«Нева» № 10, 2022

Гуляя по эпохам. Петербург нынешний и стародавний

«Нева» – литературно-художественный и научно-публицистический журнал академического уровня. Издательской концепции журнала соответствует представление о том, что отечественная литература на русский лад воспроизводит и варьирует общеевропейские смыслы, которые во множестве пришли на Русь при Петре – создателе Петербурга, культурного полиса.

Показательно не только то, что в структуре журнала имеется переводческая опция, а также опция обзоров зарубежной литературы. Не менее примечательно то, что отечественная и зарубежная литературы сосуществуют и меряются силами в общемировом поле смыслов. Это благородное состязание (и содружество) литератур в текстовом корпусе журнала значит не менее, нежели петербургские реалии и топонимы в собственном смысле.

Основные темы 10-го выпуска «Невы» за 2022 год: частная жизнь и судьбы государства (Светлана Потапова «Японский веер» и др.), литературный Петербург (Александр Лепещенко «Дневник Владимира Необходимовича Неистового» и др.), природа Хроноса (Изяслав Котляров «Стихи» и др.).

Основные публикации 10-го выпуска «Невы» за 2022 год: Владимир Шемшученко Стихи; Светлана Потапова «Японский веер. Историко-художественный лингвистический роман»; Олег Мошников Стихи; Александр Лепещенко «Дневник Владимира Необходимовича Неистового. Повесть»; Изъяслав Котляров Стихи; Наталия Елизарова Стихи; Виктор Костецкий «Философия живописи» (искусствоведческое эссе); архимандрит Августин (Никитин) Религиозный уклад жизни петербуржцев (историко-церковный очерк; часть 4).

В журнале «Нева» нередко публикуется историческая проза. Одна из ее ярких вершин – роман Светланы Потаповой «Японский веер». Роман посвящён некоторым событиям русско-японской войны 1904–1905 годов.

Фактом своего существования роман Потаповой опровергает одно из укоренившихся в массовом сознании общих мест. Говорят, что поэзия – искусство слова. Однако едва ли кто-либо скажет такое о прозе. В самом деле, поэзия акцентирует природу слова хотя бы уже потому, что стихи пишутся «в столбик». Тем самым нестандартный способ записи текста, спутник ритма, подчёркивает повышенную значимость каждого слова, изреченного поэтом. (Под обычным способом записи текста простодушно подразумеваем его традиционное синтаксическое членение, тогда как поэзия, подруга ритма, словно навязывает тексту дополнительное членение – пусть в опыте верлибра оно менее предсказуемо, нежели в практике силлабо-тоники).

Даже верлибр, при своей, казалось бы, полной свободе от законов силлабо-тоники, записывается иначе, нежели обычный текст. Извинившись перед читателем за излишний терминологический педантизм, заметим: верлибр, который записывается обычным способом, становится стихотворением в прозе, каковые писывал, например, Тургенев, не знавший опытов верлибра, но наделённый редким литературным мастерством. Знаток стиха Юрий Орлицкий в личной беседе с автором данного обзора говорил о так называемой двойной сегментации – решающем признаке отличия стиха от прозы. Прозу упорядочивает лишь синтаксис – одинарная сегментация, которая внешне ничем не отличается от принципа записи обычной речи. Вспоминается изречение господина Журдена, одного из комических персонажей Мольера: «Мы все говорим прозой». Но заявить, что мы все говорим стихом решительно невозможно.

Однако придавая прозе особый ритм и особый лексический шарм, наша современница Потапова фактически оспаривает общее место – своим литературным примером она показывает, что проза может концентрироваться в слове и при этом не превращаться в поэзию. В противовес суровой прозе поэзия, которая всегда проникновенна и пропущена автором через себя, родственна речи и природе высказывания. Проза родственна природе языка – т.е. безграничного ареала, в котором по-разному осуществляется речевая деятельность человека. Мы видим, что язык разнообразней речи – подруги всякого поэта. В противоположность речи, которая всегда ситуативно обусловлена, язык безграничен в своём родстве со словарём. (Очевидно, что словари крупных этнических групп почти неисчерпаемы, тогда как поэтов принято хвалить как раз за внешнюю скупость словесных средств и глубину смысла).

Показателен сам подзаголовок романа Потаповой: «Историко-художественный лингвистический роман». Действие романа происходит в глухом русском селе Медведь, до которого докатились слухи о войне и её прямые отголоски. В оном селе колоритный местный диалект сложно взаимодействует как с общеязыковыми нормами, распространёнными на Руси, так и с особыми японскими словечками, которые подчас обнаруживают неожиданную близость к русским речениям. Одна из героинь романа рассуждает так (с. 54):

«Сейчас, в начале XX века, в России меж образованными людьми и неграмотными – море. Они на противоположных и невидимых друг другу берегах. Тот, кто не умеет элементарно читать, не поймет и физику, химию, астрономию – ни одну из наук. На примере Японии мы видим, что сделанная правительством всеобщая грамотность населения ведет к экономическому быстрейшему развитию страны. Следовательно – народу русскому необходимо стать грамотным».

Далее героиня романа, которой принадлежит приведенный пассаж, едва ли не сама себя опровергает (или поправляет – там же):

«Но мне жаль неминуемого при этом исчезновения диалектных языков! Грамотный язык единообразен. В диалектах – больше чувства».

Итак, в романе Потаповой происходит не столько демонстрация полноты и разнообразия русского языка (количественный фактор), сколько даётся классификация различных стихий языка, иногда находящихся в противоборстве (качественный фактор). В означенном смысле героем романа является язык – он живёт и действует, он меняется и варьируется, а не просто обнаруживает своё калейдоскопическое многообразие. Язык в романе приобретает и своё архаичное значение: народ – творец языка. В оном значении о языке говорит и Пушкин, творец бессмертного «Памятника»: «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой / И назовет меня всяк сущий в ней язык». Попутно закрадывается в голову вопрос: а не уходит ли Пушкин в прозу, если его мысль движется не в лирически частном, а в глобально стихийном ключе («И гордый внук славян, и финн, и ныне дикий / Тунгус…»)? Пушкин балансирует на грани эпоса, спутника прозы, но не переходит эту грань, поскольку для него мощь множества языков, населяющих Русь, почти равновелика гению – вызывающему индивиду. Он как бы вбирает в себя и поэтическое своеволие всякого диалекта, и правильность, нормативизм в сфере языка (и не только в оной сфере) – качества, без которых, быть может, немыслимо никакое государство. Пушкин создаёт такую лирику, которая как бы вбирает в себя эпос (и преодолевает его).

Военная поступь Российской империи и своеобычные хотения, сопровождающие частное бытие – суть полюса романа Светланы Потаповой. Один из персонажей романа втайне размышляет о военных событиях, которые словно вторгаются в мирную жизнь (с. 16):

«Кажется, мы (и они) должны ненавидеть друг друга даже более, чем на войне». (Село Медведь, где происходит действие романа, непосредственно не является зоной боевых действий, однако там в странном (и пугающем!) соседстве сосуществуют русские и японцы). Персонаж Потаповой продолжает (там же): «Ведь мы (и они) наблюдаем каждый день – не издали из окопов или с берега моря – а близко, перед собою, почти смешивая наши дыхания, – представителей народа, убивающего, быть может, в эту самую минуту наших соотечественников. Кто знает – вдруг я сам убил на войне кого-то – мужа, сына – вот этой старушки, продающей мне с любезною улыбкою японский веер, который я чаю привести куда-нибудь моей милой Катеньке? Что ежели сын или муж этой японки убил моего товарища по полку?».

Сюжетной квинтэссенцией противоречия между частным бытием и запросами враждующих государств (или между свободой диалекта и общеобязательной языковой нормой) становится несколько парадоксальная ситуация: он и она находятся в особых сердечных отношениях, но фатально принадлежат к взаимно враждующим этносам. Вспоминается трагедия Шекспира «Ромео и Джульетта». Однако если у классика любовь противоречит взаимной вражде родов, то у нашей современницы тёплые доверительные отношения двух людей противоречат взаимной вражде целых народов и даже стран.

Впрочем, если у английского классика взаимоотношения Ромео и Джульетты составляют центральный сюжет трагедии, то у нашей современницы экстраординарный сюжет намеренно ускользает от читателя: он как бы таится в бездне языка, а также в несметном множестве житейских и исторических анекдотов. (Роман Потаповой написан на реально-исторической основе, на документальной почве; некоторые элементы вымысла у Потаповой причудливо соседствуют с реальными фактами, событиями, лицами).

В романе Потаповой присутствует глубочайшая диалектика свободы и необходимости. Она является на фоне величественной и трагической истории страны.

Художественная сила романа Потаповой заключается не в художественном вымысле – этом вечном сопернике исторической правды, а в особом художественном решении документального материала. Роман нашей современности в жанровом отношении тяготеет к художественному исследованию.

Образцом художественного страноведения является и другая публикация журнала: Ирина Чайковская «Одноэтажная Америка» глазами культуролога». Литературоведческое эссе Чайковской написано не только о самой Америке, но и о книге посвящённой Америке: Леонид Спивак. Страна за горизонтом. M-Graphics. Boston, MA, 2022. Работая по принципу интертекста (текста в тексте, произведения в произведении), Чайковская воспринимает Америку в рамках литературного феномена (книга Спивака), а она, в свою очередь, посвящена, быть может, не столько самой Америке, сколько впечатлениям русских писателей от Америки.

Так, автор вышеупомянутой книги (её цитирует и конспектирует Чайковская) указывает на то, что и Есенин, и Горький в своих отзывах об Америке были пристрастны и подвержены своего рода идеологической моде (или, лучше сказать, идеологической конъюнктуре) сталинского периода. Горький, как известно, выразительно назвал Нью-Йорк Городом Жёлтого Дьявола, а Есенин назвал тот же славный городок Железным Миргородом.

Далее мысль автора (мысль Леонида Спивака и Чайковской, идущей по его стопам) приобретает новое направление. Говорится о том, что Ильф и Петров были теми весьма немногочисленными советскими писателями (если только их можно назвать советскими), которые в своих суждениях об Америке были беспристрастны и непредвзяты. В противовес тенденциозному Горькому и предвзятому Есенину (сказывался имидж поэта рязанской деревни) Ильф и Петров воссоздают настолько же уютную, насколько и романтическую фермерскую Америку – так не похожую на совокупность индустриальных чудовищ, ниспровергаемых Горьким и Есениным.

Славя Ильфа и Петрова, Ирина Чайковская заключает (с. 112):

«Редкие образцы даже в сравнении с некоторыми сегодняшними работниками культуры. Они написали об Америке честно. Им очень хотелось, чтобы их родная страна кое-чему научилась у Америки. Они не попадали в струю, идеологический мейнстрим России во все времена был там, где Америку ругали, клеймили, называли источником войн и конфликтов. Этот мейнстрим существует до сих пор. Книга Леонида Спивака помогает разрушить барьер между Россией и Америкой, взглянуть на Соединенные Штаты «подружелюбней», увидеть в жизни американцев не только смешные и отталкивающие, но и привлекательные черты. Мне кажется, Леонид Спивак очень вовремя взялся за эту книгу. Она – ко времени. Теперь важно, чтобы она попала к читателю».

Подобно тому, как Светлана Потапова воспринимает взаимоотношения стран и континентов в таинственном поле языка, Ирина Чайковская говорит о взаимоотношениях различных стран в ореоле письменности. Очевидно, мы все не можем полностью отгородиться от эпохи постмодернизма – от эпохи тотального текста, который почти поглощает мир. (Подобного рода банальности иногда, увы, справедливы).

Если Потаповой не вовсе чужда эпическая муза, то Чайковская проникновенно лирична. Она показывает, что культура, порождение человека, существует независимо от геополитики, порождения государства.

Так, даже в суровые сталинские времена противостояние тогдашней России немецко-фашистской Германии ни в коей мере не означало некоего общеобязательного отрицания классической немецкой культуры и немецкой образованности. Как мы знаем, Сталин однажды сказал о поэме Горького «Девушка и смерть»: «Эта штука посильнее, чем «Фауст» Гёте». Вечный Гёте, пусть и литературно побеждённый Горьким (во всяком случае, так видит дело Сталин), не перестал являться общепризнанным классиком только потому, что немецкая земля помимо Гёте родила и Гитлера. Если бы законы геополитики распространялись бы на культуру, то и Маркса – немецкого экономического мыслителя – в советские годы пришлось бы сбросить с пьедестала. Пришлось бы сокрушить его как ложный кумир и объявить заклятым врагом страны Советов. Однако никто этого не сделал даже в пору Железного занавеса, в пору изоляции России от Европы. И враждующие страны, например, Россия и Америка могут безбоязненно сохранять культурную общность – вот о чём свидетельствует Ирина Чайковская.

Но каковы критерии или признаки этой общности? Они таинственны и не самоочевидны. Мы не можем говорить, например, о сходстве России с Лаосом или Зимбабве, хотя эти уголки земли не подвергались порицанию Есениным или Горьким, шедшим на поводу у советской конъюнктуры. (Во всяком случае, так считает Чайковская). Меж тем, уловить точки пересечения России и Америки (разумеется, в сфере культуры, а не геополитики) сложно. Они словно теряются в тумане. А между тем, благородные жулики из новелл О’Генри имеют нечто непередаваемо общее с романтическими авантюристами – героями «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова (это произведение позитивно упоминается на страницах эссе Ирины Чайковской). Отдельные литературные имена, пусть и великие, не исчерпывают таинственного целого. Напротив, они невозможны без универсально этнических мотиваций.

Россию можно назвать страной социальных экспериментов. Достаточно вспомнить Петербург, который в одночасье вырос в бесприютных болотистых местах, явив удивлённому человечеству образ европейской цивилизации в диких краях. Не так ли и в Америку, открытую Колумбом, являлась англоязычная цивилизация? И там, в Америке последовала цивилизующая переработка изначального ландшафта.

Да, параллели между петербургской и американской средой обитания весьма приблизительны и туманны, быть может, местами даже натянуты. А всё-таки Ирина Чайковская, автор страноведческого эссе могла бы сказать о себе словами человека рассеянного – героя Маршака, за которым угадывается вечно гонимый интеллигент: «А приехал я назад, а приехал в Ленинград». Случайно ли, что и наша современница Чайковская (как свидетельствует биографическая справка) живёт в Большом Вашингтоне и ощущает себя там почти как на Родине? Там она мысленно общается с Горьким и Есениным (не только с Ильфом и Петровым), там она вновь переживает трагические перипетии из жизни России прошлого, там она дерзновенно заглядывает в будущее великой страны. Недаром Есенин сказал: «Большое видится на расстоянье».

Несмотря на отсутствие каких-либо петербургских реалий в прозе Потаповой и Чайковской, в их авторских текстах присутствуют неуловимые признаки петербургской метафизики. Если Петербург – есть своего рода литературная планета, город, вызвавший к эстетической жизни русскую классику, то в публикациях Поповой и Чайковской жизнь страны является сквозь некую литературную призму.

В сходном ключе построена и публикация Александра Лепещенко: «Дневник Владимира Необходимовича Неистового. Повесть». Текст Лепещенко одним фактом своего существования свидетельствует: существует окололитературная сфера жизни. Частные взаимоотношения писателей, например, споры Тургенева и Достоевского, в полном смысле не являются фактом литературы, но не являются в собственном смысле и фактом жизни. Они аналогичны заметкам на полях русской классической литературы как единого гипертекста. Писатели в жизни – не то же, что частные люди и не то же что узкие цеховые профессионалы. Должен ли писатель быть оторванным от действительности для того, чтобы преуспеть в своём ремесле? Едва ли.

Как ни странно, существует и обратная закономерность: литература способна не только проецироваться на жизнь (вышеуказанный случай писательских споров), но и впитывать в себя жизнь подобно губке. Так, если интимно-психологические факты (не имеющие отношения к литературным спорам) становятся предметом искусства, они снова населяют промежуточную область между жизнью и литературой.

Все эти парадоксальные явления – все эти игры литературы с жизнью и жизни с литературой соответствуют Петербургу как химерическому городу, породившему русскую классику.

Не случайно Лепещенко с первых страниц своей повести пародийно воспроизводит дневник Печорина (остроумный интертекст). Далее автор несколько даже абстрагируется от Лермонтова и воспринимает интимно-психологические факты, присущие всякому дневнику, в контексте литературы.

Так, Лепещенко (или его странный персонаж, автор дневника?) находит, что многие классики живее и современней нынешних писателей. В своей видимой простоте эта мысль бездонна, а потому она располагает к стороннему экскурсу. Едва ли мы когда-нибудь сможем (да вряд ли и когда-нибудь захотим) отказаться от простой диады: форма и содержание. Без этой диады мы вконец запутаемся. Её современный аналог мало что меняет в нашем сложившемся восприятии литературы. На смену форме и содержанию пришёл текст и смысл, но смысл – есть узнаваемый синоним содержания. И возможно излишнее копание в различиях синонимов уведёт нас от подлинной сути вещей в область неких литературоведческих специй и бесконечных споров о терминах (слова о словах). Недаром Пушкин в «Отрывках» писал, что «излишняя утончённость – это свойство посредственности, тогда как гений всегда простодушен».

Итак, перед нами смысл и текст (будем современны в выборе терминов). Так вот, интенция автора «Дневника» заключается в том, чтобы за текстом угадать доселе неведомый смысл. Признавая за классиками утраченную нынешним веком глубину, Лепещенко свидетельствует о признанных писателях минувшего не столько как о «мастерах слова» (само это словосочетание несёт на себе хрестоматийный глянец), сколько как о личностях. Ими в состоянии заниматься не столько литературоведенье, сколько антропология. Удивительно сказал классик о классике, Достоевский о Пушкине:

«Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собой в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем». Так завершает Достоевский свою речь, произнесённую летом 1880 года на открытии памятника Пушкину в Москве. (Речь писателя многократно опубликована).

Вослед Достоевскому (а не только Лермонтову) наш современник не столько восхищается мастерством классиков, сколько приглашает читателя приникнуть к тайне. Александр Лепещенко воспринимает отечественную классику как величественный ребус, играет с жизнью, играет с литературой, играет с читателем.

А где игра, там подчас и фривольное начало. Лепещенко пишет о роковой женщине в судьбах Достоевского и Розанова – об Аполлинарии Сусловой. В повести Лепещенко воспроизводится разговор, словами Пушкина, и увлекательный, и вредный, разговор Розанова и Сусловой о Достоевском (с. 117):

«– Почему же вы разошлись?..

– Потому что он не хотел развестись со своей женой чахоточной, «так как она умирает».

– Так ведь она умирала?

– Да. Умирала. Через полгода умерла. Но я его разлюбила.

– Почему «разлюбила»?

– Потому что он не хотел развестись.

Молчу.

– Я же ему отдалась любя, не спрашивая, не рассчитывая. И он должен был так же поступить. Он не поступил, и я его кинула…».

За этим простым и местами даже нарочито лапидарным диалогом угадывается бездонный этический парадокс: любовь – высшее, что есть в человеке, требует от него нарушения некоторого нравственного долга. Более того, Суслова обнаруживает непомерные требования как к Достоевскому, так и к его чахоточной жене. Фактически Аполлинария хочет, чтобы она поняла и простила счастливую соперницу. Достоевский человек проходит через те дантовские круги любви, через которые проходит писатель Достоевский.

Суслова как бы подразнивает Достоевского и сообщает об этом Розанову: если ты меня любишь, почему же ты не хочешь ради меня разрушить свою жизнь и свою семью? – так можно открытым текстом выразить некоторые скрытые настроения роковой женщины, некогда кружившей головы Розанову и Достоевскому. Она более чем правдоподобный прототип Полины в романе Достоевского «Игрок». Она же способствовала появлению и других роковых героинь Достоевского – таких, как Настасья Филипповна или Грушенька.

Героями Лепещенко являются не только Достоевский, но и многие другие русские классики – например, Маяковский или Платонов. Но едва ли не самыми задушевными в повести нашего современника являются страницы о Достоевском.

Повесть Лепещенко построена в русле литературного калейдоскопа или, выразимся иначе, петербургской фантасмагории.

Петербург как город русской классической литературы присутствует и в публикации Михаила Кураева «Памяти литературного жандарма». В своём литературоведческом эссе Кураев описывает далёкую окраину Петербурга, где по иронии обстоятельств многие улицы названы именами русских классиков. Впрочем, что здесь удивительного? Если Петербург – это своего рода текст, почему бы тексту не существовать в соавторстве гениев?

Однако, повествует Кураев, среди улиц, горделиво носящих имена классиков, таких как Пушкин или Гоголь, затесалась улица, носящая имя некоего литературного жандарма. Он немало крови попортил Пушкину, а затем – о, счастливый долгожитель! – бодро взялся за Чернышевского и Писарева, с печальной иронией свидетельствует Кураев. История до сих пор хранит множество тайн, относящихся к деятельности неутомимого жандарма, продолжает сетовать и недоумевать Кураев.

Из эссе Михаила Кураева можно заключить, что Пушкин и Чернышевский (а вослед Чернышевскому и Писарев) делали одно дело. Меж тем другой русский классик Набоков в романе «Дар» (само его название содержит скрытую отсылку к Пушкину) резко и решительно противопоставляет Пушкина шестидесятникам. По мысли Набокова они мелки по сравнению с Пушкиным.

Автор обзора не присоединяется к участникам эпохального спора, а лишь констатирует: есть глобальные вопросы, в которых есть место двум мнениям. Зачислить ли Чернышевского и Писарева в круг деятелей Просвещения, продолжающих Пушкина, или противопоставить бескорыстию пушкинского гения заботу шестидесятников о социальной пользе? Вопрос открытый.

Открытым, более того, неисчерпаемым также является вопрос о критериях разграничения поэзии и прозы. Наша эпоха в литературном отношении эклектична, она породила такие термины, как «рифмованная проза» или «прозопоэзия». Действительно, рифма и размер – не достаточные (только внешние) признаки поэзии, а поэзии и прозе никто не может помешать литературно скрещиваться.

В текстовом и смысловом поле журнала «Нева» поэзия, если так можно выразиться, совершает литературную экспансию на территорию прозы. Стихи, публикуемые в «Неве», историчны и обращены к судьбам Петербурга. Меж тем, историзм отнюдь не является неким общеобязательным признаком лирики как рода литературы. Например, пушкинские ценности – гений чистой красоты, сладкие звуки и молитвы, чистые неги – расположены не столько в истории, сколько в вечности, хотя вечность как бы вбирает в себя историю. «Бог сохраняет всё» – сказал Бродский. И всё-таки поэзия, публикуемая в «Неве», имеет большее отношение к Хроносу, нежели сладкие звуки и чистые неги Пушкина.

Вслед за относительно гармоничным XIX столетием мир пережил катастрофический XX век. Писать о чистых негах после Освенцима стало физически невозможно, хотя, разумеется, и до XX века человечество знавало множество роковых потрясений… Но если жизнь так неодолимо страшна, зачем вообще стихотворные шалости, зачем порхающие поэты? Уместны ли они?

Стихотворные публикации журнала несут в себе завуалированный ответ на этот непростой вопрос. Если говорить не о поэзии, а о её сопернице, прозе, то последняя в принципе дружит с художественным вымыслом. Однако жанр художественного исследования, популярный в журнале «Нева» (да и в современной литературе вообще), нивелирует литературные фантазии во имя правды. И тогда приправить эту правду литературным артистизмом является не столько вымысел, сколько игра со словом – она во многом и определяет характер поэзии, публикуемой в «Неве».

Открывает рубрику «Проза и поэзия» подборка стихов Владимира Шемшученко. В его стихотворении «Васильевский остров» читаем (с. 3):

Прежде были каналами.

Линии улиц в сочетании с энергичным ритмом стиха, – всё это в совокупности свидетельствует как о геометрическом строении Петербурга, так и о его сумасшедших темпах.

В своё время Пушкин, творец «Онегина», назвал Петербург неугомонным. Параллельно вспоминается опубликованное в том же 10-ом номере «Невы» за 2022 год эссе Чайковской «Одноэтажная Америка» глазами культуролога». Чайковская ассоциирует евроамериканский стиль жизни с некоторой творческой авантюрностью, не чуждой нашим соотечественникам – Ильфу и Петрову.

Однако то, что Чайковская высказывает языком документальной прозы, поэт преображает словом. В результате Петербург является не столько в качестве совокупности камней, сколько в качестве вечно подвижной сущности.

При всём том Шемшученко отнюдь не чужда консервативно-патриотическая закваска. В стихотворении «Саранча» поэт пишет (с. 4):

Эй, борцы с экстремизмом, ко мне!

Вслед за Некрасовым, который дословно процитирован в данной строфе («Этот стон»), поэт погружается в страшный мир истории, но воспроизводит его не столько в реальных подробностях (статистика мало кому интересна), сколько в художественном синтезе явлений.

Поэту сопутствует всеохватный стон, как бы переданный нашему современнику Некрасовым.

Шемшученко продолжает (там же):

Чтобы впредь неповадно другим.

Как свидетельствует эпиграф из Исаковского («Враги сожгли родную хату»), Шемшученко обнаруживает батальный настрой. Однако он связывается не столько с конкретикой военного дела, сколько с универсальной знаковостью. Шемшученко воссоздаёт не столько реально-бытовое сооружение – хата – сколько символическую величину: наш дом – Россия.

В стихах Шемшученко при всей их воинской патетике присутствует и литературная игра – контрастность конкретного и общего: дом в значении конкретного здания и дом в значении Родины.

В стихотворении «Письмо небратьям» поэт пишет (с. 4):

Мы – русские! В этом суть!

Современный поэт узнаваемо перифразирует Блока, в «Скифах» сказавшего: «Мильоны – вас, нас – тьмы, и тьмы, и тьмы». Сказав «Нас много…», наш современник вступил в литературный диалог с Блоком.

Однако если Блок воспевает мощную стихию скифов («стальные машины» и пр.), то наш современник литературно обыгрывает соотношения бесконечных и малых величин. Поэт пишет (там же):

А вы уже не нужны…

Эпитет «ласковый» («ласковы и нежны»), отнесённый к братьям-славянам несёт в себе некое ядро минимализма, выражает не столько эпическую мощь, сколько лирическую силу. Ведь и Бог, о котором дерзновенно пишет поэт, находится в своего рода почётном меньшинстве. Далеко не все следуют за Ним.

Наш современник высказывается в стихах патриотически, но морализаторству предпочитает литературную игру. Лирика Шемшученко подчас немного парадоксальна. «И Гений парадоксов друг» – когда-то сказал Пушкин.

Шемшученко с юмором живописует весну (с. 5):

из форточки – на сосну.

Заканчивается стихотворение о весне игровым – чуть ли не клоунским – мотивом:

После договорим.

Шемшученко сочетает патриотическую патетику с житейским юмором.

По творческому почерку и кругу тем к Владимиру Шемшученко близок Изяслав Котляров. Его подборка стихов опубликована в том же 10-м выпуске «Невы» за минувший год.

Как и Шемшученко, Котляров непосредственно причастен к стихии Хроноса. Подчас поэт к себе беспощаден. Он обнаруживает в себе не только позитивные, но и кризисные начала.

Котляров пишет (с. 150):

он никаких иллюзий не оставил.

Далее кризис возраста разворачивается как лирическая тема (там же).

Я лгал ему, а он теперь не лжет, –

Однако за пределами строки, там, где лирический герой не равен автору, наступает и разрешение трагической ситуации (там же):

От лет случайных надо отказаться,

– пишет поэт, переживая личностный катарсис – отторгая от себя всё ненужное и внутренне возрождаясь. Напрашивается параллель из Пастернака: «Легко проснуться и прозреть, / Словесный сор из сердца вытрясть». Если Пастернак вызывающе прост и открыт вселенной, то наш современник подчас замысловат. В его стихах порою важно не то, что сказано, а то, что не сказано.

В стихах Изяслава Котлярова присутствует особая многомерность. Ей соответствует взаимное неравенство лирического персонажа и автора. В стихах Котлярова отчётливо присутствует исповедальное начало – жест отказа от неких наслоений, за которыми не видно и главное, не проявлено подлинное ядро личности.

В своём эмоциональном исступлении поэт не чуждается и вызывающих крайностей (там же, с. 150):

а к позору своему.

Самоуничижение лирического героя светло; оно религиозно окрашено, как и вся поэзия Котлярова (с. 149):

Церковны даже стены у избы,

– пишет поэт. Напрашивается параллель избы с родной хатой, воспетой Владимиром Шемшученко вослед Исаковскому.

В стихах Котлярова авторская самокритика подразумевает почти религиозный идеал. С ним причудливо соседствует феномен Петербурга.

Как поэт петербургской культуры Изяслав Котляров в своих стихах контрастно соизмеряет европейское Просвещение, неотделимое от города Петра, с христианскими началами.

Поэт пишет (с. 149):

не уходил я никогда.

Не упоминая никаких петербургских реалий, поэт воссоздаёт внутреннюю трагедию Петербурга. Она заключается в малой или спорной сочетаемости рационализма – этого плода европейского Просвещения с Церковью, которая всегда выступала против умственной кичливости человека.

Вифлиемская звезда существует как далёкий непостижимый источник света. И рядом возникает стройный ряд позднеантичных имён: Вергилий, Меценат, Гораций.

Петербургские мотивы присутствуют также в стихах Владимира Шемшученко и Наталии Елизаровой. Её подборка опубликована в том же 10-м выпуске «Невы» за 2022 год (с. 182):

Уведи меня в Питер судьба,

– пишет поэт. Иным неодолимым центром притяжения для Елизаровой является другая столица – Москва (с. 154):

Это – моя Москва.

Если Петербург в стихах нашей современницы целеустремлён (направлен на судьбоносные свершения), то Москва раздумчива и задушевна. Особое место у Елизаровой занимает рифма «тоска – Москва».

В стихах Елизаровой присутствуют окуджавские ноты. Поэт поёт: «Ах Арбат, мой Арбат, ты моя религия». Подобно тому, как у Окуджавы конкретно географическое пространство связывается с религией, у нашей современницы конкретные города, Петербург или Москва связываются с личностными началами – с судьбой или тоской.

И всё же Елизарова ни в коей мере не копирует и даже не воспроизводит Окуджаву хотя бы уже потому, что письменная поэзия в корне отличается от поэзии устной. Последняя нуждается в авторской интонации, которая неотделима от ускользающего «здесь и сейчас». Поэт, который сочиняет стихи не для того, чтобы положить их на гитарную музыку, напротив способен путешествовать по эпохам, выходить за пределы «здесь и сейчас» сколь угодно далеко.

Мотив путешествия по эпохам, отличный от московских мотивов Окуджавы, присутствует и в стихах Елизаровой. Её авторское пространство как бы вписано в историческое время. Поэт пишет (с. 155):

Лишь вперед и вперед в слюдяной полосе дождя.

Любопытный психолингвистический факт: в отличие от нашей современницы классик гитарной поэзии Окуджава намеренно впадает в детство. «Никогда до конца не пройти тебя», – обращается он напрямую к Арбату и выказывает готовность не переставать удивляться Арбату. В противоположность Окуджаве наша современница многоопытна. Она словно заранее знает, что будет, если идти вниз по Тверской. Если Окуджава тяготеет к художественному синкретизму, то наша современница передаёт неисчерпаемую многогранность некоего извечного московского лабиринта.

Заново переживая всё то, что она заранее знает, она преодолевает время в его изменчивости и приобщается к некоей московской вечности. И в ней частное бытие лирического персонажа почти сливается с ходом истории, куда включены Москва и Петербург.

Наталия Елизарова – поэт Хроноса, который словно примиряет время частной жизни с нескончаемым потоком истории.

Мир истории, казалось бы, родственный эпосу, вообще присутствует в лирике «Невы». Показательна в этом отношении подборка стихов Олега Мошникова. Воссоздавая в стихах различные вехи истории страны, Мошников пишет об идеальных целях, которое ставило перед собой государство, казалось бы, атеистическое. В стихотворении «Великая Пасха» Мошников несколько парадоксально пишет о советском периоде истории страны (с. 105):

Шли безбожники с именем Бога…

Из контекста стихов Мошникова понятно, о чём речь. Как свидетельствует приведенная строка, автор склонен к поэтике оксюморона, которому соответствует фигура парадокса в логике (безбожники, славящие Бога).

Едва ли не в русле Достоевского Мошников пишет о противоречиях, живущих в душе русского человека (с. 107):

Мужика, что горазд креститься.

Родина и род в стихах Олега Мошникова взаимосвязаны. Поэт пишет о своих предках и о неизбежной смене поколений (с. 107):

Духом пирогов.

В поэзии «Невы» присутствует и гендерная составляющая. Если в стихах Шемшученко, Мошникова, Котлярова присутствует ясное и острое мышление, то в стихах Елизаровой преобладает тихий лиризм. Ему соответствует подчас и лирическая усталость Елизаровой от смены эпох. Шемшученко, Мошников, Котляров, напротив, поэтически энергичны. Их творчеству, выражаясь пушкинским языком, соответствует неугомонный Петербург и мужское начало. Творчеству Елизаровой, напротив, соответствует московская задушевность и женское начало. Разумеется, приведенная диада условна и относительна. Однако она характерна для «Невы» и не общеобязательна для поэзии вообще. Например, есенинское буйство глаз и половодье чувств не содержит вышеуказанной диады московского и петербургского начала. Оно отнюдь не чуждо и Елизаровой несмотря на то, что в журнале опубликованы некоторые её стихи о Москве, не только о Петербурге.

Поэтов, которые публикуются в «Неве», объединяет общий им внутренний центр – Петербург. В стихах Шемшученко, Мошникова, Котлярова, Елизаровой он связывается не столько с конкретной архитектурой, сколько с европейским логосом, иначе говоря, с логосом Просвещения.

Поэтому логично, что в «Неве» имеется рубрика «Переводы». В 10-ом выпуске «Невы» за 2022 год означенная рубрика содержит следующую публикацию: Мориц фон Штрахвиц «О синее небо! мы юны с тобой и пьяны от песен звенящих». К 200-летию Морица фон Штрахвица. Публикация снабжена редакционной пометой: «Перевод с немецкого Е.В. Лукина».

Петербург – это город, который строился на немецкий лад; Пётр I вообще многому учился у немцев. Логично, что в журнале «Нева» опубликован немецкий поэт. В то же время публикация свидетельствует о различии литературных поколений – минувшего и нынешнего поколения. Если современные отечественные поэты устремляются на смысловую территорию натуралистической прозы, то немецкий поэт, опубликованный в «Неве», напротив, заявляет о себе как последний романтик (или один из уходящих романтиков).

Мориц фон Штрахвиц пишет об историческом прошлом в русле романтизма. Его поэзия проникнута мечтой, волшебством, тайной. Меж тем эпос, спутник истории, отнюдь не всегда проникнут означенными началами. Так, например, в гомеровском эпосе преобладают иные, даже противоположные мечтательному романтизму начала: чувство долга, мужество, патриотизм. Что мечтательного или таинственного, например, в гомеровском списке кораблей («Илиада»)? Если классический эпос несколько суров, то традиционный романтизм мечтателен.

В отношении поэтической техники Штрахвиц склонен к своего рода минимализму – к простоте, ясности и свободе от эклектики. В том или ином из его стихотворении чаще всего преобладает (и варьируется) один центральный мотив. Иногда он сопровождается минимальным сюжетом. Так, например, в стихотворении «Германия» читаем (с. 178):

Оглянись, Германия!

В формальном отношении Штрахвиц склонен к употреблению анафоры (слово «край», повторяемое с использованием сходных синтаксических фигур). В отношении содержания Мориц склонен к некоторой страноведческой экзотике в поэзии. Его Германия романтична (с. 179):

И твой меч, Германия!

Примечательна контекстуальная синонимия меча и речи. Наша соотечественница Марина Цветаева, не чуждая сумрачного германского гения (как по другому поводу выразился Блок), была склонна к подобной синонимии: «Нежную руку кладу на меч, / На лебединую шею лиры».

Едва ли правомерно видеть здесь заимствование. Скорее всего, Штрахвиц и Цветаева различными путями воссоздают единый национальный архетип Германии.

Как и многие романтики, например, наш соотечественник Жуковский, Штрахвиц тяготеет к балладному началу. В его стихотворении «Сердце Дугласа» присутствует балладный сюжет, который намечается с первых строк (с. 179):

Седлайте быстроногого коня.

Налицо признаки классической баллады: сюжетная завязка, сопряжённая с некоей романтической личностью. Если, например, для Пушкина такой личностью был вещий Олег (в известной «Песни» Пушкина), то для позднего немецкого романтика такой личностью явился граф Дуглас.

Мы убеждаемся, что переводческая рубрика журнала одновременно существует как рубрика классика и современность. Нынешняя поэзия, публикуемая в журнале, существует в ряду отталкиваний от классики и притяжений к ней.

Романтизм нередко устремлён к прошлому, современность предваряет будущее, которое присутствует и угадывается в поэзии «Невы». Так, например, в стихах Шемшученко Петербург предстаёт как творческий город, который вечно рождает новое (с. 3):

Всякий – с душой поэта,

– пишет Шемшученко в стихотворении «Васильевский остров».

Устремлённость в будущее, присущая поэзии «Невы» контрастно уравновешена мемуарной рубрикой журнала «Вселенная детства». Детство, как и юность, устремлены в будущее, вместе с тем как объект воспоминаний о прошлом детство неизбежно связано с прошлым.

Стихия прошлого присутствует в публикации Рената Беккина «Ленинградское детство». Рассказы.

Рассказы Беккина написаны не столько для детей, сколько о детях. Герои Беккина наделены не столько детским сознанием в его самодостаточности, сколько детским взглядом на взрослый мир. Осваивая его, дети у Беккина становятся отроками – т.е. людьми, причастными к миру взрослых.

В рассказах Беккина преобладают минимальные сюжеты (так называемые нарративы), присущие не столько рассказам, сколько классическим новеллам. Новелла как жанр обычно воспроизводит не развёрнутый сюжет, а некоторый колоритный, забавный или поучительный случай из жизни. В рассказах – или, точнее, в новеллах Беккина – имеются различные, но взаимосвязанные смысловые доминанты: советское детство главного героя (в рассказах Беккина угадывается так называемый сквозной персонаж), его пубертация и, говоря более общо, испытанные им первые впечатленья бытия (словосочетание, которое в сходном контексте упоминает Пушкин). Немалое место в новеллах Беккина занимают впечатления ребёнка от детсада, а затем – от школы.

Беккин лирически тепло вспоминает советский период жизни страны и считает распад Союза своего рода трагическим недоразумением. Литературная идеализация советского детства героя – одна из смысловых доминант прозы Беккина. Детство его персонажа приходится приблизительно на конец 80-х–начало 90-х, что и побуждает героя-повествователя (который помнит себя ребёнком) испытывать ностальгию по советскому периоду жизни страны. В подборку прозы Беккина вошли следующие рассказы: «Дружеская дуэль», «Убийцы», «Детсадовская эротика», «Лунатик», «Внимание: газы!», «Кусок бездельника», «Председатель совета отряда», «Путчисты», «Могила неизвестного летчика», «Но пасаран», «Волшебная линейка», «Куннилингус», «Шапка», «Снежный Человек».

В этическом смысле особый интерес представляют новеллы «Убийцы» и «Шапка». В первой из новелл говорится о том, что лягушки – существа хрупкие и уязвимые. Они нередко страдают от детских шалостей. Иногда проказы детей сопровождаются летальным исходом для той или иной лягушки.

Герой рассказа Беккина сам непосредственно лягушку не убивал, но был косвенно причастен к этому более чем сомнительному деянию (как именно он был причастен к уничтожению лягушки, можно узнать, прочитав новеллу). Оная причастность к преступлению, но не преступление в собственном смысле, в рассказе Беккина связывается с идеей коллективной вины. Второй рассказ Беккина, в котором говорится об идее преступления, – это «Шапка». Его герой – водитель автобуса, который обидел ребёнка своим издевательским поведением. Известно, что водители автобусов иногда способны отъехать с остановки, не дождавшись исступлённо бегущего пассажира и тем самым посмеявшись над ним. Нечто подобное, но всё-таки иное совершает водитель автобуса по отношению к ребёнку в рассказе «Шапка».

Ребёнок ищет способов отомстить своему обидчику, но даже не находит автобус «нужного» номера, который следует по «нужному» маршруту. И вдруг мальчонка узнаёт из передачи по телевизору, что водитель стал жертвой автокатастрофы.

Страшная ситуация, которую пережил ребёнок, возможна и во взрослом мире. С одной стороны, мы подчас не властны в наших сердечных помыслах (к их кругу относится и жажда мести как эмоциональное состояние человека), и едва ли один человек, искренне желающий несчастья другому, способен его физически уничтожить, с другой стороны, мысль материальна. Иногда один человек в состоянии накликать на другого то, чего он сам же и не хочет. Но если дела обстоят так, то, например, чисто идиоматические выражения, распространённые в языке, типа «Я тебя убью, если ты не вернёшь мне книгу», пришлось бы криминализировать и за употребление подобных оборотов сажать в тюрьму как за подготовку к реальному преступлению. Надлежит ли карать человека за то, что он говорит (или думает) в запальчивости?

Но важно не то, что думаем мы. Главное: что решит Бог, взвешивая дела людские на Страшном суде?

Журнал «Нева» един по своей структуре. Из номера в номер за художественной рубрикой «Проза и поэзия» следуют научные рубрики. К ним относится рубрика «Петербургский книговик», где (в одной из подрубрик) помещена следующая публикация: Ася Пекуровская «Невнятный перевод с просвечивающего» (о статье: Александр Свиридов «Отравленный колодец» // «Знамя», 2021, № 11).

На материале статьи Свиридова Пекуровская пишет о Сократе, который мог бы избежать смерти, став одним из многих, но добровольно выбрал смерть и остался в нашей памяти Сократом (а не одним из многих).

Роль бунтаря одиночки Пекуровская связывает не только с Сократом, но и с боярыней Морозовой – действующим лицом русской истории. Попутно она говорит о картине Сурикова «Боярыня Морозова», где преодолевается двухмерное пространство холста с его статикой и является третье измерение. Пекуровская подробно рассказывает о внутренней динамике полотна Сурикова «Боярыня Морозова».

В 10-м номере «Невы» за 2022 год имеется ещё одна публикация о живописи: Виктор Костецкий «Философия живописи». Костецкий рассказывает о том, что на протяжении истории человечества со времён Аристотеля живопись не занимала почётного места среди других искусств. Так, у древних эллинов искусству противопоставлялось понятие «техне», связанное с техникой живописи.

Такое положение дел продолжалось вплоть до XIX века. Например, русский искусствовед Асафьев противопоставляет виртуозность артистизму. По означенной шкале живопись проигрывает театру, он превосходит живопись по параметру зрелищности (спутницы артистизма). Полотна Шишкина по оценочной шкале Асафьева виртуозны, но не артистичны. Шишкин знает породы деревьев, виртуозно воспроизводит их, но не создаёт убедительных пластических композиций и смысловых решений.

Однако, подчёркивает Костецкий, живопись выходит едва ли не на первое место среди искусств в эпоху Ренессанса. С Ренессансом Костецкий связывает двуединую тенденцию в живописи: воспроизведение материального мира, одухотворённого христианским началом. Показательна, например, живопись на религиозную тему, распространённая в эпоху Возрождения.

Автор блещет как энциклопедическими знаниями, так и их остроумным синтезом, целое не теряется во множестве разрозненных фактов. Вместе с тем статья вызывает некоторые вопросы, что лишь указывает на её ценность.

Вопрос первый: является ли ренессансная модель материи своего рода компромиссом между неземным идеалом и посюсторонней реальностью или же и материя самоценна в системе Возрождения?

Следующий вопрос: Пушкина со времён русского философа Бердяева считают поэтом Ренессанса. Можно ли говорить, что Пушкин поэт особым образом причастный к живописи, если расцветом мировой живописи считается пора Возрождения?

Наряду с искусствоведческим эссе Костецкого в 10-м выпуске «Невы» за 2022 год опубликован ряд рецензий на произведения современной литературы. Эти рецензии кратки и носят характер заметок. Их автор Елена Зиновьева.

Первая заметка. О книге: Наталия Елизарова. Пепел сгоревшей звезды: Повесть. Омск: ОМГТУ, 2022.

Зиновьева вкратце формулирует суть того, чему Елизарова посвящает целую книгу. Великий человек – в данном случае Цветаева – внутренне одинок и более того, внутренне предан окружающими. Зиновьева не без остроумия замечает, что какая бы шумиха ни творилась вокруг имени Цветаевой, людей по-настоящему готовых её спасти от гибели было немного или их не было вообще. Более того, сын Цветаевой предъявлял к ней свои эгоистические требования, изводил её, что лишь толкало её к гибели.

Однако, как ни парадоксально, сын был по-своему прав, заявляя свои права на мать и ожидая от неё родительской опеки. Если ты меня родила, ты за меня отвечаешь – так приблизительно можно реконструировать эгоистическую логику Георгия Эфрона. Зиновьева напрямую этого не пишет, последовательно не занимается моральной реабилитацией людей, окружавших Цветаеву (включая её сына), но всё же прозрачный и недвусмысленный намёк на то, что сын был не так уж бесконечно виноват в смерти матери, в заметке Зиновьевой имеется.

Вторая заметка. О книге: Петер Надаш. Путешествие вокруг дикой груши. Собрание малой прозы. Пер. с венг. В. Середы. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2021.

Надаш выявляет деструктивную подоплёку коллективных структур, порождённых социалистической Венгрией, свидетельствует Зиновьева. С формальной точки зрения Надаш тяготеет к антиутопии (хотя непосредственно Зиновьева такого термина не употребляет). И в самом деле, существует разница между классической антиутопией и типом текста, присущим Петеру Надашу. Антиутопия – это картина человечества, которое находится в глубочайшем кризисе, причём он происходит явно, тогда как Надаш выявляет внутренний кризис за относительным внешним благополучием социалистической Венгрии. В точном смысле слова Надаш тяготеет не столько к антиутопии, сколько к литературному триллеру. (Классическая модель триллера подразумевает, что социум бывает иногда не таким замечательным, каким кажется, и видимое благополучие социума таит за собой тот или иной подвох).

Третья заметка. О книге: Владимир Лапин. Два адмирала: Ф.Ф. Ушаков и П.С. Нахимов в исторической памяти. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2022.

По свидетельству Зиновьевой книга содержит не только уникальные исторические факты, но и свидетельства о том, как они истолковывались официально в те или иные эпохи. Так, к интригующим страницам книги относятся те, на которых рассказывается о причинах особого позитивного интереса Сталина к адмиралу Ушакову.

Четвёртая заметка. О книге: Кирилл Кожурин. «Соловецкое сидение» 1668-1676. СПб.: Евразия, 2022.

В книге увлекательно и достоверно рассказывается о традициях соловецкого старообрядчества, свидетельствует Елена Зиновьева.

Завершает 10-ый выпуск журнала «Нева» за 2022 год публикация архимандрита Августина Никититна «Религиозный уклад жизни петербуржцев. Часть 4».

Из работы архимандрита Августина, написанной академически обстоятельно и изобилующей интересными фактами, можно узнать нечто о русском характере. Автор пишет о том, что в Великий пост на Руси (и в частности – на брегах Невы) царило строгое воздержание, зато на масленицу – имело место неуёмное веселье. Русский человек широк и склонен к крайностям. Как видим, они проявляются и в религиозной сфере…

Архимандрит Августин упоминает также о том, что Пётр фактически пытался поставить религию на службу светскому государству. Так по случаю победы России в двадцатилетней войне со шведами был официально ослаблен Великий Пост, как будто победа над Швецией – такой же факт Священной истории, как Воскресение Христово. Не удивительно, что многие авторы, начиная с Мережковского, писавшие о Петре упрекают его в секуляризации жизни государства. Однако архимандрит Августин не торопится подвергать Петра религиозной анафеме и пишет о нём сдержанно благожелательно.

В своей манере воссоздания истории страны архимандрит Августин вообще склонен к объективизму.

Сквозная тема журнала «Нева» – Петербург нынешний и Петербург стародавний. В поэзии журнала «Нева» эта тема сопряжена со своего рода подтемой: время жизни человека и время истории. Соотношениям малого и большого времени неусыпное внимание уделял русский мыслитель и литературовед Михаил Бахтин. Поэт способен гулять по эпохам, но не растворяться в них – сохранять лирическую индивидуальность…

Многие произведения прозы журнала «Нева» строятся в русле литературного страноведения. Частный человек и его среда обитания – так можно вкратце обозначить смысловое поле прозы, публикуемой в «Неве». Во многих произведениях прозы, которая публикуется на страницах журнала, воссоздаётся общественный климат частного бытия.

Нетрудно заметить, что исторические условия жизни частного человека меняются во времени. Хронос – одно из тех античных божеств, которое не только реет над Невой, но также воссоздаётся в журнале «Нева». Достичь связи времён, на распад которой когда-то сетовал шекспировский Гамлет – вот высшая цель журнала «Нева». Почувствовав и осознав себя в истории, человек становится готовым ощутить себя в вечности.

---

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

---

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

---

 

Родился в Москве 15 февраля 1967 года. В 1993 окончил филфак МГУ (отделение русского языка и литературы). Там же поступил в аспирантуру и в 1997 защитил кандидатскую диссертацию по лирике Пушкина 10 - начала 20 годов. (В работе реализованы принципы лингвопоэтики, новой литературоведческой методологии, и дан анализ дискурса «ранней» лирики Пушкина). Кандидат филологических наук, член Российского Союза профессиональных литераторов (РСПЛ), член ЛИТО Московского Дома учёных, старший научный сотрудник Государственного историко-литературного музея-заповедника А.С. Пушкина (ГИЛМЗ, Захарово-Вязёмы). В 2010 попал в шорт-лист журнала «Za-Za» («Зарубежные задворки», Дюссельдорф) в номинации «Литературная критика». Публикуется в сборниках ГИЛМЗ («Хозяева и гости усадьбы Вязёмы», «Пушкин в Москве и Подмосковье»), в «Учительской газете» и в других гуманитарных изданиях. Живёт в Москве.