«Нева» № 12, 2022

Две судьбы, два лика Петербурга: классика и современность

«Нева» – литературно-художественный и научно-публицистический журнал академического уровня. В журнале присутствует представление о Петербурге как о литературной столице России. Не оспаривая административно-территориального первенства Москвы, журнал «Нева» хранит культурную память о том, что Петербургский период отечественной истории по времени совпал с явлением русской литературной классики.

Поэтому в журнале «Нева» отображаются не только реалии Петербурга, но и особое мироощущение, присущее обитателям северной столицы.

Основные темы 12-го выпуска журнала «Нева» за 2022 год: личное счастье и пути его достижения (Анастасия Рогова «Поездка на всю жизнь», «Страна со старой карты» и др.), судьба страны и будущее планеты (Сергей Шумский «Территория Р-7» и др.), современные события на Украине (Людмила Марава «Уроки донецкого» и др.), религиозный подвиг (Артём Аргунов «Безумец», «Непонятный человек» и др.).

Основные публикации 12-го выпуска журнала «Нева» за 2022 год: Игорь Джерри Курас, стихи; Сергей Шумский «Территория Р-7», повесть; Евгений Харитонов, стихи; Артём Аргунов «Безумец», «Непонятный человек», рассказы; Анастасия Рогова «Поездка на всю жизнь», «Страна со старой карты», рассказы; Михаил Стригин «Шествие с ума», рассказ; Вера Калмыкова «Диалог с мировой культурой: две реплики Осипа Мандельштама», литературоведческое эссе; Архимандрит Августин (Никитин) «Намибия: по следам африканского рейха», историко-краеведческий очерк.

Проза журнала существует преимущественно в традициях чеховского натурализма. Чехов – писатель, который творил в пограничном эстетическом пространстве, в эпохальном поле, где расположены межевые столбы между XIX веком и веком XX. Логично, что его творчество продолжает влиять и на нынешнюю литературную эпоху и вместе с тем продолжает оставаться классикой – литературным эталоном современности.

Однако в отличие чеховской прозы в её преобладающих признаках проза «Невы» художественно иносказательна, притчеобразна.

Повесть Сергея Шумского «Территория Р-7» сочетает в себе признаки антиутопии и научной фантастики. Действие повести разворачивается в некоей стране, где сообразно сюжетным законам классической антиутопии людей пытаются превратить в управляемых и бездушных роботов. Увы, манипуляторы в этом преуспевают.

Но правил нет без исключений. На отшибе огромного авторитарного государства имеется уголок свободы. Его внутренняя логика заключается в том, что человек, находящийся на периферии социума, – например, сторож или дворник – может быть как бы не замечен неким недремлющим Оком, не охвачен силами тотального контроля. В повести таким человеком является умный одиночка, занимающий незаметную должность смотрителя Трубы. Не так важно, в чём состоят его формальные обязанности, главное, что его тактика выживания соответствует русской пословице: «До Бога высоко, до царя далеко». Впрочем, мифическим государством управляет не царь, а королева, что неизбежно рождает в уме читателя представление о консервативно-чопорной Англии (хотя непосредственно об Англии в повести не говорится).

Принципиально не только то, что вышеупомянутый смотритель Трубы находится на отшибе авторитарного государства, но также то, что он является человеком намеренно дурковатым; скрывая свой подлинный ум и более того притворяясь человеком недалёким, он умеет оставаться вне подозрений. Таким образом, большой ум несколько парадоксально проявляет себя в кажущейся глупости, мнимой недалёкости.

Сообразно законам антиутопии (достаточно вспомнить Оруэлла и его «1984 год») самое интересное происходит как раз на отшибе авторитарного государства. Смотрителю Трубы есть что скрывать от всевидящего Ока (непосредственно такого слова автор не употребляет, однако он транслирует идею тотального контроля). Читателю поэтапно является мир, закрытый от придирчивого наблюдения. В нём незаметно происходят неподконтрольные события, возникают неразрешённые явления. Причём читатель узнаёт эти события и явления поэтапно. Например, в повести упоминаются некие жёлтые; о том, кто такие эти жёлтые, читатель постепенно узнаёт из контекста. (Повествование содержит ребусную компоненту).

Суть свобод, которые тайно предоставлены смотрителю Трубы, заключается в их высшей естественности; она противостоит законам техногенного государства. Как и в романе Оруэлла «1984 год», некие естественно-телесные проявления человека, например, его свойство заводить семью или пожирать не искусственную пищу, – всё это официально находится под запретом и обретает характер некоей сладостной крамолы. Человеческая свобода тайно побеждает некую систему искусственных табу.

Неудивительно, что за смотрителем Трубы всё-таки следят. И он сам об этом догадывается. Повествовательный мир произведения построен так, что в принципе все заранее знают обо всех. Например, смотритель Трубы знает (или хотя бы догадывается), что в государственных кругах о нём многое известно – многое, если не всё.

Авантюрный сюжет повести разворачивается как своего рода патовая шахматная комбинация. К смотрителю Трубы собираются подселить Стажёра для того, чтобы тот постепенно вытеснил смотрителя Трубы с тихой, но завидной должности. Смотритель, человек далеко не глупый, об этом заранее догадывается, понимает, что Стажёр возник не просто так. Однако очевидно, что, если смотритель Трубы официально объявит о своей догадке, ему несдобровать. Авторитарное государство всё равно найдёт тот или иной способ от него избавиться.

Поэтому смотритель в очередном случае притворяется человеком глуповато послушным и выгадывает время, чтобы выскользнуть из петли, которая над ним неуклонно затягивается. В результате смотритель Трубы вступает в сложную игру со своими гонителями.

Чем эта игра заканчивается, можно узнать, прочитав повесть. Человеческое начало у Шумского борется с неким всевластным компьютерным разумом.

В финале повести выясняется, что естественное пространство, где обитает и главный герой, расположенный в будущем, соответствует бывшей Российской территории. Отвоевать её обратно – вот позитивная интенция персонажей повести.

К художественным достоинствам повести естественно отнести её ландшафт, несколько парадоксально сочетающий в себе обыденность и экзотику. Главного героя окружает бескрайняя тайга, она сказочно экзотична и в то же время обыденна в своём неизбежном однообразии. Естественность придаёт таёжной экзотике достоверность, а экзотика преображает естественность и обыденность.

Так, Аристотель в своей «Риторике» утверждает, что речь оратора должна быть простой и понятной, но чуточку отличной от обыденной речи. В сходном ключе наш современник выстраивает и таёжный ландшафт: он житейски узнаваем и в меру экзотичен.

За ним угадывается некая другая – быть может, доселе неизвестная, но подлежащая открытию Россия. Она вечно нова, как вечно нов Петербург – это, выражаясь по-пушкински, Петра творенье.

Далее в 12 выпуске «Невы» за минувший год опубликованы рассказы Артёма Аргунова «Безумец», «Непонятный человек».

Рассказы Аргунова представляют собой яркое явление современной религиозной прозы. К ней относится и книга Майи Кучерской «Современный патерик». Собственно, что такое патерик? Это иногда забавная житейская история, которая иносказательно ненавязчиво таит за собой религиозное поучение. Данному принципу – нравоучать, играя, следуют оба наших современника – и Аргунов, и Кучерская.

Однако если у Кучерской изображаются преимущественно (уточним, преимущественно, но не исключительно) духовные лица, то у Аргунова изображаются почти исключительно миряне, которые стремятся спасать свои души.

В своих рассказах Аргунов прибегает к своеобразной поэтике имён. Так, например, он пишет (с. 78):

«Игорь сидел за столиком недорогого кафе и, озираясь по сторонам, скучающим взглядом рассматривал немногочисленных посетителей».

Творчески симптоматично, что рассказ Аргунова «Безумец» начинается не с портретной характеристики персонажа, а с простого упоминания его имени (впрочем, принадлежащего не главному герою). Читатель ещё не знает, кто такой Игорь, а он уже упомянут. Почему?

В религиозном узусе – и это принципиально – с именем связывается таинственная сущность человека. Например, на исповеди и перед причастием (христианские таинства) священник спрашивает у верующего его имя. Оно выступает не в качестве формального наименования человека, а в качестве отсылки к тому, что являет собою духовная сущность человека, желающего очиститься от грехов и причаститься святых тайн.

Не случайно у нашего современника – Артёма Аргунова – вслед за именем персонажа следует развёрнутое указание на религиозные подвиги, пусть и совершаемые в житейских условиях. Более того, повествование у Аргунова движется не в качестве напластования событий, которые следуют одно за другим, а в качестве кратких повествовательных рубрик, которые связываются с тем или иным именем. Сюжет у Артёма Аргунова строится не столько вокруг события в причинно-следственной цепи, сколько вокруг имени.

Одна из повествовательных рубрик в рассказе «Безумец» связывается с именем Иван (с. 83): «Когда Иван поравнялся с подземным переходом, его окликнула пожилая женщина». Далее выясняется, что эта женщина – нищая. Ивану не довелось ей помочь, на что тот внутренне посетовал, но было уже поздно – нищая исчезла с горизонта Ивана.

Религиозно-этический вопрос о милостыне, подаваемой нищим, не так прост, как кажется. Человек, который внезапно встречается нам у церковной паперти, в подземном переходе или в электричке, по отношению к нам неизбежно случаен. Вступать в те или иные отношения с человеком совершенно незнакомым психологически сложно.

Но должны ли мы и вникать в суровые и абсурдные обстоятельства жизни совершенно постороннего человека? Является ли такая повышенная любознательность ко всяким житейским ужасам богоугодной? Если же такую спорную любознательность не проявлять, не понятно, возможна ли материальная помощь человеку абстрактному, каковым неизбежно становится любой встречный и поперечный.

Один почитаемый московский священник о людях не именно нищих, но глубоко проблемных – фактически тех же нищих – высказывался неожиданно уклончиво. Некоторым людям, в свою очередь, глубоко проблемным, но желающим помочь этим несчастным оный священник говорил: «Чужой крест на себя берёте!».

В конечном счёте, вопрос помощи нищим каждый решает по совести (велит ли совесть подавать нищему и убогому?). Однако социально и психически органично, что нищая в рассказе Аргунова является Ивану в одночасье, а затем как бы растворяется в огромном городе.

Дальнейший сюжет рассказа строится несколько парадоксально. Оный Иван безотносительно к печальному случаю с нищей совершает множество благих дел, первым из которых является спасение девочки от пожара. Напрашивается неизбежная параллель с поэмой С.Я. Маршака «Рассказ о неизвестном герое». И герой Маршака, как мы помним, спасает девочку от пожара. У Маршака преобладает мысль о том, что парень-спасатель такой же, как все, но с повышенным чувством моральной ответственности за жизни своих соотечественников – прежде всего, девочки. Среднестатистическая внешность героя у Маршака определяет почти полную невозможность его «вычислить», определить: «Ищут давно, но не могут найти»… Маршак говорит о скромном, но величественном подвиге.

Язык поэзии с её эстетической условностью располагает Маршака говорить не только о конкретном человеке, но также и о герое вообще, о некоем образце героического поведения. Он носит поэтически собирательный характер.

Язык прозы, напротив, располагает нашего современника – Аргунова – говорить о конкретной и неповторимой личности, каковой является Иван.

Знаменательна его личностная воля стяжать спасение души благими делами. В отличие от персонажа Маршака – своего рода нормативного героя, значкиста ГТО – герой нашего современника – это человек, который в глазах окружающих является безумцем, но праведен в глазах Божиих. Рассказ так и называется – «Безумец».

Второй рассказ подборки называется «Непонятный человек». Автором изображается романтический скиталец, которого иные принимают за представителя криминалитета, человек, которому есть что скрывать и от кого скрываться. Однако в финале рассказа сложным путём выясняется, что скиталец – человек благородный и идущий к Богу. Некоторые ответственные жизненные вопросы он решает со священником.

Рассказ интересен сочетанием приключенческой компоненты с религиозной дидактикой.

Элементы натуралистической поэтики в рассказах Артёма Аргунова сочетаются с иносказательными притчеобразными сюжетами и с особой поэтикой имён.

Далее в рубрике «Проза и поэзия» следуют рассказы Анастасии Роговой «Поездка на всю жизнь», «Страна со старой карты».

В первом из этих рассказов отчётливо преобладает гендерная тема, связанная с темой семьи. Сюжетная канва рассказа проста.

Герой ведёт тихую семейную жизнь, но ему не хватает эротической романтики. Жена и пробуждает у героя рассказа известные желания, однако вызвав их, отворачивается и спит. Так происходит по вечерам. Автор рассказа с натуралистической пунктуальностью показывает, что жена не столько поддразнивает мужа (всё в том же эротическом смысле), сколько банально хочет спать.

В результате ежедневная рутина в семейной жизни героя вытесняет романтику. По меткому замечанию автора он и она с ходом времени становятся не столько возлюбленными, сколько родственниками.

И вот в результате герой рассказа влюбляется в молоденькую и хорошенькую секретаршу на работе. Вскоре между ними завязывается головокружительный роман. Поначалу всё складывается удачно, муж сообщает жене, что отправляется в очередную командировку или на конференцию, а сам проводит время в объятиях возлюбленной. Ему всё сходит с рук.

На работе о его похождениях знают, но смотрят на всё происходящее сквозь пальцы. И вдруг… для героя рассказа наступает катастрофа. Всё тайное становится явным. Неважно, как это происходит на сюжетном уровне. С редкой психологической проницательностью (и главное, сердечной прозорливостью!) автор рассказа демонстрирует, что очень бурный роман скрыть невозможно, даже если на бытовом уровне кажется, что всё шито-крыто. Именно так! Есть бытовые условия для того, чтобы хранить тайну, но нет сердечных условий, позволяющих скрывать горячее романтическое увлечение.

В довершение всех бед героя разочаровывает возлюбленная. Романтический флёр куда-то улетучивается, и герой рассказа воспринимает свою пассию как нарядную куклу, которая к тому же постоянно и беззастенчиво тянет деньги из любовника.

Однако после совершившейся супружеской измены у героя рассказа нет возможности вернуться в семью – в этом ему отказывает бывшая жена.

В рассказе имеется некоторая незначительная непоследовательность, которая возможно входила в авторские намерения. Автор пишет о том, что семейная жизнь героя утратила необходимый шарм, а потом его же и обвиняет в измене. Однако данная непоследовательность позволяет автору особо подчеркнуть контраст между двумя состояниями героя: внезапный бурный роман и последующее разочарование в любовнице.

Рассказ воспроизводит метаморфозы мужской психики с женской точки зрения. Так, Анастасия Рогова убедительно показывает, что побуждает героя избрать тот или иной тип эротического поведения.

Однако показывая своего героя изнутри, Рогова обнаруживает женский взгляд на него, который проявляется во множестве повествовательных деталей. Ими объясняется, например, почему герою не удаётся скрыть свой роман. Меж тем, мужское мышление является в большей степени синтетическим и в меньшей – аналитическим. Так, если бы рассказ шёл непосредственно от лица героя, а не от лица автора – Роговой, в прошлом муж и в будущем любовник, мог бы заявить, что жена – скучная мещанка, но не стал бы вдаваться в бытовые и житейские частности, которыми искусно занимается Анастасия Рогова.

Мысль рассказа проста: Амур, увы, часто побеждает Гименея. Однако уж очень яркая эротическая романтика нередко переходит в свою противоположность –скучную прагматику. Не всё то золото, что блестит. И напротив, то, что наружно не блестит, подчас сердечно трогательно, сердечно питательно.

Второй рассказ Роговой называется «Страна со старой карты». Как можно догадаться по названию, речь идёт об СССР, вокруг которого носится множество ярких, но безответственных домыслов. Автор выводит на повествовательную сцену школьную учительницу истории. Она выступает за историческую правду и против исторических мифов.

Автор воспроизводит диалог школьной учительницы с ученицей (сс. 120-121):

«– А вы же при Советском Союзе жили? – спросила Катя. – При пионерах?

– Да, – от удивления Евгения Николаевна смогла не рассмеяться. – Хотя и не при Ленине.

Специально уточнила, потому что Катя была не первой, кто задавал ей этот вопрос, путаясь в исторических рамках. Родной сын как-то поинтересовался, не ездила ли она покорять целину, и в ответ Евгения Николаевна не знала, то ли смеяться, то ли плакать под своей древностью в глазах нового поколения.

– Знаю, знаю, он давно помер и в мавзолее лежит на Красной площади, – отмахнулась Катя. – Вы лучше скажите: правда, что там все бесплатно было?

– Ну-у, – запнулась Евгения Николаевна. – Если брать в широком смысле, то да.

На самом деле однозначно на этот вопрос ответить нельзя, потому что СССР, как любая страна, пережил несколько периодов...

– Все было бесплатно! – восторженно перебила Катя, и глаза ее загорелись. – Знаете, в тик-токе один есть блогер, все про Советский Союз рассказывает! Как там было.

– Сколько ему лет, этому блогеру? – поинтересовалась Евгения Николаевна.

– Лет семнадцать, наверное, а чего? – воскликнула Катя, упрямо тряхнув челкой.

– Как же он рассказывает, если сам не жил при СССР? – усмехнулась Евгения Николаевна. – Вот так и возникает миф.

– Какой еще миф, – отмахнулась Катя. – Мифы – это в Древней Греции были, а СССР недавно был, еще при вас и даже при маме моей. А Джи Ди и не мог в Советском Союзе жить, он из Америки.

– Что-что? – переспросила Евгения Николаевна, решив, что неправильно поняла.

– Ну, в США он живет, – помахала руками Катя, чтоб понятней объяснить. –

В Оклахоме, это штат такой.

– И рассказывает про Советский Союз?! – поразилась до глубины души Евгения Николаевна. – Из Оклахомы?

– А чего? – снова насупилась Катя. – Какая разница откуда, если он все изучил и сам себя в пионеры принял. Он фанат СССР, фильм про него снимает.

От потрясения Евгения Николаевна не нашлась, что возразить, и повисла пауза.

– Вот зачем понадобилось такую страну разрушить? – не унималась Катя. – Жили бы сейчас, и тоже бы все бесплатно было.

– Понимаешь, Советский Союз терпел кризис, строй себя изжил, люди хотели свободы, – ответила Евгения Николаевна. – Это долго объяснять. Нельзя было купить многие продукты, товары. Ничего не было. В старших классах по истории будете изучать распад СССР, тогда поймешь».

Одной из смысловых кульминаций данного диалога соответствует изысканный каламбур: миф как особый термин гуманитариев и миф в смысле сказки, понятной даже детям. Учительница истории говорит о мифах как об искажениях истории, а девочка Катя – о мифах в детском понимании (например, о мифах в Древней Греции).

Мысль рассказа заключается в том, что при Советах жить было трудно, но было место подвигу и вопреки невозможности люди подчас доставали товары, которые почему-то считались недоступными. И даже вопреки объективной правоте учительницы истории, которая рассказывает о продовольственном кризисе в былой стране, люди при Советах подчас совершали невозможное.

Внутренняя логика автора рассказа, быть может, более понятна мечтательной девочке Кате, нежели учительнице истории. Если Евгения Николаевна руководствуется экономической статистикой, то Катя следует своему личному опыту, который подчас опровергает кажущуюся очевидность. Учительница истории апеллирует к тому, что распад СССР был нужен для решения экономических проблем страны.

Однако автор рассказа – например, в лице девочки Кати – внутренне усмехается в ответ: достать некоторые жизненно необходимые товары и сейчас бывает невозможно, а при Советах их доставали вопреки невозможности («Мы рождены, чтоб сказку сделать былью»).

В рассказе Роговой воссоздаётся своего рода советская романтика, и СССР подобно древней Атлантиде предстаёт как некая чудесная земля.

Следующая публикация прозы в журнале – рассказ Теодора Гальперина «Нина» – также содержит публицистический уклон.

Публикация Гальперина не является в собственном смысле рассказом. Она построена как биографический очерк, содержащий литературный портрет Нины – реального лица. Вокалистка, связавшая своё творчество с Пушкиным, с Мандельштамом, с русской культурой предстаёт на фоне эпохи. Автор вспоминает о 90-х (с. 124):

«Мы встретились с Ниной в это безденежное, безработное время очередной российской депрессии в 90-х. Россия в этой категории Великих депрессий, так же как и в области балета, – «впереди планеты всей».

Гальперин пишет о трудностях, которые испытывала творческая интеллигенция в 90-е. Показательно сетование автора на безработное время. В данном эпохальном контексте попечение человека о физическом выживании, о хлебе насущном как бы вытесняет работу его души. Забота о хлебе насущном, необходимость считать деньги – все эти меркантильные функции мешают творческой интеллигенции расти и развиваться.

Однако интенция автора не заключается исключительно в том, чтобы клясть 90-е. Они упоминаются в публикации лишь фрагментарно на контрастном фоне извечного культурного космоса, который являет собой Петербург или, по-пушкински, Петра творенье. Автор пишет (с. 123):

«Последний зимний апрельский холодок; но уже весенне пробуждается, взламывая хрупкий лед и лаская чопорный гранит, самодержавная Нева; петербургское солнце, юное и совсем неутомленное, прогревает продрогшие влажной зимой косточки Северной Венеции. У Петропавловки еще чистый промытый песок, и первые загоральщики уже выстраиваются вдоль крепостной стены, черпая из бесплатной небесной кладовой солнечный витамин; вода с легким плюсом, но есть и купальщики.

Наступили светлые вечера, и парус Белой ночи уже совсем близко, и красуется мачтой золотой шпиль Петропавловки».

Как показывает данный фрагмент, пространственный ряд Петербурга у Гальперина становится одновременно культурным ландшафтом. И вот в этой петербургской бесконечности герой-повествователь встречает единомышленницу, собеседницу, коллегу в одном лице.

Жизнедеятельность Нины в биографическом очерке Гальперина связывается с Дворцом учёных в Петербурге и другими культурными реликвиями великого города. Автор пишет (с. 127):

«Задумался: влюблен ли я в Ниночку? Когда впервые увидел ее, она вовсе не привлекла внешностью. Когда впервые услышал, в душе дрогнуло. Конечно, если пели дуэтом лирику, я перевоплощался во влюбленного. Но голос Нины своей трагической мелодичностью, исходящий из самой глубины души ее, волновал и дальше, все звучал и звучал во мне. Этот голос, казалось, поднимает над житейским, уносит в поднебесье».

Итак, герой-повествователь свидетельствует, что не мог влюбиться в Нину в обычном смысле слова, однако всё то, чем жила и дышала Нина, было для него свято и незыблемо. Поэтому банальная влюблённость была бы по-своему неуместной, речь шла о совместном творчестве – о чём-то, быть может, большем, нежели просто отношения двух людей – его и её. Их сплетённые судьбы в очерке Гальперина явлены на фоне петербургского культурного космоса в его всеобъемлющей масштабности.

Следующая публикация в прозе также связана с Петербургом. Рассказ Михаила Стригина называется «Шествие с ума». В самом названии рассказа угадывается литературная аллюзия на гоголевские «Записки сумасшедшего». Место действия рассказа – Петербург; он же фигурирует в гоголевских «Записках».

Как и у Гоголя, у нашего современника главный персонаж – человек чудаковатый и склонный к умственным завихрениям. Проблемному полю его тревожных размышлений соответствует огромная дистанция, более того, противоречие между сакральной и житейской реальностью. Когда мы молимся не своими словами, а по молитвослову, когда мы воспроизводим канонический текст, мы неизбежно устремляемся в сакральную реальность. Но сами-то мы находимся в житейской реальности, а она мешает нам всецело сосредоточиться на главном. Во время молитвы мы внезапно узнаём, что закипел чайник, что звонил кто-то из знакомых или пришёл коммунальный счёт. Мелкая житейская информация, которая мешает нам толком молиться, практически неисчерпаема. Посторонние небесам известия роятся вокруг нас как назойливые мухи. В результате мы пытаемся усидеть на двух стульях, как по иному поводу выразился Салтыков-Щедрин.

Мы «варимся» в сонме житейских мелочей, а канонические молитвы были составлены пустынниками, которые ели акриды и говорили с Богом.

Вот это противоречие между нашим повседневным опытом, кругом житейских необходимостей и высшими смыслами остро ощущает герой Стригина, мыслитель-одиночка. Женщины в его жизни появляются, что, однако, не мешает ему ощущать себя наедине с глухонемой вселенной, полной пугающих загадок.

С героем Стригина (но не с автором!) можно бы и поспорить. Господь всеблаг, и поразительно, что в канонической молитве «Отче наш…» остаётся место житейской необходимости или, как мы сегодня бы сказали, гастрономической опции: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь». Бог более двух тысячелетий назад воплотился в человека и предусмотрел даже наши житейские потребности.

Однако, разумеется, герой рассказа продолжает испытывать метафизические терзания. Так, например, он мысленно вопрошает Творца о сущности молитвы Макария Египетского, где негативно упоминается о таинственном поспешении. В произведении Стригина читаем (с. 239):

«– Помози ми на всякое время, во всякой вещи и избави мя от всякия мирския злыя вещи и дьявольского поспешения.

«От дьявольского поспешения? Может, и нет никакого поспешения? Разве можно противопоставлять Бога и дьявола? Это совершенно разные масштабы. Может, дьяволом человек называет собственный дискомфорт, боль от выхода в какое-то иное состояние, когда тебя ограничивают, когда тебя бьют? Но мы сами очень часто лезем к этой боли, выходим в космос, ползем по леднику. В физике есть понятие об адиабатическом процессе: когда что-то меняется медленно, то внутренняя структура не нарушается, и тогда боли не должно быть. И напротив, когда скорость изменений высока, то внутри все начинает рушиться. А если медленно, то происходит закалка металла и тела? Распутин принимал в малых дозах мышьяк и стал бесчувственным к яду. Возможно, дьявол – это когда ты хочешь что-то сделать быстрее, чем это должно происходить?».

Напрашивается краткая лингвистическая справка: поспешение – слово, которое возникло не от спешки, а от глагола поспешествовать (в значении помогать). В молитве Макария Египетского говорится не столько о спешке, сколько о пособничестве, которое оказывает нам дьявол в худых делах. Так, в цикле очерков Глеба Успенского, писателя конца XIX века, «Нравы Растеряевой улицы» говорится о тёмных невежественных людях, которые воспринимают дьявольское поспешение как излишнюю спешку. Якобы основное свойство дьявола – это всегда и всюду спешить.

Однако художественная правда не всегда лингвистически пунктуальна. Более того, не вступая в особое противоречие с молитвой Макария Египетского, мы можем говорить и о спешке, которая пагубна. Так, у нашего современника Михаила Стригина речь идёт о реальном петербургском феномене, в своё время описанным Пушкиным, – в знаменитом «Евгении Онегине»: «А Петербург неугомонный /Уж барабаном пробуждён». Петербург – город европейских темпов, один из торговых центров великой страны у Пушкина окрашен столичной суетой, тем же поспешением в этимологически буквальном смысле.

И, разумеется, неугомонный темп жизни Петербурга не привязан непременно к петербургским реалиям – таким как адмиралтейская игла или громады домов. Петербургский темп жизни можно при случае ощутить и за пределами северной столицы.

В восприятии героя Стригина, как и в русской классике (начиная с Пушкина) столичная суета Петербурга связана с торгашеством, с пользой, которые, разумеется, возможны не только в территориальных пределах Петербурга.

Рассуждая о пользе, о преступной спешке, неотделимой от торговой суеты, герой рассказа противопоставляет Россию коллективному Западу и Америке. Напрашивается параллель с классикой. Как мы помним, в романе Гончарова «Обломов» обаятельному увальню Обломову, простосердечному русскому барину, противопоставляется деловитый немец Штольц, который постоянно куда-то спешит.

Однако герой Стригина связывает как деловитую поспешность, так и её противоположность – трогательную умудрённость с современными геополитическими событиями. Герой Стригина продолжает рассуждать (с. 140):

«– Да будет воля Твоя. – «А война в Украине – это Твоя воля? А как же иначе. Стенания: как Ты допустил это?! – всегда от незнания и неведения. Иисус, который есть сама любовь, изгонял фарисеев из храма, которые превратили его в базар. Когда слова заканчиваются, приходится применять кулаки или ракеты».

Далее размышления героя достигают своего апогея и связываются с непростой международной обстановкой (сс. 141-142).

«– Странно, – сказал я вслух. «Начинал я молитву еще в темноте и не заметил, как рассвело». В поле зрения опять появилось смс о задолженности: «Сколько же людей занимается обслуживанием людей, которые занимаются обслуживанием других людей, которые, в свою очередь... И эта пирамида растет с каждым годом. Но к чему-то она идет. Она должна, подобно пылесосу, всосать в себя все человечество, расставив каждого на свое место, и это будет очень жесткая фрактальная конструкция, которую так просто не сомнешь... Может, Господь проводит какой-то гигантский селекционный эксперимент в надежде, что когда эта пирамида будет окончена, то получится существо, сопоставимое с ним по мощности созидания и преобразования. Некая точка омега, про которую говорил Пьер Тейяр де Шарден. Так же как когда-то бактерии соединились в единый многоклеточный организм, так человечество должно породить мыслящую пирамиду, обращенную острием к небу. И в ней каждый найдет свое место – и гений-математик, и папуас, владеющий минимумом слов...» – мне представилась эта грандиозная пирамида, только не в реальном пространстве, где каждый атом соединяется с соседними, формируя песчинки, которые формируют камни, а в виртуальном, где каждую секунду производятся миллионы различных инструкций, приказов, приглашений в группы, которые формируют социальные песчинки, которые, соединяясь, формируют камни крупных предприятий, городов, научных коллабораций, формирующих пирамиду человечества».

Речь идёт всё о той же спешке и суете. Однако в суету погружён весь современный мир, что и порождает у героя Стригина трагические вопросы (с. 142): «Но тогда что делает Россия, замахиваясь на все человечество? Как не понимает правительство, что кусок этой пирамиды распадется и будет валяться песком у ее подножия, подобно отвалившемуся носу египетского сфинкса. И тогда через несколько сотен лет никто не вспомнит даже имени Россия, подобно тому как только специалисты вспоминают про поглощенную джунглями цивилизацию майя. Может, наш президент знает что-то такое, чего не знаем мы. Может, он хочет перекроить пирамиду под Россию, которая должна стать фундаментом нового мироустройства. И вся эта чехарда – только повод? Но это то же самое, что мне выйти на бой против Арнольда Шварценеггера и уповать на Господа. Если только у президента нет в рукаве джокера с китайскими глазами. Но ведь Китай тоже хочет стать фундаментом мирового государства. И у него тоже есть джокер – это он сам».

Говоря о некоем тайном знании главы государства, герой Стригина вносит эсхатологическую составляющую в современные геополитические процессы.

Человечество катится в тартарары, но может ли Россия, единственная страна в мире, устремлённая ввысь, заручившись поддержкой таинственного Китая, успешно противостоять всему человечеству, перекрыть мейнстрим? – вот каким вопросом задаётся герой Стригина – герой, но не сам Стригин, не автор рассказа. Герой парадоксально заостряет то, что в рамках рассказа как целого не носит столь угловатого и пугающего характера. Быть может, не в тексте, а в контексте рассуждений персонажа Стригина сохраняется представление о суверенитете России или, ещё проще, об установлении высшего порядка в отдельно взятой стране.

Принципиален в данном случае не только смысл как таковой – не только имплицитный ответ, который автор в состоянии дать на размышления героя. Автор и герой семантически не равноправны хотя бы в том смысле, что едва ли не любое произведение литературы несёт в себе презумпцию авторского всезнания, тогда как герой – и прежде всего, герой Стригина – живёт не столько в мире ответов, сколько в мире вопросов. Вот это отличие героя от автора примечательно. Речевое поле персонажа придаёт политическим взглядам автора вопросно-ответную динамику и социальную остроту, благодаря чему государство предстаёт не в качестве бездушной машины, а в качестве человечной структуры, способный вступить в диалог с одиночкой-парадоксалистом, с человеком юродивым, а не только со стандартизированным homo sapiens.

Следующей публикацией прозы в 12-м выпуске «Невы» за 2022 год является повесть Алексея Шепелёва «Штёпа и Жёваный крот: The Battle». Повесть Шепелёва написана о судьбе современной деревни, упоминание которой требует краткого экскурса в прошлое. Как известно, коллективизация в своё время прогремела по всей стране. В результате коллективизации в деревне осталась неработоспособная пьянь и голь, а работящих крестьян извели под корень – во всяком случае, так описывает трагедию коллективизации Евгений Евтушенко в своём романе «Ягодные места». Он не жалеет красок для того, чтобы показать коллективизацию как величайшую трагедию.

Однако с распадом Советского союза пришли в упадок или вовсе исчезли и колхозы, а новой организующей хозяйственной структуры и новой рабсилы в деревне не возникло. Осталось место пусто, которое надо вновь засеивать, вновь обихаживать. И если в произведениях позднесоветских лет о деревне (не только у Евтушенко) фигурирует коллектив, этимологически неотделимый от колхоза, то у нашего современника Шепелёва на первое место выходит деревенский чудак – т.е. индивид или одиночка. Однако за его прибаутками и юродивыми выходками угадывается каторжный труд по восстановлению деревни.

Вот почему житейский юмор в повести Шепелёва не носит самодовлеющего характера, но оттеняет извечную трагедию русской деревни.

Завершающая публикация прозы в 12-м выпуске журнала за 2022 год помещена в рубрике «Вселенная детства». Рассказ Ильи Прозорова называется «В обратный путь».

В рассказе показан жизненный калейдоскоп, который в детстве человеку видится почти безбрежным. Герой вспоминает себя в детстве человеком, исполненных жизненных планов и надежд. Однако, как по другому поводу писал Есенин, одно отмечталось, а другое не сбылось.

Даль во времени связывается в рассказе с пространственной далью. Детство связывается у героя с романтикой пригородных электричек.

В рассказе Прозорова угадываются некоторые аллюзии на повесть Саши Соколова «Школа для дураков», где взаимосвязаны пригород и детство. Однако если Соколов заявляет о себе как писатель-интеллектуал, демонстрирует многогранный и замысловатый юмор, то Прозоров напротив воспевает безыскусные радости бытия и простые, но от того не менее настоящие трагедии, которые способен испытывать ранимый и впечатлительный подросток.

У Соколова с пригородом связывается своего рода вечное детство, пригород предстаёт как пространство, где время как бы застывает. У Прозорова, напротив, время летит: подросток предстаёт как не вполне сформированный взрослый, которому, однако, предстоит погрузиться в мир взрослых (порою трагический). И напротив, человек достигший зрелости, помнит себя ребёнком, некогда жившим в дачной местности.

Даль минувшего присутствует и в подборке стихов Игоря Джерри Кураса. Как свидетельствует биографическая справка, поэт родился в Ленинграде, но живёт в Бостоне. Факт эмиграции в стихах Кураса художественно не случаен.

Лирике Кураса присущ элегический нерв: устремление поэта в мечтательное прошлое соответствует его же ностальгии по некогда покинутому Ленинграду (ныне Петербургу). Так, пространство и время в стихах Игоря Кураса сосуществуют в некоем двуедином качестве. Русский литературовед Бахтин такое пространство-время называл хронотопом.

Поэт пишет (с. 3):

знакомых остались давно позади.

Почти несусветная даль у Кураса несёт в себе трагические составляющие, напрашивается неизбежная параллель с «Заблудившимся трамваем» Гумилёва. И в то же время трагические смыслы контрастно явлены в смеховой оболочке, в ореоле житейского юмора. Описывается ситуация, по-своему нелепая: человек проспал остановку и аттестован (дословно!) в качестве дурака.

Возникает дополнительный вопрос: если в рассказе Прозорова и стихах Кураса присутствует единый лейтмотив пригородных электричек, то как он различается в поэзии и прозе? У Прозорова – прозаика – преобладает своего рода повествовательный контрапункт: пригородный фон ассоциативно вторит сокровенным жизненным впечатлениями персонажа, но не равняется им. У Кураса – поэта – напротив, присутствует пейзаж души: пространство, внешнее по отношению к лирическому персонажу, вовлекается в его внутренний контекст. И например, топоним – Стрельна – становится своего рода лирическим паролем судьбы человека, безнадёжно проехавшего свою остановку. Стрельна в данном контексте выступает как юдоль души поэта, потерянного в сладостных петербургских пригородах.

И если у Прозорова имеет место повествовательный калейдоскоп прозы, то у Кураса преобладает единое лирическое движение, в котором душа поэта и пригороды Питера неразрывны.

В стихотворении «Учитель» Курас пишет (с. 5):

он жег папиросок своих маяки.

Перед нами снова поэтика топонимов: литературный и жизненный опыт лирического персонажа внутренне неотделим от станции «Автово». С нею в произведении связывается литературный учитель лирического персонажа, огни его папирос выступают как своего рода путеводные огни или маяки, позволяющие лирическому герою найти свой путь в поэзии. Держатель маяков строг, но благодаря его нелицеприятному суду, в душе его благодарного ученика пробуждается поэзия.

и трудную почву, в которой пророс.

Трудная почва – своего рода сила сопротивления слову – от обратного способствует творческому росту поэта.

Высокое у Кураса является в простой житейской обстановке. Она описана в деталях, автор склонен к эстетическому смакованию жизненных нюансов, что выдаёт в нём питерского интеллигента, человека, который действует не нахрапом, а вкрадчиво. Питерский интеллигент как особая порода человека неизменно обнаруживает себя в стихах Игоря Кураса.

Элегической ноте в стихах Кураса, его обращённости в прошлое вторит мотив утраты в стихах Владимира Спектора.

В своих стихах Спектор склонен к афористической краткости и одновременно – к собирательности, присущей лирической сентенции. Спектор пишет (с. 135):

И от кого из них мороз по коже...

Стихотворение строится по антитезе: на одном полюсе произведения надежда, которая как бы подразнивает человека, на противоположном – безнадёжность. В поэтическом тексте Спектора особо значимы градации между этими двумя состояниями. Такая нюансировка лирического движения родственна особой литературной культуре Петербурга, однако в отличие от Кураса, уроженца Ленинграда, Спектор не является петербуржцем по рождению. Данное обстоятельство означает, что литературная культура Петербурга (в прошлом – Ленинграда) не требует обязательной привязки к северной столице. И люди, обитающие вдали от Петербурга, – так, например, Спектор ныне живёт в Германии – могут быть метафизически связаны с северной столицей России – этим детищем Петра.

Однако более явная или менее явная петербургская выучка, петербургская закваска у двух поэтов не препятствует их различиям. Если у Кураса преобладает лирическая недосказанность свободного блуждания (станция Стрельна) или прорыв, разрешение проблемной ситуации (станция «Автово» как малый Парнас), то у Спектора присутствуют ноты безысходности, сопряжённые с необратимостью времени. И всё же время и смерть у Спектора суть своего рода условия прорыва в подлинное бытие.

Поэт пишет (с. 135):

Сквозь шелест, теряясь, неясен отве...

Намеренно оборванные, внятно недосказанные слова у Спектора свидетельствуют о таинственных рубежах, где кончается искусство и начинается бытие. Однако поэзия растворяется в пространстве бытия, а оно, в свою очередь, растворяется в поэзии.

Также в журнале опубликована подборка стихов Олега Ващаева. Поэт пишет (с. 112):

Сочный, нежный шашлык, пряности, маринад.

Намеренно спотыкающаяся, интонационно свободная силлабо-тоника Ващаева узнаваемо напоминает ритмику Бродского, ещё одного поэта с петербургскими корнями. Ващаев продолжает (там же):

– Переверни, неси.

Строки Ващаева побуждают задуматься вот о чём: диалог – это стихия драматургии, однако особый – сокровенный – диалог – это спутник лирики. В такой доверительно частный диалог вовлечены персонажи Ващаева.

Другие его стихи в известной степени являются стихами о стихах. Поэт пишет (с. 112):

Последыш, так сказать, потомок.

Ващаев фрагментарно и выборочно включается в известный литературоведческий спор о том, кто был подлинным автором «Конька-Горбунка». Не усматривая в Ершове пушкинской лирической силы, Ващаев вкратце (не вдаваясь в текстологические подробности) возражает литературоведам Лацису и Козаровецкому, которые считают, что «Горбунок» сочинён Пушкиным и приписан Ершову. И всё же главное, о чём стихотворение, – пушкинский размах в его личностной (а не текстологической) реальности.

Поэт продолжает (сс. 112-113):

конек несет Поводыря.

Знаменательно то, что современный поэт вносит в пространство сказки Ершова петербургские ноты. Ведь и Петербург – город, возникший против неба на земле. Такое же свободное и, как мы сегодня бы сказали, креативное пространство присутствует и в сказке Ершова.

В 12-м выпуске «Невы» за 2022 год опубликована также подборка стихов Евгения Харитонова. Поэт пишет о нынешних событиях на Украине. Так, в стихотворении «Сироты Донбасса» автор пишет от лица одного из детей Донбасса (с. 75):

Чтоб в меня никогда не попали.

Стихам Харитонова сопутствует двуединый смысловой контур: с одной стороны глобальный ход истории, с другой – локальные явления частной жизни. Однако два повествовательных плана у Харитонова неизбежно взаимосвязаны, поскольку ребёнок втянут в воронку трагических событий.

Поэт пишет от лица ребёнка (там же):

Чтоб меня погубили морозы.

Далее следует малый лирический сюжет. Харитонов воспевает скромный подвиг неизвестного солдата (например, не названы его имя и фамилия). Ребёнок рассказывает (там же):

И подвал, словно норка мышонку.

Союз «но» в данном случае свидетельствует о перемене ситуации: солдат незаметно спасает ребёнка. Тем самым мерилом исторической правды становится частное бытие, частное свидетельство о военных событиях на Донбассе.

Ребёнок внутренне заключает, восходя от своего частного опыта к событиям в стране:

Что дождусь непременно Победу!

В стихотворении «Алёшка» поэт пишет (с. 77):

Ввязались русские в войну?

Свидетельство о глобальных геополитических событиях и здесь является в частной доверительной беседе. Поэт обращается к соседу, любознательному мальчишке:

Но мне пришлось ответить: «Нет!»

Тема Донбасса разворачивается и в эссе Людмилы Маравы «Уроки донецкого». Марава подчёркивает, что в современном Донецке разворачиваются трагические события планетарного значения, и нельзя жить так, как если бы этих событий не происходило.

Марава пишет:

«Сегодня нередко можно услышать коллективное мнение авторитетных летописцев современной истории, настоятельно рекомендующих не превращать в мировую трагедию ворвавшиеся в нашу жизнь трагические события, а относиться к происходящему с мудрой беспристрастностью. Если принять такое пожелание, только и остается, что убедить себя в том, что переживаемая Донецком на протяжении мучительно долгих лет трагедия для окружающего мира просто не существует. А значит, в нее можно не верить, о ней вообще можно не говорить...

Однако каждый день жизнь опровергает такие рекомендации, предлагая наглядное подтверждение переживаемой катастрофы, крушения некогда благополучной донецкой жизни: убедительнее любых слов кровавой болью, тысячами осколков врезаются в память события, навечно обретая несокрушимое могущество исторической правды о пережитом времени.

Смысл этой высокой трагедии не подлежит силовому переосмыслению. Ее невозможно оправдать никакими титаническими усилиями рассудка, как невозможно утопить в опостылевшем болоте пафосного комедиантства горе, страх, унизительную и постоянную ущемленность собственной постыдной третьесортностью людей, бредущих в лохмотьях жизни по лабиринту истории... Когда-нибудь громадной гранитной глыбой будет увековечена память об их бесконечном человеческом терпении».

Упоминание летописей в публицистическом произведении Маравы не случайно. Автор неявно, но узнаваемо ориентирован на древнерусскую литературу. Обращение автора от современности к истории определяет и черты плача – жанра древнерусской литературы в эссе Маравы.

Рубрику «Проза и поэзия» в 12-м выпуске «Невы» за 2022 год завершает подборка стихов Рустама Мавлиханова (Будды).

Поэт создаёт малую – личностную – космологию. Так, в стихотворении Мавлиханова «Комета» читаем (с. 146):

Я – запятая в Книге Бытия…

В стихотворении «Врачам» поэт пишет (с. 147):

(Хоть Есенин глубоко внутри).

Далее шутливо – и в то же время трагедийно – говорится о том, как люди обычно относятся к смерти. В частности поэт варьирует трагическую строку Есенина «В нашей жизни умирать не ново» и вдумчиво воспроизводит отклик Маяковского на смерть Есенина. Причём о двух классиках говорится в связи с человеческой природой, с человеческой смертностью вообще.

К рубрике «Проза и поэзия» примыкает рубрика «Переводы». В ней опубликованы сонеты Шекспира в переводах О. Бардышевой. Шекспир писал свои сонеты цветистым языком с пышными эпитетами. Однако существуют классические переводы Шекспира – прежде всего, общеизвестные переводы Маршака, в которых цветистый язык английского поэта упорядочен и устремлён к благородной краткости, к умственной ясности. Переводы Маршака чрезвычайно изящны и потому популярны, однако степень их соответствия подлинникам отнюдь не максимальна.

В традиции Маршака работает и Бардышева; так, например, она пишет (с. 171):

Томительные дни переношу упорно –

Мысль предельно сжата и ясна. Угадываются литературные уроки Маршака, переводчика Шекспира.

К анализируемому выпуску журнала «Нева» прилагаются научные или научно-публицистические материалы, которые вторят художественным публикациям журнала на интеллектуально-познавательном уровне. Так, проблема выживания человечества, которая присутствует в антиутопической повести Сергея Шумского, на научном уровне поставлена в эссе Веры Харченко «Говорящие цифры». Выживание планеты Харченко меряет как статистикой рождаемости в различные годы, так и статистикой смертности человека в том или ином возрасте. Вот почему цифры у Харченко не равнодушные, а как дословно сказано, – говорящие.

Вслед за публикацией Веры Харченко в рубрике «Критика и эссеистика» следует публикация Веры Калмыковой «Диалог с мировой культурой: две реплики Осипа Мандельштама».

Калмыкова пишет о поэтическом космосе Мандельштама и о его влиянии на позднесоветских поэтов, таких как Гандлевский или Ирина Евса. С одной стороны, поэтический космос Мандельштама явлен словесно, с другой – он шире просто словаря языка Мандельштама, поскольку за ним – смысловое поле и, ещё шире, стихия творчества петербургского классика, не сводимая к единицам текста. Мандельштам по мысли Калмыковой поэтически всеобъемлющ, а значит, парадоксально не сводим к совокупности рифмованных текстов, пусть даже исполненных совершенства.

За ними, поясняет Калмыкова, угадывается визуально выраженная культура. Едва ли будет натяжкой связать её с Петербургом – этим культурным космосом, воссозданным в ранее упомянутой публикации Теодора Гальперина («Нина»). Однако с Калмыковой можно и поспорить. Едва ли Мандельштам – поэт исключительно визуальный. Ему принадлежат бессмертные строки: «Останься пеной, Афродита, / И слово в музыку вернись». Однако означенное уточнение – Мандельштам был наделён не только поэтическим зрением, но и поэтическим слухом – не отменяет главного: космос Мандельштама и стихийно всеобъемлющ, и культурно упорядочен.

Исходя из культурной упорядоченности и в то же время таинственной стихийности творчества Мандельштама, Вера Калмыкова выявляет в его поэзии два вербально оформленных, вербально выраженных лейтмотива.

Первый из них – это чёрное солнце. Эстетическая соль данного мотива в его традиционности и одновременно – новизне. «Да здравствует солнце, / Да скроется тьма!» – некогда сказал Пушкин. Мандельштам не повторил его, а переосмыслил в связи с Серебряным веком. Эта трагическая и в чём-то даже дисгармоничная эпоха порождает чёрное солнце Мандельштама. Оно и соразмерно, и противоположно ясному солнцу-Пушкину.

Второй устойчивый лейтмотив поэзии Мандельштама – это лейтмотив некоей аскетичной среды обитания в «Стихах о неизвестном солдате». С текстологической скрупулёзностью и достоверностью Калмыкова возводит упомянутые стихи Мандельштама к брюсовскому литературному источнику.

Брюсов был человеком литературно эрудированным, но обитавшим в своей эпохе – современным. Вот почему и Петербург Мандельштама, содержащий брюсовские аллюзии, двулик. Его два лика, две судьбы – это классика и современность.

Далее следует публикация, которая так же, как и материал о Мандельштаме, прямо или косвенно связана с Серебряным веком. Публикация принадлежит авторству Николая Переяслова и называется «Голоса «Ахматовского парка». Автор высказывает мысль о том, что Россия – страна словесности и юдоль поэзии (а не просто страна в привычном для нас географическом смысле слова). Переяслов пишет (с. 198):

«Россия – это страна, которая существует словно бы исключительно для Поэзии, но при этом не только для тех людей, кто любит читать или слушать стихи других авторов, но и в первую очередь для тех, кто эти стихи сами пишут, выступая в роли полноценных поэтов».

В данном «смысловом ракурсе» примечательно, что Россия предстаёт как юдоль Аполлона – пространство не равное и быть может, даже противоположное библиотеке – месту пребывания читателя, а не только – и не в первую очередь – поэта. В самом деле, Парнас, жилище муз, не равняется просто библиотеке – этому хранилищу литературы, в том числе поэзии. Автор статьи, в свою очередь, говорит не о русской читательской аудитории, а о русском Парнасе. Россия – страна поэзии, но было бы совершенно не адекватно, едва ли не кощунственно считать её страной-читальней – такова авторская логика; она прослеживается с первых страниц.

Если дела обстоят так, как пишет Переяслов (а мы в этом нисколько не сомневаемся), если Россия – есть страна, благословенная Аполлоном, жилище муз, то в этой удивительной стране неизбежно существуют и особые поэтические уголки – места, где поэзия расцветает с особой интенсивностью. Таким благословенным местопребыванием для Пушкина был Лицей, окружённый Царскосельскими садами. «Друзья мои, прекрасен наш союз, / Он как душа неразделим и вечен, / Неколебим, свободен и беспечен, / Срастался он под сенью дружных муз». Итак, Пушкин фактически воспринимает Царское село в качестве русского Парнаса. Оно же для Пушкина является высшим средоточием России как целого: «Всё те же мы, нам целый мир чужбина, / Отечество нам царское село!» – пишет Пушкин, словно предугадывая мысль нашего современника. Ведь Царское село, где у Пушкина произрастают питомцы Аполлона, равновелико всей России.

Непосредственно Переяслов не пишет о Пушкине и о его поэтической юдоли – Царском Селе – однако он повествует о типологически сходном явлении. Крым и Коктебель для Ахматовой и Гумилёва был тем же, чем для Пушкина являлось царское село. Параллель Ахматовой с Пушкиным, которую Переяслов непосредственно не озвучивает, но в принципе подразумевает, органична ещё и потому, что поэтическая пушкиниана Ахматовой связана с царскосельскими садами – местом, где Ахматова подолгу бродила, мысленно беседуя с русским классиком. Осмелимся думать, что и ахматовская «дорога не скажу куда» – это путь в Царское село.

Таким же поэтически священным местом на карте страны для Ахматовой является Крым и его особый поэтический уголок – Коктебель.

Коктебель в контексте эссе Николая Переяслова – это и пространство, в котором можно черпать вдохновение, и пространство, которое – при наличии таланта, каким располагала Ахматова, – можно наделять поэтическими фантомами.

Итак, в центре эссе Переяслова – genius loci, гений места, который подобно магниту влечёт к себе поэтов.

Далее следует эссе Калле Каспера «Краткая история мизантропии». С почтением упоминая скептического Вольтера, автор остроумно и проницательно замечает, что родина мизантропии – Франция.

Далее говорится о поздних литературных наследниках Вольтера – о Сартре и Камю. Вскрывая суть разногласий Сартра и Камю, Каспер пишет, что Камю с его свободолюбием был гуманистом, тогда как экзистенциалист Сартр блистал скепсисом в своих рассуждениях о природе человека.

Далее следует книжный обзор Елены Зиновьевой «Без заголовка».

Александр Сосновский. «ГЕSS». Тайный план Черчилля. СПб.: Питер, 2023. – (Серия «Питер покет»).

Зиновьева на материале книги Сосновского воспроизводит интригующий исторический сюжет. Некто Гесс послан Гитлером с дипломатической миссией – вести переговоры с Великобританией о тайном союзничестве.

Затея провалилась, Гесс кончил плохо, однако, вослед Сосновскому замечает автор обзора, история Второй мировой войны, казалось бы, известная нам вдоль и поперёк, полна тайн. Она складывается в целую серию политических детективов, по степени занимательности способных поспорить с детективами как явлением художественной литературы.

Александр Жданов. Пока туман не рассеялся. Волгоград: Перископ-Волга, 2021.

Елена Зиновьева пишет о проблемных полях книги Жданова. Одно из них образует вымирающая деревня. (Примечательно, что тема кризиса деревни затронута и в повести Алексея Шепелёва «Штёпа или Жёваный крот: The Battle»).

Попутно Жданов предлагает читателю этические апории: например, что предпочтительней – спасти умирающую старушку или приберечь целебную ампулу для других людей?

Елизавета Южакова. Графические миры Василия Владимирова: Из истории русского модерна. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2021; ил.

На материале книги Южакова Зиновьева пишет о книжном графике Василии Владимирове. Он работал в одной профессиональной команде с такими прославленными художниками, как Васнецов, Врубель, Билибин, Рерих, Нестеров.

Он проиллюстрировал множество русских книг, в частности – сказки А. Ремизова.

Август Боцци Гранвилл. Санкт-Петербург: Дневник путешествия в столицу России и обратно; через Фландрию, рейнские провинции, Пруссию, Россию, Польшу, Силезию, Саксонию, государства Германского союза и Францию. Отв. ред. В. Барышников; под науч. ред. Д. Раскина; пер. с англ. А. Егорова и Г. Лапис. – 2-е изд. СПб.: Академия Исследования Культуры, 2022; ил.

Зиновьева пишет, что путевые записки о России, оставленные человечеству Августом Боции Гранвилом, свободны от скепсиса, который нередко обнаруживается в других письменных свидетельствах о России – например, в записках Астольфа де Кюстина. Так, в частности Боцци живописует вечно молодой Петербург и находит его увлекательнее, ярче, живее многих европейских городов.

Завершает 12-й выпуск журнала «Нева» за 2022 год следующая публикация: Архимандрит Августин (Никитин) «Намибия: по следам африканского рейха». Публикация представляет собой подробнейший историко-краеведческий очерк Намибии. Работа снабжена безупречным справочным аппаратом. Она не просто академически выверена, академически безупречна. Она написана так, что целое не теряется в частностях, поскольку частности не нагромождаются в качестве ареала самодовлеющих фактов и дат, а иллюстрируют целое.

Так, автор пишет о различных вехах в истории Намибии – о немецком колониальном влиянии в Намибии, о воздействии ЮАР на жизнь Намибии и при всём том – о самобытных языках, неповторимой культуре и ментальности исконных жителей Намибии. (По свидетельству автора в этой стране – более 30 языков). В работе Архимандрита Августина можно подчеркнуть немало интересных и разнообразных сведений по истории и этнографии Намибии.

Смысловое поле журнала «Нева» триедино. Оно соответствует трём типам публикаций в «Неве»: проза, поэзия и публицистика.

В прозе журнала ставится вопрос о выживании человечества. Развивающийся Петербург – один из центров мировой культуры – внушает прозаикам журнала мысль о том, что у планеты есть будущее. Оно мыслится двояко: человек и его среда обитания во времени.

В поэзии журнала воспроизводится не столько динамика, спутница всякого становления, сколько круг непреходящих ценностей – прежде всего, любовь к Отечеству и желание его созидать.

Петербург в исторических масштабах – молодой город – ему немногим более трёх столетий. И если проза журнала отображает Петербург как своего рода социальный проект, который реализуется и развивается во времени, то поэзия журнала контрастно дополняет прозу, становится художественным свидетельством о вечной молодости Петербурга. Она предстаёт как залог выживания планеты.

Публицистика журнала свидетельствует как о вневременных константах Петербурга, так и о его изменяемости в историческом времени. Классика и современность – две судьбы, два лика Петербурга.

---

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

---

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

---

 

Родился в Москве 15 февраля 1967 года. В 1993 окончил филфак МГУ (отделение русского языка и литературы). Там же поступил в аспирантуру и в 1997 защитил кандидатскую диссертацию по лирике Пушкина 10 - начала 20 годов. (В работе реализованы принципы лингвопоэтики, новой литературоведческой методологии, и дан анализ дискурса «ранней» лирики Пушкина). Кандидат филологических наук, член Российского Союза профессиональных литераторов (РСПЛ), член ЛИТО Московского Дома учёных, старший научный сотрудник Государственного историко-литературного музея-заповедника А.С. Пушкина (ГИЛМЗ, Захарово-Вязёмы). В 2010 попал в шорт-лист журнала «Za-Za» («Зарубежные задворки», Дюссельдорф) в номинации «Литературная критика». Публикуется в сборниках ГИЛМЗ («Хозяева и гости усадьбы Вязёмы», «Пушкин в Москве и Подмосковье»), в «Учительской газете» и в других гуманитарных изданиях. Живёт в Москве.