мы знаем о Московском царстве времён Ивана Грозного, времён средневековья. Когда большевики вернули Москве статус столицы, оспоренный было Петербургом, детищем Петра, железная поступь Сталина стала космически отдалённым, звучащим через века эхом леденящих душу шагов Ивана Грозного. Его отдалённый Преемник буквально на костях тысяч и тысяч людей возводил индустриальную сверхдержаву...

Тогда-то, при новом – советском – гегемоне по-своему обрели былую актуальность известные слова средневекового монаха Филофея «Москва – третий Рим». И главное, тогда-то московский текст (подчас в его римской огласовке) ожил в стихах Мандельштама, Ахматовой, Цветаевой, Маяковского и других русских классиков XX века.

Случайны ли в московском тексте русской поэзии римские мотивы? «И никогда он Рима не любил» – словно проговаривается Мандельштам в московских стихах «На розвальнях, уложенных соломой...».

Значение московского текста Ильи Тюрина для русской поэзии определяется, однако, тем, что Илья не перепевает классику, не становится эпигоном пусть и гениальных поэтов, писавших о Москве. Своего рода эпиграфом к московским стихам Тюрина могут стать слова Ольги Седаковой: «И я чувствую, что благодаря нашему времени могу кое-что увидеть такого, чего, скажем, Борис Леонидович Пастернак не мог. Не потому, что я гениальнее, а потому, что время другое. Мы сегодня знаем что-то, чего не знали тогда».

Опрометью оглядываясь на хрестоматийную классику, Илья прокладывает в поэзии новые пути и отображает в своих стихах не эпоху Москвошвея («Я человек эпохи Москвошвея» – отзывался о себе Мандельштам), а совсем другую эпоху – конец минувшего столетия, пору таинственных сумерек империи, отдалённо предвещающих (или даже уже не предвещающих?) постимперский мир.

Двигаясь наощупь в густых имперских потёмках и благодарно учитывая опыт великих предшественников, Тюрин несёт нам поэтическое откровение о новой Москве, которая отнюдь не равняется Москве Цветаевой или Москве Мандельштама.

В «Стихах под тремя звёздами» Тюрин пишет:

За стеклом неизбежная родина,
Как сосуд для усталого голоса.
Третий Рим – гениальный юродивый –
сохраняет лохмотья и волосы.

Почему родина непременно неизбежная? Потому что она словно влечёт за собою целый рой привычных неотвязчивых ассоциаций – например, ассоциацию с пресловутым средневековьем. Отсюда-то в московский текст Тюрина и приходит трогательно лирическая усталость (которую мы наблюдаем этимологически буквально).

Поэт даёт нам знать, что существует хрестоматийная классика и хрестоматийные представления о Москве, однако он движется дальше.

Илья Тюрин описывает стихами ту кризисную эпоху, тот величественный закат древней столицы, который не делает её менее внушительной, менее грозной. Ведь и старость, извечная спутница немощи человеческой, способна внушать почтение и страх... «Старость – это Рим» – когда-то сказал Пастернак.

Не потому ли иной – Третий – Рим у Тюрина в своём всё ещё не до конца угасшем величии и в своей хрестоматийной архаике поразительно контрастирует с возрастающим бесправием? Оно присуще не только отдельным людям, но и всей обстановке Москвы:

Рассыпается утро дублонами
В грязной шапке неназванной площади,
Нищий ветер с земными поклонами
Глухо шепчет «Спаси тебя, Господи...».

Москва Тюрина – это город контрастов. Случайна ли колоритно маргинальная роль фонарных теней у Тюрина? Они

Собирают полушки «на водочку»...

В вымирающем имперском космосе Москвы у Тюрина шевелится частная жизнь, судьба таинственных индивидуумов. И если древняя столица предстаёт у него как живое существо, то неудивительно, что оные индивидуумы – суть вещи, явления и одновременно – составные части таинственного мегаполиса.

Не они ли свидетельствуют о подлинной Москве – не об официозе, поставленном на театральные котурны? Сличая стихи Тюрина 1997 года и его же чуть более поздние стихи, Марина Кудимова рассказывает о пути Тюрина к плодотворному минимализму в поэзии: «Илья начинал как поэт сплошной образности. Метафорический ряд его ранних стихов иногда граничил с самоцелью. [...] Но всего через год [...] уже он распоряжается метафорой, а не она им, и совсем на других основаниях». К словам Кудимовой хочется добавить, что зрелый Тюрин ошеломляюще современен. Внутренняя драматургия, обитающая в его лирике, напоминает о таком принципе современного театра, при котором, например, Гамлет является перед зрителем в джинсах, ибо суть важнее внешней оболочки. Может быть, она даже важнее образа, которым неизбежно увлекалась предшествующая Тюрину (пусть и великая) поэзия от Мандельштама до Маяковского. XXI век в творчестве Тюрина предвосхищает добровольный отказ автора от эстетического воздействия на читателя во имя высшего... У Ильи Тюрина юродивый уход от всякого эстетизма не тотален, но спорадически ощутим. Случайно ли то, что у Тюрина являются некие «первенцы города // Неживые от штампов бессонницы»?

То, что общеизвестно и общепринято, у Тюрина сопровождается некоей умеренно негативной пометой («штамп», «штампы», неизменно связанные со всем романтически заунывным, со всем театрально ходульным). В московских стихах Тюрина помпезности столицы противостоит её малый космос, её скрытая жизнь.

Умилительно малые единицы необозримого мегаполиса у Ильи Тюрина свидетельствуют о неких немосковских фрагментах древней столицы. Ведь изначально она складывалась как деревянное городище. И ныне в ней нет- нет, да промелькнут почти деревенские фрагменты.

Не потому ли у Ильи Тюрина Москва причудливо соседствует с провинцией? Если Москва у Тюрина изящно минимизирована, сведена к «полушкам», собираемым «на водочку», то провинция, напротив, развёрнута вширь. И подобно Москве исполнена имперского абсурда.

Вот как сделано счастье России,
Счастье мук и земного кольца:
Будто мы дурачка упросили
Нам ни меры не дать, ни конца

– пишет Тюрин в стихотворении «Провинция», отдалённо вторя как гоголевской Птице-тройке, так и юродивым сетованиям одного из персонажей Достоевского: «широк человек, слишком даже широк, я бы сузил».

У Тюрина с Россией связывается свобода и ответственность человека за свои жизненные пути в бесконечном пространстве. Отдалённо и узнаваемо следуя Достоевскому, Тюрин не даёт нам списать наши промахи или ошибки (а то и преступления) на внешние обстоятельства:

Всё, что нужно, мы делаем сами –
Лишь у горя не тысяча рук.

Илье Тюрину отнюдь не чужда творческая парадоксальность: если огромная Москва у него локализована в заброшенных углах (по внутренним законам юродства и добровольно взятой на себя нищеты), то провинция наделена почти столичным размахом (по принципу добровольного скитальчества, чуть ли ни байронизма). С провинцией у Тюрина связываются некие поэтически величественные, протянутые в пугающую бесконечность задворки Третьего Рима...

Продолжая мысленно (или физически) блуждать по его закоулкам, по излучинам отечественной истории, Илья Тюрин отдалённо вторит «Заблудившемуся трамваю» Николая Гумилёва, по-своему продолжает таинственную одиссею Гумилёва. И всё же движется своим неповторимым путём.

Как кружатся кварталы на Солянке,
Играя с небом в ножики церквей,
Так я пройду по видной миру планке –
Не двигаясь, не расставаясь с ней.

Дома летят,

 – читаем в стихотворении Тюрина «Остановка».       

Москву Тюрина сопровождают черты и признаки провинциальной безнадёжности. Случайно ли, что Солянка готова и самые церкви воспринимать в разрезе опасной игры? И всё же высота московских блужданий у поэта остаётся поэтически многообещающей.

Московские изогнутые улицы, воспетые некогда Есениным, всё-таки выводят лирического субъекта Тюрина к просветлению, ибо байроническое по своим корням скитальчество подчас плодотворнее лобового упрощённого целеполагания (иначе говоря, той же прагматики, только не в житейской, а в метафизической сфере).

Поскольку Москве Тюрина свойственна особая метафизика, спутница поэтической отвлечённости, московский текст Тюрина подчас обходится без синтаксического перечня неких конкретных московских реалий.

Поэтому напоследок хочется привести сюжетно немосковское стихотворение Ильи Тюрина, яркий образец его любовной лирики:

Как ты чуяла тишину, исходившую из моих
Удивленных речей, или бывшую вместо них!

– восклицает поэт и далее следует причудливой логике юродивого отказа от прямого высказывания.

...храня
Эту верность, я твёрд – и никто не узнал меня
Так, как ты: за столом, где слова ещё ни к чему,
И в беседу мешается чайник, как памятник молчуну.

В мотиве чайника, разумеется, нет буквально читаемых московских реалий, но есть особый московский уют, который поэтически мыслим и за пределами столицы. Чайник у Тюрина становится юродивым знаком, минималистической заменой всего, что можно выразить молчанием. Предмет быта у него перерастает границы быта и сложно, исподволь свидетельствует о соприсутствии двух сердец в одном таинственном пространстве.

Тюрин намеренно прибегает к скупым словесным краскам, как бы (хотя почему «как бы»?) совершая юродивый жест добровольного отказа от лаврового венка. И в то же время особый московский минимализм Ильи говорит нам о неизмеримо многом.

Поэзия Ильи Тюрина убедительно выражает нерв Москвы 90-х и одновременно несёт в себе – не побоимся громких слов! – историческую память о Москве (а также о России) предшествующих времён. Уже хотя бы за одно это Илья Тюрин заслуживает нашей благодарной памяти.

Илья Тюрин родился в Москве. Учился в лицее при Российском государственном гуманитарном университете (РГГУ).

С детства сочинял стихи, но основной цикл был написан в 1995–1997 годы.

В эти же годы Илья Тюрин создал рок-группу «Пожарный Кран», был её бас-гитаристом и автором большинства песен. Год работал в НИИ скорой помощи им. Склифосовского, а в 1998 году поступил на педиатрический факультет Российского государственного Медицинского университета (РГМУ), продолжал писать песни, эссе и статьи.

24 августа 1999 года Илья Тюрин погиб, утонув в Москве-реке.

В мае 2000 года в издательстве «Художественная литература» вышла книга Ильи Тюрина «Письмо». В 2001 году в журнале «Новый мир» опубликовали записные книжки Ильи Тюрина «Многоточие в конце человека» с предисловием Юрия Кублановского. В Москве и Пушкинских Горах проходил фестиваль поэзии памяти Ильи Тюрина «Август». По драме в стихах Ильи Тюрина «Шекспир» поставлены спектакли «Принц И.» и «Шекспир». В 2000 году были учреждены Фонд памяти Ильи Тюрина и премия памяти Ильи Тюрина в области литературы. По итогам конкурса в книжной серии «Илья-премия» долгое время издавались книги победителей, с 2002 по 2014 гг. выходил ежегодный литературный альманах «Илья».

В библиотеке им. М. Ю. Лермонтова, которую посещал Илья Тюрин, открыт Дом Поэтов. В 2012 году поэтом, критиком Борисом Кутенковым и культуртрегером, президентом Фонда «Илья-премия» Ириной Медведевой (1946 – 2016) проведены первые Литературные чтения «Они ушли. Они остались», по итогам которых издана антология «Уйти. Остаться. Жить» (Ирина Медведева успела принять участие в её составлении, она же стала автором идеи книги).

Стихи Ильи Тюрина:

Стихи под тремя звездами

1.

За стеклом неизбежная родина,
Как сосуд для усталого голоса.
Третий Рим – гениальный юродивый –
Расправляет лохмотья и волосы.

Рассыпается утро дублонами
В грязной шапке неназванной площади,
Нищий ветер с земными поклонами
Глухо шепчет: «Спаси тебя, Господи...»

Усмехаются, злы и нечищены,
Под мостами пустынные лодочки,
И фонарные тени ручищами
Собирают полушки «на водочку»...

Неказистые первенцы города,
Неживые от штампов бессонницы,
Умывают безбрежные бороды
В сотнях тысяч оконных Солнц.

С нами день! Беспокойные пальцы
Рвут затишье безумной палаты,
И в асфальтовых трещинах скалится
Стольный град – городской бесноватый.

24.01.96

2.

Я сорвался... (не в духе был древний фетиш,
Проводник мой не вовремя запил),
Так срываются вспять с непогашенных крыш
Поколения бронзовых капель...

Я сорвался, сорвав свое тело с моста,
В неожиданно ласковый хаос,
И предрек мне из «нет» направление в «да»
Фонаря указательный палец.

1–3.03.96

3.

Царство глиняной массы, в белые формы влитой,
Дышащего сырья для Раннего Бога, что лепит
Этнос, способный злобно курить и, спускаясь в лифтах,
Напоминать лицами сдавленный оттиск на лептах.

4.03.96

***

Я уеду из дома,
Не услышав от стен
Ни добра, ни худого:
Насовсем, насовсем.

Будет ветер и пусто.
Мне идти одному:
Я последние чувства
Все оставил ему.

Через арку направо,
И вперед до огней.
Вот мой Реквием – браво! –
В перелетном окне.

Десять тактов навстречу
Голубям на карниз, –
И вприпрыжку на плечи
Переулка. И вниз.

Брось печалиться, ужас,
Пережди. Не дрожи
О консервах на ужин,
И не бойся за жизнь:

Там, за парой балконов,
Различимых к утру,
Тело станет законным.
Значит, я не умру.

18.11.96

Вдохновенье

Когда над миром, пущенным под гору,
Я возвышаюсь и гляжу с высот –
Я вижу новый мир, и он мне впору,
Как время – ходу комнатных часов.

Когда и эту область я миную,
И вон спешу, от наблюденья скрыт, –
Я чувствую, что знаю жизнь иную,
Чей торс трудом старательным изрыт.

Я слышу, как работают лопаты
И льется мат пришедших до меня
И после: я бывал и здесь когда-то,
Здесь пьют, мои куплеты помяня.

Я жду угла, где их не слышен голос –
И мой от них настолько вдалеке,
Что стих уже свою не чует скорость,
И в чистый лист вступает налегке.

31.01.97

Провинция

Городок, городок... То и дело
Словари, спотыкнувшись, плюют
На бесовское место: и мелом
Побелен придорожный уют.

Как личинка заводится в Боге
(Не спеша? Весь орех впереди), –
Переводишь бессмысленно ноги
И теплу доверяешь пути.

Вот как сделано счастье России,
Счастье мук и земного кольца:
Будто мы дурачка упросили
Нам ни меры не дать, ни конца.

Вот что сделала даль: бесполезный,
Потому и единственный жест.
Мы не спорим - как век наш железный,
Все занявший, не требовал мест.

И беспечность - избыток кромешной,
Для которой и души тесны,
Тьмы и бедности – только поспешный
Крик с вершины, что мы спасены.

Три часа не хочу оторваться.
Будто в лжи откровенье нашло
То, что вслух побоялось сорваться,
Но и в истине жить не смогло.

Небо движется как-то толчками.
Гибель – спешка, густой недосуг.
Все, что нужно, мы делаем сами –
Лишь у горя не тысяча рук.

21, 22.04.97

Остановка

Как кружатся кварталы на Солянке,
Играя с небом в ножики церквей,
Так я пройду по видной миру планке –
Не двигаясь, не расставаясь с ней.

Дома летят, не делая ни шагу,
Попутчиком на согнутой спине.
И бег земли, куда я после лягу,
Не в силах гибель приближать ко мне.

Танцует глаз, перемещая камни,
Но голос Бога в том, что юркий глаз –
Не собственное тела колебанье,
А знак слеженья тех, кто видит нас.

Среди толпы Бог в самой тусклой маске,
Чтоб фору дать усилиям чужим:
Чей взор богаче на святые пляски?
Кто больше всех для взора недвижим?

30.04.97

* * *

Слышишь? Ночью так хочется пить.
Значит, кончено с новой зимою.
Нам дано и в молчании жить,
Как не могут ни реки, ни море.

Майский чёрный – как молотый сорт –
Чёрный час налегает на веки,
Но сознанье поставит рекорд –
И проступит окошко в прорехе.

Далеко ли теперь до него?
Тишина расстоянью не мера.
И в обеих для нас ничего
Не оставлено: воля и вера.

Ночью слово само по себе.
Мы находим в беззвучии место –
Это вера диктует судьбе
Непонятное силою жеста;

Это воля – ты знаешь ли сам? –
Божья матерь, материя, милость
Так же тихо сопутствует нам,
Как Эдипу в молчанье открылась.

3.05.97

* * *

Прикрыв от тяжести лицо,
Я передал его ладоням –
И только голое яйцо
Сидит на теле постороннем.

Но видеть продолжал зрачок,
Но слышать требовали уши, –
И только наблюдать я мог,
Как мир младенцем рвётся в душу.

По прихоти его стеклись
Такие силы отовсюду,
Что недостойную причуду
Я принял за слепую высь.

И миг оформился в слова,
И ринулся в ее пустоты.
И давит честную зевоту
Нетронутая голова.

5.05.97

* * *

Е.С.

Как ты чуяла тишину, исходившую из моих
Удивлённых речей, или бывшую вместо них!
Как могла сочетать этот слух с глухотой, с нуждой
Дирижёра прервать моё соло, сказав: Ну, что?
Так и будем молчать? Я смолкал, и осколки слов
Возвращались на кухню. И у четырех углов
Появлялась возможность им вторить – но и они
Скоро тихли, заметив, что вновь говорят одни.
У молчания не было тем, и я думаю: как узка
Тропка для толмача – за отсутствием языка,
И какой же проспект мы оставили для семьи
Приблизительных смыслов безмолвия, для семи
Дней недели, прошедших той осенью – чей парад
Завещал мне лишь боль, как оставленный транспарант.
Как ты трогательно ничего не хотела знать
О молчании. И я был счастлив, когда ты (знать,
Неспроста) отплывала на тесный балкон – курить,
Ибо видел, что больше не в силах тебя смирить.
Как я всё же ценил твою смелость! Никто до тебя не смог
Оценить эту форму любви, не приняв комок
Безотчётного в горле – за комплексы или стыд.
Я признателен тем, что я верен тебе. Простит
Или нет мне мой разум, но и до сих пор, храня
Эту верность, я твёрд – и никто не узнал меня
Так, как ты: за столом, где слова ещё ни к чему,
И в беседу мешается чайник, как памятник молчуну.

17.01.97

Рублев

Мне чудится счастье, не данное мне,
Когда посторонним пятном на стене
Я вижу Богиню и сына ее
И тело теряю свое.

Мне кажутся знаки их временных бед
Навечно влитыми в мой собственный свет,
Как будто узла этих лиц тождество
Дало мне мое Рождество.

Здесь два расстоянья меж них сочтены.
Одно – сокращенное взглядом жены,
Второе – Ему в складках мглы золотой
Открылось доступной чертой.

И воздух сгустился. И трещины дал
Трагических судеб единый овал,
И мимо две жизни прошли, и года –
Как им и хотелось тогда.

И слезы встают за пропавшей стеной,
Минутой терпенья скопляясь за мной.
И в недрах земли, где минуты не жаль,
Со звоном сломалась деталь.

8.05.1997

* * *

В дурном углу, под лампой золотой
Я чту слепое дело санитара,
И легкий бег арбы моей пустой
Везде встречает плачем стеклотара.

Живая даль, грядущее мое –
Приблизилось: дворы, подвал, палата.
Всеведенье и нижнее белье
Взамен души глядят из-под халата.

Тут всюду свет; и я уже вперед
Гляжу зрачком литровой горловины;
И лишний звук смывает в толщу вод,
Пока строка дойдет до половины.

Я счастлив, что нащупал дно ногой,
Где твердо им, где все они сохранны.
Я возвращусь, гоним судьбой другой –
Как пузырек под моечные краны.

11–13.08.1997