Александр Башлачёв (1960–1988) – известный поэт и рок-музыкант. Прожив всего 27 лет, написал в общей сложности сто с небольшим стихов, тем не менее, признан одним из значительных поэтов XX века. В своём исследовании творчества Башлачёва В. Геронимус рассказывает о поэте-романтике, умудрённо-ироничном поэте, о «музыкальном бытии», которое ощущает и воссоздаёт Башлачёв-исполнитель. Автор пытается осмыслить причины столь раннего добровольного ухода поэта из жизни...
«Но по ночам он слышал музыку...»: Александр Башлачёв (1960–1988) как поэт-эпоха
«Большое видится на расстоянье», как написал безвременно ушедший поэт. И вот ради сохранения хрупкой, стирающейся памяти в 2012 году были задуманы ежегодные чтения памяти поэтов, ушедших молодыми в 1990-е — 2000-е (позже расширили диапазон: «в конце XX — начале XXI веков»).
Название чтениям «Они ушли. Они остались» подарил поэт и писатель Евгений Степанов: так называлась выпущенная им ранее антология ушедших поэтов. Организаторами стали Борис Кутенков и Ирина Медведева, испытавшая смерть поэта в собственной судьбе: её сын Илья Тюрин погиб в 19. Сразу сложился формат: мероприятие длится три дня, в каждый из которых звучит около десяти рассказов о поэтах, а также доклады известных филологов на тему поэзии и ранней смерти. В издательстве «ЛитГОСТ» в 2016 году вышел первый том антологии «Уйти. Остаться. Жить», включивший множество подборок рано ушедших поэтов постсоветского времени, воспоминания о них и литературоведческие тексты; чтения «Они ушли. Они остались» стали традицией и продолжились в 2019 году вторым томом — посвящённым героям позднесоветской эпохи.
В настоящее время ведётся работа над третьим томом антологии, посвящённом поэтам, ушедшим молодыми в 90-е годы XX века, и продолжается работа над книжной серией авторских сборников.
Теперь проект «Они ушли. Они остались» представлен постоянной рубрикой на Pechorin.net. Статьи выходят вместе с предисловием одного из кураторов проекта и подборками ушедших поэтов, стихи которых очень нужно помнить и прочитать в наше время.
Александр Башлачёв, чрезвычайно яркое явление отечественной рок-поэзии, побуждает нас задуматься о том, что такое русский рок – поэзия или музыка. Умозрительный ответ на этот вопрос едва ли будет плодотворным и убедительным. Не какие-либо отвлечённые рассуждения, а неповторимая личность Башлачёва подталкивает нас к тому или иному конкретному представлению о двух стихиях отечественного рока. Да и сам вопрос, заявленный выше, формулируется адресно, а не абстрактно, когда мы отказываемся теоретизировать и говорим об исключительной личности: кто есть Башлачёв – поэт или музыкант? Как в творчестве Башлачёва взаимодействуют две стихии?
Лев Наумов, автор академически полноценной и увлекательно написанной монографии о Башлачёве, высказывается радикально и почти категорично: «Он прожил только 27 лет, написал немногим более сотни стихов, причём подавляющее большинство самых известных произведений создал всего за два года... и при этом стал одним из крупнейших поэтов XX века»[1]. Едва ли Наумов имеет в виду, что вокал у Башлачёва уступает литературному тексту. Наумов представляет себе явление Башлачёва в целом, а не во взаимно изолированных составляющих. Разумеется, наивно утверждать, что поэзия у Башлачёва в каком-либо отношении «лучше» музыки: поэт един и многомерен (или, лучше сказать, безмерен).
Если дело обстоит так, то с подачи Льва Наумова мы не можем не вспомнить древнего Орфея, который пленительно музицировал, но истоки его пения пролегали в устной стихии языка (а не собственно в музыкальном космосе). Наумов пишет о своём исключительном герое: «В одном интервью он назвался «человеком поющим». Много ли это позволяет понять о нём? «Человек поющий» – это где-то между бродячими менестрелями и мифическим поэтом Лином, о чьём загадочном происхождении спорили ещё древнегреческие писатели. По преданию, Лин сочинял трены, стихи плача, был учителем Орфея»[2]. Экскурс в античную древность у Наумова проясняет Башлачёва как явление современное: «человек поющий» строит свою художественную вселенную, обращаясь к устным корням языка, которые предшествуют письменности и не равняются музыке (но таинственно согласуются с нею).
В одном из интервью Башлачёв говорит: «Возьми хотя бы название города – Питер. В моей голове оно читается Пиитер. Постоянно. Помнишь «Пиитер, я – поэт...». Но это слово для меня связано не с пиететом, а с корнем «пить». Это гораздо проще. Я в основном стараюсь идти к старым корням»[3].
Разумеется, то, что говорит Башлачёв, лингвистически неправильно: и малограмотному очевидно, что название города на Неве происходит от имени «Пётр». Но поэзию редко рождает научная почва, её питает сладостный миф. И у него есть свои законы (а не только творческие причуды): в отличие от ноты в музыке слово «пить» смыслоразличительно, лексически конкретно (бывает ли музыкальная лексика?). В то же время, в отличие от письменного слова созвучие Питера и пития безошибочно угадывается слухом (и опровергает данные зрения!). Случайно ли, что в 2016 году группа «Ленинград», возглавляемая Сергеем Шнуровым, интуитивно или сознательно следуя Александру Башлачёву, выпустила клип «В Питере пить»? Русская устная поэзия (не обязательно с корнем рок-) вообще апеллирует не столько к вокалу, сколько к устной речи.
Однако Шнуров в отличие от Башлачёва почти одержим пофигизмом, этим стихийным порождением эпохи постмодернизма, тогда как Башлачёв, пришедший на литературную сцену до постмодернизма, родившийся в 1960 году и ушедший в 1988, сохраняет в себе качества поэта-романтика. Впрочем, и у Башлачёва присутствует умудрённая ирония – неизбежная дань постмодернизму. Поэт всё-таки его застал и, более того, предвосхитил. Горький смех и устремление к возвышенному обитают в иррациональной музыке, которую чувствует Башлачёв. Поэт пишет в стихотворении «Музыкант»:
Он был дрянной музыкант.
Но по ночам он слышал музыку...
Он спивался у всех на глазах.
Но по ночам он слышал музыку...
Он мечтал отравить керосином жену.
Но по ночам он слышал музыку...
Определение музыканта в качестве дрянного эпизодически, но ярко свидетельствует о цеховом профессионализме Башлачёва-музыканта. В то же время неземные звуки, которые слышит музыкант, родственны полю языка. Не в пример нотам в музыке они смыслоразличительны. В то же время они иррациональны в противоположность нотам, которые выстраиваются в гаммы, образуют созвучия и вообще принадлежат к сфере цехового мастерства музыканта. И это мастерство по-своему противоположно некоему художественному откровению.
Однако в отличие даже от стихийно раскрепощённого Есенина, певца берёз или тройки, Башлачёв воссоздаёт музыкальное бытие – оно узнаваемо присутствует у Башлачёва порою даже там, где изображается музыкант с профессионально-технической точки зрения слабый.
Музыка в судьбе поэта не аранжирует литературу как нечто прикладное и дополнительное по отношению к словесности, но органично связывается с устными корнями литературы. Не потому ли в отрочестве Башлачёв обнаруживал редкие таланты в двух различных областях? Наумов пишет: «Учеба давалась Башлачёву легко. У Александра были способности к гуманитарным предметам, в особенности к литературе. Его сочинения обычно попадали в специальный классный альбом с лучшими работами ребят.
Нелли Николаевна [мать Башлачёва – В.Г.]: «Я хотела отвести в музыкальную школу. Но он как-то пришел и говорит: «Мама, как мне жаль тех детей, которых насильно отводят в музыкальную школу». В результате я его не повела. А когда он уже подрос, то спросил: «И что же ты меня не отвела в музыкальную школу?!». Когда мы купили пианино, он сам его освоил, я прихожу и слышу – играет. Часами мог играть»[4].
Устная стихия поэзии Александра Башлачёва в своей нутряной естественности связывается с правдой (которая единственна). А музыкальная стихия, благодаря своей свободе от смыслоразличительной обязательности, лексической конкретики связывается в поэзии Башлачёва с личностной многогранностью. Александр Башлачёв как явление русской поэзии родственен Евгению Евтушенко с его исповедальным началом (а значит, прямотой) и в то же время – некоторой художественной парадоксальностью. Однако в отличие от Башлачёва Евтушенко как официально признанный поэт на протяжении всей жизни этически переживал своё взаимодействие с советской властью, сохраняя психологию семидесятника и в постсоветский период. Как поэт, не чуждый некоего намеренного нарциссизма (а значит, помнящий себя молодым), Евтушенко мысленно возвращается к советскому прошлому из иной эпохи. «До того я был парень советский, // что и антисоветский порой» – замысловато и парадоксально пишет о себе Евтушенко.
Литературно заимствуя у Евтушенко сочетание трагического правдоискательства с некоторой парадоксальностью, Башлачёв по художественному охвату жизни был масштабней Евтушенко.
У Башлачёва, также творившего в советский период, проблемы взаимодействия с официальностью не было. В отличие от Евтушенко Башлачёв и не пытался вписаться в советскую систему, и не боролся с ней. В искусстве, в работе, в жизни он отдавал кесарево кесарю, а Божье Богу. Так, например, окончив факультет журналистики Уральского государственного университета, он одно время работал в газете «Коммунист», однако, не смешивая заработок и сокровенные запросы души. Наумов приводит любопытное свидетельство одного из современников Башлачёва о его работе в советском периодическом издании: «Он умел преподнести статью так, что и вашим, и нашим. С одной стороны, он всё обстёбывал, что было абсолютно очевидно, с другой стороны, ребята из комсомола не понимали этого, им очень нравилось»[5].
Стёб, о котором говорит современник поэта, подразумевает ироническую дистанцию между Башлачёвым и советской действительностью. В отличие от последовательных постмодернистов Башлачёв по контрасту со стёбом сохранял интимно-лирическую интонацию и неотъемлемое от неё ядро личности. Так, в его стихотворении «Не позволяй душе лениться...» присутствует уникальный контрапункт личностного начала и соц-арта, искусства, ориентированного на коллективную стихию и родственного постмодернизму. Поэт пишет:
Не позволяй душе лениться.
Лупи чертовку сгоряча.
Душа обязана трудиться
На производстве кирпича.
Воспроизводя известную строку Заболоцкого (она дословно совпадает с первой строкой процитированного стихотворения), Башлачёв внутренне акцентирует некое комическое несоответствие души – личностного начала – социалистическому труду – коллективному началу.
Однако строфа Башлачёва не является просто антисоветской. То, что пишет Башлачёв, тоньше и сложнее явной антисоветчины.
Поэт отображает коллективный психоз с неким почти медицинским бесстрастием. Оно внутренне мотивировано тем, что поэт не может существовать вне истории, которая не всегда уютна и логична.
Внутренний долг поэта – быть свидетелем эпохи, которая включает в себя и различные коллективные гримасы вплоть до стахановского движения. Вот почему Башлачёв добросовестно воспроизводит то, с чем поэту прямо или косвенно приходится взаимодействовать во внешнем мире. К его стихиям относится производственная романтика, доходящая до исступления. Пусть и удерживая «фигу в кармане», поэт примиряется с окружающей реальностью, но сохраняет неприкосновенной сферу души.
Ирония – это дистанция... Сохраняя дистанцию по отношению к советскому производственному мифу и советскому коллективу, поэт не призывает его громить, но оставляет неприкосновенным своё внутреннее инкогнито или, выразимся почти официальным языком, «соблюдает дистанцию». Художественная изюминка стихотворения «Не позволяй душе лениться...» в сочетании идущей извне производственной энергии и авторской умудрённой созерцательности. Находясь в стороне от «строек века», поэт остроумно подмечает некую трагическую нелепость сочетания грубого практицизма и героической романтики в процессе производства кирпича.
Своего рода условием стёба, условием иронии по отношению к советской действительности у Башлачёва является пребывание поэта не в советском, а в общечеловеческом смысловом поле. Вот почему Башлачёв всё же не становится последовательным поэтом соц-арта и пишет на общечеловеческие темы. В стихотворении «Палата № 6» читаем:
Хотел в Алма-Ату – приехал в Воркуту
Хотел играть в лапту – а записали в хор.
Хотелось Беломор – в продаже только ТУ.
Хотелось телескоп – а выдали топор.
Австрийский писатель Роберт Музиль в своём романе «Человек без свойств» проницательно замечает, что помимо чувства реальности человеку подчас присуще чувство возможного. Вокруг реальности группируются некие нереализованные сценарии – то, что в принципе могло бы произойти, но почему-то не состоялось, не случилось.
У Башлачёва чувство возможного и чувство реальности предстают как трагикомическая соотносительность желаемого и действительного.
Любопытно, что некоторые советские географические реалии, например, Воркута у Башлачёва вписаны в общечеловеческое поле смыслов. Тем не менее, напрашивается отдалённая параллель «Палаты № 6» Башлачёва с советской лагерной песней «А ты хохочешь...», которая входит в репертуар Дины Верни, исполнительницы подобного рода песен. Подобно тому, как у Башлачёва Воркута содержит контрастное напоминание о тёплой местности, в песне, исполняемой Верни, суровый Север контрастно связывается с сердечным жаром: «А у меня, что у меня – снег да вьюга, / И мороз берет в тиски, / Но мне жарче, чем тебе на юге, / От ревности и от тоски» – обращается заключённый к далёкой любимой. Текст, исполняемый Диной Верни, содержит некоторые спорадические признаки жестокого романса – устного жанра. Будучи заведомо душещипательным сочинением, жестокий романс ориентирован на вокал с его чувственностью и сердечным надрывом.
Повествуя о далёкой Воркуте, Башлачёв избегает сентиментального начала, но сохраняет устную природу спонтанного высказывания. С одной стороны, пары противоположностей, выстроенных по принципу «желаемое – действительное», у Башлачёва абстрагированы от какого-либо конкретного сюжета и в этом смысле не сентиментальны. Едва ли не в перечислительном порядке воссоздавая ситуации, когда хотелось бы одного, а в итоге получилось другое, Башлачёв говорит о том, что вообще бывает, а не о том, что стряслось конкретно с таким-то человеком. С другой же стороны, избегая романсного начала, Башлачёв создаёт изысканный и динамичный интонационно-синтаксический рисунок текста, который соответствует устной стихии языка. Вот почему некая песенная сущность у Башлачёва связывается с высокой поэзией, а не с вокалом в его самодовлеющем звучании.
Если жестокий романс или лагерная песня (взаимно, разумеется, не равные) по смыслу однозначны, то стихи Башлачёва – и в частности, «Палата № 6» – содержат вариативный сюжетный смысл, присущий большой поэзии.
Башлачёв жил и писал с почти есенинским размахом и был способен «рубцевать себя по нежной коже», именно так Есенин понимал призвание поэта. Как мы знаем, он рифмовал алкоголь с болью (например, в «Чёрном человеке»), за пиршественным поведением Есенина прозрачно угадывалась трагедия.
Примечательно, что Башлачёв, человек артистичный и склонный к поэтике поведения, вполне буквально осуществлял заветы Есенина – не только в стихах, но и в жизни. Лев Наумов приводит яркое биографическое свидетельство современника о Башлачёве: «Однажды я пришел к нему с бутылкой красного вина. Саша стал продавливать пробку черенком ножа... и откололось горлышко. Он побледнел. Никто не знал, что делать. Потом я догадался отвести его к умывальнику, сунул его руку под струю – вся рука была в крови. Я только сейчас понимаю, что это значило»[6].
И в этом весь Башлачёв! Он был склонен, мало сказать, к прожиганию жизни, он был склонен к некоему творческому самосожжению. И жил романтическим порывом (а не расчётом). Есенинские ноты в его поэзии творчески органичны и внутренне противоположны просто литературным заимствованиям из Есенина.
Поэт перифразирует Пушкина:
Оковы тяжкие упали
И затем следует своего рода экскурс в историю страны, упоминается некий новый – революционный – царь:
Он не в короне, а в фуражке
Во лбу не бриллиант – звезда
И в той метели новой, страшной
Волками выли поезда.
Концовка стихотворения настолько же неожиданна, насколько и мотивирована:
Россия, бедная Россия!
Как часто мы с тобой вдвоём
Ломаем руки от бессилья
И водку пьём.
Башлачёв аристократичен: наружная праздность в его стихах внутренне выстрадана; поэт как бы мимоходом замечает:
Целый день гулял по травам
И спешу вам доложить:
Человек имеет право
Без обязанностей жить.
Из авторского контекста следует, что внешним обязанностям поэт предпочитает обязанности перед вселенной. О том, что сказанное Башлачёвым лично пережито, лично выстрадано им, свидетельствует примечание Наумова к его четверостишию. Наумов упоминает о некоем экстремальном путешествии, в котором участвовал поэт: «Ночевали в полях, в стогах сена. Во время этой поездки было написано четверостишие «Целый день гулял по травам»»[7].
Есенинское начало в русской авторской песне (не только в рок-поэзии) всегда неизбежно предполагало и авторское стремление к свободе от подражательности, вторичности. Люди умные и талантливые понимают: второй Есенин избыточен и невозможен.
Так, полулегендарный хрип Высоцкого связывался с некоторым отказом от внешней красивости во имя неприкрашенной правды. Недаром упоминавшийся выше Евтушенко обращается к Высоцкому достаточно сдержанно: «Ты – бедный наш гений семидесятых / И бедными гениями не богатых». Намеренное обеднение формы, которого не чуждался Высоцкий, как бы восполнялось артистической игрой, которую Высоцкий вёл не на бумаге, а на сцене. Так, героем песен Высоцкого нередко является среднестатистический советский человек, который не всегда художественно интересен. А вот перевоплощение Владимира Высоцкого в советского человека художественно интересно. Высоцкий – актёр, не потому ли его песни на слух воспринимаются всё-таки живее, нежели тексты его же песен, напечатанные на бумаге?
Башлачёв на фоне огромного явления Есенина следует иным путём. Если хрип Высоцкого знаменовал в искусстве намеренно антиэстетическую компоненту, то Башлачёв человек последовательно эстетический и в этом смысле на удивление традиционный или даже архаичный по своим литературным вкусам. Однако вызывающий традиционализм в личности Башлачёва несколько парадоксально сочетается с авангардным жизнестроительством, со стремлением прожить свою жизнь как художественное произведение. Разумеется, говорить о конкретных поступках Александра Башлачёва исключительно как об артефактах было бы наивно и упрощённо. Однако его способность буквально жить в устной стихии речи всё же говорит о его внутреннем кредо: поэт пишет так, как он живёт. Иначе в искусстве Башлачёву виделась бы фальшь.
Кровоточащая словом гортань поэта по-человечески теплее станка Гуттенберга. Однако и он имеет полное право на существование как отточенный веками инструмент превращения внелитературной реальности в реальность литературную. Просто Башлачёв на современном уровне проходил древний путь устной поэзии, но проходил его по-современному, снимая границы между жизнью и искусством. Не потому ли Башлачёв уничтожал некоторые тетради со своими текстами и вообще не был склонен к последовательному закреплению своих поэтических откровений на бумаге?
Башлачёв был полной противоположностью Высоцкому в том смысле, что он не лицедействовал, но свою абсолютно реальную, полную боли жизнь воспринимал эстетически остро.
Едва ли мы вправе вторгаться в тайны живота и смерти и рассуждать о причинах раннего ухода певца в мир иной. Башлачёв прожил на Земле 27 лет... Однако психологически достоверно, что Александру Башлачёву было присуще как неустанное стремление к совершенству, так и повышенная ранимость, вызванная к жизни не личными обидами на судьбу или на окружающих, а скорее трагическим несовершенством мира.
Александр Башлачёв – огромное и в чём-то недооценённое явление русской рок-поэзии. Отрадно, однако, то, что сейчас тексты и песни Башлачёва понемногу возвращаются к благодарной читательской и зрительской аудитории.
.png)
На фото: Обложка Книги Льва Наумова Человек поющий издание 2013 года
Александр Башлачёв родился в Череповце. После окончания школы поступал на журналистский факультет Ленинградского университета им. Жданова, но не поступил из-за отсутствия публикаций. Работал художником на Череповецком металлургическом заводе. Учился в Свердловске в Уральском государственном университете на факультете журналистики. Затем год проработал в череповецкой газете «Коммунист». Осенью 1984 года в Череповце познакомился с Артемием Троицким, по приглашению которого отыграл серию «квартирников» в Москве и Ленинграде. В том же году переехал в Ленинград. В марте 1985 года состоялось первое крупное выступление Александра вместе с Юрием Шевчуком. В мае того же года в Ленинграде записал свой первый альбом «Третья Столица». В ноябре 1986 года официально трудоустроен в котельной «Камчатка» (реально проработал одну смену). В мае 1987-го вступил в Ленинградский Рок-клуб. Выбросился с 8-го этажа квартиры своей супруги в Ленинграде на проспекте Кузнецова. Похоронен на Ковалёвском кладбище. После смерти вышли книги: «Посошок» (1990), «Стихи» (1997), «Как по лезвию» (2005, переиздана в 2007-м), исследование Льва Наумова «Человек поющий» (несколько изданий).
Cтихи Александра Башлачёва:
* * *
Тепло, беспокойно и сыро
Весна постучалась ко мне
На улице тают пломбиры.
И шапки упали в цене.
Шатаюсь по улицам синим
И, пряча сырые носки,
Во всех незнакомых гостиных
Без спроса читаю стихи.
Чужие курю папиросы.
И, пачкая пеплом ладонь,
На стенах сегодня без спроса
Окурком рисую мадонн.
Я занят весёлой игрою.
Я солнечных зайцев ловлю
И рву васильки на обоях.
И их васильками кормлю.
Красивая женщина моет
Окно на втором этаже.
Я занят весёлой игрою.
Мне нравится этот сюжет.
Киваю случайным прохожим.
По лужам иду напрямик.
А вечером спрячусь в прихожей
Поплачу в чужой воротник.
1981
ОТ ВИНТА / ВСЕ ОТ ВИНТА!
Рука на плече. Печать на крыле.
В казарме проблем – банный день.
Промокла тетрадь.
Я знаю, зачем иду по земле.
Мне будет легко улетать.
Без трех минут – бал восковых фигур.
Без четверти – смерть.
С семи драных шкур – шерсти клок.
Как хочется жить... Не меньше, чем петь.
Свяжи мою нить в узелок.
Холодный апрель. Горячие сны.
И вирусы новых нот в крови.
И каждая цель ближайшей войны
Смеётся и ждёт любви.
Нам лечащий врач согреет солнечный шприц.
И иглы лучей опять найдут нашу кровь.
Не надо, не плачь... Лежи и смотри,
Как горлом идёт любовь.
Лови её ртом. Стаканы тесны.
Торпедный аккорд – до дна!
...Рекламный плакат последней весны
Качает квадрат окна.
Эй, дырявый висок! Слепая орда...
Пойми – никогда не поздно снимать броню.
Целуя кусок трофейного льда,
Я молча иду к огню.
Мы – выродки крыс. Мы – пасынки птиц.
И каждый на треть – патрон.
Лежи и смотри, как ядерный принц
Несёт свою плеть на трон.
Не плачь, не жалей... Кого нам жалеть?
Ведь ты, как и я – сирота.
Ну, что ты? Смелей! Нам нужно лететь...
А ну от винта!
Все от винта!
Апрель 1985
ПОСОШОК
Эх, налей посошок да зашей мой мешок –
На строку – по стежку, а на слова –
по два шва.
И пусть сырая метель мелко вьёт
канитель
И пеньковую пряжу плетет в кружева.
Отпевайте немых! А я уж сам отпою
А ты меня не щади. Срежь ударом копья!
Но, гляди, на груди повело полынью
Расцарапав края бьётся в ране ладья
И запел алый ключ. Закипел, забурлил
Завертело ладью на веселом ручье
А я ещё посолил рюмкой водки долил
размешал и поплыл
в преисподнем белье
Перевязан в венки мелкий лес вдоль реки
Покрути языком – оторвут с головой
У последней заставы блеснут огоньки
И дорогу штыком преградит часовой
Отпусти мне грехи! Я не помню молитв
Если хочешь – стихами грехи замолю
Объясни – я люблю оттого, что болит
Или это болит, оттого, что люблю
Ни узды, ни седла. Всех в расход. Всё дотла.
Но кое-как запрягла.
И вон! – пошла на рысях
Не беда, что пока не нашлось мужика
Одинокая баба всегда на сносях
И наша правда проста, но ей не хватит креста
Из соломенной веры в «спаси-сохрани».
Ведь святых на Руси – только знай выноси!
В этом высшая мера. Скоси-схорони.
Так что ты, брат, давай, ты пропускай, не дури!
Да постой-ка, сдаётся, и ты мне знаком?
Часовой всех времён улыбнётся: – Смотри! –
И подымет мне веки горячим штыком.
Так зашивай мой мешок да наливай посошок
На строку – по глотку, а на слова – и все два
И пусть сырая метель всё кроит белый шёлк
Мелко вьёт канитель да плетёт кружева
Май 1985
ЕГОРКИНА БЫЛИНА
Как горят костры
как горят костры у Шексны-реки
как стоят шатры бойкой ярмарки
Дуга цыганская! да ничего не жаль
отдаю свою расписную шаль
а цены ей нет
четвертной билет
жалко четвертак? ну, давай пятак
пожалел пятак – забирай за так
расписную шаль
всё, как есть, на ней гладко вышито
гладко вышито мелким крестиком
Как сидит Егор в светлом тереме
в светлом тереме с занавесками
с яркой люстрою электрической
на скамеечке, шитой серебром,
крытой войлоком
рядом с печкою белой, каменной
важно жмурится
ловит жар рукой.
На печи его рвань – фуфаечка приспособилась
да приладилась дрань – ушаночка
да пристроились вонь – портяночки
в светлом тереме с занавесками
да с достоинством ждёт гостей Егор
а гостей к нему – ровным счётом двор
ровным счётом двор да три улицы
– С превеликим Вас Вашим праздничком
И желаем Вам самочувствия,
Дорогой Егор Ермолаевич!
гладко вышитый мелким крестиком
улыбается государственно
выпивает он да закусывает
а с одной руки ест солёный гриб
а с другой руки – маринованный
а вишнёвый крем только слизывает
только слизывает сажу горькую
сажу липкую
мажет калачи – биты кирпичи.
Прозвен-н-нит стекло на сквозном ветру
да прокиснет звон в вязкой копоти
да подёрнется молодым ледком.
проплывет луна в чёрном маслице
в зимних сумерках
в волчьих праздниках
тёмной гибелью
сгинет всякое
дело Божие
там
где без суда
все наказаны
там, где все одним жиром мазаны
там, где все одним миром травлены
да какой там мир
сплошь окраина
где густую грязь запасают впрок
набивают в рот
где дымится вязь беспокойных
строк
как святой помёт
где японский бог с нашей матерью
повенчалися общей папертью
образа кнутом перекрещены
эх, Егорка ты, сын затрещины,
эх, Егор, дитя подзатыльника
вошь из-под ногтя в собутыльники
в кройке кумача с паутиною
догорай, свеча
догорай, свеча
х..й с полтиною...
Обколотится сыпь-испарина
и опять Егор чистым барином
в светлом тереме, шитый крестиком
всё беседует с космонавтами
а целуется с Терешковою
с популярными да с актрисами
всё с амбарными злыми крысами.
– То не просто рвань, не фуфаечка
то душа моя несуразная
понапрасну вся прокопчённая
нараспашку вся заключённая
– Да то не просто дрань, не ушаночка
то судьба моя несуразная
несуразная – лопоухая
вон – дырявая, болью трачена
по чужим горбам разбатрачена
Да то не просто вонь, вонь кромешная!
то грехи мои, драки-пьяночки...
А говорил Егор, брал портяночки,
тут и вышел хор да с цыганкою
знаменитый хор Дома радио
и Центрального телевидения
под гуманным встал управлением
– А вы сыграйте мне песню звонкую!
Разверните марш миномётчиков!
А погадай ты мне, тварь певучая,
очи чёрные, очи жгучие
погадай ты мне по пустой руке
по пустой руке да по ссадинам
по мозолям да по живым рубцам...
– Дорогой Егор Ермолаевич!
Зимогор ты наш Охламонович!
износил ты душу, да, до полных дыр
так возьмёшь за то дорогой мундир
генеральский чин, ватой стёганый
с честной звездочкой да с медалями
изодрал судьбу, сгрыз завязочки
так возьмешь за то дорогой картуз
с модным козырем лакированным
с мехом нутряным да с кокардою
а за то, что грех стёр портяночки
завернёшь свои пятки босые
в расписную шаль с моего плеча
всю расшитую мелким крестиком
Поглядел Егор на своё рваньё
и надел обмундированиё
Заплясали вдруг тени легкие
заскрипели вдруг петли
ржавые
отворив замки
Громом-посохом
в белом саване
Снежна Бабушка
– Ты, Егорушка, дурень ласковый
собери-ка ты мне ледяным ковшом
да с сырой стены
да с сырой спины
капли звон-н-кие да холодные
ты подуй, Егор, в печку тёмную
пусть летит зола, пепел кружится
в ледяном ковше, в сладкой лужице
замешай живой рукой кашицу
да накорми меня, Снежну Бабушку!
Оборвал Егор каплю-ягоду,
через силу дул в печь угарную.
дунул в первый раз – и пропал мундир
генеральский чин, ватой стёганый
и летит зола серой мошкою
да на пол-топтун, да на стол-шатун
на горячий лоб да на сосновый гроб
дунул во второй – и исчез картуз с модным козырем
лакированным
Эх, Егор, Егор! Не велик ты грош
не впервой ломать.
Что ж, в чём родила мать – в том и помирать?
Дунул третий раз – как умел, как мог
и воскрес один яркий уголёк,
и прожег насквозь расписную шаль
всю расшитую мелким крестиком
и пропало всё.
не горят костры, не стоят шатры
у Шексны-реки нету ярмарки
нету ярмарки
нету ярмарки
Только чёрный дым тлеет ватою.
Только мы стоим
виноватые.
И Егорка здесь.
Он как раз в тот миг папиросочку
и прикуривал.
Опалил всю бровь спичкой серною.
Он, собака, пьёт год без месяца.
Утром мается. К ночи бесится.
Да не впервой ему – оклемается.
Перебесится, перемается,
перемается, перебесится
и, Бог даст,
Бог даст, не повесится.
Распустила ночь чёрны волосы.
Голосит беда бабьим голосом.
Голосит беда бестолковая.
В небесах – звезда участковая
в небесах – звезда участковая
в небесах – звезда...
Мы сидим, не спим. Пьём шампанское.
Пьём мы за любовь
за любовь свою за гражданскую.
Сентябрь 1985
ПЕТЕРБУРГСКАЯ СВАДЬБА
Звенели бубенцы. И кони в жарком мыле
тачанку понесли навстречу целине.
Тебя, мой бедный друг, в тот вечер ослепили
два чёрных фонаря под выбитым пенсне.
Там шла борьба за смерть. Они дрались за место
и право наблевать за свадебным столом.
Спеша стать сразу всем, насилуя невесту,
стреляли наугад и лезли напролом.
Сегодня город твой стал праздничной открыткой.
Классический союз гвоздики и штыка.
Заштопаны тугой суровой красной ниткой
все бреши твоего гнилого сюртука.
Под радиоудар московского набата
на брачных простынях, что сохнут по углам,
развёрнутая кровь – как символ страстной даты –
смешается в вине с грехами пополам.
Мой друг! Иные – здесь. От них мы – недалече.
Ретивые скопцы. Немая тетива.
Калечные дворцы простёрли к небу плечи.
Из раны бьёт Нева. Пустые рукава.
Подставь дождю щеку в следах былых пощёчин.
Хранила б нас беда, как мы её храним.
Но память рвётся в бой. И крутится, как счётчик,
снижаясь над тобой и превращаясь в нимб.
Вот так и скрутило нас. И крепко завязало
красивый алый бант окровленным бинтом.
А свадьба в воронках летела на вокзалы.
И дрогнули пути. И разошлись крестом.
Усатое Ура чужой недоброй воли
Вертело бот Петра в штурвальном колесе.
Искали ветер Невского да в Елисейском поле.
И привыкали звать Фонтанкой Енисей.
Ты сводишь мост зубов под рыхлой штукатуркой,
но купол лба трещит от гробовой тоски.
Гроза, салют и мы
И мы летим над Петербургом,
В решётку страшных снов
Врезая шпиль строки.
Летим сквозь времена, которые согнули
страну в бараний рог. И пили из него.
Все пили за Него. А мы с тобой хлебнули
за совесть и за страх.
За всех. За тех, кого
слизнула языком шершавая блокада.
За тех, кто не успел проститься, уходя.
Мой друг! Спусти штаны, и голым Летним садом
прими свою вину под розгами дождя.
Поправ сухой закон, дождь в мраморную чашу
льёт чёрный и густой осенний самогон.
Мой друг Отечество твердит, как Отче наше,
но что-то от себя послав ему вдогон.
За окнами – салют. Царь-Пушкин в новой раме.
Покойные не пьют, да нам бы не пролить.
Двуглавые орлы с побитыми крылами
не могут меж собой корону поделить.
Подобие звезды по образу окурка.
Прикуривай, мой друг! Спокойней, не спеши...
Мой бедный друг, из глубины твоей души
стучит копытом сердце Петербурга.
7 ноября 1985
ВАНЮША
Как ходил Ванюша бережком вдоль синей речки
Как водил Ванюша солнышко на золотой уздечке
душа гуляла
душа летела
душа гуляла
в рубашке белой
да в чистом поле
всё прямо-прямо
и колокольчик
был выше храма
да в чистом поле
да с песней звонкой
Но капля крови на нитке тонкой
уже сияла, уже блестела
спасая душу,
врезалась в тело
Гулял Ванюша вдоль синей речки
и над обрывом
раскинул руки
то ли для объятия
то ли для распятия
Как несло Ванюху солнце на серебряных подковах
И от каждого копыта по дороге разбегалось
двадцать пять рублей целковых
Душа гуляет!
Душа гуляет!
Да что есть духу, пока не ляжешь,
Гуляй, Ванюха! Идёшь ты, пляшешь!
Гуляй, собака, живой покуда!
Из песни – в драку! От драки – к чуду!
Кто жив, тот знает – такое дело!
Душа гуляет и носит тело.
Водись с любовью! Любовь, Ванюха,
Не переводят единым духом!
Возьмёт за горло – и пой, как можешь,
Как сам на душу свою положишь!
Она приносит огня и хлеба, когда ты рубишь
дорогу к небу!
Оно в охотку! Гори, работа!
Да будет водка горька от пота!
Шальное сердце руби в окрошку!
Рассыпь, гармошка!
Скользи, дорожка!
Рассыпь, гармошка!
Да к плясу ноги! А кровь играет!
Душа дороги не разбирает.
Через сугробы, через ухабы...
Молитесь, девки! Ложитесь, бабы!
Ложись, кобылы! Умри, старуха!
В Ванюхе – силы! Гуляй, Ванюха!
Танцуй от печки! Ходи вприсядку!
Рвани уздечки! И душу в пятку!
Кто жив, тот знает. Такое дело!
Душа гуляет. Заносит тело.
Ты, Ванюша, пей да слушай –
Однова теперь живём.
Непрописанную душу
Одним махом оторвём.
Хошь в ад, хошь – в рай!
Куда хочешь – выбирай.
Да нету рая, нету ада.
Никуда теперь не надо.
Вот так штука! Вот так номер!
Дата, подпись и печать.
И живи, пока не помер.
По закону отвечать.
Мы с душою нынче врозь.
Пережиток, в опчем.
Оторви её да брось –
Ножками потопчем!
Нету мотива без коллектива.
А какой коллектив –
Такой выходит и мотив.
Ох, держи, а то помру
В остроте момента!
В церкву едут поутру
Все интеллигенты.
Были к дьякону, к попу ли,
Интересовалися.
Сине небо вниз тянули.
Тьфу ты! Надорвалися...
Душу брось да растопчи.
Мы слюною плюнем.
А заместо той свечи
Кочергу засунем.
А Ванюше припасла снегу на закуску я.
Сорок градусов тепла
Греют душу русскую.
Не сестра да не жена
Да верная отдушина
Не сестра да не жена
Да верная отдушина
Как весь вечер дожидалося Ивана у трактира красно солнце
Колотило снег копытом и летели во все стороны червонцы
Душа в загуле!
Да вся узлами!
Да выжгли, сдули
Святое пламя!
Какая темень!
Тут где-то вроде душа гуляет?
Да кровью бродит. Умом петляет.
Чего-то душно. Чего-то тошно.
Чего-то скушно. И всем тревожно.
Оно тревожно и страшно, братцы!
И невозможно приподыматься.
Да, может, Ванька чего сваляет?
А ну-ка, Ванька! Душа гуляет!
Рвани, Ванюша! Чего не в духе?
Какие лужи? Причём тут мухи?
Не лезьте в душу! Катитесь к чёрту!
Гляди-ка, гордый! А кто по счёту?
С вас аккуратом... ох, темнотища!
С вас аккуратом выходит тыща!
А он рукою за телогрейку...
А за душою – да ни копейки!
Вот то-то вони из грязной плоти:
– Он в водке тонет, а сам не плотит!
И навалились, и рвут рубаху,
И рвут рубаху, и бьют с размаху.
И воют глухо литые плечи.
Держись, Ванюха, они калечат!
– Разбили рожу мою хмельную?
Убейте душу мою больную!
Вы все сопели, вертели клювом?
Да вы не спели! А я спою вам!
......................А как ходил Ванюша бережком
..........вдоль синей речки!
......................А как водил Ванюша солнышко
..........на золотой уздечке!
Да захлебнулся. Пошла отрава.
Подняли тело. Снесли в канаву.
С утра – обида. И кашель с кровью.
И панихида у изголовья.
И мне на ухо шепнули:
– Слышал?
Гулял Ванюха...
Ходил Ванюха, да весь и вышел.
Без шапки к двери.
– Да что ты, Ванька?
Да я не верю!
Эй, Ванька – встань-ка!
И тихо встанет печаль немая,
Не видя, звёзды горят, костры ли.
И отряхнётся, не понимая,
Не понимая, зачем зарыли.
Пройдет вдоль речки
Да тёмным лесом
Да тёмным лесом
Поковыляет
Из лесу выйдет
И там увидит,
Как в чистом поле
душа гуляет
Как в лунном поле
душа гуляет
Как в снежном поле
душа гуляет
Декабрь 1985
СЛУЧАЙ В СИБИРИ
Когда пою, когда дышу, любви меняю кольца,
Я на груди своей ношу три звонких колокольца.
Они ведут меня вперед и ведают дорожку.
Сработал их под Новый Год знакомый мастер Прошка.
Пока влюблен, пока пою и пачкаю бумагу,
Я слышу звон. На том стою. А там глядишь – и лягу.
Бог даст – на том и лягу.
К чему клоню? Да так, пустяк. Вошел и вышел случай.
Я был в Сибири. Был в гостях. В одной весёлой куче.
Какие люди там живут! Как хорошо мне с ними!
А он... Не помню, как зовут. Я был не с ним. С другими.
А он мне – пей! – и жёг вином. – Кури! – и мы курили.
Потом на языке одном о разном говорили.
Потом на языке родном о разном говорили.
И он сказал: – Держу пари – похожи наши лица,
Но всё же, что ни говори, я – здесь, а ты – в столице.
Он говорил, трещал по шву – мол, скучно жить в Сибири...
Вот в Ленинград или в Москву... Он показал бы большинству
И в том и в этом мире. – А здесь чего? Здесь только пьют.
Мечи для них бисеры. Здесь даже бабы не дают.
Сплошной духовный неуют, коты как кошки, серы.
Здесь нет седла, один хомут. Поговорить – да не с кем.
Ты зря приехал, не поймут. Не то, что там, на Невском...
Ну как тут станешь знаменит, – мечтал он сквозь отрыжку,
Да что там у тебя звенит, какая мелочишка?
Пока я всё это терпел и не спускал ни слова,
Он взял гитару и запел. Пел за Гребенщикова.
Мне было жаль себя, Сибирь, гитару и Бориса.
Тем более, что на Оби мороз всегда за тридцать.
Потом окончил и сказал, что снег считает пылью.
Я встал и песне подвязал оборванные крылья.
И спел свою, сказав себе: – Держись! – играя кулаками.
А он сосал из меня жизнь глазами-слизняками.
Хвалил он: – Ловко врезал ты по ихней красной дате.
И начал вкручивать болты про то, что я – предатель.
Я сел, белее, чем снега. Я сразу онемел как мел.
Мне было стыдно, что я пел. За то, что он так понял.
Что смог дорисовать рога,
Что смог дорисовать рога он на моей иконе.
– Как трудно нам – тебе и мне, – шептал он, –
Жить в такой стране и при социализме.
Он истину топил в говне, за клизмой ставил клизму.
Тяжёлым запахом дыша, меня кусала злая вша.
Чужая тыловая вша. Стучало в сердце. Звон в ушах.
– Да что там у тебя звенит?
И я сказал: – Душа звенит. Обычная душа.
– Ну ты даёшь... Ну ты даешь!
Чем ей звенеть? Ну ты даёшь –
Ведь там одна утроба.
С тобой тут сам звенеть начнёшь.
И я сказал: – Попробуй!
Ты не стесняйся. Оглянись. Такое наше дело.
Проснись. Да хорошо встряхнись. Да так, чтоб зазвенело.
Зачем живёшь? Не сладко жить. И колбаса плохая.
Да разве можно не любить?
Вот эту бабу не любить, когда она – такая!
Да разве ж можно не любить, да разве ж можно хаять?
Не говорил ему за строй – ведь сам я не в строю.
Да строй – не строй, ты только строй.
А не умеешь строить – пой. А не поёшь – тогда не плюй.
Я – не герой. Ты – не слепой. Возьми страну свою.
Я первый раз сказал о том, мне было нелегко.
Но я ловил открытым ртом родное молоко.
И я припал к её груди, я рвал зубами кольца.
Была дорожка впереди. Звенели колокольца.
Пока пою, пока дышу, дышу и душу не душу,
В себе я многое глушу. Чего б не смыть плевка?!
Но этого не выношу. И не стираю. И ношу.
И у любви своей прошу хоть каплю молока.
Декабрь 1985
* * *
Сядем рядом, ляжем ближе,
Да прижмёмся белыми заплатами к дырявому мешку.
Строгим ладом – тише, тише –
Мы переберём все струны да по зернышку.
Перегудом, перебором...
Да я за разговорами не разберусь, где Русь, где грусть.
Нас забудут, да не скоро.
А когда забудут, я опять вернусь.
Будет время, я напомню,
Как всё было скроено, да всё опять перекрою.
Только верь мне, только пой мне,
Только пой мне, милая, – я подпою.
Нить, как волос. Жить, как колос.
Размолотит колос в дух и прах один цепной удар.
Да я всё знаю. Дай мне голос –
И я любой удар приму, как твой великий дар.
Тот, кто рубит сам дорогу –
Не кузнец, не плотник ты, да всё одно – поэт.
Тот, кто любит, да не к сроку –
Тот, кто исповедует, да сам того не ведает.
Но я в ударе. Жмут ладони.
Всё хлопочут бедные, да где ж им удержать зерно в горстях.
На гитаре, на гармони,
На полене сучьем, на своих костях.
Злом да лаской, да грехами
Растяни меня ты, растяни, как буйные меха!
Пропадаю с потрохами,
А куда мне, к лешему, потроха...
Но завтра – утро. Всё сначала...
Заплетать на тонких пяльцах недотрогу-нить...
Чтоб кому-то, кому-то полегчало,
Да разреши, пожалуй, я сумел бы всё на пальцах объяснить –
Тем, кто мукой – да не мукою –
Все приметы засыпает, засыпает на ходу
Слезы с луком. Ведь подать рукою –
И погладишь в небе свою заново рождённую звезду.
Ту, что рядом, ту, что выше,
Чем на колокольне звонкой звон, да где он – всё темно.
Ясным взглядом – ближе, ближе...
Глянь в окно – да вот оно рассыпано, твоё зерно.
Выше окон, выше крыши,
Ну, чего ты ждешь? Иди смелей, бери ещё, ещё!
Что, высоко? Ближе, ближе.
Ну вот ещё теплей... Ты чувствуешь, как горячо?
Декабрь 1985
ИМЯ ИМЁН
Имя имён
в первом вопле признаешь ли ты, повитуха?
Имя имён
Так чего ж мы, смешав языки, мутим воду в речах?
Врём испокон
вроде за мелким ершом не ловилось ни брюха, ни духа.
Век да не вечер
Хотя Лихом в омут глядит битый век на мечах.
Битый век на мечах.
Вроде ни зги
да только с лёгкой дуги в небе синем
опять, и опять, и опять
запевает звезда.
Бой с головой
затевает ещё один витязь,
в упор не признавший своей головы.
Выше шаги! Велика ты, Россия, да наступать некуда.
Имя имён ищут сбитые с толку волхвы.
Шаг из межи. Вкривь да врозь обретается
верная стёжка-дорожка.
Сено в стогу. Вольный ветер на красных углях
ворожит Рождество.
Кровь на снегу. Земляника в январском лукошке.
Имя имён
Сам Господь верит только в него.
А на печи разгулялся пожар-самовар да заварена каша.
Луч – не лучина на белый пуховый платок.
Небо в поклон
До земли обратим тебе, юная девица Маша!
Перекрести нас из проруби да в кипяток.
Имя имён
не кроить пополам, не тащить по котлам, не стемнить по углам.
Имя имён
не урвёшь, не заманишь, не съешь, не ухватишь в охапку.
Имя имён
взято ветром и предано колоколам.
И куполам
не накинуть на имя имён золотую горящую шапку.
Имя имён
Да не отмоешься, если вся кровь да как с гуся беда,
и разбито корыто.
Вместо икон
станут Страшным судом – по себе – нас судить зеркала.
Имя имён
вырвет с корнем всё то, что до срока зарыто.
В сито времен
бросит боль да былинку, чтоб истиной к сроку взошла.
Ива да клён
Ох, гляди, красно солнышко врежет по почкам!
Имя имён
запрягает, да не торопясь, не спеша.
Имя имён
А возьмет да продраит с песочком!
Разом поймём,
как болела живая душа.
Имя имён
Эх, налететь бы слепыми грачами на тёплую пашню!
Эх, потекло по усам! Шире рот! Да вдруг не хватит
на бедный мой век!
Имя имён прозвенит золотыми ключами...
Шабаш! Всей гурьбою на башню!
Пала роса.
Пала роса.
Да сходил бы ты по воду, мил человек!
Январь-февраль 1986
ВЕЧНЫЙ ПОСТ
Засучи мне, Господи, рукава!
Подари мне посох на верный путь!
Я пойду смотреть, как твоя вдова
В кулаке скрутила сухую грудь.
В кулаке скрутила сухую грудь.
Уронила кружево до зари.
Подари мне посох на верный путь!
Отнесу ей постные сухари.
Отнесу ей чёрные сухари.
Раскрошу да брошу до самых звёзд.
Гори-гори ясно! Гори...
По Руси, по матушке – Вечный пост.
Хлебом с болью встретят златые дни.
Завернут в три шкуры да все ребром.
Не собрать гостей на твои огни.
Храни нас, Господи!
Храни нас, покуда не грянет Гром!
Завяжи мой влас песней на ветру!
Положи ей властью на имена!
Я пойду смотреть, как твою сестру
Кроют сваты в тёмную, в три бревна.
Как венчают в сраме, приняв пинком.
Синяком суди да ряди в ремни.
Но сегодня вечером я тайком
Отнесу ей сердце, летящее с яблони.
Пусть возьмёт на зуб, да не в квас, а в кровь.
Коротки причастия на Руси.
Не суди ты нас! На Руси любовь
Испокон сродни всякой ереси.
Испокон сродни чёрной ереси.
На клинках клялись. Пели до петли.
С кем ни куролесь, где ни колеси,
А живи как есть –
в три погибели.
Как в глухом лесу плачет чёрный дрозд.
Как присело солнце с пустым ведром.
Русую косу правит Вечный пост.
Храни нас, Господи, покуда не грянул Гром!
Как искали искры в сыром бору.
Как писали вилами на Роду.
Пусть пребудет всякому по нутру.
Да воздастся каждому по стыду.
Но не слепишь крест, если клином клин.
Если месть – как место на звон мечом.
Если все вершины на свой аршин.
Если в том, что есть, видишь, что почём.
Но серпы в ребре да серебро в ведре
Я узрел не зря. Я – боль яблока.
Господи, смотри! Видишь? На заре
Дочь твоя ведёт к роднику быка.
Молнию замолви, благослови!
Кто бы нас ни пас, худом ли, добром,
Вечный пост,
умойся в моей любви!
Небо с общину.
Всё небо с общину.
Мы празднуем первый Гром!
Март 1986
[1] Наумов Лев. Александр Башлачёв: Человек поющий. СПб.: Амфора. ТИД Амфора, 2010. С. 5
[4] Наумов Лев. Александр Башлачёв: Человек поющий. С. 167-168.
[5] Наумов Лев. Александр Башлачёв: Человек поющий. С. 205-206
[6] Наумов Лев. Александр Башлачёв: Человек поющий. С. 181
.png)
