«Нева» № 1, 2021

Логос и время

(о журнале «Нева», № 1, 2021)

Раскроем первый, в 2021-м, номер «Невы».

Сколько открытий нас ждет?

Власть древности обнимает Степана Султанова, открыто предъявляет на него права. Работа духа, происходящая в этом авторском духовном регионе, где античность запросто встречается с библейскостью, Вавилон - со средиземноморским ветром, Акрополь - с Ноевым Ковчегом, Иаков - с Аяксом, говорит нам о том, что в гигантском котле времени все едино, и лишь один поэт может безбоязненно подойти к этому вселенскому вареву и окунуть туда Причастную лжицу рентгеновского взгляда:

Регина Рафикова всей тканью стиха пытается воссоздать строение материи, смело смешивая дух и плоть, мечту и микроскопную разъятость, взгляд внутрь делящегося, растущего вширь и ввысь мирового фрактала и внутрь сжимающейся в довселенскую малую точку одной - и беспредельно одинокой - души:

Алена Бабанская смело и крепко сочетает, сшивает несопоставимые масштабы; в ее стихах соседствуют Третья мировая война и немецкий чайник для заварки, мысль о бессмертии и белье на веревке; ее авангардный взгляд соединяет огромные пространственные пласты, ареалы пребывания живого, и на поверку оказывается, что все - живое, что мертвого больше нет:

Рассказ «Белый волк» Ильи Луданова в финале выходит на открытую трагедию - а она из привычной, репризной трагедии убийства из ревности вдруг оборачивается красотой и ужасом неведомой, полузабытой славянской мифологии. И опять мир реальный и мир ирреальный меняются местами, оказываются близнецами-братьями:

«Когда все кончилось, белый волк вышел к Татьяне и долго смотрел на нее. Глаза зверя горели, как угли в жаровне. Татьяна вспомнила, как замерзала в метели. Она уже не могла пошевелиться, когда из темноты надвинулось что-то большое и белое, прижалось к ней и согрело своим теплом. А после скрылось в ночи, рассеянное светом фар.

Волки отошли в пургу. Окровавленный снег и тела убитых быстро заметало.

Татьяна подошла к Петру, помогла ему встать.

— Нужно уходить.

Петр сделал пару шагов и остановился, схватившись за грудь. Он скривился от боли и едва не упал.

Вдруг из темноты зазвенели колокольчики. Навстречу выехали большие резные сани, запряженные волками. Маленький, крепкий на вид старичок с густой бородой, в расхлестанной ушанке и овчинном тулупе хитро поглядывал из-под косматых бровей.

— Что, сердешные, застряли в сугробах? Залезайте, нечего тут высиживать, — говорил он гулко и бархатно; слова его без усилия звучали в метели.

Татьяна, не понимая и лишь делая как нужно, обхватила Петра. Они с трудом дошли до саней и упали в них. Татьяна подтащила к себе Петра, положив его голову себе на колени. Сани взяли с места.

— Эхма, заметает, — хмыкнул старичок в бороду».

Миф встает очень близко к жизни; настолько близко, что их становится уже невозможно разъединить. Вот это плотное соединение, ментальная притертость, образное (да и сюжетное!) сращение мифологии и натуры придает прозе Ильи Луданова особую остроту.

У Ильи Прозорова тексты перламутрово переливаются оттенками полузабытой классичности, подробной и неторопливой, ноктюрново-спокойной описательности Серебряного века; интонации его прозы, почти бунинские, купринские, внезапно высвечиваются изнутри трагическим современным абсурдом, и он воспринимается абсолютно естественно, находясь внутри эмигрантской атмосферы, внутри жизни, к которой трудно привыкнуть, ибо она и есть квинтэссенция абсурда; то, что потеряно, не вернуть, а впереди только абрис обреченного корабля посреди опасного океана, который и жизнью, и смертью одинаково трудно назвать:

«— Я тебе скажу так, — продолжал Алекс. — Ты ничего сделать не сможешь, ты все равно рано или поздно увидишь полыхающую отчизну и свалишь из нее на «Титанике».

— И что тогда? — поинтересовался я.

— Будешь на моем месте.

— Почему ты решил, — спросил я его, — что я обязательно буду на твоем месте?

— Рожа подходящая, — засмеялся Алекс гнилым ртом.

— Что с моей рожей не так? — перебил я его. Меня все это начинало доставать, да и стакан вина вконец разморил меня.

— Глаза, братец, — прошептал Алекс. — Они тебя выдают. Слишком мало огня для этого города.

— У вас его, типа, много? — попытался я обидеть его фамильярностью.

— Нет. Вот и уезжаю, что нет его у меня.

Он наконец-то осушил стакан».

Рассказы Александра Галиева балансируют между притчей, сказкой, ретро-гротеском и попыткой фолк-философии. Последний в подборке рассказ, «Старосветский тиран», фактически повесть: в ней пять полноценных глав, и, возможно, это даже протороман. Сделана попытка философски обозреть сразу несколько пространств - притчево истолкованной политики, откровенной сказочности, фольклорной колористики. Соединить все это автору удается, порой почти виртуозно:

«— Молчи, народ! — крикнул король.

— Молчу, король.

— Так вот, народ. О чем я? Ах, Ярило! Огонь-Ярило — славный бог, великий и усердный, но больно уж горяч он, аж до боли. Надел он мне венец прекрасный на нагую голову, а голова — гореть. Пламя насилу потушили, венец почти к черепу прирос, но его попозже оторвали. О шрамы, о ожоги, о рубцы — как много вас на моей голове; во истину велика цена королевской славы. К чему веду я: сам бог Ярило оказывал мне честь. Что мне до чужестранных правителей, которые и чиха от богов не удостаивались? Что за страна у них! Сегодня ты, а завтра он, через месяц-другой ими правят. Стоят, нахохлившись, петухи: гордые, чванливые, агрессивные. И армия у них десятки, сотни тысяч! Вот грозы мира нашего, вот адские тираны! Республикой зовутся гордо, а войны продолжают твердо!

— Как прав ты, о король, — вторил народ.

— Иди, народ, я благодарен тебе.

— И тебе не хворать, не тужить, песни петь, в достатке жить».

Денис Сорокотягин в повести-сценарии «Синдром Шишигина» делает одно важное в пространстве литературы дело - фиксирует людскую жизнь дотошно, скрупулезно, подробно, любовно, изучающе; этот текст - своеобразная апология жизни, ее разноплановое зеркало; детство здесь зеркалит взрослый мир, трагедия отражает фарс, узнаваемо-унылый быт внезапно отсвечивает почти античным Ананке, а потусторонний мир свободно и непринужденно, даже весело, отражает мир затверженно-трехмерный. Вот это сопоставление пространств, этот скос времен делают «Синдром Шишигина» мистическим смешением стилей - одновременно и реализмом, и постмодерном, и драматургией, и почти дневниковостью, почти документалистикой. Это несомненно новаторская вещь, хотя и прикидывается традиционной, плотно-сюжетной.

Здесь удивительно свежо смотрятся вставки-диалоги, диалог тут - не столько слепок с жизни, сколько попытка заново родить ее, увидеть словно изнутри. Диалог, таким образом, становится лейтмотивом всей композиции, берет на себя не только сюжетную, но и образную нагрузку:

«— Ты руку мою сейчас оторвешь. Вцепилась, больно же. Кольцо твое впилось, смотри, какой след остался. Снимай кольца свои, снимай свои цацки. Не нужны они тебе больше.

— Куда я их?

— Бросай вниз.

— Как это бросай?

— Снимай с пальцев и бросай. Сирым, бедным, убогим колечки твои в радость будут. Продадут — хлебушек с маслом себе купят. Ну же, давай.

— Жалко.

— Жалко у пчелки. Не ожидала я от тебя такой жадности. У тебя их подружки мои речные все равно выклянчат. Уж лучше оставь на земле. Мои перебьются. Они на дне и не такое находят. Страсть любят побрякушки.

— Все, сбросила.

— Смотри, птица летит.

— Какая большая!

— Да. Погляди-ка на нее хорошенько. Что видишь?

— Далеко она. Не видать.

— У тебя и со зрением беда. Смотри, ближе подлетела. Узнаешь?

— Владя. Владлена Семеновна.

— Она, Клавочка, она самая. В птичку обратилась. Не то ворона, не то чайка, что-то с чем-то. А хвостик, хвостик посмотри у нее какой.

— Как у Шакиры. Что она раскричалась?

— Да все одно. Говорит, что тебе со мной лететь не надо. Что карты бедовую дорогу предсказали. Завидует она тебе, Клавочка. Всю жизнь тебе завидовала. И твоей любви необъятной к Шишигину. И тому, что у тебя дочка и внук есть. А у нее никого. Вот она в птичку-чумичку бесприютную и обратилась. У тебя, я вижу, одно колечко осталось на мизинчике. Скрыть от меня хотела?

— Это мне Шишигин подарил. Подарок его первый.

— И последний. Ха-ха-ха.

— Да».

Дебютный рассказ Даниила Даниленко - об обыкновенной жестокости сына к отцу. Нет любви или есть любовь? Если она есть, куда же она уходит, исчезает? А может, она просто носит маску? Но тогда кто же эту маску снимет, жестоко сдерет не с лица - с вымершей, вымерзшей души?

«— Отвечай, тварь, где деньги за аренду.

— Ты пьян, тебе надо на речку и спать. Потом снова слезливые сцены будешь мне устраивать.

— Поганец, — Владимир схватил отца за шкирку, словно кота из подворотни, и потащил к выходу. Николай Семенович пытался цепляться за мебель и углы, старался ударить сына по лицу, но не попадал и сильно бранился. От ударов у старика пошла кровь, а Владимир продолжал тащить его к выходу.

И тут отец вырвался из его лап, но остался на коленях, нащупал сквозь залитые кровью глаза плетеный кошелек, вынул все имевшиеся там деньги и отдал их сыну, задыхаясь от бешеной и бессильной злобы. Он любил сына, но не смог это осознать и пойти этому трепетному чувству навстречу еще много лет назад.

Владимир взял деньги, ощупал их, аккуратно прикрыл дверь и отправился кутить. Николай Семенович, все на коленках, впал в истерику, затем начал задыхаться и, вконец обессилев, облокотился на табуретку в коридоре. И больше не встал...»

Дмитрий Игнатов в «Эффекте Тангейзера» (еще один обзор на это произведение читайте в разделе «Блоги» — ред. портала)  прикасается к проблеме Времени. Как и почему оно сжимается и разжимается? Пульсирует? Зачем меняется местами? Путает жизнь и смерть? Рассказ нельзя назвать ни чисто фантастическим - для этого он слишком реалистичен, ни чисто бытовым - для этого он слишком фантастичен и поэтичен. Зачем человек уходит из того пространства-времени, где находился еще минуту назад? А может, эта минута обратилась в целую жизнь? Но он, герой, ее уже никогда не прожил... а прожил другую, совсем иную...

«— Подойдите-ка сюда... Взгляните.

Виктор подошел к блондинке и посмотрел в окно. Там уже начался новый день.

Солнце играло своими золотыми зайчиками в свежей зеленой листве, чуть шелестящей от дуновений легкого летнего ветерка. Во двор вышел уже полностью седой, но бодрый дедушка с внуком. Маленький мальчик весело подбежал к песочнице и начал увлеченно катать в ней игрушечную машинку.

— Это же... я,— прошептал писатель.

— Знаете, что это означает?

— Да, — парень на минуту обнял блондинку, крепко прижав к себе, и прошептал: — Это моя остановка.

— Тогда идите. В лучший день своей жизни. Идите! Трамвай не будет ждать вас слишком долго».

В рассказе Станислава Федорова «Самые страшные сосульки всегда над входом» - снова хорошая, крепкая подкладка мистики; на ней круто замешен весь рассказ, что идет от имени разных людей, его героев, и вода здесь становится символом Времени, которое и затопляет тебя - безвозвратно, казняще! - и медленно, бережно погружает в себя, глубоко, бесповоротно, чтобы ты стал самою водой, самой стихией Времени, живого, как рыба, и молчаливо-нежного, как выжившая внутри всеобщей ненависти любовь. Мистика, символика, символ-знак появляются в современной прозе все чаще; это признак возвращения мифологии, тяги к созданию нового мифа - разных масштабов: от маленькой этюдной зарисовки до грандиозных мифологических архитектурных композиций. Время в рассказе Федорова становится водой не зря. Вода здесь - и отмщение, и отчаяние, и детская волшебная палочка, и возможность тайного бессмертия, и символ всеобщей неотвратимой смерти, показанный въявь:

«Заходя в случайные дома, он проверял ради формальности, не прячется ли здесь Ильма, и все мгновенно растекалось. Сделав так несколько десятков раз, Никита заметил, что его усилий больше не нужно: вода уже поднялась выше, чем здесь помнили, и под ослепительным бесформенным солнцем все в ней таяло безо всякой помощи.

От Петербурга не осталось ничего: озеро, в котором кое-где плавали последние льдинки, — и только. Никита носился по нему из конца в конец, высматривая что-нибудь живое, и когда наконец увидел поднявшуюся над водой смуглую руку, засмеялся от счастья».

А еще это намек на извечный питерский мотив Большой Воды, на роковые петербургские наводнения...

Воспоминания Владимира Алейникова, его записки о прошлом, о пережитом, о поэтах и поэзии, об эпохе и о полете над эпохой, - целая событийная радуга и психологический веер судеб, привязанностей, открытий, портретов, постижений: тут и Евгений Рейн, и Арсений Тарковский, и Нина Грин, и Мария Волошина, и Москва, и Старый Крым, и Коктебель, и Феодосия-Кафа, - и время встает-поднимается синей мощной волной («было ли это со мной?..»), время само слагается в соцветия ритма и рифм, немедленно и навсегда становится неповторимой алейниковской поэзией:

«Настоящее. Состоящее из былого и тех мгновений, что проходят прямо сейчас. Настоящее. Предстоящее пред грядущим. Сущее. Спящее. С чудесами — и без прикрас. Пробуждающееся. Живое. Шелестящее днесь листвою. Говорящее: кто бы спас? Настоящее. Вновь таящее что-то важное. И молящее: не забудь меня! Поздний час».

В разделе «Петербургский книговик» от Альберта Измайлова мы узнаем, что Нобелевская премия родилась в Петербурге в 1896 году; с интересом погружаемся в рецензию Ирины Чайковской о книге Киры Белостоцкой «Как же мне повезло», посвященной Космосу и людям Космоса; радуемся, вместе с Виктором Бердинских, выходу книги рассказов Олега Рябова «Когда-то в городе Горьком»; следим, вместе с Владиславом Китиком, за путешествиями мыслей и образов в книге стихотворений Веры Зубаревой «Об ангелах и людях: трактаты и поэмы»; наблюдаем расходящееся в стороны, но управляемое дирижером-автором, как многолюдный оркестр, пространство-время, в котором живут и действуют герои романа Александра Мелихова «Тризна», при чтении статьи о романе Елены Зиновьевой.

Архимандрит Августин (Никитин), в замечательном (и многими любимом) разделе «Невы» «Пилигрим», неспешно рассказывает нам об отношении Православной Церкви к инославным вероисповеданиям («Россия и Запад», часть 10-я). Он сравнивает здесь св. Франциска Ассизского и преп. Сергия Радонежского, воспринимая их как две силы природы, два Божиих огня, возожженные не только на радость людям, на их укрепление и утешение в скорбях, но и для того, чтобы всякий из нас задумался о своем пути по земле и по времени, поставил себе решение важных нравственных задач.

«До сих пор Сергий был тихим отшельником, плотником, скромным игуменом и воспитателем, святым. Теперь стоял пред трудным делом — благословения на кровь. Благословил бы на войну, даже национальную, Христос? И кто отправился бы за таким благословением к Франциску? Сергий не особенно ценил печальные дела земли. Самый отказ от митрополии, тягости с непослушными в монастыре — все ясно говорит, как он любил, ценил «чистое деланье», «плотничество духа», аромат стружек духовных в лесах Радонежа! Но не его стихия — крайность. Если на трагической земле идет трагическое дело, он благословит ту сторону, которую считает правой. Он не за войну, но раз она случилась, за народ и за Россию, православных».

Прекрасный номер многими любимого, знаменитого журнала. Отличная возможность погрузиться в океан художества, интеллекта, духа, целого спектра чувств. Познакомиться с новинками литературного сегодня. Понять, куда движется культура, современная русская литература в необозримом океане Времени.

Я неспроста часто произношу слово «время». Именно с ним, с этой загадочной материей (=духом) и работает писатель. Логос, что может стать чем угодно - живописью, назиданием, экспериментом, песней, - в результате становится мощным, текучим, вольно текущим Временем, и именно в этом качестве живет и дышит.

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

920