«Новые вселенные рубя топором...»: о поэте Геннадии Лукомникове (1939 – 1977)

«Новые вселенные рубя топором...»: о поэте Геннадии Лукомникове (1939 – 1977)

---

«Большое видится на расстоянье», как написал безвременно ушедший поэт. И вот ради сохранения хрупкой, стирающейся памяти в 2012 году были задуманы ежегодные чтения памяти поэтов, ушедших молодыми в 1990-е — 2000-е (позже расширили диапазон: «в конце XX — начале XXI веков»). 

Название чтениям «Они ушли. Они остались» подарил поэт и писатель Евгений Степанов: так называлась выпущенная им ранее антология ушедших поэтов. Организаторами стали Борис Кутенков и Ирина Медведева, испытавшая смерть поэта в собственной судьбе: её сын Илья Тюрин погиб в 19. Сразу сложился формат: мероприятие длится три дня, в каждый из которых звучит около десяти рассказов о поэтах, а также доклады известных филологов на тему поэзии и ранней смерти. В издательстве «ЛитГОСТ» в 2016 году вышел первый том антологии «Уйти. Остаться. Жить», включивший множество подборок рано ушедших поэтов постсоветского времени, воспоминания о них и литературоведческие тексты; чтения «Они ушли. Они остались» стали традицией и продолжились в 2019 году вторым томом — посвящённым героям позднесоветской эпохи.

В настоящее время ведётся работа над третьим томом антологии, посвящённом поэтам, ушедшим молодыми в 90-е годы XX века, и продолжается работа над книжной серией авторских сборников.

Теперь проект «Они ушли. Они остались» представлен постоянной рубрикой на Pechorin.net. Статьи выходят вместе с предисловием одного из кураторов проекта и подборками ушедших поэтов, стихи которых очень нужно помнить и прочитать в наше время.

---

Поэт Геннадий Лукомников страдал, юродствовал, творил в советский период жизни страны, когда едва ли не перед каждым стоял вопрос: как относиться к социалистическим лозунгам («Слава труду», «Слава КПСС» и т.д.)? Казалось бы, эти элементарные посылы можно было только принимать или не принимать. Как говорили римляне, люди ясного рационального ума, «tertium non datur». Не случайно латынь – один из самых логичных языков мира.

И всё-таки существовал иррационально третий путь отношения к советской действительности и порождаемым ей лозунгам. К ним можно было относиться уклончиво и с умудрённой усмешкой. Они оставляли место для иронии, ведь фигура иронии есть не что иное, как отрицание, скрытое за утверждением; хрестоматийный пример мы можем заимствовать из хрестоматийной же басни Крылова: «Откуда умная бредёшь ты голова?». По умолчанию понятно, что говорится одно, а подразумевается ровно противоположное.

Помимо эзопова языка[1], искавшего хитроумную лазейку между утверждением и отрицанием, всегда существовали и те особые полномочия поэта, о которых сказала Марина Цветаева: «Между да и нет // Он, даже размахнувшись с колокольни, // Крюк выморочит». Крюк – это своего рода зигзаг...

Этим третьим петляющим путём, путём литературного юродства шёл Маяковский. Едва ли будет открытием в лукомниковедении простая констатация того, что Маяковский был литературным учителем Лукомникова. Маяковский был не чужд авангардных индивидуалистических поисков, которые велись под прикрытием советской агитации. Ведь вызывающий жест авангардиста по внешней яркости похож на агитационный плакат, а по внутренней сути ему противоположен. Футуристическая поэтика была для Маяковского удачным подспорьем к литературной игре с советскими лозунгами.

Путём Маяковского несомненно идёт Лукомников в своём «Марше гротесков»:

Сено, солома, труба, барабан,
Бей асфальт под тяжестью песен,

– пишет Лукомников, живописуя революционную процессию, но в то же время и некое шутовское шествие. Подумать только! С трубой – классическим символом гражданской оды – у Лукомникова соседствует сено – традиционная пища осла (или иного представителя домашнего скота).

Лукомниковед Валерий Отяковский называет публикацию «Марша» в революционной «Лимонке» литературным недоразумением или дословно «жутковатым курьёзом» [2]. Однако почему бы не предположить, что сам Эдуард Лимонов, литературный отец «Лимонки», не чуждался особого рода психопатологии – сочетал железную принципиальность новообразованного большевика с долей провокационного поведения, с долей инфернального театра?

Вторя Маяковскому, Лукомников восклицает:

Новые вселенные рубя топором,
Мчим сквозь века и расстояния,
Икра, шашлык, и кубинский ром,
Серп, и молот, и мечтания.

У Лукомникова мы обнаруживаем ту намеренную художественную провокацию, на которую едва ли решился бы Маяковский, официально признанный поэт. Гастрономические блага у Лукомникова – икра и прочее – почти недвусмысленно перекликаются с буржуазными благами из хорошо известных в народе стихов, авторство которых принадлежит всё тому же Маяковскому. «Ешь ананасы, рябчиков жуй» – обращается Маяковский к буржую, предрекая ему скорый конец, «день последний». (Злополучный буржуй обречён словно лопнуть от переедания). И то, что у Маяковского подвергается радикальному порицанию, рассматривается как наследие старого мира, у Лукомникова исподволь приходит в новый, пореволюционный мир.

Раблезианская роскошь шашлыка у Лукомникова, вторя почти средневековому карнавальному шествию, содержит в себе скрытое и узнаваемое отрицание серпа и молота.

Наконец, мечтания у Лукомникова вполне в русле Маяковского обрисовывают не столько революционный коллектив, сколько романтическую личность бунтарского толка. Возможны ли коллективные мечтания? Меж тем, серп и молот – коллективный символ.

Узнаваемо продолжая Маяковского, идя путём намеренной двусмысленности, путём литературной провокации, Лукомников всё-таки не повторяет Маяковского. Если Маяковский звучит «во весь голос», надрывает глотку, скандирует советские лозунги (пусть иногда держа фигу в кармане), то Лукомников классически вкрадчив. Маяковский по-своему эпичен, громок, а Лукомников намеренно дурашлив.

Показательно то, как назывные предложения у Лукомникова – например, перечисление элементов революционного шествия или перечисление блюд на революционном празднике, иначе говоря, юродские констатации, –  фактически нивелируют глагольную семантику революционного марша – например, тенденцию рубить топором новые вселенные. На статично-пиршественном фоне их покорение превращается в своего рода бег на месте. Он показателен в стихах Лукомникова, современника Юрия Гагарина.

Интересно сравнить Лукомникова с такими продолжателями Маяковского на позднесоветском этапе, как Вознесенский и Евтушенко. Но если они были официально признанными поэтами, то Лукомников относился к советскому андеграунду – а потому последовательно позволяет себе шутовство и ёрничанье.

К ряду стихотворений Лукомникова подошёл бы эпиграф из Маяковского: «Я сразу смазал карту будня...». Вослед Маяковскому Геннадий Лукомников, воспроизводя старинную онегинскую охоту к перемене мест, хулиганским жестом одновременно перелицовывает карту Советского Союза. Или карту ликующей вселенной, охваченной революционной весной, революционным энтузиазмом.

Каляки-маляки по шару земному,
Испытанный способ все звёзды пройти,
Потом вдруг прямая
стремительно к дому –
И новые страсти увидишь в пути.

Остранив пространство мира визуально, Лукомников продолжает перелицовывать его геополитически:

Арканю Нью-Йорк – непомерно богатый,
Но скатерть Союза – ужасно строга...

Как бы невзначай проронив антисоветское высказывание – по поводу скатерти Союза, которая могла бы быть повеселее, – и продолжая намеренно шутовские путешествия по стране, Лукомников подчас и вовсе отказывается от смысла:

Показательно, однако, то, что намеренная бессмыслица выступает у Лукомникова в контекстуальной синонимии с тогдашней советской действительностью:

Упомянутый поэтом не существующий в словарях «клобусончик» всё же имеет общепринятую уменьшительно-ласкательную форму, каковая смешливо уравновешивает ту или иную кипучую деятельность, принятую в стране Советов.

У Геннадия Лукомникова прослеживается-прочитывается пародийная (и как бы доморощенная, как бы неумелая) версия мыслимого в те времена вполне официального события: творческой поездки советского писателя по Советской стране.

Латентно антисоветский дискурс писателя сопровождается подчас поэтическим нарциссизмом, переходящим в вызывающую хлестаковщину, например:

Театральная среда вокруг –
Звёзды танца, оперы вплотную,
И Пегас – мой закадычный друг –
Затащил меня в стихов пивную.

Отяковский акцентирует в личности поэта «преувеличенное внимание к себе»[3]. Однако изъявления нарциссизма на фоне и в окружении мирового целого, которое Лукомников всё же не выпускает из внимания, подразумевают элемент самопародии (своего рода игры с читателем).

Она пунктирно согласуется с жестом авторского самоутверждения на фоне коллектива. Автор и видит социум, но остаётся в своей вызывающе индивидуальной нише. Иногда она окрашена эротически:

По волнам движется корабль,
Корабль движется по волнам,
Ползут по мачтам всюду крабы
И трюмы все лягушек полны.

А я с любимою на лодке,
На лодке я плыву с любимой.

Лукомников не страдает литературным солипсизмом (как нам могло бы поначалу показаться); поэт видит многообразие окружающего мира, но намеренно избирает нечто трогательно малое, уникально единичное. Напрашивается параллель с Фетом, ещё одним ярким поэтическим эгоцентриком: «Только в мире и есть этот чистый // Влево бегущий пробор».

Если Фет интимно лиричен, то наш почти современник – Лукомников – демонстрируя свою ценностную самодостаточность на фоне мирового целого, вдаётся в самопародию, литературно обыгрывает примитив. Текстуальным выражением этой игры является, например, намеренная тавтология. Автор подчас достигает игрового эффекта путём простой перестановки слов: движется корабль – корабль движется, с любимою на лодке – на лодке с любимой.

«Вообще, поиск влияний в этой поэзии – дело затруднительное»[4], – пишет Валерий Отяковский, настаивая на том, что круг чтения Лукомникова ограничивался бакинской библиотекой, расположенной по местожительству поэта. Применяя к поэзии Лукомникова рабочий термин ««дикий» андеграунд», Данила Давыдов вослед Отяковскому упрекает Лукомникова в недостаточном литературном образовании и даже подчас в «непрофессионализме»[5]. При всём том, и самое косноязычие, и сочетание медитации с примитивом, и даже неточная рифма могут быть прочитаны как совокупность сознательных авторских приёмов. Они входят в парадигму литературного юродства, а не просто являются от банального «неумения писать». За поэтом остаётся право писать намеренно «неправильно»...

На взгляд автора этих строк, писательская трагедия Лукомникова возникает не от недостатка литературных источников, а как раз от их переизбытка. Литературный учитель Лукомникова Маяковский настолько огромен и мощен по своему воздействию, что он местами как бы заслоняет Лукомникова – превращает его стихи в поздние вариации и перепевы своих собственных стихов. В сходной ситуации находятся и другие, даже талантливые, продолжатели Маяковского. Достаточно сослаться на известные слова Ахматовой: Евтушенко – это просто «плохой Маяковский».

Тем не менее, Лукомникову, как отчасти и Евтушенко с его камерными интонациями, удалось проложить или хотя бы наметить новые тропки в футуризме. Так, в некоторых псевдосоветских стихах Геннадия Лукомникова угадывается мудрая улыбка шолоховского Щукаря. Она не свойственна Маяковскому с его монументальной эстетикой, с его неоромантическим максимализмом, с его принадлежностью к экстремально взвинченной эпохе. В противовес ей Геннадий Лукомников почувствовал и выразил так называемый период застоя.

Наследуя у Маяковского футуризм в его вызывающей психофизической естественности, Лукомников несколько парадоксально сочетал своё собственное кричащее эго с литературной панорамой ушедшей эпохи. Человек у Лукомникова, литературного наследника Маяковского, написанный едва ли не по-горьковски с большой буквы, однако, включён в историю, где есть место и Юрию Гагарину, и трагическому абсурду поздне-советских времён.

Породивший их имперский монстр мало-помалу становится историческим прошлым. Мы живём в иную эпоху, в пору победившего плюрализма, впрочем, возобладал он далеко не окончательно и отнюдь не бесповоротно. И теперь никуда не исчезает контрастная соотносительность частного человека в его единичности и внешнего мира в его коллективности. Поэзия Лукомникова побуждает нас не отвергать и не принимать внешний мир – идти третьим путём, путём антиповедения. Невозможно в одиночку противостоять глобальным процессам, но едва ли стоит и участвовать в них, ибо говоря по-христиански, мир лежит во зле, а выражаясь светским языком, мир не совершенен. Бессмысленно бороться с окружающим абсурдом, но и отождествляться с ним тоже не стоит. Остаётся тот мудро юродивый контрапункт человека и внешнего ему фона, который несёт в себе поэзия Геннадия Лукомникова.

---

Геннадий Лукомников (1939 — 1977)

Родился и жил в Баку. Поэт- и художник-аутсайдер. Работал чертёжником, картографом, фотографом, монтировщиком сцены в Бакинском театре оперы и балета, затем там же художником в декораторском цехе. Регулярно «издавал» свои рукодельные сборники — рукописные, а в последние годы иногда и машинописные, тиражом от одного до нескольких экземпляров. Погиб, сорвавшись с балкона при не совсем ясных обстоятельствах. Отец поэта Германа Лукомникова. Посмертно стихотворения публиковались в антологиях «Самиздат века» (Минск-Москва, 1997), «Русские стихи 1950–2000 годов» (М., 2010; т. 2), газете «Лимонка» (№ 212, 2003), в антологии «Уйти. Остаться. Жить» (М.: ЛитГОСТ, 2019, т. I), в журнале «Волга» (№ 9/10, 2018), на портале Textura от 20 октября 2018 (там же опубликовано интервью его сына, поэта Германа Лукомникова, об отце). Рисунки (со статьёй Ариадны Арендт об авторе) публиковались в английском международном журнале ар-брюта и искусства аутсайдеров «Raw Vision» № 97 (2018). Многие стихотворения Лукомникова, пьеса и рисунки выложены на странице Германа в Facebook. На латышском сайте современной литературы и философии «Punctum» в 2018 году появилась подборка в переводах Эйнара Пелшса.

---

МАРШ ГРОТЕСКОВ

Сено, солома, труба, барабан,
Бей асфальт под тяжестью песен,
Гробы городов превратим в океан
Радостей, счастий, ликующих весен.

Треснул затхлый старинный быт,
Грядём пьяные, прокуренные и сытые,
Будет красным флагом обвит
Шар Земной, революциями умытый.

Новые вселенные рубя топором,
Мчим сквозь века и расстояния,
Икра, шашлык, и кубинский ром,
Серп, и молот, и мечтания.

СОНМЫ ПУТЕШЕСТВИЙ

Масштабы мышления, слова и дела
Весьма необширны в сравненьи с бытьём,
Моя голова от муры поседела,
Звезду исправляю чернильным битьём.

* * *