«Нева» № 6, 2022

«Люблю тебя, Петра творенье!». Петербург – город фантастический

«Нева» – элитарный литературно-художественный и научно-публицистический журнал, ориентированный на культуру Петербурга. Молодая в историческом смысле столица России – Петербург – на страницах журнала вступает в литературное соперничество с Москвой – древней столицей нашего отечества.

В журнале «Нева» акцентируются как реалии Петербурга, так и его особая метафизика, связанная с русской классикой и наделённая общечеловеческим смыслом.

Основные темы 6-го выпуска «Невы» за 2022 год: русско-украинский геополитический конфликт на фоне мировой истории (Алексей Грякалов «Страж и советник», «роман-свидетель»), исключительная личность и типичный социум (Анатолий Валевский «Тирекс», повесть; Евгений Мамонтов «Жрец», рассказ), человек, семья и общество (Ольга Мишуровская «Свадьба кукол», рассказ, и др.), мотив возмездия в поэзии Пушкина (Вячеслав Влащенко «Тайна пророчества в «Песни о вещем Олеге», литературоведческое эссе).

Основные публикации 6-го выпуска журнала «Нева» за 2022 год: Дмитрий Зиновьев, стихи; Алексей Грякалов «Страж и Советник», «роман-свидетель»; Анатолий Валевский «Тирекс», повесть; Александр Дьячков, стихи; Валерий Сосновский, стихи; Ольга Мишуровская «Свадьба кукол», рассказ; Владимир Спектор «Претенденты на победу в марафоне», публицистический очерк; Вячеслав Влащенко «Тайна пророчества в «Песни о вещем Олеге», литературоведческое эссе; Архимандрит Августин (Никитин) «Люблю тебя, Петра творенье!», очерк храмовой архитектуры Петербурга.

Произведения прозы журнала, по большей части включённые в рубрику «Проза и поэзия», несколько парадоксально сочетают в себе черты чеховского натурализма с элементами зауми. Они, в свою очередь, свидетельствуют о Петербурге как о фантастическом городе. Причём жизненно узнаваемая фантастика связана в корпусе журнала «Нева» не столько с особой петербургской средой обитания, сколько с текстопорождающим характером Петербурга, с его неизменной ролью литературного центра России.

Различные произведения прозы, публикуемые в журнале, объединены не только сходной поэтикой, но и единым смысловым полем. В повести Анатолия Валевского «Тирекс», как и в рассказе Евгения Мамонтова «Жрец», фигурирует персонаж правдоискатель, который противостоит окружающей инертной среде. Эта единая коллизия у двух авторов явлена на различном повествовательном материале и главное, в системах различных поэтик.

Основным местом действия повести Валевского «Тирекс» является школа. Автор ставит вопрос о том, какова собственно роль начального учебного учреждения в современном мире. Школа обслуживает потребности социума (и в частности, потребности семьи) или она фактически навязывает социуму чувство долга? Вопрос, которым задаётся автор повести, носит обоюдоострый характер. Если школа сурово воспитывает детей – существ незрелых и слабых, она враждебна институту семьи как единицы социума, позволяющей подросткам чувствовать социальную защищённость. Как альтернатива семьи школа по-своему асоциальна. Если же школа фактически потакает неизбежным слабостям детей, она фактически дублирует семью как социальную институцию и в итоге становится избыточной.

Основное действующее лицо повести, которое фактом своего существования побуждает читателя задуматься о роли школы в современном мире, – школьная учительница с закидонами, но с принципами. Её атакуют дети и главное, их родители с попытками смягчить школьный курс, ей достаётся и от директора, однако упрямая учительница верна своей взыскательной натуре.

Благодаря своим личностным особенностям, героиня повести то отгорожена от детей своим исключительным статусом, то, напротив, способна выйти со школьниками (по крайней мере, с некоторыми из них) на личностный уровень общения (позволяющий выявить иногда горькие, но целительные истины).

Конфликтное столкновение исключительного персонажа, каковым является учительница, с инертным социумом воссоздаётся автором не столько посредством сюжетных приёмов, сколько путём организации диалогов. Авторская тенденция выявить истину путём диалога напоминает авторское начало «Отцов и детей» Тургенева – романа, в котором психоидеология отцов и детей является не только в конкретном действии, но и в отвлечённых диалогах. Любопытно, что и в повести нашего современника контрастно взаимодействуют различные поколения.

Однако если у классика – у Тургенева – на первом месте психоидеология двух поколений, то у нашего современника на первом месте – вопрос личного долга и неприкосновенности частного бытия.

К повести Валевского по смыслу примыкает рассказ Мамонтова «Жрец». В рассказе описан начальник-перфекционист – человек и с незыблемыми принципами, и с личностными причудами.

Если в повести Валевского один из главных авторских инструментов – диалог, то в рассказе Мамонтова принцип автора – иносказание. Главный герой на протяжении рассказа уподобляется благородному растению.

У Мамонтова присутствует особый параллелизм человека и природы. В русле означенного параллелизма взаимно контрастируют некие «казалось» и «оказалось». Всегда казалось, что полулегендарный начальник невыносим, однако оказалось, что он же уникален и бесценен. Как состоялась эта метаморфоза, можно узнать, прочитав рассказ.

С педагогической – и отчасти семейной темой двух произведений (профессиональный коллектив – есть подобие семьи) согласуется смысловое поле и сюжетная канва рассказа Ольги Мишуровской «Свадьба кукол» (она опубликована в рубрике «Вселенная детства»).

Подобно Мамонтову Мишуровская работает в чеховской традиции, в чеховской манере. Причём оба автора привносят в чеховский натурализм черты художественной иносказательности.

Сюжетную канву рассказа Мишуровской определяет взаимоотношение двух сестёр, одна из которых чувствует себя ущемлённой в семье. В силу асимметрии, которой пронизан социум, одна из сестёр почему-то вынуждена совершать работу по дому, которую регулярно недоделывает или вовсе не делает другая сестра – белоручка. Работящая сестра ропщет на несправедливость, однако нехотя отрабатывает всё то, чем манкирует сестра ленивица. Иначе пострадает единый родственный круг, пострадает семья, к которой принадлежат обе сестры. К тому же трудолюбивая сестра не может совсем уж проклясть или изничтожить сестру паразитку, всё-таки двух сестёр неизбежно связывает прямое родство.

С редким художественным остроумием автор повести показывает, как несправедливость и неравенство распространяется едва ли не на все сферы жизни двух сестёр. Так, вторая сестра – белоручка – живёт в Финляндии в Хельсинки, а другая – в России. Европейское благополучие ленивой сестры и российская среда обитания работящей сестры художественно символичны.

И вот гостья из Хельсинки как снег на голову сваливается на героиню повести – труженицу и страдалицу. С географическими символами повести согласуется одна из её повествовательных деталей, которая свидетельствует о взаимном неравенстве высшей справедливости и справедливости юридической. Сестра белоручка собирается на дачу, которая в семье является законным местом пребывания работящей сестры. Один из персонажей повести (не без некоторого едкого остроумия) замечает, что юридически обе сестры имеют право на дачу, которая опять же юридически принадлежит родителям обеих сестёр. Однако внимание родителей и их способность прощать распространяется на двух сестёр отнюдь не поровну. Тем самым юридическая буква противоречит реальному положению вещей.

Трудности, которые испытывает сестра, заваленная делами, усиливаются от того, что она постоянно берёт на себя удалённую работу (действие повести происходит в период коронавируса). Однако срочной работе очень мешает неожиданная гостья (понятно, о ком речь).

С редким художественным остроумием Мишуровская являет неразрешимую психическую коллизию: работящая сестра всё ещё надеется, что на даче, где происходит основное действие рассказа, всем удастся разместиться. Однако кажущиеся мелочи делают пребывание одной сестры рядом с другой внутренне и внешне дискомфортным, поскольку исходно имеет место досадная асимметрия, и она неизбежно даёт о себе знать.

Как развиваются взаимоотношения двух сестёр, происходит ли их примирение или, напротив, конфронтация усиливается, – обо всём этом можно узнать, прочитав рассказ.

«Свадьба кукол» Ольги Мишуровской содержит приметы женской прозы. В центре произведения – особый женский мир.

В прозе журнала «Нева» особняком стоит публикация Алексея Грякалова «Страж и Советник. Роман-свидетель». Если произведения Валевского, Мамонтова, Мишуровской посвящены частному бытию, то Грякалов создаёт эпическую глыбу. Его роман несёт в себе художественное осмысление русско-украинского геополитического конфликта.

В русской и мировой классике нередко случалось так, что новая эпоха порождала новую литературу. В отечественной литературе эпоху войны с Наполеоном отобразил Лев Толстой в «Войне и мире». Другой Толстой – Алексей – в «Хождении по мукам» показал наступление советской эпохи, окрашенное, с одной стороны, трагизмом, а с другой – революционными чаяньями. Мы видим, что эпохальные сдвиги в отечественной истории порождают не только литературные хроники, но и новые типы поэтики. Так, как писал Алексей Толстой, до него не писали. Эстетически нов (а не просто познавательно интересен) и его гениальный однофамилец – Лев Толстой.

Оставить яркое художественное свидетельство о нашей эпохе стремится и наш современник Грякалов. Как творец современного эпоса он не высказывает напрямую авторских оценок происходящего в наши дни. Быть может, в сходном смысле, скуп на авторские суждения и Гомер – творец «Одиссеи» и «Илиады». Авторское начало, авторские оценки у нашего современника, как у античного классика, являются исподволь.

Однако Грякалов не воспроизводит классику. В соответствии с современной литературной модой (не придаём слову «мода» оценочного значения) он фактически создаёт роман-эссе, где поочерёдно высказываются авторские мысли. Они являются там, где современная Россия предстаёт на всемирном фоне.

Автор расценивает либеральную жизненную философию как агрессивно потребительскую. Однако, ссылаясь на Розанова, Грякалов противопоставляет либерализму жизненную философию выпоротого человека, которую связывает с русским имперским космосом.

То третье и спасительное, что усматривает в мире автор, далёкий от двух пагубных крайностей, неразрывно связано с религиозным началом.

В романе Грякалова присутствует и собирательная безымянная фигура Президента. Он отчасти выступает как заложник жестокостей, творящихся в современном мире.

Как человек, знающий сострадание, но вынужденный прибегать к жёсткой дисциплине, Президент противопоставляется монарху, существу почти неотделимому от государственной машины. Ей по-своему противостоит личностное начало, которое в романе связывается с Президентом.

Как писатель, чуждый имперскому мышлению, Грякалов выражает надежду на то, что при определённых условиях на земле установится мир.

Роман Грякалова содержит также кропотливый анализ всего, что привело к военным событиям. Роман, предлагаемый вниманию читателя, полон также остроумных литературных и исторических аллюзий.

Смысловым фоном рассуждений о современности в романе Грякалова является розановский Эрос, понимаемый, однако, не в русле фривольной шалости инфернально-языческого толка, а в русле представлений об Адаме и Еве как о прародителях человечества. В художественной космологии Грякалова присутствует некая семейственность.

Алексею Грякалову удаётся создать новый тип романа, новое свидетельство о наших трагических днях. И всё же стремлению автора участвовать в создании новой литературы, литературы XXI века несколько противоречит струя ретроспективизма в произведении. Не случайно одним из постоянных мысленных собеседников автора остаётся философ Розанов – религиозный мыслитель рубежа XIX–XX веков. Не случайно также то, что многие темы книги Грякалова связаны с историческим прошлым.

К роману Алексея Грякалова «Страж и Советник» по смыслу примыкает историческая публицистика журнала, относящаяся к советскому прошлому. Так, в разделе «Публицистика» опубликован исторический очерк Владимира Спектора «Претенденты на победу в марафоне».

Спектор в мемуарном ключе пишет о позднесоветском периоде как о времени кризиса власти (внешним его выражением были многочисленные анекдоты). Однако 80-е – 90-е годы автор вопреки возможным читательским ожиданиям никак не противопоставляет советскому времени. Напротив, автор публикации утверждает, что 80-е – 90-е были временем патологического возрастания как шагистики, так и энтропии. Данную тенденцию Спектор усматривает и в исторической обстановке 70-х – 80-х.

Публикация Владимира Спектора содержит следующую сентенцию, относящуюся к 80-м годам (с. 183): «Остановить сдвинувшуюся с места и покатившуюся под уклон машину саморазрушения было уже невозможно».

Скепсис Владимира Спектора, сопровождающий общественные перемены, несколько парадоксально перемежается в его статье с положительными высказываниями о позднесоветском периоде. Утверждая, что экономика в 80-е в целом разваливалась, Спектор признаёт, что отдельные отрасли экономики развивались успешно. Выступая против идеологической цензуры, которая душила писателей, Спектор свидетельствует и о том, что в 70-е – 80-е годы литературная жизнь страны была интенсивной. Спектор утверждает, что в изображаемый им период жизни страны тотальной стагнации было подвержено многое, но не всё.

Публикации Грякалова и Спектора, при их тематических различиях, наделены и некоей общностью. В обоих произведениях гражданственность неожиданно сопровождается признаками интеллектуальной прозы. «Страж и Советник» Грякалова строится как исторический роман с элементами зауми, «Претенденты на победу» Спектора – не только гражданственный «крик души», вылившийся в текст, но также – интеллектуальное эссе.

Если проза журнала, написанная на гражданские темы, подчас окрашена интеллектуально (в соответствии с геометрически продуманным, стройно умственным характером Петербурга), то поэзия «Невы», содержащая патриотическое начало, подчас намеренно безыскусна.

Рубрика «Проза и поэзия» открывается стихами Дмитрия Зиновьева. Поэт пишет (с. 3):

в потоке боли, горя и тревоги…

Начальная строфа стихотворения присутствует в тексте по принципу анафоры и варьируется (там же):

Позволь, моя страна, мне быть с тобой…

Процитированные строки взаимодействуют отчасти и по принципу хиазма. Императив «позволь» то следует за упоминанием страны, то предшествует ему, обуславливая единый выдержанный ритм стихотворения.

Оно заканчивается на трагической ноте (там же):

на черном фоне третьей мировой…

Консервативно-патриотические настроения автора, которые остаются неизменными, согласуются с традиционной силлабо-тонической ритмикой стихотворения. Строгости формы соответствует воспетое в стихах Дмитрия Зиновьева чувство патриотического долга.

Однако, при всём своём традиционализме и устремлённости в прошлое, Зиновьев считает необходимым отображать в стихах ритмы современности, угадывать пульс современности, независимо от того, созвучны ли поэту наши дни.

При всём серьёзе своих патриотических стихов, поэт не без юмора отображает особый язык нашей эпохи, которую мыслит, как эпоху компьютера. Она порождает и свой особый язык (своего рода новояз). Поэт пишет (с. 5):

протекают сквозь меня…

Воссоздание языка нашей эпохи в стихах Зиновьева по тексту (но не по смыслу) иногда напоминает поэтические каталоги Льва Рубинштейна.

Зиновьев пишет (с.7):

отпечаток, особые приметы

Следует ироничный и в то же время скептический финал (там же):

на главную роль небожителя

Дмитрий Зиновьев – поэт традиционалист, который, однако, считает себя обязанным прислушиваться к пульсу современности.

Патриотический серьёз в стихах Зиновьева согласуется с элементами лирической сатиры, допускающей не только горечь, но и смех…

Также в рубрике «Проза и поэзия» опубликованы стихи Саши Немировского. Используя в своих стихах элементы рэпа (или так называемой джаз-поэзии), Немировский на современный лад переосмысляет художественную космологию Бродского.

Бродский, поэт-изгнанник, продолжатель Роберта Фроста и сторонник английской метафизической школы поэзии, вопреки внешним обстоятельствам (или благодаря им) осознавал себя гражданином мира, насельником вселенной.

В русле поэзии Бродского и лирический субъект Немировского, нашего современника, ощущает себя буквально на отшибе земли или, как сказал другой поэт и по другому поводу, против неба на земле.

В стихотворении «Costa del morte» Немировский пишет (с. 91):

и кажемся всем странны.

Не нужно объяснять, что отсутствие масок – не столько факт быта, сколько знак особого поэтического своеволия. С ним согласуется и безымянная страна, которая свободна от конкретных территориально-административных параметров.

Поэт пишет (с. 94):

сюда, где каждый на своем месте.

Блаженный остров становится пространственным средоточием своего рода личностной анархии; лирический субъект ухитряется вести себя нестандартно и непредсказуемо даже там, где, казалось бы, никаких внешних норм нет. Он ведёт себя почти вызывающе чуть ли не на необитаемом острове (с. 94):

опираясь стеной о плесень.

Невольно напрашиваются неявные, но узнаваемые параллели из Бродского: «Мы будем жить с тобой на берегу, / отгородившись высоченной дамбой, / от континента в небольшом кругу» – писал Бродский, предваряя нашего современника, сказавшего о себе: «Я живу с другой стороны забора»; причём забор в данном случае знаменует границу таинственного материка…

Творчески симптоматично, что статус вечного скитальца наш современник обретает не только литературно иносказательно, но и вполне буквально. В биографической справке сообщается (с. 91): «Саша Немировский (Александр Немировский) поэт, писатель, хай-тек антрепренер, гражданин мира. Родился в 1963 году в Москве. Считается основоположником поэтического стиля «джаз-поэзия». Автор пяти книг стихов и прозы и многочисленных публикаций в изданиях США, Германии, Финляндии, России, член Санкт-Петербургского Союза писателей (иностранное отделение)».

Не случайно судьба Немировского связана с Петербургом; снова напрашивается автобиографическая параллель из Бродского, сказавшего: «На Васильевский остров / я приду умирать». Петербург, город, построенный на европейский лад и стоящий у моря, соответствует статусу гражданина мира, который наш современник наследует у Бродского. Александр Немировский как бы примеряет на себя присущую другому поэту судьбу вечного скитальца и становится современным продолжателем (но ни в коем случае не подражателем) Иосифа Бродского.

Показательна не только литературная преемственность нашего современника по отношению к петербургскому классику. Знаменательно то, что для обоих поэтов Петербург – явно или неявно – становится неким средоточием всемирной неприкаянности и всемирной отзывчивости русского поэта. Напоминаем читателю: Немировский состоит в Санкт-Петербургском Союзе писателей.

В рубрике «Проза и поэзия» опубликованы также стихи Наталии Кравченко. Кравченко избирает традиционно элегические мотивы – к ним относится, например, ушедшая молодость, давно набившая оскомину читателям и поэтам. Однако полагая себя в родстве с Хроносом, богом элегии, Кравченко избегает элегических штампов, приходит к неожиданным художественным решениям. Наталия Кравченко поэтически оживляет и то, что на первый взгляд кажется элегической банальностью.

Одно из наиболее проникновенных стихотворений Кравченко о любви содержит щемящие, почти душераздирающие ноты.

Поэт пишет (с. 133):

неказистой, больной и седой.

Повествуя о личных чувствах двух людей и разрушительном ходе времени, поэт использует живой современный язык, а не книжный язык элегии, сложившийся более столетия назад.

Стихотворение завершается почти душераздирающей строфой (там же):

в твои руки по лестнице лет.

Стихи Кравченко содержат сюжетную перекличку с известным романсом Н. Харито, где также любовь противопоставляется разрушительному ходу времени. «Отцвели уж давно / хризантемы в саду, / а любовь всё жива / в моем сердце больном» – некогда написал Харито. И всё же, быть может, главное, что содержится в стихах нашей современницы, внутренне противостоит процитированному романсу. Харито повествует о том, что личные чувства существуют независимо от печальных метаморфоз в природе, а наша современница внушает читателю, что любовь может существовать вопреки времени. Независимо от и вопреки – дьявольская разница, как совершенно по другому поводу выразился Пушкин. Не заметить времени и преодолеть время – совсем не одно и то же.

Создавая проникновенную любовную лирику, Наталия Кравченко параллельно улавливает поэтическим слухом всё то, чем жива и движима наша эпоха. Вослед Зиновьеву, другому поэту «Невы», Кравченко вникает в перипетии современности (с. 134):

на одичание мира.

В стихах Наталии Кравченко угадывается мысль о том, что за внешним прогрессом цивилизации присутствует внутренний хаос… И собственно цивилизация – это самообман человечества, тщетная попытка скрыть, не увидеть разверстую бездну.

В рубрике «Проза и поэзия» опубликованы также стихи Александра Дьячкова. Подобно Зиновьеву и Кравченко, Дьячков вслушивается в звуки современности; в стихотворении «Туман» он пишет (с. 154):

столбы и проселки, мосты и т.д.

Поэт стремится не только узнаваемо воссоздать, но и художественно осмыслить наше время. Так, у Александра Дьячкова имеются стихи о современности, в которых истинная вера противопоставляется формальным проявлениям благочестия.

В одном из стихотворений Дьячкова любовь противопоставляется штампу в паспорте и даже церковному закреплению брака, ныне почти превращённому в утомительную формальность. Поэт пишет (с. 155):

Любовь прошла – осталась ипотека.

В данной строке угадывается пародийная реминисценция из Пушкина, сказавшего в «Онегине»: «Прошла любовь – явилась муза…».

Наш современник продолжает (там же):

от бегства не удержат человека.

В данном случае, в данном контексте бегство мужа от надоевшей жены предстаёт одновременно как творческое высвобождение творческой личности. Оно детализируется; автор словно смакует нюансы и обстоятельства, которые сопутствуют неизбежному расставанию супругов (там же):

совместный неоплаченный кредит.

Наша перевёрнутая реальность в противоположность Божественному миропорядку выдвигает на первое место всё то, что в принципе второстепенно.

В другом стихотворении автор ещё более отчётливо противопоставляет истинную Церковь неким организационным формальностям; он пишет (с. 156):

причастился… опять согрешил.

Автор повествует об ошибочном сведении веры к неким житейским функциям, житейским необходимостям.

Механическая бездумная дисциплина ведёт и к повторению наших проступков, а не только к порядку – свидетельствует автор. Подчас наружная дисциплина внутренне хаотична…

Где ты, Господи? Я умираю,

– пишет поэт, сохраняя беспокойное Богоискательство (там же). Цель личности быть с Богом, а не только и не в первую очередь соблюдать церковные правила – свидетельствует автор.

С присущим ему петербургским вольномыслием Александр Дьячков занимается критическим пересмотром не только современной клерикальной практики, но также – путей русской поэзии от древних времён до наших дней.

Поэт пишет (с. 154–155):

чтобы дверь не поломать.

Скандальная завязка влечёт за собой непредсказуемое продолжение. Поэт устраивает на дому литературный скандал:

а по сути, ни о чем.

Автор сетует на элегические охи как на банальность, которой внешне противостоит и внутренне равняется одическая весомость (труба, личина и кинжал).

Дьячков продолжает:

охи, вздохи, пустяки.

Является скандальный вывод. Автор высказывает нечто далеко не общепринятое и тотчас же оказывается в абсолютном меньшинстве:

русская по-э-зи-я?

Разъятие слова поэзия на слоги и даже на буквы выражает придирчивый анализ русской поэзии, который даёт неутешительный результат.

Напрашивается параллель со стихами скандального питерского поэта – Олега Григорьева. В стихах Григорьева подростка спрашивают о Пушкине и Блоке, но несмышлёныш вспоминает только пушки и яблоко. У Григорьева подросток высказывается об упомянутом Блоке не на основании прочитанных книг, а судит о классике на собственном опыте: «Кран подъёмный его подымал / Блок качнулся и в лужу упал».

Если Григорьев исподволь вводит в круг поэзии предметы, которые доселе к поэзии не относились, то наш современник Дьячков сетует на то, что русская классическая поэзия не соответствует его жизненному опыту, не отвечает на его внутренние запросы.

Оба поэта – и в особенности Александр Дьячков – соответствуют духу Петербурга даже там, где они не пишут о реалиях Петербурга (как свидетельствует биографическая справка, Дьячков живёт вообще не в Петербурге, что не мешает ему принадлежать питерской поэтической культуре). Григорьев – и ничуть не в меньшей степени Дьячков – готовы пересоздавать русскую поэзию с нуля, с белого листа. Так в одночасье из ниоткуда на гиблом месте, где ранее находилось сплошное болото, явился Петербург – Петра творенье!

У Александра Дьячкова есть свежие мысли и смелые авторские находки. Но есть ли у него свежие образы? На этот вопрос трудно ответить абсолютно однозначно. Если Дьячков – человек внутренне честный и непредвзятый – создаст новый тип поэтики (не исключающий, однако, литературную игру с литературными традициями) на русском небосклоне возникнет новое – и весьма значительное – явление.

Рубрику «Проза и поэзия» завершают стихи Валерия Сосновского. Подобно Зиновьеву и Дьячкову, другим поэтам «Невы», Сосновский склонен использовать в лирике некоторые принципы прозы. Так, стихотворение Сосновского «Блудный сын» по тематическому спектру напоминает прозу журнала, где говорится о семье (см., напр., рассказ Мишуровской «Свадьба кукол»). Не только по тематическому полю, но и по лексическому составу стихи Сосновского отчётливо не противопоставляются прозе. В «Блудном сыне» поэт повествует (с. 157):

Зажгли, смущаясь, свечи и молчали…

Местами используя анжамбеман (несовпадение границ строки с границами синтаксических целых), автор продолжает эпическое повествование без прикрас (там же):

Не пели «Со святыми упокой».

В хаотически житейской обстановке неожиданно намечается – и в конце концов, происходит – метафизическая встреча сына и отца. Вот её зачин, где наряду с отцом присутствует и дед поэта (там же):

Ранение, контузия, награды.

Повествуя об отце и, гораздо шире, о своей родословной, Сосновский, по существу, создаёт малую поэму, в которой главное не слово, а словоупотребление. Бытовые слова получают высокий смысл благодаря экстремальному контексту: сын по-настоящему встречается с отцом уже после его физической смерти. В страшный для себя период сын начинает понимать, что для него значит отец.

На сентиментальности скупясь,

– не без горечи вспоминает герой поэмы (с. 158).

Другое произведение Сосновского, опубликованное в «Неве», «Стихи во время карантина». В них описывается, как душа томится в период неких общеобязательных медицинских запретов (они же выступают как административные табу). Поэт готов даже наломать дров – лишь бы не эта тотальная навязанная ему замкнутость. Она контрастно порождает и авторские императивы (с. 159):

Выйди из комнаты – о соверши ошибку!

Подобно Дьячкову Сосновский склонен лирически выражать психофизически непосредственную реакцию поэта на то или иное внешнее событие или явление.

Однако если у Дьячкова преобладает едкий юмор и вкрадчивый скепсис, то у Сосновского является резкий сарказм. С ним напрямую связывается поэтика поступка, готовность поэта совершить нечто вызывающее или, выражаясь разговорным языком, нечто демонстративно учудить. Сосновский более, нежели Дьячков, склонен к прозаизированной поэзии и к лирической сатире.

За рубрикой «Проза и поэзия» в текстовом корпусе журнала композиционно следуют научные и научно-публицистические рубрики – например, рубрика «Критика и эссеистика». В ней имеется одна публикация: Вячеслав Ващенко «Тайна пророчества в «Песни о вещем Олеге»».

Творчески симптоматично, что в «Неве» публикуется пушкинистика. Некогда Блок сказал: весёлое имя Пушкин. Так выразился Блок о другом классике, о Пушкине, в статье «О назначении поэзии». Меж тем, например, произнести весёлое имя Достоевский даже язык не повернётся, хотя Достоевский своими литературными корнями связан с Петербургом не менее, нежели Пушкин.

Почему же именно Пушкин в «Неве» ставится в пример иным литературным поколениям? Ренессансная весёлость Пушкина, его бескорыстный смех по-своему противоположны учительному пафосу Достоевского, мрачноватого гения. Классичность и в то же время способность к поэтической шалости, без которой, пожалуй, невозможен поиск нового в искусстве, – вот что в смысловом поле журнала «Нева» связывается с Пушкиным. Пушкинистика журнала «Нева» выступает своего рода мерилом современной литературы, которой фактически предписывается и ретроспективное обращение к классике, и открытость обжигающей новизне.

В современном литературном контексте на страницах журнала «Нева» является и статья Ващенко – «Тайна пророчества в «Песни о вещем Олеге»» – образец собственно академической пушкинистики.

Приступая к анализу знаменитой «Песни» Пушкина, автор высказывает интеллектуально плодотворное соображение: не нужно искусственно загонять произведение Пушкина в прокрустово ложе того или иного жанра. Оно содержит жанровый полилог. В нём есть место и балладе, и думе, и исторической элегии и многим другим жанрам. Интересно не просто навязать произведению классика те или иные жанровые ярлыки; имеет смысл выявить их соотношения – считает Ващенко.

Сличая пушкинскую «Песнь о вещем Олеге» с её летописными источниками и выявляя связи различных жанровых моделей повествования в пределах одного произведения, Ващенко задаётся вопросом, за что же пострадал Олег. Отвечая на этот вопрос, Вячеслав Ващенко по сути приходит к литературоведческому открытию. Он замечает то, чего не замечали или, во всяком случае, не акцентировали предшествующие пушкинисты. Если в «Повести временных лет» Олег встречается с волхвом до своего похода на Царьград, то в стихах Пушкина жестокий набег Олега на Царьград предшествует встрече князя с волхвом. Тем самым предсказание кудесника, за которым спустя длительное время последовала смерть Олега от змеи, связывается с религиозно-нравственным возмездием Олегу за жестокости по отношению к жителям Царьграда. (Щит Олега на вратах Царьграда – символическое выражение этих немыслимых жестокостей – мечей и пожаров).

Если дело обстоит так, непонятно, почему же кудесник-язычник способствовал осуществлению христианской правды. Исследователь благоразумно оставляет данный вопрос открытым, поскольку смысл пушкинского сюжета неисчерпаем. Однако Ващенко с осторожностью высказывает некоторые свои соображения относительно двойственной роли кудесника в произведении. В статье Ващенко (формально она относится к рубрике «Эссеистика») упоминается, например, о том, что и Евангельские волхвы были наделены таинственно двойственным статусом. С одной стороны, волхование во все века запрещается (или, во всяком случае, не одобряется) христианской Церковью, с другой же стороны, именно волхвы встретили Вифлиемскую звезду, свидетельство о которой явили всему страждущему человечеству.

Автор статьи благоразумно воздерживается от опасно радикальных выводов, но ставит неисчерпаемые вопросы, которые в интеллектуальном смысле украшают статью.

«Тайна пророчества в «Песни о вещем Олеге»» – значительное явление в современной пушкинистике.

За рубрикой «Критика и эссеистика» следует рубрика «Петербургский книговик». Первая публикация данной рубрики: Александр Мелихов «Духовность и аристократизм» (подрубрика «Территория памяти»).

Мелихов пишет о том, что двух гениев – Толстого и Достоевского – сближали идеальные устремления, однако эти идеальные устремления были различными. Если Достоевский воспринимал Церковь и Государство как вершинные инстанции человеческой семьи, которые могут способствовать человеческому спасению, то в понимании Толстого, напротив, Церковь и Государство – суть авторитарные структуры, которые препятствуют правде (в том виде, в каком её понимал Толстой). Не случайна его интенция переписать каноническое Евангелие.

Если Достоевский был не чужд религиозного представления о красоте, то его вечный антипод – Лев Толстой – противопоставлял красоте естественность. Причём естественность у Толстого связывается с внутренней правдой, а красота – с неким лукавством.

Однако оба классика в своих идеальных устремлениях внутренне противостояли аристократизму как земному целеполаганию. И Толстой, и Достоевский, при своих кардинальных различиях, не строили планов на земле – считает Мелихов.

Следующая публикация рубрики «Петербургский книговик» (подрубрика «Искусство чтения»): Калле Каспер «Скука вечности. Заметки о творчестве Азимова». Эссе Каспера посвящено творчеству Азимова, который немало работал в жанре классической антиутопии. Однако, как отмечает Каспер, быть может, главное в творчестве Азимова расположено сбоку от антиутопии. Безотносительно к антиутопии Каспер анализирует повесть Азимова «Хозяйка», в которой выявляет принципиально два полюса развития личности. Светлые устремления личности подчас инфернально передразнивает некий тёмный двойник человека. Например, чистую уравновешенную любовь способны окарикатурить сладострастие и карамазовщина.

Высказываясь о природе инфернального двойника, который подчас сопровождает и человека чистых устремлений, Калле Каспер попутно уделяет исследовательское внимание и антиутопиям Азимова. Их действие практически всегда разворачивается на других планетах, куда человечество вынуждено переселиться после глобальной катастрофы на земле. Одна из проблем новой – инопланетной – стадии существования человечества – это отсутствие межличностной коммуникации. «Обновлённые» люди не любят, а подчас и не могут встречаться – они взаимодействуют с помощью компьютеров. И даже продолжение человеческого рода связывается в «обновлённом» социуме с некоторой неприятной медицинской процедурой, которая, однако, необходима для того, чтобы человечество не вымерло.

Следующие публикации «Петербургского книговика» относятся к подрубрике «Книжный остров». Обзоры и рецензии, входящие в состав «Книжного острова», подготовлены Еленой Зиновьевой и фактически объединены в одну публикацию.

Первая часть публикации являет собой рецензию на книгу: Вера Зубарева. Между Омегой, Альфой и Одессой: Трамвайчик-2: Стихи разных лет. Charles Schlars, Jr. Publisher Idullwild, CA. 2022. (Русское зарубежье).

Зиновьева пишет о том, что поэт Вера Зубарева в своё время была вынуждена эмигрировать из Одессы, которая для Зубаревой крайне много значила. Работа Елены Зиновьевой в значительной степени посвящена тому, как эмигрантская судьба Зубаревой повлияла на её творчество.

Вторая часть публикации являет собой рецензию на книгу: Евгений Каминский. Пистолет-пулемет: Роман. СПб.: Союз писателей Санкт-Петербурга, 2021.

Елена Зиновьева пишет о том, что роман Каминского содержит элементы интеллектуального детектива или романа-головоломки. Согласно свидетельству Зиновьевой, в романе описана, например, следующая запутанная и головоломная ситуация (с. 234): «Во время грандиозного слета городской элиты бывший ученый-физик Андрей Андреевич, а ныне разнорабочий получает важное задание. Из-за мелких аварийных работ надо окружным путем провести в банкетный зал двух гостей – бритоголового со сдвинутым носом и поджарого господина с лицом небожителя. Проводник, впервые попавший в обитель «херувимов, серафимов да властей с престолами», заблудился и вывел своих спутников к тюремной камере. Ради шутки зашли в камеру, заперли дверь, а выйти не смогли».

Третья часть публикации являет собой рецензию на книгу: Алексей Баскаков. «Я не попутчик…»: Томас Манн и Советский Союз. М.; СПб.: Нестор-История, 2021.

Как указывает Зиновьева, Баскаков обрисовывает Томаса Манна в качестве писателя более чем лояльного к Советскому Союзу, склонному к дружбе с советским руководством.

Однако Манн не мог в полной мере встать на сторону Советов, так как опасался преследований со стороны европейского сообщества и США. Поэтому в политическом поведении Томаса Манна имелись черты коллаборационизма. Причём неготовности Томаса Манна фактически стать советским писателем (и создать европейский филиал советской литературы) способствовал не только страх преследования со стороны влиятельных соотечественников, но и мировоззрение писателя, которое всё же не было собственно советским.

Четвёртая часть публикации являет собой обзор следующей книги: Майкл Уайт. Беседы с Исааком Ньютоном. Предисл. Б. Брайсона. Пер. с англ. К. Льоренте. М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус.

Основываясь на чтении книги Уайта, Зиновьева пишет, что Ньютон был одним из самых глубоких и в то же время самых скрытных мыслителей за всю историю человечества. И для современного читателя возможность заново открыть Ньютона бесценна.

В кратком обзоре книге Уайта, предпринятом Еленой Зиновьевой, имеются и сенсационные составляющие. Например, в работе Зиновьевой сообщается о том, что некоторые идеи Ньютона попросту украл его знаменитый коллега – Лейбниц.

Текстовый корпус 6-го выпуска журнала «Нева» за 2022 год завершает публикация Архимандрита Августина (Никитина) «Люблю тебя, Петра творенье». Публикация сопровождается редакционной пометой: Часть 6. Очевидно, предшествующие главки публикации помещены в предшествующих выпусках журнала. Публикацию Архимандрита Августина предваряет знаменательное посвящение: «К 350-летию Петра Великого».

Публикация посвящена церковной архитектуре Петербурга. Текст подготовлен академически безупречно. Познавательную ценность публикации Архимандрита Августина трудно преувеличить.

Журнал «Нева» построен в петербургском ключе. Журналу сопутствует особая петербургская ментальность, а не только описание петербургских реалий.

Проза журнала антропна, в её центре – проблемы и чаянья человека. Человек в прозе «Невы» взаимодействует с коллективными структурами – семьёй и государством. Если человек житейски прост, то иерархически стоящие над ним коллективные структуры замысловаты, как замысловат Петербург, город, построенный хитроумным геометрическим способом.

Разгадать феномен государства (и в частности – феномен Петербурга), найти себе место в социуме (или восстать против своего окружения) – вот задачи, которыми занят частный человек в прозе журнала. В петербургском контексте (и говоря шире, в отечественной среде обитания) с государством связывается таинственный Левиафан, те или иные отношения с которым выстраивает частный человек.

Поэзия журнала контрастно дополняет прозу «Невы». Поэзия «Невы» трагична. Имеется много стихов о смерти. Однако мотив смерти, от которого едва ли может полностью уйти или отказаться поэзия, контрастно уравновешен пиршественными мотивами, которые неотделимы от литературной шалости. Своего рода эпиграфом к поэзии Невы могли бы быть строки Ахматовой, глубоко петербургского поэта: «Слагаю я веселые стихи / О жизни тленной – тленной и прекрасной». Заметим, жизнь – тленная, обречённая гибели, а стихи-то весёлые!

В русле Ахматовой поэзия журнала проникнута классическим началом и в то же время – поиском нового, которому способствует литературная игра и литературная шалость.

Географическое и ценностное средоточие «Невы» – литературный Петербург в его общечеловеческом значении. Каково же оно? Вопрос неисчерпаемый, порождающий бесчисленные литературные ребусы, но по-своему разрешимый.

Петербург – город настолько же ясный, настолько и загадочный – эти бесценные свойства петровской столицы творчески органично перенимает как поэзия, так и проза журнала «Нева».

---

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

---

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

---

 

Родился в Москве 15 февраля 1967 года. В 1993 окончил филфак МГУ (отделение русского языка и литературы). Там же поступил в аспирантуру и в 1997 защитил кандидатскую диссертацию по лирике Пушкина 10 - начала 20 годов. (В работе реализованы принципы лингвопоэтики, новой литературоведческой методологии, и дан анализ дискурса «ранней» лирики Пушкина). Кандидат филологических наук, член Российского Союза профессиональных литераторов (РСПЛ), член ЛИТО Московского Дома учёных, старший научный сотрудник Государственного историко-литературного музея-заповедника А.С. Пушкина (ГИЛМЗ, Захарово-Вязёмы). В 2010 попал в шорт-лист журнала «Za-Za» («Зарубежные задворки», Дюссельдорф) в номинации «Литературная критика». Публикуется в сборниках ГИЛМЗ («Хозяева и гости усадьбы Вязёмы», «Пушкин в Москве и Подмосковье»), в «Учительской газете» и в других гуманитарных изданиях. Живёт в Москве.