«Нева» № 1, 2022

Веер времён

«Нева» всегда радовала взыскательного русского читателя, и продолжает радовать.

Начнём с поэзии, древней царицы искусств.

Наваливается Время тяжкою, насквозь прозрачною волной. Дмитрий Ратников поступает архипросто – ныряет в неё и плывёт, там, под водой, под синей, солнечной и грозовой толщей веков. Уж сколько поэтов слагали стихи в античных ритмах, окутываясь, как тогой, античной атмосферой! Это лишнее доказательство того, что вербальная атмосфера эта не изжита, не проговорена дотла, что она востребована современностью и нынешним мышлением тем больше, чем яснее и бесповоротнее становится тяга к нашим культурным магнитам, культурным первоистокам, – не только к экзотике Юга или к мегаметафоре Истории:

В закатном солнце арка Адриана
и колоннады храма Зевса
бросают тени в виде радианы
на каменную площадь. И в таверне
от ракии теряешь свойство веса
и улетаешь вверх неимоверно.

Лейтмотив вина, как священного напитка, способного поднять человека до мироощущения и до владычества богов, всплывает во многих стихах цикла Ратникова «Греческие строфы»; эта латентная символика легко читаема, ведь и у Гомера море «винноцветное», и дальние странствия пьянят не хуже любви:

Зима в Афинах. Белый Парфенон
сливается с тенями спозаранку.
И каждый из прохожих окружен
такой архитектурой наизнанку:
остатки анфилады, за стеной
неровные фрагменты зодиака.
Но кажется пространство за спиной
недвижимо во времени. Однако
уже в тавернах подают вино,
и запах свежей выпечки столовой
врывается в открытое окно,
как будто Аполлон златоголовый.

Питье – священно, еда – священна, да ведь и Бог – священен!

Анна Кочарян великолепно подхватывает античный мелос. Ток библейской крови смешивается с античным авлосом. Внезапный фрагмент полночного холста Ван-Гога, где рождаются вселенные, прорезается сквозь упругий танец хорея:

ночь чернела над долиной,
тлели звездные шары,
серебристые маслины
отдыхали от жары.
шелестела тьма в деревьях,
тени вились у огня,
луны висли над деревней,
пастушок считал ягнят.

Ягнята тут из новозаветного Вифлеемского ландшафта; вечные маслины – то ли с Елеонской горы, то ли с места объятия Руфи и Вооза... И вот он, беглый и точный портрет Времени, попытка поймать его словом, ухватить за пятку, как малютку Ахиллеса, обозначить, заклеймить; удачной ли будет попытка, или нам ещё века и века суждено с тоскою и дрожью входить в эту текучую воду?

– Время – река, – говорит Фетида и держит дитя за пятку, –
вопреки всем пророчествам и богам, пусть будет легко и сладко
тебе, ну а время – река: как нельзя войти в ее мертвые воды дважды,
так и время, Ахилл, ни поймать нельзя, ни назад обернуть... (...).

Поэтому неудивительно, что в последнем стихотворении композиции Анна Кочарян напрямую обращается к Богу. Человек и Божество снова стоят на одной доске. Но, в отличие от страстных реплик библейского Иакова, борющегося с Богом, принявшим обличье Ангела, этот разговор спокоен и даже нежен, и даже предсказуем, ибо в конце диалога звучит ответ Бога человеку, и да, Он говорит человечьей душе это, сакраментальное, вечное, об онтологическом отсутствии смерти в замысле бытия:

(...) попрошу у тебя на прощанье мирских чудес,
ровных, верных путей, пару весен и пару лет
и услышу в ответ: «жизнь – игра, в жизни нет чудес.
но и смерти, по сути. смерти ведь тоже нет».

Кирилл Сафронов, вышедший из южнорусской, ростовской поэтической школы, внутри своей подборки хранит несколько мощных ключевых слов. Первое из них – СПАСЕНИЕ. Спасение – очень притягательный архетип и очень древний; для осторожных спасение может обернуться гибелью, для сумасшедше-смелых – инобытием:

холодно бедно на улицах города
лучше туда не соваться без повода
нет в них ни света ни сил ни спасения
только одно муроводство осеннее (...)

Женщина ругается на птицу,
стоя на балконе, где растения
не успели толком распуститься,
а всем видом требуют спасения. (...)

Вторая позиция поэтики Сафронова – венок из слов, что точнее всего отражают (выражают) нашу человеческую обречённость на неумолимое пространство-время и неутолимую тоску по смерти и вечности:

и опять – или снова? – опять
не найти себе времени-места? (...)

Подходила бы жизнь к концу б –
еще ладно, но жить – в уме
как прикинешь – так лет под сто. (...)

в москве тщета
в крыму тоска
и нищета
как смерть близка (...)

лежим будто вечного в нас ни шиша
и сытости тело отдала душа
в аренду сдала я не знаю в залог
ни вечности нету внутри ни тревог (...).

Эта скрытая вязь древнейших письмен – время, место, жизнь, конец, смерть, вечность – всего лишь общее зеркало лексемы по имени ВРЕМЯ. Кирилл Сафронов – живописец Времени, и этим интересен и прекрасен.

Верлибры Александра Добровольского столь же космичные, галактические, сколь интимные; тяга к крупному обобщению не побеждает в них лирической тонкой и нежной ноты, тщательно скрываемой стыдливости, душевной девственности, которая, быть может, граничит с ангельской ментальностью, и она есть метафора честности и чистоты. Поэт отождествляет себя с природой, со стихиями:

как светотень
обгоняя созвездья
кричу снегом
кричу ветром
кричу огнем

Он пытается выстроить собственную модель мироздания, где всё связано со всем, и здесь Добровольский продолжает Федора Тютчева («всё во мне, и я во всём») и Льва Толстого («...и всё это во мне, и всё это я!..» - кричит взятый в плен Пьер Безухов в «Войне и Мiре»):

кристалл
кристалл
людей
кружащихся в пустоте
один в поле воин
межзвездное пространство
в серебряном огне
рифмы кузнечик
их знает риффы

бабочка – виноградные гроздья
сирень – как туча грозовая
желтое озеро – дряхлеющее
кристальная стрела – у ворона
а в сердце – дверь
далекого друга
и стрелка – в компасе

Урмат Саламатов предъявляет нам странное и свободное стихосложение: этот стиль отчасти напоминает русский раёк, отчасти – стихотворный лубок, временами отсылает нас то к Велимиру Хлебникову, то к великолепно юродивой Ксении Некрасовой, и эта свобода одновременно и от силлабики, и от верлибра даёт, при погружении в эту поэтику, необычное чувство синей поднебесности, высокого полёта:

Родным, любимым и близким
И тем, кто не знал, спешат рассказать
Как жил человек, душою вечный ребенок
Как смеялся и плакал
Ползал, падал и снова вставал
Как пером сокрушался он мир изменить
Как страстно любил, отчаянно верил
Как мечте до конца остался он верен

Это портрет поэта. Более чем исчерпывающий.

А вот она и смерть, приходящая под видом Божьей любви:

На гребне каждой волны
Вижу отблеск я твой
О Боже! Как жду я этот прибой
Когда прошепчешь ты тихо:
«Навеки ты мой!»

Так внутри стиха соединяются – и воссоединяются – жизнь и смерть, рождение и гибель, появление и исчезновение, предназначенность, которая и есть судьба, и свобода от всяческих человеческих оков перед лицом Божественного, небесного прибоя...

Развернём же богатый, насыщенный новыми письменами свиток «невской» прозы.

Максим Симбирев (рассказ «Верните мои ноги») для изображения героя пользуется остроумно найденным приёмом – сначала повествование идет гладко-грамотно, привычным литературным языком, от первого лица, да, всё вроде бы в порядке, всё узнаваемо, и вдруг традиционная литературная линейка ломается, и будто бы включается иной язык, настоящий язык, на котором говорит, думает и пишет герой, не сочинённый, естественный, и ему-то не нужны ни знаки препинания, ни иные обозначения человеческого комильфо:

«Или все остальное выдумано, и гора спиленная выдумана, и гигантские уши Василия, его лысина, и оба-два выдуманы, а Кеша не выдуман. Вот он! Сидит и ликует пока все вокруг ломается но если он ликует пока все ломается то Мересьи не выдуманы но уже скоро станут легендой или забудутся а Кеша он был есть и будет но не в Мересьях городе-городишке который скоро снесут и уже почти снесли. Верните. Мои. Ноги».

Герой – жертва. Герой – житель города, который разбирают по косточкам, как детскую игру Лего. Герой – то ли жив, то ли умер. Герой наблюдает всё, и себя в том числе, со стороны. Герой находится в самом эпицентре собственного участия во всём происходящем. По сути, это очень современный прозаический приём, который я бы назвала «нигде и везде»; проще обозначить его как смещение-слияние действующих лиц; такой фасеточный взгляд придаёт тексту невиданный объём и неслыханную вариабельность, почти интерактивность, многослойность.

Степан Никоноров – тот в стилистике своей прозы гораздо определённее (рассказ «Злой злее...»). Это гротеск, храбро граничащий с сюрреалистическим письмом. Не так часто сталкиваешься в современных текстах с гротеском в чистом виде; тем экзотичнее он, пряный, забавный, выстроенный на эксцессах, ритмических сбоях имён и ситуаций, на густом смешении откровенного юмора и непонятного трагифарса:

«Валя промолчала, а Бембя сделал несколько шагов и положил букет на обгрызенный подлокотник дивана, а затем шагнул назад.
Валя встала с дивана подошла молча к двери и закрыла ее, потом обернулась, сделала пару движений в сторону Бембя, а тот оттого, что давненько не становился еще злее, раскис как пирожное, сгорбился и сильно занервничал.

— Страшно, не страшно, какая разница, — Валя остановилась у телевизора. –Бамвя, если хотите меня сжать руками или перевязать горло своим галстуком, я закричу, но при этом буду чувствовать некоторую радость. Знаете отчего, Бомдя?

— Нет, — Бембя от крайне непривычной ситуации стал произносить слова как-то странно.

Тут в комнате начала жужжать перламутровая муха. (...)».

Поэтому неудивительно, что Бембя на ходу выпрыгивает из машины, делает в воздухе кульбит, падает в реку и остаётся жив, по всем законам гротеска, который с одной стороны граничит с фарсом, а с другой, как ни странно, с весёлой народной сказкой.

Алексей Лукавин в повести «Мотылёк бабочки» использует беспроигрышный художественный приём – погружение с головой во время: в детство, в воспоминания. По закону жанра, закону fiction, и воспоминания можно благополучно выдумать; однако вся событийность изображена автором так достоверно, что хочется безоглядно верить всему, как если бы это была чистой воды документалистика:

«Что такое коммуналка? Коммуналка – это нескончаемый коридор. Есть в нем области потемнее, а есть такие, где горит еще над какой-то из дверей сорокаваттная лампа. Коридор этот неминуемо заканчивается кухней, где все стремится к подчинению кратности: обитые оргалитом столы, лихие, как дворовые коты, холодильники, газовые плиты, полки, полочки, кастрюли и ведра. Коммуналка – это запах. Коммуналка – это картошка, котлеты, лук, прогорклое масло, селедка, бедность, искры разума, обрывки культуры, залежи мудрости, досужие пересуды, дела жизни и смерти. Все здесь. Все такие. Разница только в масштабах. (...)».

Вся повесть – это медленно и подробно разворачивающийся веер людских встреч, разлук, разговоров, печалей, радостей – и её можно было бы с успехом назвать добротно-реалистической, если бы герой, студент Антон Перевалов, посреди повествования не вляпался в историю преступления. Однако преступление, которое он не совершал, несправедливо понесённое наказание и возврат героя к свободе и жизни, именуемой нормальной – тоже достаточно классическая сюжетная формула. «Папа, все просто. Меня обвиняют в убийстве Кати Оброковой, которую я, похоже, видел последним. Она ведь действительно пропала?». Жизнь изменилась. В ней появилась зона, все ее страхи и жестокости и совсем другое качество борьбы за существование. Время всё расставляет по местам, находится и тот, вернее, та, что преступление совершила воистину, но это уже ничего не изменит в трагическом раскладе причинно-следственных связей. И чуть слышный, едва ощущаемый привкус ирреальности остаётся. Он, быть может, – в том неуловимом соотношении ужаса и радости, что и составляет главную и вечную загадку жизни и времени.

Илья Прозоров к рассказу «На другом берегу» так и ставит эпиграфом строки Марка Аврелия: «Все мимолетно: и тот, кто помнит, и то, о чем помнят». И снова смерть и жизнь, жизнь и смерть. Два аборта у возлюбленной, потом разрыв. Отец при смерти, потом отец умирает. Лицо утопленника, неисцелимой жутью всплывающее из воспоминаний. Как смерть близко! Она – констатация времени; не столько чужого, уже оборванного, сколько твоего, что вот так же однажды оборвется. Герой стоит на кладбище у могилы отца, разговаривает с ним, а в результате – сам с собой. И он прокручивает внутри себя ту жизнь, где Арина, его любимая, не утонула в Финляндии, где всё, всё по-другому... Но ведь и в счастье, и в безоблачности таится опасность. «Я бы не издевался даже над мухами и гусеницами. Я бы раздавал деньги бедным. Да что там деньги, я бы последнее с себя снимал. Я бы желал всем только хорошего. Я бы не носил в себе желчь и не изливал бы ее на окружающих. Я бы уничтожил в себе эгоизм. Я бы сделался другим, перековал бы себя. Я бы окончил университет. Я бы нашел достойную работу. Я бы стал обычным и нормальным, спокойным и расчетливым, в меру глупым и жадным, скользким и наглым, лицемерным и эгоистичным. Я бы не ковырялся палочкой в навозе прошлого. Я бы жил здесь и сейчас. Я бы разобрался с жизнью! И не было бы мое существование равно нулю, и я бы шел только вперед, не оглядываясь назад, с гордо поднятой головой, с холодным взглядом и каменным сердцем...».

Вот это «каменное сердце» и заставляет задуматься над выбором судьбы.

Потому что ведь, в результате, выбираем – не мы, выбор нам предоставлен.

В разделе «Вселенная детства» – рассказы Ксении Дворецкой и Ариадны Эйзенхарт. И это и вправду детский Космос, где вперемешку – трагедии взрослых и драмы детей, боль одиночества и неизжитые детские страхи, тяжёлые предчувствия и преодоление, казалось бы, непреодолимого. Первые обиды, первые переживания из-за плохой оценки в школе... Ребенок гораздо более одинок, чем мы, давно уже взрослые, можем это себе представить.

«Женя снова легла на диван. Через какое-то время тихонько, без топота на площадке и скрежета ключом, открылась входная дверь.

– Женечка, – негромко позвала мама.

Жене в глаза ударили слезы. Она с криком сорвалась в коридор:

– Что с бабушкой?! Почему ты здесь?!

– Бабушка уснула, сегодня я не нужна ей. Решила вернуться к тебе.

Но Женя зарыдала:

– Что с ней?! Что с бабушкой?!

Мама испуганно посмотрела на Женю:

– Женечка, что с тобой? Бабушка в порядке, скоро сможешь ее навестить. Мама, не разуваясь, шагнула к Жене и обняла ее, поглаживая по спине:

– Ну что ты, что ты...» (Ксения Дворецкая, «В одиночестве»).

В разделе «Критика и эссеистика» Ирина Чайковская представляет исследование «Иван Тургенев в 1850-м. Жизнь в двоемирье». 1850-й – год, когда Иван Сергеевич возвращается на родину, в Россию, после четырех лет пребывания в Европе и жизни в Париже и Куртавнеле в семье певицы Полины Виардо. Тургенев тоскует по Франции – потому, что в этой стране живет его любовь, его Полина, «Полярная звезда».

«Настроение Тургенева не меняется. Родина, дом – там, во Франции, в Куртавнеле, где живет его «Полярная звезда». Даже собаке, Диане, привезенной с собой, он говорит: «Ну, бедняжка, ну и далеко же мы от дома».
Быстро решить имущественные проблемы не получается. Мать держит все в своих руках. Братья поселяются в «маленьком имении», принадлежавшем их покойному отцу. При том, что Тургенев скучает по «той жизни» и рвется туда («Милый Куртавнель, тысячу раз его благословляю»), в «жизни здесь» есть и положительные моменты. Рядом брат. Пишутся рассказы из цикла «Записки охотника», в частности «Певцы», впереди, в 1851 году, премьеры пьес «Где тонко, там и рвется» и «Провинциалка». Но самое главное выражено – в вырвавшемся признании: «Я должен все же сказать, что в родном воздухе есть нечто неуловимое, трогающее вас и хватающее за сердце...».

Интереснейший, важный и в культурном, и в социальном отношении круглый стол «Писатель – врач или больной?» посвящён проблеме «Писатель и медицина». В большой степени эта тематика знаковая, и не только для русской литературы. Михаил Булгаков, Антон Чехов, Викентий Вересаев были врачами; все пишущие медики символически наследуют апостола Луку, врача и художника. Хороший врач часто прекрасный художник, а художник своими произведениями часто излечивает больные души и даже возвращает к жизни души мёртвые. Так два важнейших человеческих деяния связаны.

Провели круглый стол «Писатель – врач или больной?» писатель и философ Алексей Грякалов (Санкт-Петербург), литературовед и писатель Сергей Кибальник (Санкт-Петербург), литературный критик Сергей Оробий (Благовещенск) и литературовед Сергей Шаулов (Москва).

В круглом столе приняли участие петербургские писатели Андрей Аствацатуров, Алексей Грякалов, Сергей Кибальчич, Александр Мелихов, Сергей Носов, Евгений Водолазкин (Санкт-Петербург), Дмитрий Данилов (Москва), Анатолий Королев (Москва), литературоведы Сергей Шаулов (Москва), Сергей Оробий (Благовещенск), Владимир Захаров (Москва-Петрозаводск), Александр Кубасов (Екатеринбург), Алексей Семкин (Санкт-Петербург), Владимир Котельников (Санкт-Петербург).

Где грань между гением и сумасшествием? Многие психиатры признавали сумасшествие Людвига ван Бетховена. Роберт Шуман и Михаил Врубель закончили свои дни в психиатрической больнице. Примеров в сфере культуры очень много; с трудом определяется граница между так называемой нормой и тем, что уже напрямую считается патологией. Замечательно сказал Александр Мелихов: «Я много лет доказываю, что художественная литература – важнейший метод психологической защиты от экзистенциального отчаяния. Моя книга «Под щитом красоты» проводит мысль, что каждый большой писатель и поэт создают собственный метод экзистенциальной защиты. У Пушкина это красота, у Гоголя юмор, у Лермонтова гордость, у Толстого естественность... Кратко пересказать невозможно». Алексей Грякалов тоже касается важнейших материй в своих раздумьях: «В течение многих лет на «Радио России» вместе с писателем Дмитрием Кузнецовым и редактором Еленой Майзель мы ведем передачу «Литературная клиника». Записано около 60 передач с известными писателями и литераторами Петербурга, Москвы, Швеции, Польши, Швейцарии. И почти во всех передачах участникам был задан вопрос: «Какой музыкой вы лечитесь?» Никто не сказал о том, что ему лечение не требуется, словно бы изначально допуская болезненность. Музыку, конечно, называют разную – от классики и джаза до дворовых песен. Но никто не сказал и о том, что лечится ангельским пением или музыкой сфер. Вот эта тема «вселенской боли» существенно ушла из современной литературы, что проявляется наряду с прочим также и в том, что предлагаемые исцеления почти не касаются языка. Смотрят словно бы «сквозь язык» – смотрят и сквозь вселенскую боль».

В «Неве» есть великолепный раздел обзоров вышедших книг - «Петербургский книговик». Константин Комаров пишет о Николае Некрасове, благо повод весомый – двухсотлетие поэта. Александр Пятков подхватывает эти размышления, Евгений Черников и Роман Япишин продолжают погружаться в некрасовский литературный океан и погружать в него читателя. Нам казалось, мы всё знаем о поэте, народном, трагичном, хрестоматийном, заучиваемом в школах наизусть. Нет, не всё! Существуют и удивительные параллели; вот одна из них:

«Вот, скажем, что общего у Николая Некрасова с рок-поэтом Александром Башлачевым? Сначала приведем хрестоматийные строчки из поэмы «Кому на Руси жить хорошо»:

...На столбовой дороженьке
Сошлись семь мужиков:
Семь временнообязанных,
Подтянутой губернии,
Уезда Терпигорева,
Пустопорожней волости,
Из смежных деревень:
Заплатова, Дырявина,
Разутова, Знобишина,
Горелова, Неелова,
Неурожайка тож...

А это «Слет-симпозиум» Башлачева:

Президиум украшен был солидными райцентрами –
Сморкаль, Дубинка, Грязовец и Верхний Самосер.
Эх, сумма показателей с высокими процентами!
Уверенные лидеры. Опора и пример.

Тянулись Стельки, Чагода... Поселок в ногу с городом.
Угрюм, Бубли, Кургузово...

Тот же прием, та же интонация, которую Башлачев не прячет, а намеренно подчеркивает, как бы вступая в ироничный диалог с классиком.
Да, как сказал Константин Ваншенкин, «Некрасова не минуешь»...» (Евгений Черников, «Мужик хороший – пускай стоит»).

Владимир Чисников, исследуя дневниковые записи врача Л.Н. Толстого, доктора Д.П. Маковицкого (1909-1910), публикует исторический очерк «Лев Толстой о «короле провокаторов» Евно Азефе».

В разделе «Книжный остров» – обзоры вышедших книг: «Современная греческая проза» (антология новогреческого рассказа, СПб, Алетейя, 2021); Антон Меснянко, «Отдыхай, как Пушкин. Невероятные приключения русских писателей в Крыму», Севастополь, Альбатрос, 2021; Лев Лосев, «Солженицын и Бродский как соседи», СПб, Издательство Ивана Лимбаха, 2021; Леонид Спивак, «Когда Америки не было», СПб, Алетейя, 2021; эти обзоры подготовлены, как всегда, глубоко, умно, с блеском, Еленой Зиновьевой.

В разделе «Пилигрим» архимандрит Августин (Никитин) представляет, к 350-летию Петра Великого, исследование о памятных, исторических местах, зданиях, районах Санкт-Петербурга – «Люблю тебя, Петра творенье!». В первой части этой серьёзной, основанной на изучении массы исторических документов, многоплановой работы, показанной в журнале, архимандрит Августин рассказывает о домике Петра и о масштабнейшем храме Петербурга – Исаакиевском соборе, который является символом (одним из архетипических символов) города на Неве, так же, как собор святого Петра в Риме символизирует римскую мощь:

«Маркиз де Кюстин, побывавший в Петербурге в 1839 году, также упоминает про Александрийский столп, воздвигнутый на Дворцовой площади. Не обходит маркиз своим вниманием и строящийся собор. «На другом конце этой громадной площади, противоположном Александровской колонне, высится Исаакиевский собор, со своей громадной колоннадой, с позолоченным куполом, еще наполовину скрытый под лесами», – пишет он. В другом месте своих записок де Кюстин останавливается на постройке более подробно. «На оконечности огромной, величиной с целое поле, площади, посреди кото рой высится колонна, перед вашим взором встает гранитная гора – петербургский собор Святого Исаака, – пишет он. – Памятник этот не так пышен, не так прекрасен по очертаниям и не так богат украшениями, как собор Святого Петра в Риме, однако не менее удивителен. Он еще не завершен, так что судить о нем в целом невозможно, однако это будет творение, никак не соотносимое с тем, на что дух нашего столетия подвигает нынче другие народы. Материалы его – гранит, бронза и железо: ничего больше. Цвета он впечатляющего, но мрачного; сей дивный храм, заложенный при Александре, вскоре будет завершен при Николае – тем же французом, г-ном де Монферраном, что возвел столп».

Журнал – не просто собрание разрозненных текстов, сделанное с установкой «лишь бы было интересно». Журнал – это и концепция общего замысла, и концепция конкретного номера. Авторы перекидывают мосты между временами; авторы смело исследуют фундаментальные архетипы бытия - время и безвременье, жизнь и смерть, детство и старость. Тема Времени - одна из главных в искусстве. Такова январская «Нева» 2022 года. Разворачивается веер времён, расцветает роза литературных ветров. «Нева» дает нам срез современной литературной мысли, и это радостно, это провоцирует на диалог и созидание.

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

940