«Звезда» № 5, 2022

Петербург – город творческой свободы

«Звезда» – элитарный литературно-художественный и научно-публицистический журнал. Он издаётся в Петербурге и отображает характер северной столицы.

«Звезде» присуща ориентация на классику в разрезе современности. Двуедин по своему смысловому полю и Петербург. С одной стороны, это город, в котором возрастала русская классическая литература, с другой – это молодой город (моложе Москвы).

В смысловом – и ценностном – поле «Звезды» классичность причудливо сочетается с новизной и свежестью.

Основные темы пятого выпуска «Звезды» за 2022 год: историческое эхо Великой Отечественной войны (Михаил Кураев «Дни и ночи пилота Аржанцевой» и др.), эпоха 90-ых (Юлий Рыбаков «На моем веку» и др.), родина и чужбина (Андрей Арьев «Сцена у фонтана», Татьяна Гершон «Об Исидоре Левине» и др.), уроки классики, пушкинское наследие (Александр Жолковский «ЕО, 4, XXVI, 13-14» и др.).

Основные публикации пятого выпуска «Звезды» за 2022 год: Игорь Куберский, стихи; Иван Коновалов, стихи; Борис Парамонов, стихи; Михаил Ефимов «Парамонов-85»; Михаил Кураев «Дни и ночи пилота Аржанцевой», повесть; Арина Обух, рассказы; Переписка родителей юного Даниила Ювачева (Хармса), 1912–1917 (вступительная статья и примечания М.К. Махортовой); Александр Жолковский «ЕО, 4, XXVI, 13-14»; Яков Гордин «Мой друг и вечный оппонент» (мемуарный очерк к 80-летию Самуила Лурье); Юлий Рыбаков «На моем веку», главы из книги.

Журнал открывает художественная рубрика «Поэзия и проза». В ней опубликована повесть Михаила Кураева «Дни и ночи пилота Аржанцевой». Повесть содержит бессюжетные элементы и тяготеет к портретному очерку. Главная героиня произведения – знаменитая военная лётчица, немного похожая на знаменитую актрису Любовь Орлову.

В повести показана трагедия главной героини. Её былая слава не спасает её от одиночества в старости. Дочь и зять героини живут собственной жизнью, куда фактически не хотят пускать кого-то третьего, хотя бы и близкую родственницу. Отчуждение дочери от матери в повести выражено художественно иносказательно. Автор словно мимоходом замечает (с. 9):

«Вот уже четыре года, как внучка с мужем, а затем и дочь с мужем уехали на жительство в Германию». Нейтральная констатация простого географического факта содержит и личный контекст: границы России и Германии иллюстрируют отчуждение дочери от матери. («У вас другая жизнь, у вас другой напев» – по иному поводу сказал Есенин).

Кураев не морализирует, но являет читателю мало разрешимую этическую дилемму. Для семейной пары психофизически естественно и объяснимо желание жить самостоятельной жизнью. Однако в результате главная героиня повести, несмотря на свои выдающиеся качества, фактически оказывается выброшенной на обочину жизни.

Отнюдь не без писательского остроумия Кураев показывает, что великая женщина, имея туманные моральные права на собственную дочь, не имеет юридических прав на квартиру, которую занимают дочь с мужем. И юридические формальности, канцелярские крючки на практике оказываются сильнее какой бы то ни было человечности.

В соответствии с трагической неспособностью героини вписаться в нынешний социум (и даже в круг родственников) на страницах повести является некое личное ретро – героиня вспоминает себя в прошлом. Почти любуясь героиней повести, автор не задаётся вопросом, «насколько она сохранилась», – такого уровня вопрос подходит разве что для жёлтой прессы. Кураев идёт радикально иным путём: не пытаясь искусственно омолодить лётчицу, Кураев показывает, что в человеке – не на физическом, а на психическом уровне – обитает его прошлое. В этом смысле лётчица остаётся красавицей, каковой она была в ранние лета, но сказанное, разумеется, не означает, что героиня повести просто застыла в своём развитии и не перешла неких естественных и неизбежных для всякого человека возрастных рубежей. Автор пишет (с. 8):

«Прожитых лет Ольга Михайловна не скрывала и датой рождения – седьмое ноября 1917 года даже немножко гордилась».

Вот почему в повести Михаила Кураева весьма частотны авторские экскурсы в прошлое героини. В молодости она блистала, самозабвенно следуя шутливой пушкинской максиме «Пленяйся и пленяй». Любовные истории героини контрастно оттенены ужасами войны. В биографии лётчицы особо значимы фрагменты, напрямую связанные с Великой Отечественной войной.

При всех достоинствах повести, в ней немножко не хватает связи времён, на распад которой когда-то сетовал шекспировский Гамлет… Если бы прошлое героини актуализировалось в связи с настоящим, повесть была бы более динамична. Меж тем, прошлое в повести несколько отторгнуто от настоящего, в результате чего сюжетная линия взаимоотношения пожилой и заслуженной лётчицы с молодыми родственниками не вполне завершена.

В то же время Кураев блистательно проявляет себя в психологической детали. Например, в повести имеется художественно остроумный фрагмент, в котором воссозданы примечательные нюансы переживаний лётчицы, связанные с Петербургом-Ленинградом. Так, с не покидающим её остроумием Ольга Михайловна воспринимает переименование Ленинграда в Петербург: улицы переименовали, а куда же дели коренных ленинградцев?

Автор повести показывает, что Ольга Михайловна не только не нужна в Германии, которую успешно обживают её родственники, но также неприкаянна в современном Петербурге (хотя бы потому, что страшные дни блокады она пережила не в Петербурге, а в Ленинграде).

Произведение Кураева содержит черты исторической повести с документальными составляющими. Повести Михаила Кураева изоморфна другая публикация журнала – мемуарный очерк Татьяны Гершон «Об Исидоре Левине».

В публикации Гершон воссоздано реальное лицо. Выдающийся учёный, признанный в Германии и едва ли по достоинству оценённый на Родине (нет пророка в своём отечестве) Левин в своё время пережил и ужасы Великой Отечественной войны. Побывав в немецком плену и познав все тяготы неволи, Левин чудом избежал послевоенных репрессий на Родине.

На документальном материале Гершон воспроизводит древний мотив превратности судьбы, в немалой степени знакомый нам и по произведению Михаила Кураева «Дни и ночи пилота Аржанцевой».

И вот что примечательно: документальная проза (а именно к этому разряду текстов относится публикация Гершон) воспроизводит превратности судьбы и ужасы войны с той пугающей достоверностью, на которую, быть может, неспособна художественная проза (в том числе, публикуемая в журнале «Звезда» проза Кураева). Художественная литература, даже если ей сопутствует трагическая тема, ориентирована на эстетическое наслаждение, которое исчезает, как только перед читателем является ничем не прикрашенная документальная правда. Фетишизировать её не стоит. Если в документальной прозе доминирует факт, то художественная литература являет сущность реальности. Например, у Кураева, при всём его кажущемся бытописании, присутствует высокая символика, выраженная синонимией: подвиг пилота – сердечный подвиг, свершение на поприще любви. Перед нами авторское прозрение, невозможное в документальном очерке с его самодовлеющей предметностью. Искусство, которое едва ли житейски правдиво, по-своему глубже документальной прозы.

Бессмысленно говорить о том, что «лучше», а что «хуже» – явление искусства или исторический документ. Тем, однако, интереснее и увлекательнее прослеживать смежность, обнаруживать соседство художественного и документального текстов, следить за их благородным состязанием на едином тематическом поле. Писатель способен оттачивать свой дар на документальном материале, а творец исторического очерка – достигать почти художественной филигранности. В таких таинственно смежных и в то же время раздельных взаимоотношениях присутствуют на территории «Звезды» Михаил Кураев и Татьяна Гершон.

Наряду с повестью Кураева в рубрике «Поэзия и проза» опубликованы рассказы Арины Обух. Обух тяготеет к лирической или, иначе выражаясь, бессюжетной прозе. Открывает подборку прозы Обух наиболее яркий и пронзительный её рассказ – «По дороге к Пастернаку». Мысленно плутая по кладбищенским дорожкам, находя могилу Пастернака и вступая с ним в беседу, Арина Обух заключает (с. 119):

«Рыжие листья под ногами и над головой. Осень – хозяйка положения.

А мы – гости. Вернее, резиденты. Был конкурс – и вот: писатели, поэты и иже с ними были приглашены в легендарный Дом творчества писателей «Переделкино». Типа – «приезжайте и соответствуйте».

Но как соответствовать, если тут Пастернак, Ахмадулина, Евтушенко, Вознесенский, Чуковский, Катаев… Все. Они все тут. Призрачны, вечны, прозрачны.

А мы непризрачны, невечны и непрозрачны».

Поразительно не только то, что не все обретают литературное бессмертие. Поразительна та цена, которой люди гениальные расплачиваются за свой дар. Ведь тот, кто прозрачен и призрачен, недолго удерживается на земле с её неизбежной плотностью. А значит, для того чтобы войти в синклит вечных обитателей полулегендарного писательского посёлка (он же – подразумеваемый, но неназванный Олимп), в каком-то смысле нужно умереть, навсегда отойти от житейских попечений.

Не об этом ли (с пугающей буквальностью) писала Ахмадулина? «Завидна мне извечная привычка / быть женщиной и мужнею женою, / но уж таков присмотр небес за мною, / что ничего из этого не вышло». Что ж, в каком-то смысле переделкинским небожителям трудно позавидовать. А уж бросаться житейским благополучием почём зря – это, как говорят в народе, всё равно, что пить не по таланту.

Поэт Людмила Вязмитинова в своё время сетовала: у нас каждый второй пишет стихи, а скоро будет каждый первый. Тенденцию слишком многих людей взойти на Олимп трудно назвать вполне здоровой.

Параллельно в цикл прозы Обух входят рассказы «Майна», «Маленькое сердце» и «Шел дождь над СССР». Последний из перечисленных рассказов содержит черты исторической элегии в прозе.

Журнальную рубрику «Поэзия и Проза» открывают стихи Игоря Куберского. В журнале опубликован его стихотворный цикл «Возвращение мифа». Весь упомянутый цикл посвящён античным мифологическим сюжетам.

Культурное наследие античности различно осмыслялось различными эпохами. Так, в эпоху Просвещения преобладало рациональное понимание античной мифологии. В эпоху Романтизма, напротив, доминировало представление о мифологии древних как о сладкой сказке, и задумчивые дриады, упомянутые Пушкиным в «Онегине», связывались с тайной огромного запущенного сада.

Куберский возобновляет на современном уровне романтическую традицию личностного прочтения античной мифологии, он пишет (с. 4):

Он как будто бы един.

Далее личностное начало проявляется в приведенных стихах всё более свободно, на античной почве автор строит свою мифологию и, быть может, совершает нечто большее – воздвигает свою поэтическую вселенную (там же):

Понте, плещущем вокруг?

Однако при всём своём размахе, Куберский – вослед гению минувшего века Мандельштаму – несколько рационализирует античный космос. Одним из внутренних центров вселенной Мандельштама был величественный Рим с его выверенными архитектурными пропорциями.

Наш современник не следует за Мандельштамом напрямую, но всё же петляет его поэтическими дорожками, сопровождая демиургический размах некоторой размеренностью. У Куберского она выражается в отточенности поэтического ландшафта и совершенстве изобразительных деталей (с. 5):

На солнечном свету песчинки в волосах,

– пишет Куберский в «Рождении Афродиты».

Своего рода поэтический подсчёт песчинок (речь не идёт об их арифметическом подсчёте) привносит в поэтическую вселенную Куберского некоторую упорядоченность.

В «Эпилоге» поэт являет универсальную космологию (с. 6):

Я цепляюсь за звезды, за иные века…

Игорь Куберский – зрелый мастер. Его стихотворная публикация подготовлена к его 80-летнему юбилею. Поэт родился 12 мая 1942 года.

Опубликованная в «Звезде» подборка Куберского содержит узнаваемые мандельштамовские мотивы и мандельштамовские аллюзии. Однако учиться у Мандельштама литературному мастерству даже в зрелом возрасте полезно: Мандельштам и Ахматова – русские поэты, которые начисто избегали китча и являлись образцами литературного вкуса. Кроме того, тень Мандельштама, с которой беседует наш современник, напоминает о Петербурге, несмотря на то что в стихах Куберского нет петербургских географических реалий.

Далее в рубрике «Поэзия и проза» следуют стихи Светланы Кековой. По своей тональности стихи Кековой родственны стихам Батюшкова, который привнёс в русскую поэзию представление об особом уме сердца. Случайно ли, что стихотворения Батюшкова «Разлука», «Дружество» опубликованы на обложке журнала, хотя и не включены в оглавление?

В кратком цикле «В пространстве жизненного плача» Кекова пишет (с. 112):

заполненного плачем сердца.

Мотив сердечного плача получает продолжение (там же):

рыдать от боли и блаженства.

Поэт пишет о неугомонной жизни, которая поселилась в его сердце.

нездешней радости и горя.

Плач сердца рвётся наружу и распространяется на всю вселенную. Со вселенским плачем согласуются религиозные ноты в поэзии Кековой.

В стихотворении «Грач» она пишет (с. 115):

во вторник и среду на Сырной седьмице?

Библейские мотивы в поэзии Кековой соотнесены с её индивидуальным опытом (в её стихах имеется пантеистическая компонента).

Так, в одноимённом стихотворении грач и вслед за ним вся природа реагируют на события, описанные в Библии.

Поэт свидетельствует (там же):

кричит он, что всадники вышли из ада…

Далее в рубрике «Поэзия и проза» опубликованы стихи Алины Митрофановой.

Стихи Митрофановой подчёркнуто традиционны. Она не только использует силлабо-тонику, как другие авторы «Звезды». Она дополнительно привносит в силлабо-тонику поэтическую идею симметрии (зеркальности) и поэтику анафор (синтаксических повторов). Стихи Митрофановой отчётливо и подчёркнуто ритмичны.

Поэт пишет (с. 117):

Будто вовсе не жизнь, а уже полотно.

В данных строках обыгрывается двойственная природа стекла: с одной стороны, оно гладко, с другой – при определённых условиях способно и поцарапать.

Идея некоей трагической симметрии разворачивается далее в ряде анафор:

Убегающий вдаль прихотливый сюжет.

Митрофанова выстраивает своего рода трагическую идиллию. Поэтический ландшафт и упорядочен, и тревожно ярок.

За строками Алины Митрофановой угадывается своего рода эстетическая презумпция: поэту, пока он искренен, не грозит впасть в эпигонство или, того хуже, – потерять свою неповторимую индивидуальность в литературных штампах; поэтому надо не уходить от силлабо-тоники в верлибр, а писать, руководствуясь собственным сердечным опытом.

И действительно строки Митрофановой в своей намеренно эгоцентрической окраске содержат неповторимо частный опыт. Митрофанова не обращается к наружному собеседнику, но самозабвенно устремляется к некоему свету золотому. Её лирика носит сокровенный характер, который заведомо исключает штампы. Но отсутствие общих мест не то же, что наличие яркой индивидуальности.

У Алины Митрофановой имеются не только несомненные авторские достижения, но также – поле для последующих творческих поисков.

Завершает рубрику «Поэзия и проза» подборка стихов Ивана Коновалова.

Из всех поэтов «Звезды» Коновалов, быть может, наиболее лиричен. В его стихах взаимодействуют малое и крупное, частное и общее.

Поэт устремляется от трогательных частностей к общезначимым ценностям и смыслам. Он пишет (с. 127):

знамена, лозунги…

От житейских частностей, знакомым читателю и по стихам Куберского, Коновалов переходит к стихийным явлениям (там же):

как будто женскою рукой украшен.

Мир поэзии Коновалова внешне подчас неприхотлив, но исполнен лиризма. Поэт преображает быт (с. 128):

скатерка пахла.

Лирическое движение Коновалова направлено от частного к общему, от быта к бытию:

была прозрачна и налита всклянь.

Примечателен авторский переход от житейской пастозности утюгов к лирической прозрачности неисчерпаемого бытия.

Помимо цикла стихов Куберского «Возвращение мифа» – юбилейной публикации поэзии (Куберскому – 80 лет), в журнале «Звезда» опубликована юбилейная подборка стихов Бориса Парамонова. Подборке предшествует заголовок: «К 85-летию Бориса Парамонова».

Простота и в то же время тайна стихов Парамонова заключается в сочетании лиризма и шалости. Ведь не всякая шалость лирична. Как и благодаря чему игра и шалость приобретают высокий смысл – вопрос таинственный. И в то же время, литературное хулиганство по-своему проще изнеженной лиры, разбить которую в своё время порывался и Пушкин, автор «Вольности»…

Парамонов культивирует в поэзии хулиганский жест. В стихотворении «Памяти рыцаря» читаем (с. 131):

Мне сломать опричника – обсосать два пальца.

Далее, во второй части произведения, авторский голос становится ещё более радикальным, ещё более настойчивым:

Если вышел в Демоны, на фига Тамара?

С лиризмом стихов Парамонова, при всём раззудись-плечо-хулиганстве, согласуется как простодушие, так и противостояние творческой свободы неким тираническим силам. Случайно ли, что поэт меряется силой с опричником?

Парамонов тяготеет к обсценным темам, но решает их парадоксально-лирически. В стихотворении «Бахтин-сонет» читаем (с. 131):

от низа подтелесного не бегал,

– попутно хочется отметить тонкую рифму: бекал-бегал.

К подборке стихов Парамонова прилагается юбилейный очерк Михаила Ефимова «Парамонов-85». Ефимов подчёркивает, что свойство Парамонова смело высмеивать слишком многое (включая даже классику) связано с желанием поэта освободить классику и классиков от ложного флёра парадного почитания, которое спровоцировано всяческим школярством и всяческой посредственностью.

Так Ефимов понимает лирическую шалость Парамонова. И сам Ефимов пишет о Парамонове в подчёркнуто неофициальном ключе.

Принцип приложения к подборке поэта дружеского эссе о нём показателен. За ним угадывается издательская установка редколлегии журнала «Звезда» – представлять читателю литературных знаменитостей различного уровня – в контексте неформальных дискуссий на литературные темы. «Звезда» – журнал, ориентированный на поддержание живого литературного процесса, который усыхает там, где литературные знаменитости являются не в проблемном поле живых дискуссий, а в замкнутом круге застывших, сложившихся представлений о том, что являет собою тот или иной автор.

В журнале «Звезда» наблюдаются две различные и взаимосвязанные тенденции: или обновить литературную классику смехом, как это позволяет себе Парамонов, спорящий с Лермонтовым («Если вышел в Демоны, на фига Тамара?»), или заново прочитать классику как своего рода универсальное руководство для современной литературы, которая то и дело находится в творческом поиске (а не в застывшем состоянии).

Показателен и текстовый корпус журнала: в нём имеется множество литературоведческих и литературно-критических публикаций, однако все они по смыслу направлены к современности (а не к удалённому от нашего сегодня школярскому академизму).

Так, в журнале «Звезда» имеется публикация Якова Гордина «Мой друг и вечный оппонент». Показательно заглавие рубрики, к которой относится публикация: «К 80-летию Самуила Лурье».

В публикации Гордина воссоздана несколько парадоксальная и в то же время житейски органичная психическая коллизия. Двое друзей расходятся во мнениях по самым разным вопросам, однако эти расхождения не только препятствуют, но и парадоксально способствуют дружбе (обоим есть о чём говорить).

Так, в биографическом очерке Гордина, личного друга Лурье, сообщается о несогласии Лурье с Пушкиным. Лурье не разделял пушкинских оценок, адресованных Полевому. Гордин, в свою очередь, мог часами спорить с Лурье, что лишь укрепляло его многолетнюю дружбу с Самуилом.

Споры двух друзей велись в измерении исторического времени, куда привходит и политика. Вот почему дружеские разногласия Якова и Самуила проявлялись и в их несколько различном отношении к 90-ым годам, не изолированным от истории страны в целом.

Гордин пишет (с. 143):

«Так вот – о политике.

Где-то в середине 1990-х Саня стал едко, саркастически высказываться о Ельцине. Возможно в «Невском времени». Точно не припомню. Я в том же печатном органе посоветовал ему подумать, стоит ли рубить сук, на котором мы все сидим».

В данном случае является противоречивая психическая коллизия. Один из друзей рубит пресловутый сук, т.е. ведёт себя внешне хаотично, другой ведёт себя дипломатически сдержанно. Что кроется за этой дипломатией – внутренняя правда или молчалинская умеренность и аккуратность, родственная позорному благоразумию, которое всегда так презирал Маяковский? Или путь самосохранения не есть путь правды? Данная этическая дилемма интересна даже и безотносительно к политике.

В журнале имеется и другая публикация о 90-ых: политические мемуары Юлия Рыбакова, озаглавленные «На моем веку». Публикации сопутствуют редакционные пометы: «Главы из книги. Продолжение».

Публикация содержит элемент политического детектива. В ней излагается история взаимного противостояния Ельцина и тогдашнего парламента (во главе с Хасбулатовым). Попутно в публикации Рыбакова присутствует сюжет, усвоение которого требует от читателя хотя бы начальных познаний в экономике. Рыбаков рассказывает о взаимном противостоянии двух экономических программ, одну из них разработал Егор Гайдар, другую – Виктор Черномырдин, глава Газпрома.

И всё-таки главное по смыслу в публикации Рыбакова – не изложение исторических обстоятельств, относящихся к сравнительно недавнему прошлому страны. Главное в публикации – то, как Рыбаков определяет трагедию Ельцина: в принципе обеспечив здоровые механизмы рынка, Ельцин не смог обеспечить государственные рычаги регулирования рынка, что привело к его фактической криминализации и гражданскому хаосу. Иначе говоря, Рыбаков считает Ельцина человеком честным, но слабохарактерным.

С приведенной публикацией по смыслу согласуется работа Александра Мелихова «Cruzada». Публикация Мелихова являет собой рецензию на книгу В.И. Ковалевского «Испанская грусть: Голубая дивизия и поход на Россию, 1941–1942 гг.».

Мысленно отталкиваясь от книги Ковалевского, автор публикации рассуждает о природе фашизма вообще, безотносительно к конкретному историческому периоду (с. 277): «[…]фашизм – это бунт простоты против трагической сложности социального бытия» – проницательно замечает Мелихов, воспринимая фашизм как некую жёсткую схему, куда искусственно вгоняется действительность. Далее автор публикации высказывает несколько парадоксальную мысль о том, что оголтелое сопротивление фашизму при определённых исторических условиях, в свою очередь, способно породить новый фашизм…

В журнале имеются и собственно литературоведческие публикации, к ним относится работа Александра Жолковского «ЕО, 4, XXVI, 13–14. К поэтике концовок онегинской строфы».

Виртуозно владея лингвистической методологией в литературоведении, Жолковский анализирует следующее пушкинское двустишие: «И Ленский пешкою ладью / Берет в рассеянье свою».

Жолковский выявляет авторские речевые приёмы, посредством которых читатель узнаёт о личном фиаско Ленского. Исследователь говорит о синтаксической инверсии (т.е. о намеренном нарушении принятого порядка слов во фразе) как о способе показа сбивчивого и неуклюжего поведения Ленского. Жолковский взаимно противопоставляет повторяемость и внезапность в изображаемой шахматной ситуации, где Ленский непоправимо зевает. Контраст повторяемости и внезапности в работе Жолковского связывается со взаимным контрастном лексем, означающих действие, и лексем, означающих промедление или статические объекты. Так, Жолковский подчёркивает, что в строке «Берет в рассеянье свою» присутствует нагнетание лексем, не означающих никакого действия. Они-то и знаменуют тупик, куда сам себя завёл Ленский.

Жолковский пишет о том, что Ленский проигрывает любовный поединок или, шире, жизненный поединок. Однако в данном пункте с классиком отечественного литературоведения можно немножко и поспорить. Для того чтобы проиграть, надо отличаться игровым азартом. Меж тем, Ленский по натуре не игрок, он не видит в окружающих противников, о чём прямо пишет Пушкин: «Он верил, что душа родная / Соединиться с ним должна», «Он верил, что друзья готовы, / За честь его принять оковы». Ленский не тот человек, который мыслит жизнь в качестве азартной игры.

Учитывая, однако, что нелепость поведения Ленского за шахматным столом всё же предваряет его любовное фиаско, доводы Жолковского остаётся частично принять.

В работе Жолковского чрезвычайно интересны параллели двустишия из «Онегина» с другими произведениями Пушкина. Эти параллели могли бы развернуться в самостоятельное исследование.

В рубрике «Эссеистика и критика» опубликовано литературно-критическое эссе Елены Невзглядовой «Синяя материя. Набоков и Чехов».

Невзглядова отчётливо противопоставляет Набокова Чехову, говоря о телеграфном стиле Чехова и о склонности Набокова к сложному петляющему синтаксису.

Однако, – замечает Невзглядова – Набокова и Чехова сближает повышенная роль смыслоразличительной детали в их произведениях.

В остроумном и убедительном исследовании Невзглядовой странно не хватает некоторых литературных персоналий. Как известно, Бунин и Горький, будучи антагонистами в политическом смысле, полагали себя учениками Чехова в литературном отношении. Чеховская литературная школа повествовательной детали или фрагмента вызвала к эстетической жизни творения Бунина и Горького. В работе Невзглядовой даже вскользь упоминается Горький, говорится о том, что Чехов упрекал Горького в излишнем пристрастии к повествовательным частностям, за которыми теряется целое.

Тем удивительнее, что Горький – гений детали – фигурирует в работе Невзглядовой лишь эпизодически. Исследовательница упоминает об изобразительной детали у Мандельштама – меж тем, поэзия живёт по иным внутренним законам, нежели проза. О взаимоотношениях прозаиков, работающих в литературных традициях Чехова, Невзглядова пишет не системно, а фрагментарно.

Впрочем, системное изложение материала – это монографическая задача, которая едва ли может быть поставлена в пределах литературно-критического эссе. По законам жанра работа Невзглядовой выполнена остроумно, изящно и филигранно.

Далее в той же рубрике следует публикация Константина Азадовского «Эхо суда над Бродским в частной переписке».

Из работы Азадовского видно, какой острый социальный резонанс вызвал арест Бродского в питерской интеллигентной среде. Речь идёт не столько о людях, которые физически проживали в тогдашнем Ленинграде – нынешнем Петербурге, сколько о людях, которые несли в себе особую литературную культуру Петербурга. В Питере может жить и москвич, но здесь речь идёт не внешнем местонахождении каких-то людей, а об особых традициях литературного Петербурга, несколько парадоксально сочетавших строгую классичность с элементами модерна. Не отсюда ли, например, приверженность Ахматовой к пушкинским ценностям и в то же время, её достоевские выверты, её декадентская эксцентрика («Я на правую руку надела / Перчатку с левой руки»)? Ахматова, как известно, возглавляла литературную среду, в которой происходило поэтическое становление Бродского.

За Бродского горячо заступались люди, разделявшие его внутреннюю систему ценностей. Азадовский увлекательно разыгрывает свой биографический сюжет, искусно вводя в него детективные элементы.

Однако были же и такие, кто не совпадал с Бродским по культурному коду. Среди людей, противоположных Бродскому по складу личности, наиболее ярким был, вероятно, Евтушенко – достойный соперник Бродского на поэтическом Олимпе. В противовес элитарной культуре, к который принадлежал Бродский, Евтушенко был массовиком от поэзии. Но не Пушкин ли сказал: «Поэзия, прости Господи, должна быть, глуповата»? Если дело обстоит так, то едва ли поэту так уж необходим интеллект, так уж необходимы учёности плоды. А простотой в поэзии мог блеснуть относительно общепонятный Евтушенко.

Никакой вменяемый литературовед не возьмётся решать, что в поэзии выше – элитарность или простота. Бродский вполне сознательно культивировал в себе литературный снобизм…

В принципе рассказ о социальных мытарствах Бродского возможно был бы более полным, если бы он включал в себя литературные портреты людей иной закваски. Люди, не разделявшие литературную культуру, литературные коды Бродского – не значат его враги. Например, Евтушенко пытался Бродскому даже помочь…

Однако этот сюжет – не столько для статьи, сколько для монографии. Задачи статьи публикация о Бродском исчерпывающе выполняет.

Далее, в той же рубрике следует ещё одна публикация о Бродском: Андрей Арьев «Сцена у фонтана. На мотивы стихотворения Иосифа Бродского «Пьяцца Маттеи»».

Автор публикации говорит о соотносительности Севера и Юга в поэзии Бродского (речь идёт не столько о географических, сколько о метафизических полюсах мироздания). Остаётся добавить, что их контрастной соотносительности вторит Петербург Бродского – город северный, но находящийся фактически на море, от которого веет свободой… и Югом.

Арьев уделяет преимущественное внимание величественному Риму как городу душевных чаяний Бродского, но быть может, тайная юдоль души поэта - Петербург: «На Васильевский остров я приду умирать…».

В публикациях о Бродском по-своему взаимно сбалансированы литературные и биографические составляющие. Они же приведены в равновесие и в публикации о Хармсе, другом поэте, чья жизнь связана с Петербургом. В рубрике «Письма из прошлого» помещена переписка родителей юного Даниила Ювачева (Хармса), 1912–1917. Публикация [Н.М. Кавина] Вступительная статья и примечания М.К. Махортовой.

В упомянутой переписке отражена обстановка детства будущего Даниила Хармса, которая несколько парадоксально сочетает в себе дисциплинирующее начало и стихию игры. Так, из переписки следует, что с будущим Хармсом занималась немка. Будущий поэт под надзором родителей учился немецкому языку.

В то же время с ранних лет он был склонен и к бескорыстной игре, и к несколько экстравагантным выходкам, о чём свидетельствует письмо самого Даниила Хармса (оно по счастью сохранилось).

Будущий Хармс пишет отцу (с. 175):

«Дорогой папа!

У нас хорошо на даче, мы все здоровы, бегаем, играем, катаемся на осле, нам очень весело.

Утром я учусь с Машей. Оля кланяется тебе, она живет у нас второй месяц. Бабушка кланяется тебе. Настя благодарит тебя за кофту. Все мы тебя целуем. Приезжай к нам скорей.

Твой Даня».

Кто знает? Может быть, это весёлое катание на осле отдалённо предваряет литературный абсурдизм Хармса? Письма его родителей, быть может, более проникновенны, но литературно менее цветисты, нежели письмо Даниила.

В журнале имеется и каламбурная рубрика «Хвалить нельзя ругать», где регулярно публикуются рецензии на книги.

В рубрике помещён отзыв Виталия Ершова о книге «Адыги: один из древнейших народов мира. Черкесская иллюстрированная энциклопедия-хрестоматия с литературным обозрением». Под ред. М.М. Хафицэ. Авторы-сост. М.М. Хафицэ и М.А. Керимова. Нальчик: Принт-Центр, 2021.

«Новый выпуск Черкесики [«Адыгской энциклопедии» – В.Г.] можно считать одним из главных событий года в культурной жизни Кабардино-Балкарии, Адыгеи и Карачаево-Черкессии» – пишет Ершов (с. 282).

Далее в той же рубрике следует рецензия Александра Вергелиса на следующую книгу: «Гоар Маркосян-Каспер. Встреча в метро». Москва: Rugram, 2012.

Вергелис пишет об инфернальных перелицовках античных сюжетов в творчестве Каспера. В его прозе античная мифология и культура переосмысляется на современный лад и окрашивается скептически. (Таково присущее Маркосяну-Касперу виденье современности).

Завершает рубрику публикация А.П. о следующей книге: Артем Скворцов. ««Но мир мой ширится, как волны…». О поэзии Владислава Ходасевича». М.: ОГИ, 2021.

Положительно расценивая изыскания Скворцова, автор рецензии пытается снять разграничения классики и не-классики, которые считает надуманными, ходульными, а отчасти и вызванными к жизни той совокупностью факторов, которую сегодня называют литературным пиаром. А.П. не вполне лицеприятно упоминает даже Ахматову, которая (по мысли автора рецензии) приняла участие в своей собственной поэтической канонизации.

В противовес некоему «обязательному списку» литературных имён А.П. на многочисленных примерах показывает, насколько богата и разнообразна русская поэзия и насколько она не вписывается в прокрустово ложе хрестоматийной классики (именно так мыслит А.П.).

С первого взгляда, доводы А.П. кажутся убедительными. В самом деле, текст и смысл в принципе неисчерпаемы. А значит – их комбинации бесконечны и не сводимы к нескольким именам, включённым как в школьную программу, так и в наш повседневный обиход. Но смысл и текст – скорее достояние риторики, нежели поэтики. Сколь угодно богатые и сложные сочетания смысла и текста ещё не создают великую литературу или гениальную поэзию, хотя да, составляют значимый пласт культуры.

Но словесность это не есть смысл плюс текст. А значит, поэтическая классика, которую А.П. пытается отрицать, существует и ни в зуб ногой, как по смежному поводу сказал Маяковский.

Иное дело, что, если классику превращают в некий «золотой стандарт» или общеобязательный «джентельменский набор», это едва ли идёт ей на пользу. В данном отношении А.П. совершенно прав.

«Звезда» – журнал, в котором взаимодействует классика и современность: классика освобождается от хрестоматийного глянца и обнаруживает свою современность, а нынешняя литература, при всех своих новациях, поверяется классическими образцами.

Так, в поэзии журнала «Звезда» живут традиции Мандельштама – петербургского поэта, как никто другой владеющего искусством детали. А там, где являются подробности бытия, – например, песчинки на морском берегу – исчезает штамп.

В прозе журнала присутствуют традиции Чехова, русского классика, проложившего дорогу из XIX века в век XX. Проза «Звезды» по-чеховски антропоцентрична.

Поэзия и проза журнала «Звезда» едины в своей ориентации на частное бытие. В нынешнем мире оно становится своеобразным мерилом глобальных процессов, протекающих в истории. На её пугающем эпическом фоне бесценен человек – вот о чём неустанно свидетельствует журнал «Звезда».

---

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

---

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

---

 

Родился в Москве 15 февраля 1967 года. В 1993 окончил филфак МГУ (отделение русского языка и литературы). Там же поступил в аспирантуру и в 1997 защитил кандидатскую диссертацию по лирике Пушкина 10 - начала 20 годов. (В работе реализованы принципы лингвопоэтики, новой литературоведческой методологии, и дан анализ дискурса «ранней» лирики Пушкина). Кандидат филологических наук, член Российского Союза профессиональных литераторов (РСПЛ), член ЛИТО Московского Дома учёных, старший научный сотрудник Государственного историко-литературного музея-заповедника А.С. Пушкина (ГИЛМЗ, Захарово-Вязёмы). В 2010 попал в шорт-лист журнала «Za-Za» («Зарубежные задворки», Дюссельдорф) в номинации «Литературная критика». Публикуется в сборниках ГИЛМЗ («Хозяева и гости усадьбы Вязёмы», «Пушкин в Москве и Подмосковье»), в «Учительской газете» и в других гуманитарных изданиях. Живёт в Москве.