«Наш современник» № 6, 2021

Лига традиции

(о журнале «Наш современник» № 6, 2021)

Июньский номер «Нашего современника» посвящен трехсотлетию открытия Кузбасского угольного бассейна. Открытие полезных ископаемых издавна сравнивают с творческими открытиями. Поэтическая «Кузбасская тетрадь», которая в номере представляет Кузбасс стихотворный, манит окунуться в тексты и отыскать там залежи драгоценной словесной руды. Откроем и мы ее (тетрадь): вот поиск, вереница впечатлений...

Поэзия - материя склонностей и отвержений. Кого-то слово найденное привлекает, притягивает, кого-то отталкивает, изгоняет: любой творческой находке потребны не чужие - родные души. Древняя мудрость гласит: подобное притягивается к подобному. И что внятно и любимо одним, не обязательно понятно другому. Но есть, есть в искусстве константы. Неоспоримые вещи: опоры, столпы. При всей громокипящей риторичности утверждения: «Кузбасс – это подвиг. Кузбасс – это стройка…», внезапно, среди гимнических и одических словесных воспарений, вдруг вспыхивает: «Грохочут составы, гружённые светом», - и становится понятен выбор высокого штиля Геннадием Юровым. Кто-то ведь должен и нынче писать гимны и оды. Владимир Коньков тоже целиком находится в русле восторженных восклицаний и восхвалений, приличествующих праздничной дате, а вот встреча с классиком Василием Федоровым - это радость, здесь нас ждут вихри и грозы подлинной поэзии:

На родине моей
Повыпали снега,
Бушует ветер в рощах голых.
На родине моей,
Должно, шумит пурга
И печи топятся в притихших сёлах (...)

Далее - созвездие поэтов, что прошли по лику земли и ушли в небеса. Евгений Буравлев пытается высказать быт и бытие простого сибиряка - это не нарочитая маскулинность, не кокетничанье пресловутой брутальностью, а точная фотография той жизни, которой автор живет (и иной ему не надо!). Здесь автор стилистически и эмоционально близок нижегородцу Александру Люкину:

И сколько раз минутой тяжкой,
Когда несладко мужикам,
Пойдёт последнею затяжкой

По кругу крепкая строка. (...)

И снова ретроспекция. Игорь Киселев, с его пронзительным взглядом, поэтическим зрением, что проницает пласты вещей и времен:

Перевянут все цветы,
Перевянут.
Мало осенью тепла,
Мало света.
Этот город –
Как цветок деревянный
На закате деревянного лета. (...)

Михаил Небогатов с нежным одушевлением явлений природы:

Вон берёзка в пышной кофточке,
В белой юбочке своей.
Вон тальник присел на корточки,
Молча смотрится в ручей. (...)

Виктор Баянов с чуть слышно звучащими рубцовскими интонациями:

У станции цветов – каких угодно.
Я не спеша красу земную рву...

Валентин Махалов с попыткой заглянуть в невероятные колодцы времен, в таинственную архаику:

Пускай слепые пляшут тени
И забивает горло дым –
Ты преклони свои колени
Пред диким пращуром своим...

Леонид Гержидович с желанием выйти на прямое общение с вечно молчаливой и вечно возрождающейся природой:

Льдом в снега поосыпал я слёзы,
Вьюговьем заглушило мой плач...
Ты прости меня, матерь-берёза,
Я сегодня твой подлый палач...

Валерий Берсенев с безжалостным, беспощадным изображением великой шахтерской беды - завала в шахте:

Засыпало по грудь меня в чертоге,
От неудобства ноги затекли,
Тогда впервые вспомнил я о Боге,
Почувствовав дыхание земли. (...)

Виктор Савинков с повторяемыми, как заклинание, словами все о той же шахтерской планиде, где простой рабочий всякий раз, надевая шахтерскую робу и лампу Дэви на лоб, становится героем:

Дано от синего рассвета
Прийти не каждому сюда.
И этот звон, и небо это –
Парней отчаянных судьба...

А вот и живой портрет шахтера - работы Александра Курицына:

Он роет в чреве матушки-Земли
Длиннющие ходы и переходы,
А по лицу его давно пошли
Следы отвалов вынутой породы. (...)

Ныне живущие поэты вносят свою лепту в песню о вечно рабочем человеке, о шахтере и его судьбе - шахте:

Где золото рыли мятежные предки,
Мы ставим стопами узорные метки. (...)

Это Дмитрий Клестов. Шахта, часто трагическая невеста-жена того, кто каждое утро спускается в забой... «Сам я в шахте, как на поле битвы». Это истина и жизнь шахтера, истина в последней инстанции.

Старые рудники встают из строк Михаила Шкабарни («Лишь только черёмухи ветка / Напомнит весною о вас, / Да ржавью от клети каретка / Вдруг скрипнет, как прошлого глас. / Бурьяном заросшая штольня, / Забитые камнем стволы...»); Владимир Келлер плачет вместе со старыми слепыми конями, которых, после работы в шахте, отправляют на мясозавод («Глаза коней – большие черносливы, / От солнца ярого потухшие навек...»); Александр Раевский смело, широкой кистью живописует радость и полноту жизни, ее телесную и одновременно душевную плерому («Хорошо-то как на белом свете! / Синий плеск, зелёная прохлада... / Свежая рубашка, стол да свечка – / Больше ничего-то и не надо...»); Виктор Коврижных наслаждается чудом каждодневности («Не про нас, видно, книги великие, / И не стоит томиться бессоницей. / Ходит внучка меж грядок с клубникою, / Переполненная звоном солнечным...»).

Дмитрий Мурзин ощущает знакомую всякому живущему тоску по тем, кто жил до него и ушел навсегда в землю сырую:

Даже помолиться не умею
За безвестных пращуров своих. (...)

Дмитрий Филиппенко - певец шахты и шахтерского труда, он именно в этом видит отраду и призвание:

Все шахтёры капельку поэты,
Свой они составили словарь. (...)

А Юрий Михайлов опять тихо и горько рассказывает и себе, и нам о вечной шахтерской беде:

И на тебе – рвануло так, что смяло
Людей и уголь в жаркий клуб огня,
Горело всё, и всё вокруг стонало –
Явился ад, гудя, терзая, мня.
И наверху корёжило железо,
Крошило в щебень камень и бетон...

И Светлана Уланова с нежностью и тихой тоской оглядывается на свое детство, опять погружая нас в суровый шахтерский быт:

Давно не слышно канонады...
Но слышен гул – здесь шахта рядом...
Когда детишкам сладко спится,
Идут шахтёры вереницей...
Там мой отец... Он каждый раз
Целует на прощанье нас...

Несомненный лирик Ирина Новикова утверждает необычайность и неповторимость жизни, казалось бы, такой узнаваемой, повторяемой, возвращающей нам события и ситуации («Жизнь - премьера, не терпит повторов...»). Тем больше удивляют, в таком соседстве, рифмованные славословия следующих авторов. Сергей Романов храбро окунает нас в празднично-юбилейное, пафосное настроение («Ну что Кузбасс? Победу помним дедов! / Она рождалась в каждом руднике!»), но рядом с поэзией Василия Федорова, Игоря Киселева и других оно смотрится трафаретной риторикой; а стихи Елены Бичан вовсе даже и не стихи, а праздничные строфы, которые вполне уместны для прочтения в торжественном застолье или для любительской записи в памятном юбилейном альбоме («Так пусть же успех на дела сподвигает, / Горняцкий труд на рекорд вдохновляет! / «Стройсервису» все мы удачи желаем, / «Время быть первыми», мы это знаем»). Для того, чтобы умилиться достижениями художественной самодеятельности кузбасских инженеров, эти тексты... да, можно было оставить в подборке. Даже, может, нужно. Чтобы у нас был широкий взгляд, охват: от мастерства до самодеятельной сцены...

И да, это может быть тайный редакторский замысел - показать то, что и работники Кемерова стихи писать умеют; и неважно, какие; важно то, что они, имея дело с залежами огня подземного, могут чуть прикоснуться к огню земному - творческому. И пусть перед нами жители планеты стихотворцев-дилетантов: это отзвук советской стенгазеты, отзвук наивности, героической веры в будущее, чувства локтя, стремления к взаимопомощи - то, что являлось жизненной опорою наших отцов. Скажете, это не имеет отношения к настоящей поэзии? Зато это имеет отношение к благородству души. И, может быть, таким детски-наивным образом мы извлекаем его из забвения. Иван Голубец («Слава всем, сердечное спасибо, / Кто тепло и свет из недр нам достаёт!»), Наталья Пономарева («Здесь люди добывают уголёк, / И дело это всякому знакомо»), Иван Тащев («Горняцкие будни сравнимы с боями: / Теряют друзей под земными слоями»), - все они плоть от плоти кузбасской земли. Их зарифмованная искренность не вызывает сомнений.

Что можно сказать о кузбасской поэтической подборке в целом? Все авторы так или иначе находятся в русле русской реалистической поэзии. Есть интонационный и жанровый диапазон - от лирики до драматизма, от оды, от вечного «Славься!» до интимных и горьких признаний, но образный диапазон не особенно широкий: русло русской поэтической традиции становится удобным (отнюдь не Прокрустовым) «ложем» для искреннего и привычного высказывания в рифму, а в новизну, в атмосферу яркой и неожиданной образной смелости мало кто шагает. Что ж... Пусть такова будет жизнь традиции. Пусть будет так она жива. Кто-то должен быть ее бессменным хранителем и оберегом. Но... внутри традиции живут и Николай Рубцов, и Юрий Кузнецов, и Василий Федоров. Корнями в нее уходят. В ее плодоносную, теплую землю. А живая крона их деревьев достигает мифических, недосягаемых, высоко сияющих звезд.

Поэзия в номере - не только кузбасская. Калининградке Светлане Супруновой подвластны уже до боли знакомые нам лирические интонации и лирические ритмы. И вот они, образные вспышки, как полевые цветы в душистом разнотравье: внутренность заброшенной, сирой сельской церквушки, где, может быть, и живет детски чистая, святая вера:

Я таких не видала окраин,
Позолота нигде не блеснёт,
И в поношенной рясе хозяин
В одиночестве службу ведёт.
Спозаранку молебен читает
За страну и за завтрашний день,
Уж не крестит, а всё отпевает
Поколенье глухих деревень. (...)

Александр Кобелев спокойно и счастливо погружает нас в деревенские воспоминания:

Детский сон окутан утреннею негой.
Мама разбудила в шесть часов утра:
«Всё, сыночек, хватит по деревне бегать,
Время сенокоса — помогать пора». (...)

Питерский поэт Валентин Голубев пишет просто и о простых вещах, но они под его пером становятся удивлением чистого художества:

Дрова колол, дорожку сдобрил щебнем
к колодцу, на щербатом блюдце
орешки вынес. Под луной ущербной
пусть утром белки к трапезе сойдутся. (...)

Обратимся к прозе. Дмитрий Лиханов в романе «Звезда и Крест» единой лигой связует античные, баснословные времена и недавнюю (но уже историей ставшую!..) страшную войну. Священномученик Киприан и погибший в Афганистане полковник ведут линии своих судеб параллельно - и оба пространства-времени не столько исторические, сколько уже мифологические; и Рим стал символом-знаком, и Афган стал символом-знаком. Последний - слишком жестоким, обновляющимся трагично и постоянно, рисуемым новой кровью новых жертв. Жертвенники бывают разные. И величиною с целую страну.

Мученик Сашка, парень, что отправился в Афганистан отомстить за погибшего отца, и священномученик Киприан - да, связаны, и, видимо, будут связаны; такова композиция романа, перед нами его первая часть; этим единством, как Причастный хлеб - вином, пропитаны изображаемые времена, и вдруг ты понимаешь - нет времени, а есть только живое, страдающее и верующее человеческое сердце:

«Сашка лежал, прижавшись лицом к холодной дюрали, к подсохшей крови живых и мертвых парней, что вывез немало только за нынешний день безотказный и хлопотливый советский вертолет; слышал добрый его гомон, чувствовал спиной горячее его дыхание, ярый вкус кубинского «Партагаса». «Зыбните, тащ капитан», - заботливо пропихнул сквозь картонные губы «бортач» сигарету без фильтра. Сашка зыбнул. Сладкая бумага. Ядреный, до нутра продирающий табачок навел в душе сонный туман.
«Господи! - взмолился Сашка, не выпуская изо рта тлеющий табак. - Почему же Ты выбрал меня? Других мало? Что я сделал Тебе дурного?»

И все кондаки, ирмосы и икосы, которыми заканчиваются античные, первохристианские главы романа, призваны настроить нас на то, что лютые мучения и небесная радость так крепко связаны в подлунном мире, что разделить их порою невозможно.

Александр Силаев в повести «Славянск» распахивает перед нами не менее страшные врата Великой Отечественной войны. Войны во все времена - ад, ужас, проклятье. Кто переплыл войну, переплыл смерть. А в военной жизни ведь были не только взрослые, но были дети, жила-была их учеба - даже в оккупации; «Рая учила ребят всему, что знала», а знать-то надо было непреложно только одно - что есть Родина, и ее надо защищать. Рая пишет в первой своей, самопальной листовке: «Фашистов разбили под Москвой, уничтожат и в других местах». Написать такое - уже верная смерть. Эти листовки, что героически, ходя по краю смерти, сочиняет Рая, - есть все наше будущее: то, где мы сейчас живем. Вдумайтесь только: это тот самый Славянск, который перешел в руки украинских военных на совсем другой - нынешней войне... Не менее страшной. Не менее жестокой.

Валерий Петков, житель Риги, выступает в журнале с рассказами. «Шурочка», «Гроб», «Мистика», «Каток» - одновременно и лирические зарисовки, и непритязательные прозаические этюды, и притчи, и даже чуть - стихотворения в прозе:

«...И такое странное ощущение присутствия Феллини. Физическое ощущение, реальное. Осязаемое такое чувство, что он сидел здесь и вот здесь, на этом стуле. Неистребимое ощущение полного его присутствия.

Незримого присутствия. (...)».

Жизнь у Петкова предстает и правда кадрами киносъемки. Свое кино автор снимает бесконечно, непрерывно. Это кино и есть вся его жизнь...

В разделе «Очерк и публицистика» Максим Ершов разбирает книгу Петра Толочко «Украина между Россией и Западом». Увы, светлая память автору... Это даже не столько разбор книги, не только погружение в историю, мифологию, историографию, социологию, но сильная и драматическая подборка-череда авторских раздумий о судьбах Славянского Мiра, который волею судеб оказался кроваво, жестоко расколот, и когда он соединится, слепится воедино - Бог весть. Но то, что это будет, славяне знают кровью, памятью рода и времени, всей историей, всею Богом данной жизнью.

Александр Разумихин продолжает эту линию размышлений над судьбами славянских народов в очерке «Почему Чехия?». Юрий Новопольцев в «Странной математике «Записки Шелепина» поднимает трагические вопросы судеб военнопленных во времена Великой Отечественной войны. Валерий Гуров в очерке «Дарите себя ученикам» размышляет о роли Александра Сергеевича Пушкина и других великих русских писателей в судьбах школьников, в жизни школы.

В разделе «Память» Сергей Куняев публикует продолжение своих воспоминаний о Вадиме Кожинове, и не только: перед нами встают фигуры уже легендарных писателей советского времени - и тех, кто сделал славу России, и тех, кто причинил ей великую боль. Все уже небожители, но слишком ярок их след в истории, чтобы о нем не говорить, не прикасаться к нему, обжигающему, светящемуся.

«История души человеческой» Ирины Монаховой повествует о произведениях Михаила Лермонтова и Виссариона Белинского на фоне их эпохи. Пространство-время в России означено писателями - их жизнями, их творениями. И всегда в России создатели художественных текстов делали акцент не столько на их эстетику, сколько на этику. И, возможно, именно этим и сильна русская литература, именно в этом ее таинственный пафос.

Анатолий Набатов вспоминает о Станиславе Золотцеве («Соловей России»).

В конце номера постоянный читатель журнала Л. Вологжанин пишет о двух лауреатах Патриаршей премии - Мушни Ласуриа и Андрее Убогом.

Шестой номер «Нашего современника» - плотное собрание текстов: разностильных, разноплановых, своеобразных, но все они объединены крупной, широкой мелодией Традиции. Традиция, по Рене Генону, вещь изначальная, архаическая; это тот магнит, что притягивает всю нашу культуру, в совокупности, из глубочайшей древности. И, возможно, стягивает ее воедино. Опьяняясь, увлекаясь разнообразными ликами современного культурного бытия, о Единой (примордиальной) Традиции не позабудем. Это тот воздух, которым можно и нужно, необходимо дышать, чтобы понять, ощутить связь времен.

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

916