«Подъем» № 2, 2023

По праву памяти

Выпуск очевидно сконцентрирован на теме памяти и прошлого, которое уже практически ушло, единственное его обиталище – сердца потомков. Если большую, официальную историю хранят учебники, фильмы и научно-литературный процесс в целом, то местная или частная жизнь нередко остается лишь в устном рассказе пожилого человека, пока он еще жив. В последние годы появилось много новых проектов, посвященных сохранению «бытовой истории», частной жизни, но краевая литература тоже такой проект, только называющийся иначе. Фрагмент романа Михаила Калашникова повествует о периоде между революцией 1917 года и окончанием гражданской войны, когда основная масса населения – в сущности, крестьянская, а не рабочая или привилегированная, – находилась в отчаянном и недоуменном положении. И верхи, и низы мало учитывали это, делая «большую историю», но забывая о частной «незначительной» жизни. Замечательный рассказ Сергея Кузнечихина знакомит нас с жизненным путем двух удивительных людей, заставляющих вспомнить слова Некрасова: «Здесь богатырь народ!» Речь о родителях героя – отце-фронтовике, наделенном редкой житейской смекалкой, песельнике и затейнике, и семижильной многодетной матери, сочетающей глубокую религиозность с деловой сметкой, способность ценить мирское – с нравственными идеалами. Их портреты далеки от шаблона «ударников производства» или гоголевского «всегда стоял за правду» – это сложные, не всегда удобные люди. А вот журналист Игорь Серебряков показывает недавнее прошлое времен Олимпиады. Это две совершенно другие истории – о бюрократической пародийной изнанке советской власти на местах, выгодной кому угодно, кроме самого простого народа, и о трудном положении призывника еще доафганских времен, который задумал поохотиться на зайца, поскольку деды отбирали у него обеденную картошку. Рассказы Татьяны Грибановой имеют приметы сказа и пытаются сохранить тот сельский ушедший мир предков, вместо которого ныне лишь пустеющая деревня да старая церковка. Не только диковенный самовар, доставшийся ей от бабушки, но и причудливый диалект лежит в сокровищнице памяти.

Поэзия номера неизбежно соприкасается с темой Великой Отечественной войны, отголоски которой доносятся к современности. Подборка Андрея Попова осмысляет действительность философски: так устроена сама жизнь, что есть время миру и войне, печали и надежде. Нина Стручкова не охвачена таким созерцательным настроением, уход в прошлое старых заветов, былой нравственности и сельской основы жизни вызывает у нее боль и чувство вины. Глубокомысленная поэзия Андрея Расторгуева, напротив, взывает к разуму, к логическому осмыслению былого и грядущего, он размышляет о берлинской стене, о мотивах гражданских войн в принципе, о той третьей силе, которая исторически выигрывает от братоубийства.

Раздел, посвященный памяти, приводит два рассказа погибшего военкора Юрия Ковальчука, который с 2016 года участвовал в боевых действиях. Ужасающие картины «по горячим следам» невольно соотносятся с «окопной (лейтенантской) прозой». Мы видим бойцов, решивших вырастить свинью на передовой для добавочного питания, а в результате чуть не погибших из-за нее, и детей, ради любопытства после боя собирающих на поле павших еще трезвонящие айфоны.

В книжных обозрениях мы можем прочитать несколько глав из истории Воронежского цирка, написанной Виктором Силиным, познакомиться с обзором книги эссе о писателях-современниках редактора Лидии Довыденко, вспомнить о работе О.А. Шишкина, посвященной Николаю Рериху.

Наиболее любопытными вещами номера представляются поэтическая подборка молодого автора Елены Колесниковой «По шаткому мосточку из теней», минимально «актуальная», скорее выбивающаяся из тематики выпуска, и рассказ-очерк Сергея Кузнечихина о своих родителях. Думаю, оба произведения объединяет оптимизм и чувство радости, сохраненная надежда. Поэзия – не только скорбь и память, воспоминание – не только укор и вина. Колесникова говорит нам о праве на возможное счастье, на красоту и молодость, сказку и свет – несмотря на гнетущее прошлое, пугающее настоящее, существует остров, на котором возможно чудо и равновесие. Примерно об этом и текст Кузнечихина – его отец прошел всю войну, но не утратил склонности к веселью, приключению, страсти к работе и любопытства к жизни. Это не история о преодолении или искуплении, о подвиге или страдании – напротив, нам показывается светлая сторона бытия.

Номер открывает вторая часть исторического романа Михаила Калашникова, молодого, но весьма плодовитого писателя из воронежской области, специализирующегося на военной тематике. «Долгие дороги: Красное горе Белых гор» – полотно, посвященное революции 1917 года и Первой мировой войне, вернее, их последствиям. Перед нами добротная, ровная, комфортная для чтения проза, без избыточного описания зверств и ужасов всяких, что нередко свойственно жанру. Но в то же время и без какой-то особо увлекательной интриги, по причине которой невозможно оторваться от «Тихого Дона» или «Даурии». Название указывает на критическое отношение к большевистской инициативе, однако в книге нет выраженной авторской позиции, впрочем, для эпического жанра это в порядке вещей. Как говорили когда-то про текст Серафимовича, главный герой здесь – людской поток (или, как выражаются по отношению к «Войне и миру», народ). Вот расхристанные солдатики идут с незаконченной войны, не понимая, они дезертиры, вольноотпущенные или кто. Вот бегут деморализованные офицеры в Крым и далее везде – через бунтующую, охваченную революционным пламенем центральную Россию. Полумертвая крестьянская баба из сожженной деревни, где поубивали жителей, причем даже не ясно, какие именно силы, едет на дне телеги из ниоткуда в никуда. А тут и идейные коммунисты при винтовках, желающие штыком пощекотить спокойную жизнь старого монаха, привыкшего к огородничеству, вкусным плодам и написанию записок. Здесь и приспособленцы, которым безразлично, какая именно власть, лишь бы провернуть свои делишки, войти в свойство. Крестьянский паренёк-мобик только пришел с одной войны, его уже на другую шлют, а в промежутке надо жениться для помощи хозяйству, у него же в голове непорядок и состояние оглушенное…

«Шашкин некоторое время молчал, потом заговорил:

– Знаешь, Тихон, я на фронте думал, вернемся – заново жить начнем. Только б войну прикончить. А теперь живу, как в долговременной побывке, и сам срока ей не знаю. Может, завтра, а может, через месяц снова за оружие браться.

– С чего так решил? С кем воевать-то? – беззаботно хлестал снег Тихон. – Ты не заметил, как в слободе революцию встретили? Я одним из первых с фронта вернулся, дольше всех среди вас, мирных, живу. Ведь большевиков только бедняки с восторгом встречают. Середняк – сдержанно, а кто побогаче середняка, так и вовсе враждебно».

Основная претензия к труду Калашникова – это, конечно, изъезженная колея: по ней когда-то проследовали Булгаков, Серафимович, Седых и все прочие, имя им легион. Несправедливо сравнивать произведения современников эпохи, называемые реалистической прозой, с текстом, созданным сто лет спустя – с историческим романом, выстроенным по иным принципам. Но читатель ведь не руководствуется годом написания при чтении. Пожалуй, основное достоинство автора – честность, неидеологизированность книги. Да, от советской канонической литературы о революции и гражданской войне, из которой «Долгие дороги» берут свой исток, книгу Калашникова отличает «отсутствие роли партии». То есть признание, что ни при какой, даже «самой лучшей в мире» власти, простому народу от войны, голода, разрухи, смертоубийств и грабежей хорошо не бывает – и не будет. Можно сказать, что полотно книги выстроено из эпизодов, хотя на самом деле есть несколько «сквозных» сюжетных линий. Присутствует в произведении и «большая история»: один из героев случайно пересекается в теплушке с членами семьи Цветаевых-Эфрон. Перед нами явно не досугово-развлекательное чтение, но и не интеллектуальное переосмысление исторического процесса, поэтому круг читателей можно назвать случайным, вкусовым.

Религиозная подборка Андрея Гельевича Попова «Отпирая запретные двери» напоминает о вечных ценностях – внимании к своей душе, способности любить скудные и холодные края, терпимости в отношении ближнего, философскому отношению к истории. Поэзия уроженца Республики Коми продолжает традицию «тихой лирики», осмысляющей национальную судьбу и пресловутые дороги. Лиризм преобладает здесь над публицистической нотой, лирический герой не выражает уверенности в своей правоте, ничему не учит от себя, призывая лишь к библейским заветам. Восточный минимализм, афористичность свойственны обманчиво-простой форме, напоминающей, что стихотворение – это сначала искусство, а потом уже идея или мысль.

А Слово – без меча.

Удивительный рассказ инженера Сергея Кузнечихина находится в жанровом пограничье между воспоминанием, документальной хроникой и бытовым повествованием. «Краткий курс» – о двух незауряднейших людях военного поколения, родителях героя. Классическая идейная пара антагонистов из отца-лениниста и сына-анархиста дополняется третьим звеном: верующей неграмотной семижильной матерью. Фронтовик Данила Александрович обладает редким талантом житейской смекалки, таким спасительным в лихие и голодные времена великих перемен и катаклизмов, а супруга его – из тех женщин, для которых невозможного мало. Коммунист-хозяйственник и подвижница-домоправительница являют собой исконно русские типы сочетания несочетаемого, так характерного для культуры православного атеизма, разумной любви, греховной святости и других оксюморонов национального пространства. Многодетное семейство крепко тем, что сегодня мы бы назвали интуитивным умом – способностью к самосохранению, выживанию, адаптации. Главная заслуга автора – умение избежать стереотипа при портретировании ближних. Приспособленчество в русской культуре осуждается, бессребреничество же порой высмеивается. Отец героя принадлежит к органическим типам, в которых умение жить приобретает здоровую, положительную форму, такую редкую в мире крайностей. Глубокая религиозность матери семейства не переходит в свойственный многим фанатизм, не превращает семейную жизнь в поединок роковой между заветами Ильича и Заветом совсем другого Бога. Это называется мера – спасительное достоинство, увы, столь скудно раздаваемое Судьбой на наших изобильных просторах на протяжении истории. Язык рассказа не всегда можно назвать художественным, скорее на грани публицистического. Композиция тоже не имеет выраженного «узла интриги», несмотря на это, изложение событий внятное, ход мыслей автора интересен. Нет, речь не об умышленном формально-стилевом новаторстве, как в случае с рассуждениями о гибридном жанре, – но если бы нужно было отнести это произведение куда-то конкретно, то ближе всего оно к автобиографическому эссе.

Поэзию Нины Стручковой можно причислить к консервативно-почвенническому ответвлению, если судить формально. Составляющие такой лирики – регулярный стих, темы малой Родины, памяти, любви к родной природе, иногда религиозный или гражданский призыв – удерживают автора в пределах принятого круга. Что не всегда позволяет ему достаточно проявить свою индивидуальность. Словно бы личность поэта не столь уж важна рядом с его сердечным чувством к своей земле и культуре, понятным другому, возможно, и вовсе далекому от «лирики» человеку. Подобный поэт становится не голосом народа, то есть его «самородным порождением», а персонифицированным обращением к народу. Тому, кто помнит, не нужно напоминать. Получается, что подобная лирика для тех, кто утратил. Утратил память о малой Родине, уехав в большой город. Утратил чувство к полю, околице, домику родителей, возводя многоэтажку в промзоне. Кто стал другим – и даже нет окончательной уверенности, что его нужно звать назад. Выходит, такая поэзия – риторическая. Она обращена к другому, но на самом деле в большей степени – к себе. Это разговор с собственным сердцем, с прошлым, а не с будущим. Вот к какому парадоксу мы приходим, если задуматься. Поэзия-воспоминание, повторное переживание прежнего. Когда-то бывшая «мейнстримом», сегодня, пройдя долгий путь, такая нота от семидесятнического отчаянного крика А. Фокина – не смейте забывать деревню! – приходит в итоге к лирическому сожалению, ностальгическому обращению к уходящему. Русь деревенская и сельская отступает в историю, и вряд ли даже самый сердечный призыв это изменит. Поэзия Стручковой представляется определенной вехой перехода в прошлое целого пласта культуры, индикатором времени.

А мирных фотографий нет.

Рассказы журналиста Игоря Серебрякова принадлежат к жанру, популярному в советскую эпоху, но сегодня не входящему в читательский топ – сатирическому. Находясь на границе между публицистикой и юмористической прозой, обильно сдобренные в нужных местах ловко употребленным канцеляритом, несмотря на хорошее владение автора мастерством литературной байки, они выглядят морально устаревшими. Как мы бы отнеслись к современнику, написавшему регулярную поэму, роман в стихах, трактат верлибром, классический фельетон? Безусловно, есть ценители такого рода, однако смущает уже то, что редкий комический жанр избран писателем в принципе. В первом произведении действие происходит в восьмидесятые в провинциальном городке. Мелкое начальство по профсоюзной линии Варвара мечтает о карьерном росте, но незамужнее состояние стареющей комсомолки становится препятствием. Шантажом она добивается похода в ЗАГС с местным Кулибиным. Всё это, как говорится в кинематографической классике, пошлость. Однако есть и живое зерно в мертвечине бюрократического уныния – это неисправимо некомсомольская, как выражался Евтушенко, Лиля, с помощью женской привлекательности заполучившая единственный на поселок билет на концерт группы «Бони М» в столицу – и красиво набедокурившая там. Вторая байка – армейская. Потенциальный герой газетной статьи о подвиге Мананников вместо натовского диверсанта, якобы подкравшегося к караульному посту, на самом деле стрелял по зайцам, потому что «деды» отбирали у него всю жратву, и он надеялся таким образом наесться. Сюжет-анекдот хорош в жанре устного рассказа, особенно при артистичном исполнении, но в литературной обработке неизбежно теряет долю привлекательности.

Философская поэзия историка Андрея Расторгуева – мысль умного человека, облеченная в художественную форму. Политическая дума автора – о судьбах перестроечной и современной Родины, вообще исторических переломных моментах, у которых однозначного понимания быть не может. Вовсе не думаю, что нужно соблюдать завет о глуповатости, однако определенная простота стиха (если только он не затемнен намеренно) необходима для верной передачи лирического послания от автора к читателю. Достоинства текстов Расторгуева – отсутствие умышленной «актуальности», публицистичности при освещении темы современного противостояния, способность к глубокому осмыслению, вообще интеллектуальный уровень (не являющийся непременным атрибутом одаренного лирика). Все это может привести к двоякому результату, ведь читательский выбор не всегда напрямую связан со смыслами произведения, а куда чаще с эмоциональной и мелодической стороной.

разносятся на русском языке...

Рассказы лингвиста Татьяны Грибановой (по жанру они ближе к эссе-воспоминаниям) вновь поднимают очень важный вопрос об актуальности жанра и стиля. Если нередко жанры классической поэмы или басни мы характеризуем, как стагнировавшиеся, то о сказе нет однозначного суждения. До конца не уверена, что в наши дни можно встретить хорошо образованного и еще не старого человека, говорящего на узкоместном диалекте, в котором статистический читатель не понимает без словаря приличное количество выражений. С другой стороны, рассказчик – это синтез автора, героя и наследия местности, его функция во многом – сохранить память о старине. Даже если старина эта в реальной жизни встречается все реже. Однако рассказчица, пользующаяся новой моделью электрочайника с изображением вишен и одновременно изъясняющаяся на языке, возможном у очень немолодой женщины предыдущих поколений, конечно, вызывает двойственное чувство. Это и благодарность за попытку сохранить культуру прошлого, передать последние ростки уходящего местного колорита, но и смущение. Потому что мне никогда не доводилось ни в Рязани, ни в Калуге, ни в Киржаче (где я когда-то пыталась «собрать фольклор») встречать современников, изъясняющихся сходным манером, даже в самой глухой местности. Тем более что в текстах речь не о дореволюционной эпохе или даже о 60-х, когда еще были живы последние представители устно-сказовой культуры, а о дне сегодняшнем.

«Промигнет с полчасика, разжиревшая на кухонных облизочках Марфутка заради прогула в амбар за мышью не успеет дотелепать – уж и в обратку мявчит. Ах ты Боже мой – темень непроглядная! Котейка заластится, оправдываясь: мол, поди, спроворься тут в эдакой стылой слепоте, – и шнырь себе на печку, под стеганую лоскутную одеялку, поближе к дышащему жаром кожуху».

В цикле рассказов «Даба» представляются важными как функция сохранения культуры, которой, скорее всего, больше нет, так и мастерство «поделки» – это слово может ныне звучать оскорбительно, однако в прежние времена искусность стилизованного произведения была достоинством. О чем рассказы Грибановой? Умерла прабабка, остались землянка да раритетный самовар, да скудная память о несладкой жизни женщины, в одиночку вырастившей шестерых детей в таком месте в такие времена. Жизнь продолжается – но продолжается ли? Где кипело и бурлило, исторические события происходили, ныне храм, да горстка стариков-жителей, да место отдохновения для туриста. Рассказчица путешествует не только в окрестностях, но и в прошлом селения, его истории, однако это скорее рефлексия по поводу своей жизни, а не экскурс в былые эпохи. Нельзя сказать, что мы много узнаем о семье или судьбах родни героини, лишь скупые факты – в то же время тексты обращены к чувствам читателя. К его вере, памяти, способности радоваться мелочам дня, факту своего бытия на земле. В таком контексте местное наречие, употребляемое рассказчицей, служит одновременно канвой-украшением и проводником в прошлое.

Поэзия Натальи Кожевниковой рассказывает лирическую повесть о женщине, которая ждала воина из боя, но не дождалась. Героиня связана с образами хранительницы очага, Ярославны, Пенелопы – носительницы жизни и грядущего, а не гибели. Но извечный архетип приобретает у нее более конкретные черты, если можно так выразиться, адаптируется к современности. Сохраняя вневременные способности любить, ждать, молиться, она продолжает созидать свой мир, несмотря на печальную действительность, выпавшую на ее долю.

молиться загодя за внуков.

 В рубрике «Незабытые имена» рассказывается о сложной жизни и творчестве погибшего военкора Юрия Ковальчука. С 2016 года участвовавший в боевых действиях и уже ставший профессиональным военным писатель-очеркист побывал в плену, общался с самыми разными людьми, от российских патриотов до «солдат удачи» с противоположной стороны, от мирных обывателей до настоящих террористов. В двух его рассказах, по жанру приближающихся к публицистике, к письму «по горячим следам», мы видим трагическую реальность фронтовой полосы. Несколько бойцов выращивают большую свинью, мечтая прибавить ее сало к суррогатному пайку, однако внезапная активность противника вселяет в хряка панику, и он провоцирует своим побегом неконтролируемую стрельбу недоумевающих украинцев и даже ранение одного из защитников в такое место, которое вслух не называется, как писал Есенин. Ничего смешного в этом, вопреки комизму ситуации, нет, потому что «забавный» случай не может скрыть ужасов поля боя, где постоянно Судьба подстерегает солдата, не разбирая, из какой он армии. Второй рассказ ужасен до сюрреализма: после прошедшего сражения несколько маленьких местных пацанов тайком рыскают по полю боя, выковыривая еще трезвонящие айфоны у погибших. Они вовсе не мародеры или спекулянты, ими движет смесь любопытства и чувства измененной реальности. Мертвые не хотят расставаться со своими гаджетами, порой прикипевшими в огне к телу, и у малолетних искателей сокровищ есть возможность поговорить по чужой трубке с чужой родней, чаще всего украинской, однако, если задуматься, до конца не ясно, уроженцами каких краев являются сами ребята.

Поэзия Елены Колесниковой, жительницы Воронежа, уроженки Пензы, сразу привлекает своей… неправильностью. Совсем недавно некий метр сказал, что в современной женской поэзии наиболее возмущает самоидеализация, нарциссизм. Если девушка – то Царевна-Лебедь, да и если парень, то Кифаред, не меньше. И однако, парадоксальным образом именно это свойство – способность увидеть себя прекрасной – так очаровывает в стихах Колесниковой. Мы стали забывать, что именно прекрасное, а не идейное или душещипательное – вот суть творчества.

Порфироносный...

Мнение, что поэт / лирический герой непременно должен страдать, неважно, о судьбах мира или о своей судьбе, что без этого поэзия «несерьезная», что без трудного хлеба, тяжкой ноши и горького пути не рождается настоящего дара, – типично отечественное. И всегда хочется напомнить его апологетам, что наши самые прекрасные строки были рождены счастливыми людьми в их лучшие годы – это и ранний Есенин, и молодая Цветаева, и юные Блок и Пастернак. Для кого-то это может звучать кощунственно, но песня родится не только от горя, и очень важно это помнить.

Историк Зоя Колесникова рассказывает о книге эссеистики выдающегося литератора и редактора журнала «Берега» Лидии Довыденко «Русская мысль и Человечество» (2021). Это собрание статей, очерков, заметок о современниках-писателях, о духовном пути русской литературы, малоизвестных именах, заслуживающих внимания.

Поэзия Анастасии Картавцевой близка к стилизации, под канвой которой укрываются житейские, непреходящие трудности: когда вырастают дети, они оставляют гнездо, и это нестерпимо больно; что бы ты ни выбрал в мире, но нет легкого и сладкого пути, нет однозначного выбора; знала бы баба, что будет война, так не молила бы Бога о сыне; старик видит, старик знает, но сделать ничего не может, только смотреть. Фаталистические ноты неизбежности судьбы соединены в текстах с попыткой сохранить фольклорное начало, вписать жизнь современного человека в исторический контекст.

А вышла черная смородина».

Главы из книги писателя и редактора Владимира Силина «Воронеж – город цирковой» будут наиболее интересны тем, кто увлечен историей Воронежского края в ХХ веке, вернее, ее культурно-досуговой стороной. Забавные и трагические, славные и курьезные страницы исследования посвящены развитию и выходу на всероссийский уровень местного цирка. Начиная с уличного развлечения, фиглярства, странствующего балагана, постепенно искусство акробатики и лицедейства занимает достойное место в советском пантеоне, наравне с балетом, большим спортом, драматическим театром.

Простая, но удивительная метафорическим рядом лирика Аркадия Гонтовского прилагается к классической поэтической традиции, продолжению есенинско-соколовской ноты, ее правильнее назвать философской. Поэтическая дымка окутывает землю, на которой по-прежнему существуют красота и любовь, высокое и мелодическое, не все стало приземленным, «невозможным для стиха» – хотя идет война, хотя есть и одиночество, и небытие. Есть совершенно определенное разделение на тех, кто считает, что поэзия должна быть конкретной, актуальной и связанной с насущностью действительностью, а не с песней, мечтой и романтическим представлением, и на последователей «несказанного». Талант Гонтовского принадлежит скорее к последним.

И покатит луну в каждый двор.

В рубрике, посвященной недавним интересным художественным и научным изданиям, историк Станислав Хатунцев рассказывает о книге О.А. Шишкина «Подлинная история русского Индианы Джонса» (2022), посвященной Николаю Рериху; Тамара Никонова повествует о творчестве философа В.С. Рахманина; Катерина Беда освещает новинку Петра Ткаченко, связанную с именем Александра Блока («Никем не званый…»: Александр Блок в поисках образа России», 2023).

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

347