«Нева» № 4, 2022

«Жить после отмены гибели – наверное, самый нежный и благодарный род счастья, известный человеку»

Читаем апрельский номер журнала «Нева». Широкий спектр имён, идей и вопросов: Пётр Первый, Иван Грозный и Шекспир, сталинизм и парапланеризм, рыцарский кодекс чести и теория заговора. Герои будут выкапываться из могил, убегать от ковидных патрулей, падать из тучи и беседовать с Богом.

Основные темы номера: любовь на фоне масштабных исторических событий («Апостасия от Любви» Алексея Небыкова, «Коммунарка» Алексея Панографа) и художественное осмысление пандемии («Ковидная тетрадь» Евгения Степанова, рассказы Владимира Коваленко). Повесть Александра Ломтева «Ветер над морем», поэтические подборки Владимира Алейникова и Александра Григорьева объединил Крым – «киммерийская тишь», Керчь, Коктебель. Рецензия Дины Тороевой на роман о крымских татарах тоже вписывается в эту тематику.

Помимо рассказов Владимира Коваленко и частично «Коммунарки» Алексея Панографа, петербургское тематическое поле представлено повестью «Антенны для Арктики» Игоря Мощицкого и публикацией Архимандрита Августина (Никитина) «Люблю тебя, Петра творенье!» о Петропавловском соборе.

Художественные страницы номера также включают сонеты английских поэтов («Гнездо певчих птиц» в переводе Леонида Фокина) и разноплановую прозу (рассказы Павла Вялкова и Йосси Кински, школьный детектив «ПУУШКА» Марии Бушуевой).

В разделе «Публицистика» читателя ждут статьи Игоря Шумейко «Военный модерн Петра Первого» и Виктора Костецкого «Совесть и вкус». Раздел «Критика и эссеистика» предлагает вниманию читателей публикацию Юрия Козлова к 200-летию Д.В. Григоровича «Петербург Дмитрия Григоровича». Также в номере можно ознакомиться с рецензиями Елены Зиновьевой на недавно вышедшие книги и статьёй Натальи Гранцевой «Комедия ошибок или ошибки комедий?» о некоторых загадках ранней пьесы Шекспира.

Слова Ольги Седаковой из статьи «Перевести Данте» («Мы снова здесь, на земле, – но мы здесь по-другому. Жить после отмены гибели – наверное, самый нежный и благодарный род счастья, известный человеку. В этом счастье совсем нет гордости. Спасенный знает, что ему нечем гордиться…») в названии обзора неслучайно. Главный материал номера – рассказ Алексея Панографа «Коммунарка» об этом, так же, как и «Ковидная тетрадь» Евгения Степанова, и «Апостасия от Любви» Алексея Небыкова, и повесть Александра Ломтева «Ветер над морем».

Поэтическая подборка Владимира Алейникова открывает апрельский номер журнала «Нева». Её сквозной мотив – горение. Это и образ звезды как символа предназначения («Судьбой обязанный звезде, / Неугасимой, сокровенной»), и жар души в стихотворении «Багровый, неистовый жар...». Традиционная метафора огня как творческого акта, вдохновения здесь ядерная, но на её периферии и расплавленный шар солнца, и костёр отрешенья, и ощутимо нездешний «негаснущий свет расставанья»:

И листья – во влажном струенье?

Мотив горения обретает эсхатологическое звучание в стихотворении «Как в годы нашествий, шуршат…»:

Гремучею сыпью?

Образ подземного огня из стихотворения «Лишь глоток – лишь воздуха глоток…», близкий блоковским предчувствиям, помещает поэтическое высказывание в контекст российской истории XX века: «В розоватой раковине дня / Слышен гул подземного огня».

В рефлексии поэта о современной эпохе, «…где нельзя не грешить, / Где выжить – сплошное везенье», звучат отголоски политических страстей:

При нас – да и мы не святые.

Если говорить о земных приметах подборки, о зримом и вещном, то это, прежде всего, Крым – «киммерийская тишь», дыхание античности, полынная горечь:

С шепотком акаций по долинам.

Несмотря на приметы времени, поэтической подборке Владимира Алейникова свойственна интонация примирения с жизнью, мудрая и светлая отрешённость:

И так живучи суеверья.

Рассказ Алексея Небыкова «Апостасия от Любви» открывает прозаические страницы «Невы». Созвучное с именем героини греческое слово апостаси́я в названии означает отступничество, вероотступничество, предвосхищая христианский подтекст рассказа – темы смерти и бессмертия, ответственности и вины, рефлексии и покаяния, любви. Пространство «русских смыслов» поддерживает эпиграф из «Преступления и наказания». Помимо темы «моровой язвы», эпиграф прогнозирует дух всеобщего смятения, разрушение ориентиров: «Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром...».

Экспозиция рассказа соотнесена со злобой дня: «Всего через несколько часов Совет по науке и безопасности должен был утвердить положение стрелок на часах Рокового дня, установив время до наступления необратимой катастрофы. В этом году международная комиссия ученых и нобелевских лауреатов собралась для проведения столь масштабного действа в России. Такая честь была оказана стране за успехи по борьбе с бушевавшим по всему миру вирусом».

Анастасия, учёный-микробиолог ИЦ имени Гамалеи в Москве, приглашена как эксперт на заседание этого Совета. Девушка боится опоздать, потому что задержалась, ухаживая за больным мужем. Он испытывает недомогание после экспериментальной вакцины от ковида. Болезнь прогрессирует, и Пётр частично теряет память. Проснувшись после ухода жены, Пётр читает в журнале статью о нетленных мощах Петра и Февронии: «Вот ведь как бывает: и после смерти рядом, и цветут. А ведь и я тоже Петр, и корни мои из Мурома, значит, где-то должна быть и моя Вроня...» – теперь Петр понял, чего так сильно ему не хватало...» Пётр с горечью вспоминает, что супруга, после свадьбы так много внимания уделявшая семейной жизни, последние месяцы посвятила себя работе и редко появляется дома.

Заседание совета с участием зарубежных гостей из-за московского карантина проходит в резиденции писателей под Рязанью. Подходя к зданию, героиня ощущает нечто неправильное в его облике: «…дом больше походил на гибрид современного и исполненного в старом стиле сруба. Широкое крыльцо превратили в стеклянный тамбур с автоматическими распашными дверями, деревянные ставни заменили на оконные жалюзи, всю крышу искололи антеннами и облепили солнечными батареями, а вдоль обрыва помещался парад флагов различных стран, да и сама древесина теперь выглядела тусклой и помутневшей». Фальшь она невольно чувствует и в облике зарубежных участников заседания, несмотря на их вежливость и добродушие: «…лица незнакомцев в отсветах огня казались красными говорящими масками, будто отлитыми из багряной меди».

Разница менталитетов не раз всплывёт в тексте – то в авторских ремарках, то во внутреннем монологе героини: «А если бы моя команда не преуспела? Если бы вместо результатов она продемонстрировала промахи, – сомневалась про себя Настя, – стали бы все эти иностранцы, чужие люди, терпеть ее неудачи, принимать со всеми недостатками... А Петр отчего-то любил меня просто так, как обычного человека, понимал все без слов, жалел и заботился без причины и повода...».

Кроме Насти, на Совете присутствует ещё один соотечественник – профессор Алексей Юшкин. Персонаж, которому предстоит бросить вызов ценностям западного мира, обаятелен и жизнелюбив: «Какая-то особая, кипучая радость жизни чувствовалась в Алексее; что-то не заемное, общее, а понятное о действительности лишь ему и Насте проявлялось в его повадках и речи». Кажется, что здесь автор заложил основы любовного треугольника, но инерция сюжета отменена. Духовное родство героев приведёт к тому, что вдвоём они спровоцируют скандал в этом благочинном месте.

Заседание Совета – центральный эпизод рассказа, место столкновения не столько персонажей, сколько идей, которые за ними стоят. Циничное выступление японского гостя о вероятности и даже благотворности применения ядерного оружия («…под благовидным предлогом на периферии мира, во имя правды, борьбы с терроризмом и геноцидом») возмутило только русских: «Настя не могла поверить в случившееся безобразие, в какой-то душевный вывих лучших из людей, в безумный хмель их почерневших глаз, в неприкрытое восхваление смерти, в людскую кровожадность до гибели».

Пафос ответной речи Алексея Юшкина направлен против разрушения традиционных ценностей: «В нынешнем беспорядке общества больше всего пострадали женщины! …Женщины теперь не вступают в союз с мужчиной, брак угнетает их. И как только проблемы независимой репродукции будут решены, отношения между полами окончательно потеряют смысл». Во время речи Алексея Настя впадает в сонный морок и видит себя входящей в квартиру, где утром оставила спящего больного мужа.

Если воспринимать речь Юшкина как некое прямолинейное авторское высказывание, то сон работает на авторский замысел опосредованно. Настин морок сразу обозначен как некропространство: «Она снова стояла перед крыльцом своего немногоэтажного дома. <...> Обычно клен шелестел ветвями на ветру, встречая Настю, а теперь стоял недвижимо, храня безмолвие. Какие-то люди в невзрачной одежде подходили к подъезду. И Настя с ужасом поняла, что дом готовился к похоронам». Ощущение вязкого бессилия, кафкианский привкус дурной бесконечности во сне героини воссозданы с пугающей достоверностью. Тягостен зловещий символизм сна – поминальный стол, разбитое зеркало, иконка, восковые свечи; появление постаревшего Петра «с какой-то тихой улыбкой и совершенно бесчувственным взглядом» не оставляет надежды.

Композиционно встроенный внутрь речи Алексея, сон в этом рассказе выступает не только как способ обнажения страхов или как блуждание героини по закоулкам своего подсознания. Во сне происходит настоящая последняя встреча героев. Оставленный дома один, Пётр правда умирает, пока идёт заседание совета. В Настином сне показательно полностью осознанное героиней чувство вины перед умершим за своё отречение от любви:

– Прости меня. Я совершила ужасную ошибку. Ведь не было никого, кто нуждался во мне так, как ты... – и слезы у Насти потекли сами собой. – Давай уйдем отсюда! Сейчас же уйдем!

– Нельзя теперь, милая...

Обращения героев – «милая», «Бедный, бедный мой!», извечная русская любовь-жалость, сама ситуация последнего разговора в метафизическом пространстве позволяют вспомнить Достоевского. Диалог с ним, заявленный эпиграфом, уходит в подтекст, интонацию, атмосферу повествования.

Настя выныривает из сна в момент начала скандала после речи Алексея, которая обозначила точку бифуркации, линию разлома между западным и русским менталитетом, ценностный кризис европейской культуры. Отрекаясь от любви, Запад отрекается от самой жизни, заводит человечество в экзистенциальный тупик.

Глава после Настиного сна называется «Разрушение апостасии», то есть разрушение разрушения, разрушение отречения. Потому что её речь на Совете – кульминация «войны идей», голос женщины, чьё подсознание уже знает, что возлюбленный мёртв, и всё уже непоправимо, и она виновата. Отсюда её страстность: «Где бы вы ни были, обнимите того, кто рядом. Оставьте работу и езжайте домой, чтобы говорить близким о любви, чтобы преодолеть разъединение и обособленность. И тогда никто из нас никогда не умрет. В этом спасение, в этом лекарство от болезни, в этом заключена тихая правда нашего мира! И во все времена было одно и то же! Нужно только об этом помнить и никогда не забывать!..».

В этой речи, как прежде в сцене прощания с умершим, есть перекличка с идеями русской литературы конца XIX – начала XX века, «тихая правда» Василия Розанова, ставившего частное выше общего, возводившего «мысль семейную» в особый культ.

В рассказе как будто два финала, и они противоречат друг другу. В первом Настя, торопясь домой после своей речи на Совете, тонет в зимней реке, поскользнувшись на обледенелом мосту. Второй финал в эпилоге предполагает её исчезновение: «Алексея Юшкина в тот же день исключили из Совета, а Настю с тех пор никто не видел. Коллеги из института в конце концов вместе с полицией взломали двери в ее квартиру. Все стены внутри были усеяны записками разной величины: «Прости меня...», «Я пишу тебе о главном каждый день, с той самой ночи...», «Не сдержала я обещаний... Но очень хотела их исполнить...», «Мне бы поглядеть на тебя хотя бы раз...», «Жаль, что у нас не случился младенчик...». Опросив соседей, полицейские выяснили, что Настя, каждый раз возвращаясь с работы, уверяла их, что однажды она вернется домой вовремя, и Петр встретит ее на пороге».

Итак, Настя сошла с ума от горя и чувства вины, потеряв любимого – ждёт его возвращения, пишет покаянные записки. И исчезает. В обоих вариантах финала получает развитие мотив посмертного воссоединения любящих, пунктирно намеченный упоминанием Петра и Февронии и речью Насти на Совете: «И тогда никто из нас никогда не умрет».

Впрочем, высказывание Алексея Небыкова, осмысляя вечные темы русской литературы на современном материале, в современных реалиях, оставляет пространство для толкований.

Рассказы Павла Вялкова – следующая публикация апрельского номера. Первый из них, «Бритва Оккама», привлечёт внимание любителей истории и «теории заговора». Средневековая Бавария. Раздражённый император Людвиг слушает скучнейшее судебное дело о вытоптанном поле между фермером и его соседом пивоваром.

У каждого из присутствующих своя версия появления таинственных кругов на поле. Применяя принцип бритвы Оккама («не будем умножать сущности без необходимости»), Павел Вялков выстраивает композицию рассказа в виде концентрических кругов. Вначале многолюдное, собрание становится всё более камерным по мере того, как удаляются носители версий. Первым уводят пивовара, страдающего похмельем, который видел ночью, как кто-то бегал по соседскому полю. Следом уходит инквизитор – сторонник сатанинской версии. Экспертное умозаключение астронома приводит королевскую семью в замешательство:

«– Удивительные узоры и таинственные знаки судьбы. Такие знаки я обнаружил в старинном манускрипте о цивилизации рептилоидов, в допотопные времена, управлявшие Землей. Как говорят знающие люди, потомки этих по-прежнему живут среди нас и даже в отдельных случаях управляют под видом людей целыми государствами. Они способны принимать обличье человека, но в сущности своей остаются рептилоидами... Отсюда и все проблемы человеческого рода: войны, насилие, голод, несправедливость...».

С уходом астронома разговор становится предельно кулуарным, в последнем круге остаются трое – император, его супруга и сын. Читателю предстоит узнать, что общего у монаха-францисканца Уильяма и чересчур смышлёного астронома, откуда взялась кладка гигантских яиц в подземельях королевского замка, как улыбается король, когда остаётся «среди своих» и чем расстроен наследник.

Социально-философский подтекст рассказанной Павлом Вялковым истории легко проецируется на современность и соотносится с пафосом рассказа Алексея Небыкова:

«– Самое страшное, – подвел он (король) итог их увлекательной для нас дискуссии, – что мы можем с человечеством сделать – наградить его одиночеством... Человек – парное существо. Одиночество – исключение. Поэтому когда одиночество достигает своих критических размеров, общество деградирует... Поэтому применим вновь придуманный и не раз опробованный нами принцип «Divide et impera» (разделяй и властвуй)».

Следующий рассказ Павла Вялкова «Гуманист», в отличие от «Бритвы Оккама», написан в реалистической манере и предлагает художественное переосмысление образа самого загадочного русского царя. В основе сюжета – известная история сватовства Ивана Грозного к Елизавете Английской. Беседы царя сначала с английским послом, сэром Горсеем, а затем со своим телохранителем и сподвижником Малютой Скуратовым составляют содержание рассказа. Спор с послом о гуманизме вскрывает коренные противоречия между двумя культурами. Горсей считает гуманистами короля Генриха и его дочь Елизавету.

Оценка взаимодействия России и Запада содержит параллели с современной политической ситуацией: «Уперлись в эту Европу, как баран в ворота, – думал царь, косо поглядывая на оставленные иностранцем на столе дипломатические бумаги. – Лбом стену не прошибить. Стена кирпичом своим сильна. И каждый возводит у себя свою собственную стену, в которой видит свою основу и опору. Для меня кремлевская стена – мое успокоение, и иной опоры у меня просто нет. Я давно уже вошел в нее и растворился в ней без остатка... Я стал частью этой огромной системы под названием русское государство...».

Кажется, Иван Грозный в изводе Павла Вялкова знаком с достижениями философской мысли XX века:

«– Вот наслушаешься их липких речей и сам усомнишься в подлинности своего существования... – устало признался самому себе царь. – Они из меня уже начинают создавать какой-то миф... Причем миф весьма странный и страшный... И ведь что интересно – ни стыда, ни совести во всем этом бесноватом карнавале нет и никогда не было...».

Автор исследует миф об Иване Грозном, вскрывая сам механизм его создания:

«– Тиран московский! – ворчал в сердцах сэр Горсей. А еще свататься надумал к английской королеве. <...> Варвар! А напишу-ка я в своем отчете моей королеве, что московит – форменный тиран и деспот азиатский; что может ее в постели запросто в порыве ревности придушить, как душит своих наложниц в своем гареме...».

Язык рассказа почти не архаизирован и несколько неожиданно содержит современные разговорные выражения: «Ты, Малюта, оказывается, у меня гомофоб...», «Папашка ее старорежимный – серийный маньяк!», «Понапридумывали всякой заумной хрени…». Возможно, осовременивание диалогов – это стремление стать понятней молодому читателю, сократить дистанцию между эпохами с помощью языка.

Субъективная версия истории Павла Вялкова явно полемична по отношению к попыткам видеть в Грозном только кровавого тирана. Полярность героев в рассказе несколько утрирована. Грозный представлен как воплощение совести, мыслящий, образованный человек и патриот. Лукавый и трусоватый английский посол безбожно пьёт, лжёт, беспутничает и никогда не моется, что, впрочем, не мешает ему презирать русских варваров. Заглавие рассказа, взятое в кавычки, читается как знак авторской иронии. Лицемерному гуманизму Запада противостоит подлинный гуманизм России.

Поэтическая подборка Евгения Степанова «Ковидная тетрадь» продолжает апрельский номер. Она носит посвящение «Светлой памяти Наталии Лихтенфельд». «Ковидная тетрадь» представляет собой дневниковые, по сути, записи больничных дней и дней после выписки. Дух и характер этой подборки заставляют вспомнить два текста – хрестоматийное пастернаковское стихотворение «В больнице» с его пафосом христианского принятия, и слова Ольги Седаковой из статьи «Перевести Данте» («Знамя» № 2, 2017): «Мы снова здесь, на земле, – но мы здесь по-другому. Жить после отмены гибели – наверное, самый нежный и благодарный род счастья, известный человеку. В этом счастье совсем нет гордости. Спасенный знает, что ему нечем гордиться».

Эта интонация смирения, принятия, острой радости быть живым – эмоциональная доминанта подборки:

и вены болели

Другой эмоциональный полюс подборки Евгения Степанова – боль от потери близкого человека, переплавленная в поэтическое переживание:

И смерти больше нет, и больше нет страданий.

Знаменитый образ из стихотворения Тарковского «…Когда судьба по следу шла за нами, / Как сумасшедший с бритвою в руке» по-разному осмысляется современными поэтами, иногда иронически, как у Бориса Рыжего («лет десять сряду шёл за мною / огромный урка с топором»). Этот образ закономерно появляется в «Ковидной тетради» Евгения Степанова как поэтическая рефлексия относительно своей судьбы перед лицом смерти, как ощущение трагической противоречивости мира:

Женатые на сестрах...

Повесть Александра Ломтева «Ветер над морем» продолжает апрельскую «Неву». Осенне-летнее настроение, запах горьких крымских трав ждёт читателя на этих страницах. Главный герой Алексей каждое лето приезжает в Крым «просто летать и плавать, летать и плавать». Начало повести сразу настраивает на путешествия, приключения, риск – героя и его параплан уносит в небо мощный воздушный поток: «Слушая истерически повышающийся писк вариометра, Алексей с ужасом понимал, что попал в передрягу, из которой ему вряд ли удастся выйти живым. <...> Теряя сознание, он успел увидеть, как в круговерти неба-земли-моря мелькнула знакомая гора, со склона которой он полчаса назад стартовал...». Понятно, что до финала никто не расскажет, выжил герой или нет.

Оставив героя в минуту смертельной опасности, автор перемещает своё внимание на сентябрьский Крым, где происходят события, и рассказывает предысторию. Алексей ездит в Крым больше двадцати лет, и в этот раз приехал на полуостров залечивать душевные раны – недавно ему изменила жена, а бизнес, который создавался с нуля, под угрозой. «И если у тебя на душе осень и тебе хочется покоя и отдохновения, то лучшую осень, чем крымская, – терпкую, горьковато-сладкую, но небезнадежную, – ты вряд ли отыщешь».

Крым – полноценный герой этой повести, его пейзажи носят оттенок вечности и земного рая, запахи кружат голову. Связь с русской культурой ощущается как живое присутствие, неумолкающий диалог: «Алексею странно и весело было осознавать, что вот по этой самой кремнистой тропинке с колючей выжженой травой по бокам шли сто лет назад двое – полноватый живчик Волошин и худощавый, подтянутый Арцеулов. Поэт-художник и художник-авиатор – им было о чем поговорить. Замечательный рисовальщик Волошин, судя по всему, очень тонко чувствовал дикую красоту Прикоктебелья. Да и Арцеулов – внук Айвазовского, сам хотел стать художником и наверняка стал бы, если бы не авиация».

Помимо полёта на параплане, читателя ждёт ещё полёт на дельталёте и планере и много-много южного вольного воздуха: «Как же ему повезло, что все это появилось в его жизни: ветер и вода, воздух и море». Эту повесть хочется цитировать большими кусками – язык великолепен, как и виды Крыма с высоты птичьего полёта.

Парапланеризм в повести «Ветер над морем» – особая субкультура со своим сленгом, легендами, ритуалами. Александр Ломтев с любовью пишет быт сентябрьских обитателей крымских берегов – романтиков, отшельников, тихих созерцателей: «Какое же это удовольствие – ставить бивак. Для понимающих, конечно. Не торопясь разгружать авто, ровнять место под палатку, ставить ее, родимую, так, чтобы ни одной морщинки на полотнищах, входом к морю, «спиной» к обрыву. Сооружать из камней очаг, собирать складной мангал, столик и кресла, оборудовать кухоньку – плитку сюда, запас воды сюда, консервы в коробке под навес... Надувной матрас, спальный мешок, сумка с посудой, сумка с вещами. Рюкзак с парапланом останется в багажнике».

Повесть Александра Ломтева – кусок счастливой южной осени, крымский подарок, блаженство полёта.

Рассказ «Коммунарка» Алексея Панографа в апрельском номере «Невы» затрагивает тему сталинских репрессий через призму одной удивительной судьбы. Посвящение, которое предшествует рассказу, позволяет предположить, что эта история носит для автора личный характер: «Посвящается отцу моего папы с надеждой и верой в то, что иногда могут случаться и очень маловероятные события во имя добра и справедливости ради». Название рассказа связано с полигоном возле поселка Коммунарка Московской области, который в 30-е годы использовался для массовых расстрелов и захоронений расстрелянных «врагов народа».

Лето 1938 года. Настя, жительница посёлка, живёт с бабушкой-травницей и работает на даче у одного военачальника, имя которого нельзя произносить. Собирая ромашки в лесу возле дачи, вдруг слышит стон, доносящийся с другого края полянки. Так она находит Алексея, чудом выжившего после расстрела, закопанного неглубоко: «Вдруг тяжелый, нехороший, захлебывающийся стон раздался совсем рядом. Сначала Настя увидела руку. А потом черное лицо. <...> А потом уже как будто и не сама, а кто-то другой дергал ее за невидимые нити, быстро-быстро работал ее руками, разгребавшими жирные плодородные комья свежевырытой земли. И точно, если бы сама по своей воле и рассудку, хватило бы разве у нее сил выдернуть в итоге, как клубень картошки, его тело из земли и оттащить с полянки под могучие сосны. Потом сбегать до канавы, в которую впадал тонкий ручеек, принести в круглой крышечке от зеркальца воды с гулькин нос и намочить его пересохшие губы».

Настя прячет выжившего у себя в избе. Вдвоём с бабушкой они выхаживают раненого. Но выходить ему нельзя – опасно. Алексей рассказывает, что был арестован по сфабрикованному делу, в Ленинграде остались жена Нина и новорождённый сын Юра, которого он видел один раз накануне ареста. Сцена из прошлого – знакомство с Ниной 1 июля 1936 года дана флешбэком.

Время в рассказе нелинейно. Текст особым образом организован, вместо названий глав – точная датировка событий. «16 июня 1938 года. 07:30» – время, когда Настя нашла Алексея. «16 июня 1938 года. 00:20» – время, когда Алексея с другими заключёнными провезли на расстрел в Коммунарку. Пятая глава, озаглавленная «21 июня 1956 года 15:25», показывает скрип бюрократической машины при попытках сына реабилитировать расстрелянного отца, и отсюда начинает формироваться роковая временная петля. Наугад сказанная дата 7 мая 1939-го станет ключом к пониманию дальнейших событий:

«– Александр Петрович!

– Аусь? – тепло, по-домашнему отозвался подполковник. Кузнецов обмахивал себя свежим номером «Ленинградской правды». В кабинет зашла молоденькая стажерка Зоя.

– А какую дату ставить в справку о смерти Грибова?

– А Москва что, не дала сведения? Он же московский.

– Да, московский. Но сын здешний. Запросил справку о реабилитации отца. Готовим. И свидетельство о смерти нужно сделать.

Александр Петрович посмотрел в выписку из дела. Алексей Михайлович Грибов арестован 11 декабря 1937 года. Теплая липкая духота мешала сосредоточиться.

– Напиши – 7 мая 1939-го, – назвал он наугад пришедшую на ум дату. – И причина смерти – не установлена. Сыну справку в районный загс выпиши. Он по ней там получит свидетельство о смерти. А данные по реабилитации отправляй в Военную коллегию Верховного суда. Они на бланке своем справку ему сделают».

Странное существование Алексея в комнате Насти длится почти год, и этот год Настя позже в разговоре с дочерью назовёт счастьем. Алексей читает Евангелие, потому что других книг в доме нет, вырезает деревянные игрушки, влюбляется в Настю и вспоминает свою жизнь до ареста как сон: «А Алексей подолгу не мог заснуть, думая о своей жизни, которая теперь казалась уже жизнью после смерти, жизнью в другом мире, другой жизнью». Всё меняет рождение девочки. Алексей в смятении от охвативших его чувств в ночь рождения дочери убегает из дома «нарвать цветов» для Насти и исчезает навсегда. Цветы свели их вместе и развели. Дальше в тексте зияет огромная смысловая лакуна. Настя всю жизнь думает, что он, возможно, живёт со своей первой семьёй: «Настя рассказала дочке все, не утаила и о том, что у Алексея были жена Нина и сын Юра в Ленинграде, Майя сразу порывалась поехать в Ленинград разыскивать отца, а вдруг, вдруг он теперь, когда стало можно, вернулся к семье – к жене и сыну. Или хотя бы брата увидеть. Но Настя строго-настрого запретила ей это делать. – Не надо прошлое ворошить. Я не любопытная. Я была счастлива с твоим отцом почти год. Это немало».

Дочь рождается, и Алексей исчезает именно 7 мая 1939-го года. Эту дату наобум, но и провидчески назовёт сотрудник загса в будущем 1956 году, оформляя свидетельство о смерти Алексея для посмертной реабилитации. Верно и обратное: будущее влияет на прошлое, определяет прошлое. Следствия предшествуют причинам. Названная в 1956 году дата смерти мистически становится ею в 1939 году. Так заполняется смысловая лакуна: всё-таки Алексея нашли и убили в ту ночь, система завершила начатое. Но у него благодаря Насте был этот зазор между двумя смертями, украденный у судьбы год.

Не только благодаря Насте. На Алексея, живущего в 1938 году, из будущего направлен луч внимания сына, страстно желающего чуда. Может быть, мечта сына о спасении отца в ночь расстрела и сделала чудо возможным (что соотносится и с посвящением): «В фильмах, если герой попадал в плен, то по законам киножанра ему удавалось как-то спастись, поэтому представить себе, что его ведут на расстрел и спасения нет, как наводят на него пистолеты (или все-таки ружья?) и опять ниоткуда не приходит спасение, он (Юрий) просто не мог».

В финале Юрий держит в руках дело отца из архивного отдела КГБ СССР и вдруг находит между страниц записку от своей сводной сестры Майи, которая ознакомилась с делом раньше и предвидела, что рано или поздно он придёт. Обличительный пафос рассказа Алексея Панографа сконцентрирован в одной ремарке из Майной записки, объясняющей Алексею отсутствие фотографий в деле их отца: «Зачем им было их фотографировать, если они просто отправляли их на убой, как животных на ферме».

В апрельском номере «Нева» публикует и рассказы Владимира Коваленко. Рассказ «Женщины в белых рубахах» – зарисовка города в период пандемии. Воссоздана атмосфера всеобщего отчуждения, страха; образ питерских карантинных патрулей предельно деперсонифицирован, обезличен: «серо-синие тени с красными линиями на спинах». Саморефлексия петербуржца во время карантина строится на предвоенных и предреволюционных ассоциациях и включает родовую память:

«Город, по которому я возвращался домой, казалось, приготовился к осаде. Я пробирался по нему, уподобляясь неприкаянной душе на забытом еврейском кладбище. Обстановка похожа на предвоенную, когда все события уносятся куда-то далеко в непрозрачную сероватую пустоту. Я сам не знаю, но об этом мне когда-то рассказывала моя еврейская прабабушка. Быт уничтожен, все живет какой-то своей жизнью <...> В покинутом историческом центре раскинувшиеся каналы напоминают затопленные дождями окопы. Страшно подойти к ним, ведь из темных вод на тебя взглянут мертвые глаза уничтоженного батальона».

Назойливым рефреном звучит в тексте повторяющийся фрагмент: «Уважаемые жители и гости города! Соблюдайте режим самоизоляции, не забывайте проветривать помещения, при признаках недомогания вызывайте врача. В случае нарушения режима самоизоляции предусмотрена ответственность вплоть до уголовной».

Образ «женщин в белых рубахах» актуализирует идею домашнего очага, прежней жизни, которая осмысляется как утраченный идеал в этом новом отчуждённом, разъединённом мире: «Горящие огни в домах: каждый – жизнь, каждый – своя вселенная, свой очаг. Домашний очаг, у которого столетиями женщины в белых, расшитых рубахах собирали детей, чтобы накормить их и рассказать сказку, рассказать про историю семьи и про Бога. Куда делись эти женщины в белых рубахах?».

Рассказ Владимира Коваленко «Колодец со змеями» воспроизводит клаустрофобное питерское пространство. Экспозиция рассказа опять связана с карантином и самоизоляцией. Герой рефлексирует на обломках прежней жизни в квартире бывшей жены, уехавшей строить новую жизнь в другой город. Мир на глазах теряет прежние контуры, время и пространство уходят в крутое пике: «Какой сейчас день недели?».

Распад ткани мирозданья начинается с лопнувшей в коридоре лампочки. Потом смеётся фотография бывшей жены. Дальше градус бреда только повышается: «Змеи. Большие, маленькие, черные, красные, шипящие и молчащие, испуганные и рассерженные, они лезли на меня огромным бесформенным клубком, сплетаясь между собой, медленно заползая мне в уши, нос, рот, пытаясь выколоть глаза и вползти в глазницы, добравшись до самого мозга».

За дальнейшей фантасмагорией, ковидными галлюцинациями и кошмарами угадывается попытка поджога квартиры. Завершает рассказ, по-видимому, приезд санитаров («Бросился на незваных гостей, раздавая удары направо и налево, пока меня не свалили с ног, и я не почувствовал, как ужалили в руку. Слава тебе, о снотворное, слава тебе, темнота!») и сцена в палате. Перед нами, как и в первом рассказе, портрет человек на фоне мира, отпавшего от нормы. Безумие – вечный и сквозной сюжет «петербургского текста» русской литературы.

Герой следующего рассказа «Коммитет» работает в странном месте – «коммитете по связям с божественностью» администрации Города N. Лишняя буква «м» в слове «коммитет» является загадкой для самого чиновника. Начальник Артура вполне узнаваем: «Черт Борисович был странной фигурой в комитете – тем самым человеком, которого знают все, но откуда и как он попал сюда, не знает никто. Сам он был, судя по имени, не от мира сего, а проще говоря, чертом – самым натуральным, с рогами и хвостом. Никто не знал, был ли Черт сотрудником комитета, но отдел свой возглавлял и в принципе курировал сатанизм».

Речь в рассказе пойдёт о старом, как мир, вопросе: легко ли богатому попасть в рай. Артур и Черт Борисович отправляются на встречу с высокопоставленным посетителем – то ли министром, то ли олигархом: «Как любому человеку, облеченному деньгами и властью, ему была уготована дорога в ад, но отправляться туда не хотелось. Ради таких не покладая рук работала команда профессионалов, которая выбивала любое необходимое место в загробном мире».

Рассказы Йосси Кински – следующая публикация номера. «Нефть и виноград» повествует о таинственных узах, связывающих человека с землёй, где он родился, о властном зове этой земли. Николай родился на берегу Каспия в бедном, Богом забытом городке: «С первых же дней жизни Николай чуял запах нефти. «Черное золото» протекало из скважин и впитывалось в землю, поэтому здесь ничего не росло». Судьба занесёт героя во Францию, которая станет ему вторым домом: «В отличие от родины Николая, люди в Сент-Эмильоне были сытыми. Вместо нефти здесь был виноград, каким можно насытиться, и чистый воздух, каким можно дышать». Несмотря на жизнь в замке, любимую жену и красавицу дочь, через сорок лет тоска по утраченной родине погонит Николая назад на берега Каспия, в старый дом, населённый призраками прошлого. Смерть старика выглядит как мистическое воссоединение с кровью родной земли: «Во время обряда со стенок гроба стала сочиться нефть. Пока звучала молитва, труп старика исчез в «черном золоте».

Рассказ «Колесо жизни» повествует о детской влюблённости, которой не всегда стоит доверять. Крушение иллюзий предстоит испытать героям. Мальчик и девочка играют на берегу Катуни. Максим обещает Виолетте, что, когда вырастет, приедет за ней на красивой машине и больше они никогда не расстанутся. Вернувшись из армии, Максим узнаёт, что Виолетта с семьёй уехала в Германию. Приехав в Гамбург вслед за подругой детства, герой покупает подержанный БМВ и занимается частным извозом. Найдя адрес Виолетты, молодой человек с цветами на машине приезжает к ней в гости: «Разговор не клеился. Прошло слишком много времени, чтобы, кроме воспоминаний, у них могли быть какие-то общие темы для разговора».

Поэтическая подборка Александра Григорьева продолжает апрельский номер «Невы». Детство «в городе у двух морей» запечатлено в стихотворении «Керченский диптих». Приметы этого детства трогательны и узнаваемы: «где вершина бутерброда – / масло с сахаром». «Допиксельные времена» в современном сознании уже легендарны, как ушедшая под воду Атлантида. Детская разговорная лексика «зырить», «нычки», футбольное «не пыром-щёчкой» и «ножички» воссоздают именно мальчишеское дворовое детство, территорию игры и свободы.

прожит. Все застеклено.

А вот детство не дворовое, но школьное и ученическое:

И – брезжили строчки.

Начинаясь с шутливо переиначенной формулировки задачи на движение и иронично дырявого мерного стаканчика, стихотворение, мимолётно коснувшись желаний и надежд героя, завершается интонационно выделенной строкой «И – брезжили строчки». Брезжит, то есть ещё слабо светит, зарождается, как заря, стихотворный дар «старательного мальчика».

Для подборки Александра Григорьева свойственен императив, требовательное вопрошание. Если в «Керченском диптихе» повелительное наклонение («С парапета ноги свесь», «Пей / неразбавленную воду») прочитываются как обращения к себе в детстве, стихотворения «Жанровое» («Поведай мне, святой Никто…») и особенно «Поставь меня, раз уж Ты здесь, на путь…», построенное на императиве, продолжают древнюю поэтическую традицию обращения к Богу. Но при этом интонация и сама ситуация метафизического торга выражает опыт человека начала XXI века:

удобней дождаться, пока проведут метро.

Повесть Игоря Мощицкого «Антенны для Арктики» завершает раздел «Проза и поэзия» апрельского номера. Время действия – 70-е годы прошлого века. Герой повести после Ленинградского технологического института получает направление в «Почтовый ящик 508» – завод по производству ферритов, новых магнитных материалов. Советский завод глазами молодого дипломированного специалиста не выглядит как лучшее место для начала карьеры. К тому же если в любых неполадках на заводе спешат обвинить именно тебя.

Вот, например, производственный цех без ретуши: «Но как же безобразно выглядел этот участок! Полумрак, грохочущее оборудование, силуэты рабочих в грязных спецовках, большинство из которых – женщины; прямо каменный век какой-то. Двое мужчин подняли громадный металлический чан с желтым сухим порошком и высыпали его в смеситель, лопасти которого подхватили порошок и начали перемешивать с какой-то жидкостью. Желтая пыль клубилась над смесителем, и желтыми были лица рабочих, белели только глаза».

Завод получает задание на выпуск антенн для Арктики: «В те дни обо всем касавшемся освоения Арктики докладывалось Хрущеву лично, и однажды ему сообщили, что для внедрения арктических средств связи нового поколения в стране есть все, кроме одной детальки, а именно – ферритовой антенны, и положили ее ему на стол. Деталька оказалась двухсотмиллиметровым керамическим стержнем небольшого диаметра без всякой электроники внутри».

Но заграничное оборудование не даёт нужный результат, антенны слишком хрупкие и раскалываются. Наладить производство удаётся благодаря случайности – работница перепутала реактивы и смесь получилась слишком жидкой, а герой повести высчитал пропорцию, сколько порошка нужно, чтобы её загустить. За производственными проблемами и мелкими дрязгами в повести не забыты человеческие отношения. Конфликтная Евдокия Филипповна, мастер выходного участка, которая таскает за уши выпивших рабочих и гнобит молодого специалиста, оказывается мудрым и надёжным другом.

Рубрика «Вселенная детства» представляет публикацию Марии Бушуевой «ПУУШКА». Жанр обозначен как «Школьный детектив». Перед нами «я-повествование», история рассказана от лица мальчика-подростка. Сергей Ершов учится в маленькой частной школе «НОУ «Гермес-Классика». Это немного гротескное место, где царят анархия, произвол и насилие. Галерея характеров ему соответствует: главный школьный хулиган, геймерша, две подружки гот и сатанистка, пьющая учительница и фриковатый директор. Герой, у которого украли смартфон, начинает своё расследование. Список подозреваемых растёт на глазах. «ПУУШКА» пародирует штампы детективного жанра:

«Следствие в очередной раз заходит в тупик. Нет ни зацепок, ни намеков. Это в книжных детективах обязательно есть какие-нибудь факты, сопоставив которые и проверив, можно выйти на решение головоломки. В моем случае нет ничего. Я никого не видел. Я ничего не слышал. Все, кто был в школе, кроме Димули, могли в тот час, когда я писал контрольную, подойти к дивану и взять забытый там мобильный телефон. Холмса из меня не получается».

Следственные действия переходят то в банальную драку (детектив-то школьный), то в рефлексию. Непременное привидение в школьном подвале добавляет повествованию драйва. Ситуацию расследования осложняет тайное общество «ПУУШКА», которое уютно окопалось в том же школьном подвале. Таким образом, заглавие расшифровывается как «Полное Уничтожение Учителей Школы «Гермес-Классика». Только «гэ» от «Гермеса» не вошло».

Герой наделён интуицией и развитой эмпатией: «Давно пора охранников, продавцов и кассиров заменить на роботов, в этих профессиях человеческий фактор только мешает. Их эмоции прилипают ко мне. Вот и сейчас на моей спине распласталось его ленивое удивление, которое, прежде чем отпасть, должно засохнуть и потерять стебель связи с охранниковым сознанием». Философская подоплёка задана эпиграфом «Пылинка является причиной сознания, а сознание является основой пылинки». Мысль о том, сознание и предметы внешнего мира взаимосвязаны, отражает интерес рассказчика к шаманским и буддистским практикам. Диалоги остроумны, друзья верны, зло вероломно, но наказуемо. А флешбэки детских страхов и интуитивные прозрения в финале окажутся сложенными во вполне логичную картинку.

В рубрике «Переводы» апрельского номера «Невы» представлена публикация «Гнездо певчих птиц» – прозвище английских лирических поэтов эпохи королевы Елизаветы, современников Уильяма Шекспира. Публикуемые сонеты принадлежат перу Уильяма Алебастра, Короля Иакова I, Джайлса Флетчера-Старшего, Николаса Бретона, Уолтера Рэли в переводе Леонида Фокина.

Ведь я лишь то, что Ты желаешь видеть.

В разделе «Публицистика» представлен материал Игоря Шумейко «Военный модерн Петра Первого». Начиная разговор о самовластном российском императоре, автор задаёт вопрос: «Насколько же реальна была угроза утраты Россией государственной независимости? Без признания серьезности такой угрозы история петровских репрессий явилась бы окончательным и справедливым приговором первому императору: нацию, покорно склонившуюся перед жестокими и «бессмысленными» действиями царя, можно было считать лишь толпой жалких рабов».

Сравнивая эффективность допетровской армии и армии, модернизированной Петром, писатель упоминает Венский конгресс 1814 года, «…где европейское первенство России было бесспорно. Средством достижения того единственного в европейской истории «рекорда» стала новая, петровская армия». Полемизируя с критиками Петра, Игорь Шумейко пишет: «На карте мира среди колоний и полуколоний оставалась единственная не тронутая геноцидом и работорговлей полоса – Россия. Петровская Россия исполнила исторический долг и перед 200 народами севера Евразии».

Статья Виктора Костецкого «Совесть и вкус» в том же разделе посвящена философско-культурологическому анализу объективных оснований «хорошего вкуса». Размышляя об античном понятии «канон», автор отмечает: «В «каноне» изначально пересекаются два понятия, позднее выделившиеся из него и разошедшиеся по разным сторонам, о которых далее пойдет речь, – это совесть и вкус». Эстетический вкус, по мысли автора, исторически генерирован не собственно искусством, и не бытовой культурой, а восходит к рыцарскому кодексу чести: «Деление между хорошим вкусом и отсутствием вкуса проходило по линии «дух рыцарства – отсутствие духа рыцарства». Аналогичным образом к феномену чести Виктор Костецкий возводит понятие совести: «Совесть, как и истина, не отчеканенная монета, а состояние духа, алкающего правды, вызывающего на бой все симулякры застойной жизни. <...> Совесть, изъятая из искусства, делает его свободным – в пределах дурного вкуса».

В разделе «Критика и эссеистика» представлена публикация к 200-летию Д.В. Григоровича «Петербург Дмитрия Григоровича». Статья Юрия Козлова представляет собой осмысление жизненного и литературного пути русского писателя. Отношения с Достоевским, Некрасовым, Тургеневым, Чеховым и другими литераторами, кипучая общественная деятельность, а также петербургские адреса Григоровича в центре внимания автора.

Традиционная рубрика «Петербургский книговик. Искусство чтения» представляет рецензию Дины Тороевой «Национальность, которой нет, и прошлое, которое есть» на роман Рената Беккина «Ак Буре. Крымскотатарская сага». Дина Тороева отмечает модность темы, динамичный детективный сюжет, приметы магического реализма, отсылки разного характера. Критик полагает: «Вероятно, слишком наболевшая тема, которой посвящена книга, будет долго мешать читателям и исследователям воспринимать «Ак Буре» как роман и художественное произведение в целом. Однако надо отдать должное: система персонажей и образов открывает невиданный простор для интертекстуального анализа и различных интерпретаций».

Рубрика «Петербургский книговик. Заметки постороннего» представляет статью Натальи Гранцевой, главного редактора «Невы» «Комедия ошибок или ошибки комедий?». Наталья Гранцева рассматривает раннюю и малоисследованную пьесу Шекспира: «Да, пьесу «Комедия ошибок» вполне можно было бы назвать «Ошибка комедий». Этот перевертыш, видимо, традиционный для эпохи Шекспира, жившего в эпоху позднего Возрождения, объясняет и подспудный замысел автора, который позволит читателю увидеть сквозь комическое – хроникальное, историческое в свете «аромата юности»».

В рубрике «Петербургский книговик. Книжный остров» читатель сможет ознакомиться с рецензиями Елены Зиновьевой на недавно вышедшие книги:

Нина Черкасова. Рядом с Николаем Черкасовым. Вступ. ст. Е. Белодубровского; предисл. А. Н. Черкасова. СПб.: Реноме, 2022. – 268 с.: ил.

Григорий Кропотов. Игры нашего двора. СПб.: Реноме, 2021. – 96 с.: ил.

Теодор Линднер. История Ганзы. СПб.: Евразия, 2020. – 224 с.

Рубрика «Пилигрим» к 350-летию Петра Великого продолжает публиковать новые главы исследования Архимандрита Августина (Никитина) «Люблю тебя, Петра творенье!». На этот раз публикация посвящена Петропавловскому собору.

---

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

---

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

---

 

Филолог, поэт, читатель со стажем.