«Подъем» № 12, 2021

Земля и небо

(о журнале «Подъем» № 12, 2021)

Воронежский журнал «Подъем» не теряет общей, пространственно-временной и стилистической интонации серьезного, высокого русского искусства. И у этого искусства есть «почва и судьба». Земля под ногами и чистый свет в небе, а слову назначено сшивать их крепкой золотой нитью. На страницах «Подъема» публикуются настоящие художники слова. Владимир Скиф, Андрей Новиков, Кристина Кармалита – имена ведущих поэтов современной России, мастеров разных поколений, и это отрадно: планка радости, горя и безупречного стиля по-прежнему высоко поднята. Журнал и в рубриках разнообразен: каждый найдет в нем свою интеллектуальную «делянку», милую сердцу.

Владимир Скиф... Знаковое имя для русской поэзии. Это тайга, мощь неба, воля, трагедия и сила земли; белизна и печаль великих снегов, самоцветные россыпи зимних ягод, в серебряной ледяной скани – игра низко стоящего солнца. Это Царь-Мороз и Царица-Любовь. Это Сибирь, которую удалось зарифмовать, спеть – полнозвучно и широко, широким ветром на все просторы гор, рек и лесов:

Зимогор из хрустальных брусничников
Капли мерзлых рубинов принес,
Разговор затевая с синичками:
«Это вам — в самый лютый мороз!»

Облепихи каленые яхонты
Обрывает, к рябине идет
И ее костенелые ягоды
В горбовик самодельный кладет.

Смотрят с кедров клесты Алконостами,
Снегирями усыпан угор.
Греет птиц среди мраморной остыни
В заскорузлых руках зимогор.

Александр Ягодкин окунается в дорогое сердцу прошлое, а оно согрето, пропитано звуками музыки. Юность, рок-музыка, невидимый рок жизни, еще непонятной, еще далекой, а детство – уже вчера, а весь мир – сегодня, звучащий, гудящий гитарами, сверкающий неведомыми иностранными словами, как знаками дальних стран и сужденных странствий...

«Мне нравилось, оставшись одному, включить запись и, взяв в руки воображаемый микрофон, петь перед зеркалом, повторяя непонятные слова. Мне казалось, что все происходит на самом деле, зал полон и там – моя первая любовь, она тоже смотрит на меня и понимает, что я пою только для нее. За эти минуты я заплатил бы гораздо больше того, что стоила запись. Но если б кто увидел, как я кривляюсь перед зеркалом, – сгорел бы от стыда. Хотя с другой стороны, наверняка многие любители рока кривляются в одиночку перед зеркалом. А вообще мы с друзьями на полном серьезе собирались создать свою группу и обсуждали вечерами в беседке, кого еще возьмем и кому на чем играть. (...)».

А жизнь разматывает дальше, дальше свой таинственный клубок, витки времени накладываются друг на друга, вот мальчик уже юноша, вот он уже мужчина, и пишет, и мечтает о славе, и первые издатели, и жизнь течет рекою, и вот он уже дед, и у него внуки, и он уже, что вполне понятно, эти мысли всякого человека посещают, думает о смерти – как это будет...

«Дальше я растаю и растворюсь, стану влажным и невесомым и буду плыть все выше, к облакам. Надо же, столько раз мне мечталось поплавать среди этих бесплотных айсбергов, и вот – сбылось. Это будет покой и блаженство, и только легкое беспокойство останется во мне, оно копится без мыслей и сожалений, и, когда станет невмоготу, я прольюсь с дождем на уютную землю, на траву, на теплый асфальт, и малышня моя побежит по лужам босиком, шлепая и брызгая, и никто не догадается, что я – здесь».

Александр Ананичев пишет просто и тепло, как говорит или поет; его интонация так доверительна, что кажется – с тобой беседует твой лучший друг, друг задушевный.

Опадают последние листья,
На кустах облетают цветы...
Лунный свет и холодный, и мглистый
Безнадежно течет с высоты.

Только смерть никогда не обманет.
Остальным – доверяться нельзя...
Опалит, озарит, затуманит
Ледяной поволокой глаза.

И откроются новые выси...
Но душа загрустит оттого,
Что прекрасней подаренной жизни
На земле не нашлось ничего.

Светлана Вьюгина в рассказе «Зяблики, птички небесные» приоткрывает нам занавес над временем, что до сих пор рождает боль в сердцах, до сих пор полынно горчит на губах, произносящих слова о войне, поющих военные песни. Писатель рассказывает истории, это всем давно ясно. И вот вам еще одна история – про медсестру, лейтенанта Зябликову... Ливень, раненый воин Самсон, медсестра укрывает его плащ-палаткой, вблизи рвется снаряд... осколок, ранение, кровопотеря...

«Не получилось ли так, что, закрывая Самсона от дождя, Зяблик спасла его от верной смерти?..

Без сознания была наша Зяблик, много крови потеряла, и отправили ее той же машиной, что и Самсона, в госпиталь. Провожающие вспоминали, что взрослые мужики, оказывавшие ей первую помощь, едва сдерживали слезы.

...Осталась ли медсестра жива? Об этом папа так и не узнал. Даже имени ее не запомнил. Через неделю он получил ранение и сам попал в госпиталь. Но запомнил, что фамилия медсестры была Зябликова. Лейтенант Зябликова. И еще вспоминал, что все раненые солдаты звали ее ласково Зябликом».

Птичка Зяблик, на каких небесах ты сейчас поешь?..

Эта проза безыскусна. Эта проза пронзает насквозь, как тот осколок. Давайте не забывать ни скорбь войны, ни силу жизни, что сквозь нее победно проросла.

Александр Ежевский молод, но он уже умеет отсекать от себя время – прощаться с прошлым, и тяжело это прощание навеки, и привычно, и странно, и больно, и невозможно, но так реально...

Тихим вечером в парке, сошедшим до слова нет,
Надломившейся волей, последним ударом в пляс
Юность тоже уходит куда-то во тьму, мой друг,
Она тоже бывает когда-то в последний раз.

Только точки не сыщешь: удар по щеке, салют,
Диалог под окном с сигаретой в хмельном бреду...
– Меня малость пугает, что есть эта штука – смерть...
– Как наступит твоя – обязательно не приду...

Нет поэта, нет художника, кто не размышлял бы о смерти. Но чудо жизни потому и чудо, что оно вбирает, впитывает в себя смерть, как Причастный хлеб – вино. И эти Святые Дары нам даны Богом – все дни нашей жизни; и каждый день – драгоценен.

Осталось ли еще: волненья дрожь
На пальцах рук, снежинки на ресницах?
Осталось ли еще, мой милый друг,
На этом свете заново родиться?

Василий Нацентов показывает рассказ «Между Имандрой и Чорргором». Север, Арктика, Кола, Апатиты, Чорргор, река Имандра... Названия инопланетные. Как из другого мира. А ребята, герои рассказа, молодые, и сам автор молодой, а молодым все нипочем. Ни Север с его холодами, ни другой мир. Эта молодая проза балансирует между видением и подлинностью, между фантастической мечтой о Севере и самим настоящим, голым, дерзким, бесприютным Севером; между нечеловеческой усталостью пути через ночь и соблазны – и чисто человеческим желанием тепла, любви, ласки, объятия, поцелуя.

«Часа через два с половиной, после короткого привала у Гольцовки, камней уже столько, что наше позвякивание превращается в серебряный, едва неразличимый перезвон, рассыпающийся между кривых березовых стволов и ухающий в лишайник.

Гольцовка сужается до ручья и уходит вправо, куда-то в сторону перевала Ферсмана. Березовое криволесье становится арктической тундрой. Начинается снег. Слежавшийся, каменный снег, который не тает никогда. На нем – странные и злые рисунки из пыли и проталин, похожих на впалые щеки. Да, огромное лицо! Сильное и тяжелое, размером с наш дом на Мещанской. Смотрю на него, как в зеркало».

Да, мир – зеркало, и мы смотримся в него, ищем там – всегда – свое отражение, и никогда, слышите, никогда его не находим... Лишь призрачные тени плывут и уплывают. Лишь Север звенит серебряными, потусторонними колокольцами.

Марк Некрасовский смело пишет о войне. Ему дано такое право. Он из Луганска.

Война – испытание не только для человека, но и для Бога; для всей совокупности времен, что войной проверяет на прочность свои идеалы; для художника, которому Богом разрешено прикоснуться к этой откровенно-кровавой теме и вымазать руки, сердце, душу в этой горячей крови.

Эта пыль под ногами. Кровавая пыль.
Это все, что осталось от нас после боя.
Кем я был, я забыл, что любил – я забыл.
Не осталось тревог, не осталось покоя.

Время пыль разметет. Мы травой прорастем.
Станем облаком, лесом, цветком зверобоя.
И на землю прольемся весенним дождем,
Чтобы смыть все следы от смертельного боя.

Сколько нас полегло в безымянность могил,
Каждый ветром кричит: я ведь жил, я ведь жил...
Ветер гонит волной серебристый ковыль,
Что ни век, то война и кровавая пыль.

И вот читателю сюрприз. Переводной роман, да к тому же экшн – детектив с элементами драмы и боевика.

Перевод романа Ричарда С. Пратера «Весь мир вооружен» невольно перекликается с этими военными стихами Некрасовского. Однако... иноземный мир, не русский!.. Киношный, голливудский колорит захлестывает узнаваемой волной... Частный детектив Шелл Скотт и девушка Айрис, главные герои, все время ходят то по туго натянутой нити над смертью, то под черным, в вышине реющим крылом смерти, то по земле, которая дрожит, вибрирует гулкой смертью; этот архетип – жизнь-смерть – пронизывает весь воздух гиперактивного романа, настоящего, беспримесного экшна, в котором соблюдены все каноны острого сюжета – здесь вам и действие, и тихие заводи лирики, и дикий страх гибели, и загадка страсти, и слишком грубые откровения, и свято лелеемые тайны.

Классика жанра соблюдена почти идеально:

«За время работы частным детективом и даже за те четыре года, которые провел морпехом в мясорубке, именуемой Второй мировой войной, в меня часто стреляли, порой почти убивали, но никогда еще я не чувствовал себя так мерзко, как в эту ночь. Честно говоря, подумал, что, как ни крути, а все равно конец. Я почти валился с ног от усталости, от побоев и размышлений раскалывалась голова, а физическое и моральное напряжение достигло своего апогея, и, кажется, было уже глубоко наплевать на то, что произойдет... Ну, или почти наплевать.

Но, как и у всякого человека, оставался все же еще, наверное, какой-то скрытый резерв внутренней энергии, который я надеялся использовать в удобной ситуации. Идеальный вариант, естественно, – перетянуть на свою сторону кого-то из сопровождавших меня бандитов, однако это был, похоже, совсем не тот случай: ясно, что они готовы прикончить бедного Шелла Скотта при первом же неосторожном шаге».

Перевел этот классический экшн Юрий Кургузов, и перевел плотно, живо, экспрессивно, энергично, умело, как и подобает мастеру, хорошо чувствующему специфику жанра.

Андрей Новиков – удивительный поэт. Он с виду прост, лиричен и прозрачен, но, когда глубоко погружаешься не столько в материю (в материальность), сколько в дух (духовность!) его стиха, его изысканной и трагической поэтики, тебя затягивает невероятная, многослойная сложность миросозерцания.

Небо крыл непечатною жестью,
Жадно ел пирожки с требухой,
Исходивший глухие предместья,
Молодой, бесшабашный, бухой.

Муки вечные щедрой пригоршней
Собирал и прощенья просил ...
Потому и в груди, скомороший,
Вместо сердца бубенчик носил.

И тот художник, что призван изобразить самое святое, работать напрямую с Божественным и сакральным, должен уйти от мира и его соблазнов – и очиститься от них до степени бесстрастности исихаста, нежно горящих в ночной выси холодных звезд:

Моленья предвечерняя волна,
Качается лампада откровенья,
Душа, как прежде, истиной больна,
Истерзанная с миросотворенья.

Пусть светится от золота оклад,
И в паутине красок римский отрок
Пронзает змия, попирает смрад,
Являя подвиг мировой и кроткий.

Левкас никак не отпускает кисть,
Из чаши дня или из чаши ночи,
Желтком яичным краски занялись,
Отображая перечень пророчеств.

Есть истина сакраментальных фраз,
Есть бытия распавшиеся части.
День нарисует новый богомаз –
Без участи, тоски и сильной страсти.

Поэзия Андрея Новикова одновременно – и здесь, и за гранью. Он говорит сейчас, а слышно в будущем; это гул пифагорейских сфер, нежные отзвуки древних песнопений...

А рядом – Владимир Шуваев, подборка стихотворений «Занесенная снегом душа»... Это – память; обращение к тому, что человек оставил после себя на земле – к самому дорогому, что, по словам Анны Ахматовой, устремлено к вечной жизни: «... и долговечней – царственное слово».

Да, мы работаем со словом. Мы привыкли к слову, оно для нас – и воздух, и хлеб, и молитва, и сон, и явь. Но превыше слова – тишина...

Вон вечерняя птица
Скользит над прибрежным песком,
Где ночной тишины
Разливается призрачный сад.
Помолчать бы лет двести,
Забыв обо всем, обо всем.
Как прибрежные камни,
Как кости, как звезды
Молчат...

Поэт говорит о молчании. Ему – словами – о молчании – позволено, ибо его слова – музыка.

Виктор Будаков показывает фрагменты из книги воспоминаний «Срок твой земной». Каждому человеку, когда час пробьет, хочется высказать все пережитое, вспомнить все пройденное... Это естественное желание. Память не безгранична: она оставляет в себе только самое важное, самое яркое и самое дорогое.

А приметы времени? Без них мы не могли бы осмыслить и то, что теперь с нами происходит, с нашим несчастным обществом...

«Тогда по всей стране возводились пятиэтажки... Отдав немыслимые силы победе в тяжелейшей Отечественной войне, военному комплексу, освоению космоса, страна взялась подумать и о человеке, который, себе часто во всем отказывая, поднял Отечество на уровень могучих. Строительство пятиэтажных жилых зданий, прозванных в народе хрущевками, а праздными острословцами – «хрущобами», – это большая страница в книге жизни и страны, и нашего города. Рушились многочисленные бараки. Переселяясь в желанные пятиэтажки, люди были рады любому этажу, и нигде на первых этажах не было решеток, которыми позже будут отгораживаться от улицы, от воровства и разорительства не только офисы, но и квартиры. Пятиэтажки возводились по всему городу, вырос даже целый микрорайон – Юго-Западный...».

Кристина Кармалита (подборка стихотворений «Ледяная страна») – скиталица по царству Пространства, фея Времени с голосом нежным, пронизывающим, пронзительно и больно прошивающим насквозь любую живую душу – ту, что на удивление тепла и жива, еще жива:

если только и можно писать вечерами
о добре и о зле о добре и о зле
напишу о печальной о маленькой маме
зажигающей свет на огромной Земле

в моей комнате лампу она зажигает
под которой я спину ломала в ночи
но не знает не знает не знает не знает
как меня от ночи этой злой излечить (...)

Переселение времен года... переселение чувств... переселение душ... Кто в кого перевоплощается – да не все ли равно... Все одно больно. Так и так страдать. Так и так – любить. Мы честны перед собой, перед осенью, перед первым снегом, перед жизнью и смертью – и это главное.

Вот и октябрь уже из круга выбыл –
все близится к зиме,
и если снег сегодня утром выпал –
он выпал обо мне.

Белеет за окном бескрайний холод,
болеют тополя,
и кашляет уже мой бедный город,
а где-то в нем и я

иду по снегу – тихая, пустая,
как на последний суд,
и скорой на дороге уступаю –
а вдруг меня везут.

Андрей Золотухин в статье «Из поколения десятых» размышляет о книге Павла Пономарева «СО-БЫТИЕ. Дневник молодого человека» (Воронеж, Издательский дом ВГУ, 2020). Понимаешь, что читатель и наблюдатель Андрей Золотухин не равнодушно скользит глазами по строчкам, а пристрастно погружается в ту плотность, в ту толщу, что драгоценней всего в книге – не текстовую, а эмоциональную, чувственную, сердечную:

«Павел горячо любит свою Лебедянь и ее подвижников. С любви начинаются его дневники, ею они продолжаются: к предкам, к землякам и городу, к друзьям, к женщине. Со-бытие в любви и творчестве – разве что-то нужно еще в земной жизни?»

Алла Науменко–Порохина (статья «Как русский офицер монахом стал») обращается к дилогии писателя-историка Владислава Бахревского «Долгий путь к Богу» и «Искания на Святой горе». Материал для дилогии выбран писателем очень непростой: жизнь русского офицера Александра Булатовича, который потом становится афонским монахом, а еще позже, уже после революции, погибает от рук бандитов... Такая остро-трагическая, предельно русская, «достоевская» судьба. Судьба большой высоты, огромного страдания; судьба, в которой был путь ко Господу и мученическая смерть в страшный год красного террора, 1919-й.

Екатерина Стрельникова экспонирует в журнале литературоведческое эссе «Зияние и дороги», где сделана попытка заглянуть в литературные судьбы 21-го века, понять, в какую тьму – а быть может, к какому сиянию – ведет непростая дорога современной поэзии; осознать все трудности словесности, все изменения вербального мира, стилистики, нравственных устоев и литературных идеалов, метафоричности, знаковости, – они стали бесспорно иными, нежели в 19-м и 20-м веках.

Владимир Новоселов публикует небольшое, компактное исследование «Лад и мир прими, даль...» – о современном состоянии искусства палиндрома. Что есть палиндром – красивый фокус, эстетическая игра, высокая поэтическая техника? Можно ли воспринимать фразу-перевертыш как отдельный игровой поэтический жанр? В своей статье Владимир Новоселов рассказывает нам о поэте Николае Ивановиче Ладыгине, жившем в Тамбове и увлекавшемся палиндромами; Ладыгин посвятил палиндрому жизнь, словесный перевертыш стал его поэтической судьбой.

Гололедом одело лог,
Тумана муть.
Город утоп в поту дорог,
Тупого путь...

В этой словесной музыке есть нечто хлебниковское и нечто кирсановское; интонации обэриутов и мелос будущего Андрея Вознесенского...

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

1084