«Нижний Новгород» № 6 (47), 2022

«Рубцевать себя по нежной коже…». Боль как единственный путь к большой литературе

«Нижний Новгород» – литературно-художественный и научно-публицистический журнал академического уровня. В центре смыслового поля журнала находится представление о Нижнем Новгороде как о литературной столице России. Так Нижний Новгород мыслится, по крайней мере, в потенциале.

Поэтому в текстовом корпусе и смысловом поле журнала над географическими достопримечательностями Нижнего Новгорода преобладают литературные факты и литературные имена. Так, например, многие из постоянных авторов журнала (Евгений Эрастов, Николай Симонов, Владимир Гофман и др.) живут в Нижнем Новгороде.

В концептуальном отношении означенный географический ареал связывается с представлением о том, что история России лежит у истоков отечественной литературы.

В 6-м выпуске журнала за 2022 год немало публикаций о прошлом и настоящем страны. Имеются публикации на темы Великой Отечественной войны (Инна Часевич «Письмо деду», Фотиния Лапина «Котёнок и ночная ведьма»), а также публикации на актуальные злободневные темы. К ним относятся события на современной Украине (Геннадий Иванов «Не спи, душа! Не спи, не спи страна!» и др.).

Имеются также публикации на вневременные темы – например, подборка стихов Марины Кудимовой о любви («Третий лишний»).

Основные публикации 6-го выпуска журнала «Нижний Новгород» за 2022 год: Геннадий Иванов «Не спи, душа! Не спи, не спи, страна!» (стихи), Марина Кудимова «Третий лишний» (стихи), Андрей Маркиянов «Предначертание», «Видение», «Долг» (проза), Евгений Эрастов «Волки на снегу», «Печальная трилогия» (проза), Валерий Бохов «Явление», «Красотка» (проза), протоиерей Владимир Гофман «Сколько бы лет ни прошло» (проза), Рюрик Ивнев «Сёстры» (проза), Василий Авченко «Дочь Ежова. Очерк колымской судьбы» (публицистика), Олег Демидов «Сергей Довлатов и поэты-мозгопашцы» (литературоведческий очерк).

Гегель утверждал, что лирике принадлежит сфера частного бытия, а эпосу – сфера государственности. Однако едва ли не в опровержение Гегеля лирика журнала почти исключительно посвящена событиям СВО в Украине.

В подборке стихов Геннадия Иванова «Не спи, душа! Не спи, не спи, страна!» читаем (с. 6):

И пошла у них на поводу…

В процитированном стихотворении «Знак СС на груди украинца» Иванов художественно толкует русско-украинский геополитический конфликт как глобальное столкновение добра и зла, как извечную схватку света и тьмы. Поэт тяготеет к своего рода политической мистерии…

Возникает неизбежный вопрос: мы имеем дело с новой для русской лирики темой, т.е. с новым содержанием или с новой формой? Порождает ли новое содержание новую форму или же, говоря с читателем на новую – злободневную – тему, Иванов остаётся в художественном отношении традиционалистом?

Ответ на этот вопрос логично искать не в наших априорных посылках, а в стихах самого Геннадия Иванова. Он пишет (с. 6):

Невыносим любой данайский дар!

Строки Иванова буквально поворачивают вспять ход столетий, чуть ли ни возвращают нас к Гомеру. Так сложилось, что со времён Гомера (с которым неизбежно ассоциируется упомянутая нашим современником Троя) эпос существует на поэтическом языке. Однако спустя века и тысячелетия эпос фактически перешёл с территории поэзии на территорию прозы – достаточно сослаться на «Войну и мир» Толстого или «Тихий Дон» Шолохова.

Если во времена Гомера эпос существовал на стройном языке поэзии благодаря своей связи с мифологией, другой стройной системой мироощущения эллинов, то в наши времена (начиная приблизительно с Пушкина) величавый эпос связывается с суровой прозой (а не с изящно-легкомысленной лирикой).

Однако наш современник Иванов возвращает эпической теме поэтическое обличье, поэтическое оформление, поскольку лирически лично переживает судьбы народов, населяющих Россию, будь то русские, буряты или татары. В результате поэт не только высказывается в стихах на злобу дня, но также обретает новую лиро-эпическую форму.

Личный лиризм, который вносит в историю наш современник, связывается с отождествлением сказанного слова и проливаемой крови. В одноимённом (т.е. названном по первой строке) стихотворении поэт пишет (с. 7):

Не иносказательно стекала.

Вслед за Геннадием Ивановым абсолютное большинство лириков «Нижнего Новгорода» высказываются в стихах и об истории страны, и о современной политике, которая испытывает на себе воздействие минувшего.

Так, в подборке стихов Александра Ковалёва «Три минуты по Гринвичу» читаем (с. 88):

внученька?

В простонародных красках Ковалёв воссоздаёт современный американо-российский конфликт.

Однако если собственно фольклор, часто слагаемый людьми полуграмотными (хотя и чуткими сердцем), существует в своём национальном языке, наш современник, который литературно стилизуется под фольклор, позиционирует русское языковое поле в контрастном отталкивании от иностранных языковых полей, от иноязычных культур.

Ковалёв пишет (с. 85):

сколько их в небо вышло.

Россия у Ковалёва предстаёт в контрастном окружении иных этнических культур.

Литературная игра с фольклором, которая присутствует в стихах Александра Ковалёва, непосредственно предваряет струю иронии, которая присутствует в некоторых политических стихах журнала «Нижний Новгород».

В подборке Николая Симонова «Что для Штатов хорошо…» читаем (с. 92):

Скажу немного тёплых слов.

В том же стихотворении «Ода президенту» поэт неожиданно меняется; он пишет (там же):

То я за Путина, друзья!

Далее следует развёрнутая мотивация авторского «за» (там же):

Всадил Володя-капитан!

Стихи Симонова не являются просто рифмованным выражением политического выбора, который делает автор. Художественно принципиален приём шутливого одомашнивания политической реальности. Вводя в свои тексты элемент политического лубка, Симонов фактически снимает границу между социальной и политической сферой, в конечном счёте, – границу между человеком и государством.

Государство в стихах Симонова из машины (существует устойчивое выражение «государственная машина») превращается в дом.

Семантика дома присутствует и в симоновской пародии на Маяковского, в стихотворении Симонова «Что такое хорошо? (Подражание Маяковскому)».

Наш современник пишет (с. 92):

Раша – это плохо!»

Наш современник вносит вопросно-ответную динамику частной жизни в сферу политики. Определение России в качестве Раши, которое даёт у Симонова Байден-старший, свидетельствует не столько о борьбе территориальных интересов двух стран, сколько об их взаимном противостоянии на уровне языка и ментальности. Восприятие России как Раши – это ментальный (а не только языковой) факт.

От шутливой домашности политических стихов Симонова протягивается смысловая и тематическая ниточка к пародийным стихам Олега Захарова.

В журнале опубликована подборка стихов Олега Захарова «Незнанья грамоты ввиду». Работая в пародийном русле, Захаров прибегает к поэтическому приёму своеобразной аббревиации. В стихотворении «Издержки плодотворности» он пишет (с. 98):

Побегу, друзья! До новых встр.!

Насмешливая игра автора со словом является особой формой его работы со словом.

К стихам Олега Захарова тематически и по смыслу примыкают литературоведческие очерки Эдуарда Кузнецова: «У истоков «Русского смеха» или Человек без слепой кишки», «Эпиграмма – его мама, а пародия – отец».

В журнале опубликованы стихотворные тексты, которые в гегелевском понимании не вполне типичны для лирики как рода литературы. С одной стороны, в связи с современными геополитическими событиями стихотворцы осваивают государственно-политическую тему, впрочем, не беспрецедентную в русской поэзии. Случайна ли у Николая Симонова текстовая апелляция к Маяковскому? С другой же стороны, поэты «Нижнего Новгорода», прежде всего, конечно, Олег Захаров, склонны к написанию пародийных и шуточных стихов.

На означенном литературном фоне особняком стоят традиционные лирические стихи Марины Кудимовой. В журнале опубликована её подборка «Третий лишний».

Кудимова является не только автором многих стихотворных сборников, но и участницей литературно-критического проекта «Полёт разборов» (о чём в биографической справке не говорится). Ведущий проекта – Борис Кутенков. Прямые участники проекта – современные литературные критики (Кудимова известна и в амплуа критика) говорят о современных авторах.

Так вот, на одном из «Полётов», где в силу обстоятельств присутствовал и автор этих строк («Полёты» проводятся в формате литературных диспутов), Кудимова сказала, что у мировой поэзии небогатый набор тем, однако мы сердечно ликуем, когда старые (традиционные) темы звучат по-новому. То, о чём писал, например, Архилох, древнегреческий поэт, может быть по-новому пережито нашим современником, однако придумать что-то, чего в принципе не было у Архилоха, мы вряд ли сможем, потому что человечество едино, и люди разных эпох в принципе устроены одинаково, считает Кудимова.

Упоминать о её устном выступлении было бы излишне, если бы Марина Кудимова на практике не следовала своим эстетическим убеждениям. Однако она в соответствии со своим кредо пишет стихи на вневременные и общечеловеческие темы.

В её стихах читаем (с. 13):

То и тогда скажу, что было всё сполна.

Любовь, пусть даже не вполне разделённая, раздвигает сердечные горизонты человека, позволяет ему увидеть, почувствовать вселенную – вот о чём поэтически иносказательно свидетельствует Кудимова.

Она продолжает (там же):

Не будет ничего.

В заключительных строках поэт свидетельствует о том, что любовь, пусть даже счастливая, имеет отношение к мировой скорби. Он и она не выпадают из потока бытия, которое часто трагично.

Поэт заключает (там же):

А там, где ты теперь, пьют красное вино!

У нашей современницы почти по-пушкински праздник сопровождается благородной горечью.

Стихам Кудимовой присуща некоторая доля парадоксальности, вызванная желанием автора ново, свежо, современно сказать о том, что в принципе известно человечеству (причём известно чуть ли ни с античных времён).

Кудимова пишет о превратностях любви, современным языком обыгрывая античные мифологемы (с. 15):

И горячий Эрос дает пинков…

В стихотворении «Третий лишний» наша современница напоминает читателю о различии и взаимосвязи двух античных богов – лукавого Эроса (или Эрота), покровителя любовных утех, и седого Гименея, бога семейных устоев.

В стихотворении имеется и своего рода отсылка к одному из произведений Куприна, которую можно дешифровать, внимательно прочитав стихотворение и эпиграф к нему. Таким образом, автор обнаруживает, с одной стороны, эрудицию и образованность, с другой – умение сказать по-новому о том, что в принципе известно человечеству. Так, Кудимова настолько владеет античным материалом, что может позволить себе игру с ним.

Своего рода приложением к корпусу поэтических текстов в журнале «Нижний Новгород» является рубрика «Стихи по кругу». С формальной точки зрения она отличается от индивидуально-авторских подборок только количественно: по одному-два, максимум три стихотворения от каждого автора. Очевидно, что чаще всего такое количество текстов не составляет подборку.

Однако же не формально, а по существу само наличие в журнале рубрики «Стихи по кругу» свидетельствует о принципиально двоякой роли поэзии в современном социуме. С одной стороны, сегодня поэты не собирают стадионов, как их некогда собирали Ахмадулина, Евтушенко, Вознесенский. Вопрос не только в таланте перечисленных авторов (а талант имелся!), но и в изменившейся культурной ситуации. Сегодня принят, распространён камерный или библиотечный формат чтения стихов по кругу. Все сидят за одним (пусть и воображаемым) круглым столом, образуя авторский коллектив, где нет индивидуальных вершин (способных одиноко возвышаться над всеми остальными и сохранять некую свою недосягаемость). С другой же стороны, поэзия сегодня остаётся популярным занятием в том смысле, что стихи пишут многие – да, поэты сегодня не собирают стадионов, но желающих почитать стихи по кругу обнаруживается достаточно много.

В результате создаются литературные сообщества, среди которых популярны и актуальны не столько единичные имена, сколько сплочённые группы, работающие на грани коллективного творчества. Это возвращение поэзии едва ли ни к фольклору – явление новое. Перед новыми литературными сообществами стоят неновые творческие задачи: с одной стороны, избежать эпигонства на путях традиционализма, с другой – избежать маргинальной ниши на фоне мировой поэзии. (Такая ниша в принципе ожидает поэта, работающего вне традиции).

Эта дилемма сегодня сопровождает не только авторов одиночек, но и творческие коллективы. Так, во многих стихах коллективной подборки слышатся отголоски поэзии Иосифа Бродского, одного из последних признанных классиков.

Так, Дмитрий Каршин (Курск) пишет (с. 159):

Безмолвное, как темная вода.

И синтаксический приём перечисления (своего рода каталогизация явлений), и представление о некоей исчерпанности (или, во всяком случае, усталости) всего мироздания – суть составляющие поэзии Каршина, родственные Бродскому. И всё-таки наш современник не дублирует классика, поскольку пишет о собственном жизненном опыте.

И если Бродский находится под воздействием евро-американских литературных традиций (к ним относится, например, близкая Бродскому поэзия Роберта Фроста), то наш современник поэтически живописует русский снег и русскую среду обитания.

Петербургские мотивы Бродского угадываются у Марии Леонтьевой (Санкт-Петербург). Поэт описывает пробуждение дня (с. 162):

Соскальзывает нить с веретена.

В этих строках нет петербургских топонимов, петербургских реалий, но есть петербургская среда обитания.

Елена Галиаскарова (Красноярск) пишет в стихотворении «Про житьё-бытьё» (с. 164):

Быстро сгущается тьма за полярным кругом…

Параллельно вспоминаются строки Бродского: «Если выпало в империи родиться, / Лучше жить в глухой провинции у моря».

На ультрасовременный лад, сохраняя, однако, классическую ритмику, строит свои стихи Анастасия Ростова (Нижний Новгород).

В коллективную подборку также включены стихи Дмитрия Аникина (Москва). Из цикла «В память большой поэзии и чего-то другого».

колком, морозном,

– пишет Аникин, работая с интенсивным поэтическим ритмом, который эстетически преображает статичный ландшафт (с. 162). Он становится внутренне динамичным.

Мария Вдовина (Павлово, Нижегородская область) на современный лад пишет о таинственных превратностях фортуны, а также – о спорности и недостаточности земного благополучия.

Владимир Лебедев (Нижний Новгород) остроумно играет с синтаксисом, выстраивает анафоры, из совокупности которых является поэтическое откровение.

Галина Таланова (Нижний Новгород), отдалённо перекликаясь с Ахмадулиной, создаёт малую космологию (с. 146):

Как в мае нынче яблони цвели!

В коллективную подборку включены также стихи Владимира Болохова (Новомосковск). Из цикла «Собачьи мотивы».

В своих стихах Болохов узнаваемо перифразирует Есенина – прежде всего, стихотворение Есенина «Собаке Качалова». Однако то, что у классика присутствует, пусть и на значимой, периферии его художественной вселенной, у нашего современника выводится едва ли не в центр и приобретает новое качество, новое звучание.

В стихах Арсения Ли (п. Виноградово, Московская область) воссозданы современный отечественный ландшафт и современная среда обитания на фоне истории страны. Поэт пишет (с. 166):

Или допустим, как-то обойдётся…

Параллельно вспоминается афоризм нашего современника – писателя Владимира Сорокина: «Россия – это снег, водка и кровь».

В коллективной подборке имеются также стихи о нынешних украинских событиях. Некоторые авторы прямо или косвенно затрагивают их.

Ярослав Кауров (Нижний Новгород) пишет (с. 159):

И Украине – без Руси!

Противостояние современной Украины России Кауров, очевидно, воспринимает как результат иноземного влияния…

Александр Гутов (Москва) пишет о прямых участниках военных событий (с. 160):

Мы, наверно, грешней стократ.

В целом же поэзия «Нижнего Новгорода» тяготеет к неоклассицизму – т.е. к воспеванию мощной государственности на современный лад. Так, Державин – один из мощных провозвестников русского классицизма – стал литературным предтечей Маяковского. Все мы знаем, что Маяковский футурист, однако он не является просто эпигоном футуризма. Маяковский на новый лад использует родственную классицизму поэтику оды, иногда доводя её до неузнаваемости. Ода Державина – актуализированное Маяковским наследие XVIII века, наследие классицизма.

Иными путями следуют прозаики журнала. Они руководствуются натуралистическими заветами и традициями Чехова – писателя, который по-своему завершил XIX век и художественно открыл век XX. Литературными учениками Чехова стали Горький и Бунин, при всей своей очевидной общественной полярности. Так, Горький, чьё детство прошло в Нижнем Новгороде, посвятил Чехову своего «Фому Гордеева». Горький заимствует у Чехова принципы натурализма с мистическими вкраплениями. Ведь эмпирика мира в своей фантастичности способна рождать мысли об идеальном происхождении мира! Бунин также следует чеховским традициям. В своей прозе он не «перепевает» Чехова, а творчески самостоятельно разрабатывает жанр эротической новеллы.

Прозаики «Нижнего Новгорода» следуют горьковскими путями и – ещё в большей степени – дорогами Бунина.

В журнале опубликована подборка прозы Андрея Маркиянова. В его рассказе «Предначертание» показано противоречие между творческой свободой и семейными обязанностями человека. Творческий человек не всегда является в полном смысле семьянином.

Рассказу Маркиянова в структуре выпуска параллелен рассказ Станиславы Новиковой «Абсолютный ноль по Кельвину». В одном и том же физическом лице сосуществуют и порою вступают во взаимное противоречие музыкант и человек.

У Маркиянова также мало совместимы в одном лице семьянин и художник. Параллельно в рассказе Маркиянова показана встреча старых друзей, один из которых внезапно прекращает общение с другим, всецело погрузившись в головокружительный роман. Он захватил человека целиком, и, по крайней мере, на длительное время старой дружбе места не осталось.

В рассказе тонко показано, что противоречие, которое подчас возникает между любовью, с одной стороны, и дружбой – с другой, по сути связано не только с распределением времени: столько-то времени уходит на друга, сколько-то – на возлюбленную. Нет, противоречие, которое иногда возникает между дружбой и любовью изначально, поскольку два рода человеческих взаимоотношений зиждутся на различных системах ценностей. Благоразумная (и душевно плодотворная) дружба по своей сути (а не по количеству человеко-часов) совсем не то же, что головокружительный роман.

У нашего современника Маркиянова он является в трагических бунинских красках. В финале произведения Эрос и Танатос обнаруживают своё роковое соседство. Как это происходит в сюжетном смысле, можно узнать, прочитав трагический рассказ Андрея Маркиянова.

Другой его рассказ называется «Видение». Сюжетная завязка рассказа состоит в том, что люди собираются и беседуют. В диалоге является мысль о средневековой религиозности и нынешнем падении нравов. Звучат слова Пастернака «Всё тонет в фарисействе».

Создавшийся смысловой фон побуждает одного из участников дружеской беседы рассказать случай из жизни. Оному человеку при особых обстоятельствах является усопший младенец и просит о некоей помощи, которую может осуществить мать младенца. Она живёт невероятно далеко от места, где произошло видение, и однако, будучи побуждаем видением герой рассказа разыскивает мать младенца в географически далёких местах. В принципе у матери усопшего нет оснований верить незнакомому человеку, который явился к ней в дом. Однако путник рассказывает подробности из жизни младенца, которые убеждают женщину в том, что видение было подлинным.

Здесь-то и возникают страшные вопросы в стиле средневековья. А какова посмертная участь младенца, который не успел совершить в своей жизни душеспасительных поступков? И каково состояние младенца после смерти? Не лежит ли на нём частичка вины его родителей, которые не сумели воспрепятствовать его чрезмерно раннему уходу из жизни? Да, по человеческому рассуждению младенец не виноват в собственной смерти (он жертва), но каков будет о нём суд Божий, мы не знаем. В церковно-каноническом понимании спасается не тот, кто не совершил злых дел, а тот, кто навеки остаётся со Христом. Можем ли мы отрицать, что младенец обратился к своей матери через посредника потому, что в мире ином ему (младенцу), говоря языком светским, не совсем комфортно?

Все эти трагические вопросы непосредственно не ставятся в рассказе, но подразумеваются сюжетом. По сюжету мать младенца под влиянием видения переменила свою жизнь. Она фактически стала жить и работать при церкви, чтобы отмаливать дитя. Действительно, люди взаимосвязаны, более того едины от Адама и Евы, и мы можем помочь ближним молитвами, возносимыми о них.

Рассказчик повествователь узнаёт, что и мать младенца решила скончать свои дни в благочестии и молитве.

Напрашивается несколько экстравагантная параллель из классики. Что было бы, если бы, например, пушкинский Онегин, пережив страшный опыт трагических ошибок, упустив своё счастье и убив на поединке друга, отказался бы от светского лоска и пошёл бы, например, в церковные сторожа? Разумеется, это вопрос чисто гипотетический. Даже будучи оставлен автором в минуту злую для него, пушкинский персонаж едва ли не фатально остаётся исчадием модного света. Он существует в определённых социальных условиях, и мы даже не можем утверждать, что самовольно поменять социальные условия, театрально опроститься со стороны Онегина было бы вполне богоугодно. Но в принципе – и безотносительно к Онегину – автор рассказа ставит вопрос о тихой молитве и скромных трудах, которые могут быть плодотворнее некоей бурной деятельности.

Третий рассказ Маркиянова, опубликованный в журнале, называется «Долг». В центре повествования доктор-скептик чеховского типа. Сюжету рассказа соответствует пережитый им бурный роман и неожиданная смерть возлюбленной.

В рассказе присутствует мысль о том, что проявляя человечность в заботе о детях усопшей (хотя дети непосредственно не от доктора), в сохранении её памяти, герой рассказа по-своему ближе к Богу, нежели те, кто с холодным сердцем бубнят молитвы и обнаруживают иные признаки показной религиозности.

Доктор замечает, обращаясь к одной из пациенток (с. 43): «А теперь скажите мне, Нина Сергеевна, – так ли уж важно верить в Бога для того, чтобы жить по совести? Неужели это так уж необходимо для того, чтобы просто исполнить свой человеческий долг, не бросить сирот на произвол судьбы в этом проклятом мире, который вот уже две тысячи лет только и делает, что с усердием молится, а помолившись, продолжает исправно лгать, ненавидеть и обворовывать ближнего? Ну да ладно, можете не отвечать, а то еще подумаете, что оправдываюсь».

Жизненное кредо героя рассказа содержит деистическую компоненту. Она, в свою очередь, подразумевает, что наше служение Богу осуществляется не в далёком непонятном «там», а в земном здесь. Если мир, в котором мы обитаем, дан нам в чувственных формах, значит, и мы призваны жить в окружающем мире, каким он нам дан, а не уноситься мыслями за облака – во всяком случае, так считает доктор, герой рассказа.

Религиозное начало присутствует и в рассказе Павла Лаптева «Быль». Автор погружает нас в историческую обстановку эпохи Александра II. Центральный персонаж произведения – пожилая женщина, живущая бобылихой, отстранённая от мира и, казалось бы, не занятая общественно полезной деятельностью, но наделённая особым религиозным опытом, способная достичь блаженства в религиозном смысле слова.

Рассказ Лаптева «Быль» содержит отдалённую перекличку с рассказом Солженицына «Матрёнин двор» (исходное авторское название – «Не стоит село без праведника»). Однако если у Солженицына подчёркивается смиренное погружение Матрёны в круг житейских тягот, но у нашего современника акцентируется отрешённость от мира, присущая героине Лаптева.

В журнале опубликована также подборка прозы Евгения Эрастова. Как сообщается в биографической справке, проза Эрастова переведена на многие языки мира.

В центре рассказа Эрастова «Волки на снегу» не столько сюжетная фигура, сколько ассоциативное поле, связанное с картиной. На ней изображаются волки на снегу. В силу ряда причин картина у главной героини рассказа устойчиво ассоциируется с фашизмом и предвещает несчастья. Вспоминается повесть Гоголя «Портрет», в которой некое, на первый взгляд, вполне безобидное изображение становится средоточием и источником зла.

Ассоциативная цепочка ведёт героиню рассказа Эрастова от пресловутых волков к неудаче в личной жизни. Между девушкой и молодым человеком встаёт деспотичный отец. Аналогичный сюжет имеется у Бунина. В его рассказе «Руся» непримиримая мать препятствует счастью дочери с молодым человеком. Однако если Бунин сосредоточен собственно на проблеме счастья, то наш современник с присущим ему ассоциативным мышлением соотносит любовную драму главной героини с советской реальностью.

Обожатель девушки, она же главная героиня рассказа, видит, что она испытывает заминки и сомнения на пути к браку (они возникают под воздействием сурового отца). В результате влюблённый – человек горячий, нетерпеливый и не любящий половинчатости, т.е. по-своему не способный понять девушку, существо жизненно нетвёрдое – увлекается романтикой советских молодёжных строек. Там, в далёких местах он обретает своё счастье и фактически исчезает с жизненных горизонтов героини рассказа.

В рассказе Эрастова внешняя деятельность – участие молодого человека в так называемом социалистическом строительстве или, словами Маяковского, в нашей буче, боевой, кипучей остроумно противопоставляется жизни сердца. Строгий отец и нетерпеливый ухажёр, склонный отчасти к показухе, суть два сурово-эпических логоса, которые разрушают личное счастье героини.

Для создания литературных портретов отца девушки и её былого воздыхателя писатель пользуется не столько сюжетными, сколько речевыми средствами. Второй из указанных персонажей – молодой человек – бодро по-советски докладывает о своём участии в социалистическом строительстве. По-иному обрисован отец девушки. Услышав от неё же, что молодой человек сделал ей предложение, отец уточняет: какое предложение – сложносочинённое или сложноподчинённое? Так, неудачный каламбур заскорузлого человека становится одним из штрихов к его литературному портрету.

Петляющий сюжет рассказа построен так, что каждое его следующее повествовательное звено является не столько причинно-следственным, сколько ассоциативным путём. Подобно тому, как любовная неудача героини является в ассоциации с волками, служебное фиаско героини является в ассоциации с её любовной неудачей. (Одно как бы цепляется за другое).

В рассказе остроумно показано, как героиню под благовидным предлогом выпроваживают с работы на пенсию, в результате перед читателем является ещё одна ассоциация: служебное фиаско – старость.

Как известно в старости человек нередко мысленно возвращается к собственному прошлому. «Невидимо склоняясь и хладея, / Мы близимся к началу своему» – писал Пушкин. И на склоне лет героиня, чья жизнь не была счастливой, вновь вспоминает картину с волками. Круг смыкается.

Следующий рассказ Эрастова называется «Печальная трилогия». В рассказе, пусть и пунктирно, выявляются три повествовательные стадии. Они поочерёдно сменяются.

На первой стадии сюжета молодой человек даёт девушке уроки музыки. Ситуация в принципе располагает к тому, чтобы со временем её и его связывали бы не только уроки музыки. В воздухе неизбежно повисает вопрос о том, могут ли у него с нею быть какие-либо иные отношения помимо отношений педагога и ученицы. Однако многоразличные обстоятельства не благоприятствуют этим иным отношениям.

Проходит время. Он и она встречаются в другой обстановке, и между ними происходит роман. Однако он глубоко разочарован, поскольку между ним и ею не возникает того взаимопонимания, которое является условием прочного счастья. Автор рассказа тонко и остроумно подтверждает пословицу «С лица воду не пить». В произведении Эрастова показано, что анатомического совершенства недостаточно для полноценного счастья. Нужно человеческое взаимопонимание.

Меж тем, красота кружит головы, бросает в омут страсти… Тем горше последующее разочарование и опустошение. Они неминуемы тогда, когда в отношениях двух людей нет одной необходимой составляющей: глубокого единодушия. В наши дни весь комплект необходимых для счастья качеств, которыми бы обладали и он, и она, встречается крайне редко.

В рассказе не говорится, но подразумевается, что и разумная дурнушка (а не только пустая красавица) едва ли могла бы составить человеческое счастье.

Проходит время. Увы, оно властно и над былой красавицей. Подобно тому, как ранее она эротически остро волновала молодого человека, ныне уже почти старика болезненно остро волнует неумолимый ход времени. «Отцвели уж давно хризантемы в саду» – поётся в хрестоматийно известном романсе. В прошлом молодой человек, а в настоящем почти старик взволнован прошлым. Оно далеко несовершенно, но по-своему мило в своей необратимости.

В рассказе «Печальная трилогия» нет внешне чудовищных событий, есть лишь острая печаль. И однако «Печальная трилогия» – это, быть может, один из самых душещипательных рассказов 6-го выпуска журнала за минувший год.

Рассказ Александры Макаровой «Килька в томатном соусе» в значительной степени посвящён проблемам и радостям семьи, взаимоотношениям внутри семьи.

Автор воссоздаёт такую коллизию – или дилемму – которая, увы, нередко встречается в жизни. Мать до беспамятства любит дочь, но объективная необходимость, множество житейских обязанностей и тягостных, но неизбежных дел подчас не позволяют матери уделять достаточное внимание дочери. Иначе говоря, героине рассказа приходится делать не совсем то, что соответствует зову её материнского сердца.

Девочка участвует в детском театральном мероприятии и каким-то уголком сознания предвкушает встречу с матерью, которая – сквозь житейские препятствия, сквозь множество забот и хлопот – спешит к дочери. Трудности усугубляются. Мама буквально опутана делами, но и другие члены семьи по объективным причинам не могут морально поддержать девочку. Макарова проникновенно пишет (с. 64):

«Глаза опять заслезились от ярких лампочек, она пыталась разглядеть в зале маму, обещавшую отпроситься с работы и прийти. Папа офицер находился в командировке в Чечне, а бабушка болела, дед за ней ухаживал.

Мамы не было, только чужие взрослые, сливавшиеся в единую темную массу.

Увидев видеокамеры, девочка гордо выпрямила спину и во все горло продекламировала стих в микрофон. Раздались такие громкие аплодисменты, что уши заложило, оказывается, справа от нее в это время вышла знаменитая актриса. Слегка разочарованная, что хлопали не ей, Таня вернулась за кулисы и задумчиво потащилась вслед за всеми в гардероб, завидуя, что каждого ребенка уже вели за руку родители, присутствовавшие на концерте».

Автор владеет искусством эпизода. Появление на сцене театральной знаменитости контрастно оттеняет простые человеческие ценности. Увы, аплодируют не девочке, а звезде сцены, но горделивые высоты искусства контрастно оттеняют трогательно-безыскусный мир семьи. Он прекрасен именно в своей видимой непритязательности. Параллельно актриса, появившаяся в эпизоде, включена в своего рода повествовательную массовку – во множество лиц, которые решительно ничем не плохи, но девочке заведомо чужды. Все они – люди посторонние для героини рассказа.

И вот наконец-то в помещение, запыхавшись, вбегает мать. Макарова описывает, как ситуация радикально меняется и мать наконец-то встречается со своей дочерью (с. 64):

«– Доча!

Она подняла голову и засияла. Мама стояла за железными рамками рядом с теми же странными мужчинами в черных пиджаках.

– Я не могу пройти, пусть Надежда Борисовна поможет тебе одеться, я тут подожду.

– Хорошо! – побежала к воспитательнице, с небывалой скоростью натянула штаны с валенками, остальное схватила в охапку и потащилась к матери, наступая периодически на варежки, болтавшиеся из рукавов шубы на растянутых резинках. – Я думала, ты про меня забыла, – вдруг серьезно сообщила, поджав губы».

Мать испытывает чувства, родственные искреннему и глубокому раскаянью, хотя преступления как такового она, разумеется, не совершала. Она вынуждена почти оправдываться перед собственной дочерью (с. 64):

«– Ну ты что, я просто немного опоздала, долго автобус ждала, а охранники меня потом уже не впустили, я караулила тебя здесь, – мама заплакала, присев на корточки и обнимая худенькое туловище. – Рыбка моя, прости, что оставила одну в такой важный вечер, нужно было раньше отпроситься, но я правда думала, что успею».

О неподдельности материнских чувств говорит один из предыдущих абзацев. Мысленно вернёмся на некоторое время назад; Макарова пишет (с. 63):

«Мама всю ночь шила дочери нарядную юбку из собственной белой атласной блузки, даже снежинками из фольги от шоколадки украсила, правда, свои шикарные туфли «Лемонти» не дала, хотя сопливая модница уже вполне уверенно ковыляла в них по квартире».

Возможно, ночное бодрствование изнурило мать, что дополнительно способствовало её опозданию. Бывает так, что если мы чего-то очень хотим, мы упускаем желаемое, будучи слишком одержимы им. В результате дочь вынуждена как-то и утешать мать вместо того, чтобы хоть в чём-то её упрекнуть (с. 64):

«Девочка гладила ее по голове, по самым шелковистым на свете угольным волосам, и приговаривала:

– Ничего мамочка, не расстраивайся, еще увидишь, меня по телевизору покажут.

Женщина утерла слезы и улыбнулась.

– А я мандаринов тебе купила, вот смотри, – открыла тряпичную сумку, – и «Птичье молоко», две коробки!

– А это что? – девочка недоверчиво вертела в руках незнакомую банку.

– Килька в томатном соусе, папа ее очень любит, телеграмму прислал, через два дня будет дома, так что Новый год встретим все вместе!».

Примечательна своего рода поэтика вещей у Макаровой. Вещи, которыми мать во множестве одарила дочь, не носят самодовлеющего характера. Рассказ так написан, что читатель в состоянии почувствовать: вещи есть своего рода знаки того, что не имеет цены.

Увы, на жизненных браздах (по-другому выразиться невозможно) дочь неизбежно удаляется от своих родителей. Повсюду в этом мире властны превратности судьбы. И дочь находится в гуще трагических событий, которые до основания сотрясают современный мир. Кипит украинский майдан. Писательница передаёт разговор матери с отцом, бывалым военным (с. 65):

«– Господи, Толя, как же она там. Рыбка моя, будь осторожнее, прошу тебя. – Мать, еле сдерживая слезы, перекрестила телевизор трясущейся рукой.

– Люба, успокойся, она пиранья, моя дочь, не пропадет. – Вздохнув, отец поднялся, потеряв интерес к выпуску с началом рекламы, бросил взгляд на стол и схватился за сердце. На белой скатерти медленно растекалось красное пятно. Открытая банка с надписью «Килька в томатном соусе» лежала перевернутой. Взял себя в руки, оглядываясь на жену. – Видимо, задел, когда вставал, пошли елку убирать, пора.

Старые чеченские раны нестерпимо ныли, а звезда на макушке новогоднего дерева, мигнув в последний раз, погасла».

Не на шутку взволнована не только мать. Захолонуло и отца при воспоминании о дочери, хотя он, человек военный, сдержался.

Рассказы Валерия Бохова «Явление» и «Красотка» написаны в среднеазиатском стиле и о среднеазиатской среде обитания. Так, например, автор живописует Каракумы.

В рассказе Бохова «Явление» суетной деятельности человека, тем не менее, направленной на его выживание, противопоставлена мудрая созерцательность. Рассказ того же автора «Красотка» написан от лица героини. В нём воссоздаётся некая само-режиссура красавицы, её имиджевая работа над собой. Например, рассматривая себя, красотка приходит к заключению, что ей следует быть в большей степени земной, но земная – не значит, доступная.

Далее следует рассказ Олега Лузанова «Тихий народ», построенный в русле вселенской антиутопии. В рассказе Олега Лузанова описываются верховные существа, для которых люди – практически то же, что для людей мелкие, но подчас назойливые насекомые.

Военную прозу журнала предваряет рассказ протоиерея Владимира Гофмана «Сколько бы лет ни прошло». Рассказ написан о взаимовыручке людей, которые служат в армии и сосуществуют в экстремально трудных условиях.

В том подразделении армии, которое описано у Гофмана, нет издевательств над солдатами (так называемая дедовщина), но есть экстремально суровые погодные условия Севера.

Завершает рубрику «Проза» в журнале военная проза. В рассказе Инны Чаевич «Письмо деду» развёрнуто говорится о нечеловеческих подвигах участников Великой Отечественной войны. Они описаны в контрасте с запросами и ценностями современного общества потребления.

Рассказ Фотинии Лапиной «Котёнок и ночная ведьма» также написан о Великой Отечественной войне. В рассказе речь идёт о русских военных лётчицах, которых немцы называли ночными ведьмами.

Лётчицы искореняют зло и совершают невозможное не только оружием, но также силою женственности.

В качестве приложения к рубрике «Проза» в журнале опубликован рассказ Рюрика Ивнева «Сёстры». Ивнев – писатель, творивший в предреволюционную пору.

Краткое предисловие к рассказу Ивнева написал Николай Леонтьев.

Нет смысла заниматься школьным пересказом произведения Ивнева, в котором имеется множество сюжетных линий, доступных читателю и без посредства литературного критика.

По существу же в рассказе описана девушка как хрупкий цветок, нуждающийся в уходе. Иные мужланы стремятся грубо сорвать и смять этот цветок, иные, напротив, понимают и ценят в барышне её трогательную хрупкость, умеют найти к ней сердечный подход.

Обожатель главной героини рассказа в её глазах двулик. С одной стороны, он умеет вести с нею красивые и умные разговоры, совершает с нею незабываемые романтические прогулки. С другой же стороны, и в нём, по наблюдениям барышни, иногда (разумеется, к её досаде) просыпается злой дикарь, который неприятен девушке и попросту опасен для неё.

Героиня рассказа сама ловит себя на противоречии: вышеупомянутый молодой человек то необходим, то противен ей. Противоречия, которыми истерзана девушка, доходят едва ли не до абсурда.

Так, к своему ужасу девушка узнаёт в своём сексуальном партнёре злого дикаря в самое неподходящее время – в брачную ночь. Перед девушкой является подвыпившее чудовище с грубыми плотскими желаниями, а тонкий, думающий, деликатный молодой человек куда-то исчезает.

Таким образом, в рассказе разворачивается несколько парадоксальная фигура сюжета. Молодой человек законно женится на девушке и этим, казалось бы, демонстрирует свои серьёзные честные намерения. Однако именно институт брака, казалось бы, направленный на защиту женских интересов, становится для героини рассказа своего рода источником зла…

Рассказ Ивнева написан в ту историческую пору (приблизительно – рубеж XIX–XX веков), когда человечество пересматривает многие институции традиционного общества – и в частности, брак.

Сцена первой ночи девушки является настолько же комичной, насколько и душераздирающей. Она мечется в истерике, а он транслирует соитие как некую неприятную, но необходимую процедуру, которую нужно перетерпеть.

Напрашивается неизбежная параллель с одним из эпизодов романа-эпопеи Горького «Жизнь Клима Самгина». Самгин, который действуя на животном порыве, едва ли не силой овладел Лидией, с любопытством спрашивает, что она почувствовала в этот момент. Девушка (точнее, теперь уже не девушка) отвечает: отвращение.

Параллель с Горьким не случайна, советский классик в поздние годы жизни работая над Самгиным, мысленно возвращается в тот период исторического времени, к которому принадлежит и проза Рюрика Ивнева. Тогда человечество металось в ощущении мирового кризиса, исступлённо искало чего-то нового, необычайного и было готово поставить под вопрос не только институцию брака, но и устройство вселенной, включающее в себя способ, которым человечество размножается.

Рассказ Ивнева заканчивается трагически. Причём одной из составляющих трагедии героини является её едва ли не патологические отношения с сестрой. Фактически разочаровавшись в молодом человеке, девушка душевно сближается с сестрой, на груди у которой можно выплакаться.

Рассказ написан от лица героини – повествование ведёт она, а не он. И тем не менее, читатель, который начнёт своё знакомство с произведением, не зная, кто автор, едва ли подумает, что автор – она.

В рассказе переданы мельчайшие извивы женской психики, более того, женской психофизиологии, автор глубоко погружается в женское сознание – так, как если бы он сам был героиней рассказа. И всё-таки за ней мы угадываем автора, который – не она, а он. Впечатлительная девушка не может выстроить сложный многоходовый сюжет, относящийся к враждебному ей миру – к миру, которого девушка боится и не понимает.

Повествование Ивнева слишком многогранно, чтобы его могла составить сердечно неопытная барышня, занятая всецело своими переживаниями (а не внешним миром).

В соответствии с концепцией журнала, согласно которой русская история порождает русскую литературу, к корпусу художественных произведений журнала прилагается как литературоведенье, так и историческая публицистика.

Так, в журнале опубликована статья Василия Авченко «Дочь Ежова». Исторически достоверно (т.е. далеко не голословно) Авченко пишет о том, что Ежов был одним из самых суровых и радикальных сталинских соратников. Так, Авченко проницательно и остроумно замечает, что Ежов один из очень немногих русских исторических деятелей, которым довелось стать символом целого периода в жизни страны и вызвать к жизни слово, образованное от своей фамилии. От Ежова пошла ежовщина… Страшное слово, за которым стоит почти неисчислимое множество зверски замученных людей. Тем удивительнее, что Ежов был хорошим отцом. Его приёмная дочь оставила о нём тёплые воспоминания, исполненные благодарности, свидетельствует Авченко.

Он подробно – с историческими примерами – останавливается на положительных качествах Ежова как отца, благодаря чему едва ли не общеупотребительное выражение «загадочная русская душа» перестаёт являться штампом, общим местом и связывается с конкретной реальностью.

Вслед за статьёй Авченко в журнале опубликовано эссе Владимира Кутырева «Чело-век XXI: деградация прогресса». Кутырев пишет о технократии как об угрозе для человечества. В частности, искусственный интеллект унифицирует человека и освобождает его от необходимости самостоятельно мыслить.

Эссе Кутырева написано о судьбах человечества в целом, тогда как большинство публикаций журнала, прямо или косвенно относящихся к разряду публицистики, представляют собой мемуарные или биографические изыскания.

К разряду биографических эссе в журнале относятся и посмертные публикации о русском писателе Василии Белове.

Так, в статье Аллы Новиковой-Строгановой «Кружево белых ночей. 90 лет со дня рождения русского писателя Василия Ивановича Белова» судьба писателя воспроизводится в консервативно-патриотическом ключе.

Попутно автор даёт любопытные штрихи к портрету Белова как писательской личности. Так, например, Новикова-Строганова пишет о том, что Белов в целом негативно относился к кино как синтетическому искусству, в котором за работой сценариста, оператора, режиссёра – разных людей – теряется авторская индивидуальность одного создателя фильма. Новикова-Строганова сообщает, что в своей нелицеприятной оценке кино как коллективного (а не авторского) искусства Белов делает исключение для Шукшина – литературного отца киноповести «Калина красная». Белов выводит Шукшина из общего ряда кинематографистов, указывая на то, что он одновременно выступает в трёх ипостасях: сценарист, режиссёр, исполнитель главной роли. Ему не грозит опасность раствориться в творческом коллективе.

Не будем, однако, забывать о том, что Белова и Шукшина многое связывало – прежде всего, их связывала любовь к деревне. И возможно, за щемящую любовь к деревне Белов прощал Шукшину то, что в принципе не приветствовал в искусстве. Ведь и другой русский писатель, Леонов, который не был последовательным единомышленником Шукшина, порицал его за тенденцию браться сразу и за кино, и за литературу.

«Калина красная» – конечно, пронзительное произведение, лебединая песня Шукшина. Но при всём том Белов как цеховой профессионал в области прозы мог в глубине души недолюбливать Шукшина как «многостаночника» в искусстве. Однако Белов приветствовал Шукшина в ценностном смысле и потому не решался подвергать его формальной критике.

В статье Новиковой-Строгановой об этом непосредственно не сообщается, и всё же статья вызывает к жизни вопрос о том, должен ли писатель подобно дятлу бить в одну точку или же ему предпочтительнее проявлять себя в качестве разносторонней личности ренессансного толка.

В журнале имеется и другая публикация о Белове: Андрей Рудалёв «Победить. Василий Белов в дни российской спецоперации».

Рудалёв пишет не только о Белове, но и о писателях-деревенщиках как о некоей идейной общности. В частности, ссылаясь на повесть Распутина «Пожар», Рудалёв пишет о пожаре перестройки, который захлестнул всю страну, сделав её объектом тотальной евро-американской экспансии.

В означенном русле Рудалёвым толкуется и Белов. О Белове говорится, как о писателе, который напророчил Третью мировую войну. Более того, по Рудалёву Третья мировая началась давно – как только Россия схлестнулась с Западом на идейной почве.

Так, в концепции Рудалёва Советский Союз ставится в один ряд с Россией Белова и противопоставляется коллективному Западу. Подлинная Россия и СССР выступают у Рудалёва фактически как синонимы.

Между тем, реально исторический Белов, певец деревни в её противостоянии столичной суете, едва ли приветствовал коллективизацию как одну из центральных программ советской власти. В означенном смысле писатель-деревенщик не чуждался и антисоветских настроений. Является ли Белов в полном смысле слова советским писателем? Или же отечественная глубинка, которую начиная с Солженицына, автора повести «Матрёнин двор», воспевали деревенщики, всегда была альтернативой Кремлю, пространством, куда можно убежать от шума столицы? Вопросы открытые и трагические...

Однако публицист имеет несомненное право на проблемные высказывания в проблемном поле.

За двумя публикациями о Белове в журнале следует публикация Ярослава Каурова «У бездны на краю – в безумии свободы». Памяти Льва Котюкова (1947–2022)».

Кауров отчётливо позитивно пишет о Льве Котюкове – поэте консервативно-патриотического направления. Тем самым Котюков фигурирует в журнале «Нижний Новгород» как образец для поэтов, которые пишут на патриотические темы.

По мысли Каурова Котюков как поэт разнообразен, и в то же время различные грани его творчества объединены одной ценностной константой – беспримерным патриотизмом.

Однако в журнале имеется не только радикально-консервативный контент. Так, в «Нижнем Новгороде» имеется публикация о Сергее Довлатове – писателе-эмигранте, который едва ли находил общий язык с советской властью. Значительную часть своей жизни Довлатов провёл в Америке. Публикация о Довлатове принадлежит авторству Олега Демидова и называется «Поэты-мозгопашцы». Работа Демидова представляет собой своего рода литературоведческий детектив. Автор утверждает, что прототипом (и более того, однофамильцем) одного из персонажей Довлатова явился русский поэт, ориентированный на заумь, реально-историческое лицо. Литературный критик проводит своего рода расследование, как бы разматывая запутанную нить, которая причудливо тянется от прототипа к персонажу. Их сходство далеко не самоочевидно – тем и интереснее статья Демидова.

В журнале также опубликовано литературно-критическое эссе Елены Сафроновой «Лирическая школа. Марина Соловьёва. «Усохни, перхоть, или Школа, которой больше нет».

На материале творчества Соловьёвой Сафронова пишет о романтике детства, связывая её с традиционными семейными ценностями и со здоровым нравственным началом.

Художественная литература испокон веков существует между двумя взаимно противоположными полюсами: один из них – традиционализм, другой – творческая неожиданность, способная опрокинуть те или иные литературные нормы. Так, едва ли не вопреки читательским ожиданиям поэзия журнала является средоточием эпических ценностей – прежде всего, крепкой государственности. Проза журнала, напротив, выступает как своего рода квинтэссенция лирических ценностей – прежде всего, частной жизни. И если поэзия журнала тяготеет к неоклассицизму с его неизменной эстетической условностью, то прозе «Нижнего Новгорода» соответствует натурализм горьковского и бунинского толка.

В итоге мы имеем дело с такой классической диадой, как человек и государство. Она может расцениваться и осмысляться по-разному. В одной системе ценностей человек является частью имперского Универсума и находится на службе у государства. Человек подвластен некоему таинственному Левиафану. В противоположной системе ценностей государство, напротив, обслуживает потребности человека, выполняет его запросы. Не случаен модный ныне термин «общество потребления» (приводим его в безоценочном ключе).

Однако существует и третий – средний – путь. Недаром говорят, что средний путь – царский. Ему соответствует Евангельский завет: «Отдавайте Кесарево Кесарю, а Божье Богу» (Мф: 22: 21).

Союз «и», который в журнале «Нижний Новгород» в принципе ставится между человеком и государством, человеком и историей подразумевает контрапункт или диалог двух означенных стихий. Разумеется, союз «и» не всегда присутствует в журнале на формально синтаксическом уровне, но практически всегда подразумевается по смыслу.

Своего рода условием плодотворного диалога между человеком и государством (снова «и»!) в смысловом поле журнала являются уроки отечественной истории. Историческое прошлое страны свидетельствует и о трагических ошибках, которые не стоит повторять, и об отечественных достижениях.

Свой путь у частного человека, и свой путь у истории. Однако в смысловом поле журнала «Нижний Новгород» путь человека и судьбу государства объединяет общая боль. Она же – единственное условие существования большой литературы.

---

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

---

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

Родился в Москве 15 февраля 1967 года. В 1993 окончил филфак МГУ (отделение русского языка и литературы). Там же поступил в аспирантуру и в 1997 защитил кандидатскую диссертацию по лирике Пушкина 10 - начала 20 годов. (В работе реализованы принципы лингвопоэтики, новой литературоведческой методологии, и дан анализ дискурса «ранней» лирики Пушкина). Кандидат филологических наук, член Российского Союза профессиональных литераторов (РСПЛ), член ЛИТО Московского Дома учёных, старший научный сотрудник Государственного историко-литературного музея-заповедника А.С. Пушкина (ГИЛМЗ, Захарово-Вязёмы). В 2010 попал в шорт-лист журнала «Za-Za» («Зарубежные задворки», Дюссельдорф) в номинации «Литературная критика». Публикуется в сборниках ГИЛМЗ («Хозяева и гости усадьбы Вязёмы», «Пушкин в Москве и Подмосковье»), в «Учительской газете» и в других гуманитарных изданиях. Живёт в Москве.