Великая приманка. Елена Крюкова о романе Андрея Клепакова

Великая приманка

Елена Крюкова о романе Андрея Клепакова

«Приманка». А если без кавычек? Просто - приманка?

Художник - существо хитроумное, как знаменитый скиталец Одиссей; все мы странники по жизни, а иные странствуют и в посмертии. Преступление и наказание давно уже поменялись местами, причинно-следственные связи нарушены, на наших глазах рвутся нити, от века соединявшие нравственность и бытие. Умирает совесть; умирает Бог, как-то констатировал еще Фридрих Ницше; умирает автор, как-то заявил еще Ролан Барт; а человек? Он тоже умирает или еще нет?

Почему же он, человек, так открыто и нагло посмеявшийся над Богом, над идеей Бога, все равно, пусть даже в художественном произведении, в пресловутом fiction, опять заявляет о троичности мира, о его трехслойности - вот Ад, вот мы, живые, то бишь Земля, и вот Рай, Верхний Мир, - значит, эта классическая средневековая иерархичность бессмертна?

Конечно, все сразу вспоминают Данте Алигьери. Автор романа «Приманка» Андрей Клепаков избирает для творческого высказывания ту форму, которая легче всего находит пути к душам и умам нынешней эпохи: к изящной эклектике, где в одном котле незримого нового Нострадамуса варятся фантастика и юмор, философия и экшн, мистика и трагедия, сатира и символизм, эзотерика и тайная, латентная поэзия. И все это, конечно, согрето живой авторской интонацией, которая часто переходит в интонацию узнаваемую, привычную, жанровую, легко уходя от индивидуальности в читабельную, гибкую вербальную стереотипность.

«Елена зашуршала шоколадной оберткой, положила плитку на пол между нами.

— Угощайтесь.

Я протянул бутылку, Елена сделала глоток, отломила квадратик шоколада.

— Какой хороший коньяк. Дорого заплатили? — спросила она, возвращая бутылку.

— Бесплатно достался, демон угостил.

— Демон угостил? — переспросила девушка. — Так не бывает, что-то он у вас забрал.

— А давайте на «ты», — предложил я, тоже делая глоток и закусывая шоколадом.

— Давай, — согласилась Елена. — Так что у тебя было с демоном?

Я рассказал про ангела.

— Надо же, — удивилась Елена, — ангелы-женщины бывают. А я ни одного близко не видела. Знаю только, что они здесь появляются, когда эти свою хрень включают.

— Не, наоборот, демон сказал, что хрень включают, когда ангелы приходят. Это чтобы у нас закрепился отрицательный рефлекс на ангелов, — засмеялся я. — Еще коньячку? — протянул бутылку.

Елена кивнула, сделала глоток.

— Врач? Раз про рефлексы рассуждаете.

— Был когда-то, — я отломил кусочек шоколадки.

— А в Ад за что? Лечили плохо?

— По совокупности, — пожал я плечами. — Совокупили всех уморенных мною больных, все врачебные ошибки, все случаи преступной халатности, все криминальные аборты, ну и пару эвтаназий бабок за бабки, вот и набралось на общий режим».

Однако это именно тот текст, радостная похвала которому: «легко читается» - отнюдь не говорит о том, что он примитивен. Мы покажем, как автор тихо, постепенно и неуклонно разворачивает перед нами громадный веер вселенского бытия. Всему свое время.

Чего же не хватает в таком виртуозном современном компоте? Смелости?

Почему же, смелость есть - та авторская храбрость, что порою граничит с откровенной провокацией. Да что такое вся, быть может, современная литература, как не одна гигантская провокация? Скандал явный или скрытый - все равно скандал. И он, между прочим, тоже традиционен, если не сказать стереотипичен. Скандальные темы, повороты сюжета, мотивы отнюдь не комильфо тоже обычны для современного состояния литературы, особенно ее жанрового сегмента. Андрей Клепаков показывает нам эту традиционную неприличность (а пристоен ли был «Декамерон», приличен ли был «Гаргантюа...»?), доказывая ее возможную незыблемость, вечность:

«— Все, кранты, — черт спрыгнул наружу. — Экскурсию праведников ведут. Готовься, развожу пары.

— Э, э! — я стукнул кулаком в железный бок котла. — А нельзя, типа, оборудование на профилактике, у грешника перерыв?

— Нельзя, — послышался голос черта. — Мне за неформальные отношения с грешной душой рога поотшибают, хвост вырвут, про яйца вообще молчу. Еще тебе позавидую.

— Командир! — истошно заорал я. — Придумай что-нибудь, я заплачу!

— Не ссы, как только пройдут, все отключу. В конце концов, здесь же Ад, должен же ты пострадать хоть немного.

— Блин, — выругался я, нервно затягиваясь. — Принесла любопытных нелегкая.

— Готов? — лохматая голова черта появилась над краем котла. — Врубаю.

— А-а-а-а! — возопил я и тут же замолчал. Боль была адская, вокруг бурлил кипяток. Я захлебнулся криком.

И никакой надежды потерять сознание.

— А ты жаловался, что холодно. Радуйся, что вода, тебе вообще масло кипящее положено».

Обсценная лексика, пожалуй, уже должна была приесться публике, как вдруг ее запрещают на государственном, подцензурном уровне. Ан нет, все эти словечки, видимо, вечны как мир. Быть может, даже, как это ни смешно, архетипичны. Пробиваются через любой книжный асфальт!

А эти три пространства «высокого штиля» - Ад, земная реальность, Рай - не архетипичны ли они?

Да. Еще как архетипичны. Автор взял классичнейший архетип христианского, старого европейского мироустройства и свободно наложил его на блестяще разработанную современную (не столь литературную, сколь кинематографическую) сюжетику: и здесь тоже надо было знать любовь широкого читателя к мистике, к дихотомии «Ад - Рай» и к тематике загробных скитаний души.

Весьма симптоматичны - и для современной литературы в целом, и для конкретного романа - эти самые загробные скитания. Одиссей за гробом - все тот же хитроумный Одиссей; возможно, это даже тайный автопортрет создателя романа. Самоубийца - в рамках христианского воспитания - уже страшный грешник; и понятно, что символ-знак грешника - это абсолютная свобода, тотальная свобода, свобода от кого бы то ни было и от чего бы то ни было, в том числе и от Бога. Свободен ли великий грешник от самого себя? Или от того, что ждет его на дорогах Ада и Рая?

И какова тут будет трансформация Беатриче - какие формы примет мифология ее личности, во что перельется ее душа? Может быть, в некую духовную антиматерию, и эта анти-Беатриче будет всецело принадлежать антиподу Бога, антихристу, диаволу? Что ж, такой шахматный ход в современной литературной партии неудивителен. Какое новое обличье примет привычная любовь?

Зададим этот вопрос с маленькой оговоркой: какие формы она примет для того, кто пришел сюда, в загробный мир, из мира людей (из мира живых), если она, любовь, выживет в Аду?

И современники, и позднейшие читатели говорили о том, что путешествия по Аду у Данте гораздо интереснее, живее, увлекательнее, нежели туманные скитания в пространстве Чистилища и не мене туманные воспарения на цветущих полянах сияющего Рая. Клепаков изображает нам Ад не зря, с умыслом. И опять он хитроумен: Ад - место вполне реальных (и жестоких!) страданий, сопоставимых с земными мучениями. Ад и Земля - это почти синонимы. Мы, люди двадцатого - двадцать первого века, не раз уже, на протяжении одной человеческой жизни, наблюдали Ад на Земле. «Но ты, художник, твердо веруй / В начала и концы. Ты знай, / Где стерегут нас Ад и Рай», - пишет Александр Блок в начале ХХ века. Андрей Клепаков идет дальше философии Серебряного века. Мироздание не вечно. Оно обречено, оно конечно, смертно, как все на свете. Добавим: как все живое. Нет ничего, ледяно застывшего на неведомые тысячелетия вперед. Так же, как под напором революционных толп рушатся тюрьмы, рушится и мироустройство, изначально ориентированное на Ад и Рай. Что ждет нас вместо этого онтологического дуала, в котором сокрыты и милость, и возмездие, если в нас иссякнет любовь?

Любовь - загадочное слово. И оно тоже архетип. Не будем подробно вспоминать хрестоматийного апостола Павла с его любовью, которая «долготерпит, милосердствует, не ищет неправды, но сорадуется истине». У нас, людей, есть такая затаенная мечта: не только не умереть, но всласть попутешествовать - и по пространству, и, что самое важное, по времени. Во времени.

Какие же герои, какие сущности необходимы автору, чтобы через их символику можно было свободно показать нам эти потрясающие странствия?

Ангел. Демон. Суккуб. Это чистой воды мифологические персонажи.

И, да, человек (вернее, его посмертное воплощение).

Назревает вопрос: как же это все сделано? Из каких литературных кубиков, кирпичей, заклепок, арматуры? Из нагромождения страшных скал - или из живых лиан, роз и лилий?

Автор делает беспроигрышный ход: с самого начала роман берет интонацию привычных бытовых диалогов и монологов, личных, производственных, интимных, неприличных, - расхожая лексика, насмешливые, обыденные речевые обороты, словом, народная словесность, не придерешься. Любой экшн-пакет открой - и там, внутри, похожая начинка.

Стоп! Так ли все просто?

Этой простецкой, с легкими матерками там и сям, обыкновенной, как картошка с селедкой, живой речью автор незаметно втягивает нас туда, где нам самим придется отвечать на вопросы - и героев, и писателя. Где мы сами (кто как умеет!) будем бороться за то, чтобы выжить в Аду (что почти нереально!), будем восставать против привычного, будем все пристальнее всматриваться в двойное лицо этого страшного, мощнейшего двуликого Януса - Жизни-Смерти, которая одновременно - и чудовище, и величайшее счастье, и надежда, и кромешное отчаяние.

«Вой и грохот стояли страшные, земля дрожала.

«Вот так, наверное, во время войны под бомбежкой», — замерев, как завороженный я смотрел на творящийся вокруг апокалипсис. Иногда в воздухе вспыхивали радужные пузыри энергетического поля со светящимися фигурами ангелов внутри. Вспыхивали и тут же исчезали.

— Пипец какой! — восторженно проговорил я.

Из разрушенных дольменов выбирались люди, бежали, спасаясь от воды, лезли на крыши. Воздух наполнился криками. Один из котлов рухнул на толпу мусульман, крики и вопли усилились.

Тут земля вздрогнула особенно сильно, и между дольменами зазмеилась трещина. Из трещины полыхнуло огнем. Вода, вытекшая из котлов, хлынула вниз, взорвалась паром.

— Опаньки, — проговорил я, отходя от края крыши, — а я расстраивался, что Конца Света не увижу. Вот он, Конец Света в одном отдельно взятом аду».

Одна из важных тем, затронутых философами двадцатого - двадцать первого столетия, - тема расчеловечивания человека, распада души. Жан Бодрийяр писал об этом в книге «Симуляция и симулякры», Рене Генон и Жан Гимпель, Юлиус Эвола и Ролан Барт касались этой, казалось бы, неотвратимой трагедии. Андрей Клепаков меняет местами явления. Перед нами иная позиция: а возможен ли обратный ход действий - как из существа, в котором нет ничего человеческого (= человечного!), сделать человека, пусть даже первичного гомункулуса, душу в зародыше? Тейяр де Шарден в «Феномене человека» говорил о первичном психизме. Плоды выдумки человека, мифологические не-люди, могут родить в себе душу, психизм, зародышевую Психею, и тем самым начать приближаться к человеку. На наш взгляд, у героя Андрея Клепакова (его, кстати, тоже зовут Андрей!), обитающего в мифологическом посмертии, есть все предпосылки стать создателем: творцом, скульптором этих самых душ, демиургом - копируя, повторяя тем самым отвергнутого, осмеянного Бога.

И здесь экшн, все его стрелялки-пулялки, все изображаемые автором не только адские мучения, но и реальные земные драмы нисколько не мешают прослеживать эту сильную тайную философскую линию, скорее помогают ей, оттеняют ее, высвечивают, обнажают там, где это требуется.

И вот они, иные интонации - интонации эпоса, пристального и внимательного взгляда в прошлое, Время, увиденное внутренним взором, канувшее в туман памяти (а быть может, забвения...):

«На обочине дороги, на земле, в пыли, сидела пятнадцатилетняя армянская девушка. Изнасилованная турецкими солдатами, но по какой-то прихоти оставленная в живых. Она не плакала, молча водила по земле пальцем. За ее спиной горела деревня. Турки ушли, криков больше не было, живых людей тоже. Выли собаки, кое-где выли страшно, до визга, сгорая заживо вместе с домами. Некому было спустить их с цепи.

С заходом солнца пришло оцепенение. Положив голову на согнутые колени, девушка замерла. Без движения, в забытьи, просидела ночь. Первые солнечные лучи, про­бившиеся сквозь утреннюю дымку, осветили неподвижную, скорчившуюся фигурку, закутавшуюся в лохмотья, оставшиеся от платья. Поднявшийся легкий ветерок принес горький запах пожарища.

Девушка вздрогнула, приходя в себя. Пошевелила разбитыми, в запекшейся крови губами, кашлянула, выплюнув выбитый зуб, но головы не подняла и позы не переменила. В сгоревшей деревне собаки больше не выли, там лишь жизнерадостно перекликалось воронье.

Одна из ворон опустилась рядом, склонив голову, поглядела одним глазом, потом другим, вперевалочку подошла ближе, два раза скакнув, оказалась около босой ноги.

Клюнула в палец, девушка не пошевелилась».

Вот она, живая трагедия живой Земли.

Чему, кому родоначальником станет она, эта трагическая юная девушка внутри общей огромной трагедии армянского народа?

А ведь станет. И все будет развиваться по-библейски. (Впрочем, ведь и Арарат - гора Библии...).

И, наверное, это хорошо (опять же для простого - массового - читателя!), что Ад Клепакова по-земному узнаваем, что туда перенесены все человеческие отношения, вся мерзость подкупа, вся гадость обмана, вся пошлость лести, вся низость ненависти. Куда мы, люди, денемся от нашего, привычного, людского, социального - внутри любой, даже самой фантастической выдумки? Вспоминается знаменитая поэма Александра Трифоновича Твардовского «Теркин на том свете». Там Ад - тоже копия привычного автору советского общества, с его жесткой (и жестокой!) иерархичностью, с надоевшей бюрократией, с убийственным равнодушием, со счетоводским (вместо душевного и теплого...), безличным подходом и к делу, и к человеку...

Но вот что интересно. Да, мы, читатели, поглощая откровенную фантастику Клепакова, словно бы смотрим в зеркало. Узнаем там наше общество и нас самих. Но вот где-то рядом, параллельно, близко, в книжном пространстве 2021 года завис некий мощнейший космический объект - роман «Иерусалим» Алана Мура, наконец переведенный на русский язык. На наш взгляд, это попытка создать портрет Универсума. У Мура в книге тоже есть все и вся: и быт, и вывернутые наружу неприличности, и людские распри, и людская любовь, и юмор, то железно-жесткий, то расслабляюще-лиричный, и поднебесные скитания, и панорамный взгляд на Землю из Космоса, и мелодии Рая, и сумрачные дебри Ада. Но у Мура нет этого сугубого бытовизма, этой нарочитой приниженности - не только лексической, но и смысловой, - которая чуть расшатывает крепкое мифологическое здание книги Клепакова. И в результате Универсум Клепакова становится не Универсумом, а локальным изображением конкретного (пусть и очень интересного) вымысла.

Впрочем, такова, скорее всего, и была авторская задача.

Задачей автора было, судя по всему, выделывание из материи этой прозы своеобразного ЗЕРКАЛА цивилизации.

Эффект сна и зеркала - мощнейший эффект литературы. Для того чтобы мы увидели себя, зеркало должно быть безжалостным. Эффект сна у Клепакова тоже имеет место: история меняется, политические деятели тасуются, как карты, и этот момент игры в «другую» историю, момент подачи альтернативной истории (кстати, очень модный сейчас авторский жест!) есть возможность путешествия во Времени, о котором мы уже говорили. Но, если так свободно (безрассудно, если не сказать нахально...) меняется известная нам, зафиксированная история, вырываются с корнем ее ориентиры, если Время - та категория, которую возможно мять в руках, как глину или пластилин, лепить из нее новые эпохи и новых героев по своему соизволению, тогда кто же должен занять место свергнутого Бога?

А может, Его никто и не свергал, и все происходит так, как Он и задумал?

И возможность героя переселяться в иные тела и иные жизни - всего лишь непонятная награда за совокупность страданий всех его предков, всего мощного хора Рода?

«Очнулся я глубокой ночью. Палата скудно освещалась светом, светившим сквозь прозрачный десюдепорт над дверью. Вволю посмеявшись над этой фразой, я вздохнул.

Рядом подхрапывал одноглазый Валера. Посапывали во сне остальные нервные пациенты детской неврологии.

Я вспомнил. Вспомнил все двенадцать с половиной лет с момента своего рождения. Я даже помнил сам этот момент. Лучше бы забыл. Но я помнил, помнил, как следом за мной доставали чуть светящегося ангела. Как нас пеленали, укладывали. Как мать кормила нас. Всегда сначала меня, Мисюэль досасывала, что оставалось. Надеюсь, ей хватало. Мать-то питалась не особенно хорошо, хоть отец и был бухгалтером.

Помнил, что до осени прожили в Гатчине, на даче, где не успевшая перед родами уехать в Ленинград мать нас и родила на пару недель раньше срока. Помнил узкое, с горбатым носом, еврейское лицо склонявшегося над нами отца. Помнил, как началась война, как уходивший на фронт отец поцеловал нас последний раз. Помнил рыдающую мать, получившую похоронку. Помнил сирены и бомбежки, торопливые спуски в бомбоубежище, когда мать чуть не роняла нас в наседавшей со всех сторон толпе. Помнил тряску в кузове грузовика страшной ночью под вой самолетов и взрывы бомб на дороге жизни по льду озера. Помнил долгие поезда, пока наши эвакуированные из Питера ясли мотались по железнодорожным веткам и станциям».

Главное, что начинает звучать странной тихой нотой между строк, а потом все ярче, громче и пронзительнее: добро и зло никуда не исчезают, они существуют; а если они существуют, то существует и Бог, как главный дирижер добра. Добро плюс Зло - тоже архетип. Роман все больше выходит на горизонты архетипов. Мистика не уничтожается, она просто отодвигается на задний план, ближе к фону, а на авансцену выходят люди - герои. Люди, живые души. И суккуб Юля, в которую влюбляется наш главный герой, убивший себя врач Андрей, начинает тепло и нежно очеловечиваться.

Это ли не брошенная нам, читателям, жемчужина надежды?

Надежды на что? На то, что и в потустороннем мире не все так уж плохо, и разрушение Ада и Рая - это не конец Мироздания, а всего лишь его, ну, скажем, перестройка и ускорение? И вечность добра и зла - разве это не обещание того, что изменчивая, на глазах меняющаяся Вселенная все-таки вечна, ибо вечны они, добро и зло, ее основные признаки?

Один великий астроном сказал как-то раз о том, что у природы нет жалости, нравственности, добра и зла. Она равнодушна. Пушкин повторил эту мысль: «...и равнодушная природа / красою вечною сиять». Но внутри природы есть человек с его активным психизмом, а значит, есть добро и зло, а из этого следует, что человек и есть мерило всех вещей, даже природных, не подвластных совокупности людских эмоций, вещей объективных, равнодушно-жестоких. Вполне возрожденческая позиция. Итак, наш автор скрытый «дантовец», с чем его и поздравляем.

А может, он есть «дантовец» явный - ведь роман то и дело сбивается на музыку любви, и она, эта музыка, перебарывает другие романные положения и линии! Ангел любит демона. Андрей любит суккуба Юленьку. Для мужчины ли, для женщины любовь, быть может, это и есть главный соблазн - непобедимый «основной инстинкт», неповторимая радость жизни. Про архетип «жизнь-смерть» мы уже сказали - а про архетип «жизнь = любовь», может быть, стоит здесь говорить! И тут, конечно, логично выйти на древнюю христианскую формулу «Бог есть любовь», проведя знак равенства именно между неуничтожимым Богом и неумирающей (даже в посмертии!) любовью: вот она, теорема теорем, которой не требуется никакой логики и никаких доказательств. Она просто есть - и все.

И, что интересно, есть не как безымянный соблазн, не как сила пола, не как мгновенная ярость похоти или жажда обладания, а именно как ЛЮБОВЬ, которая для человека, наделенного душой, духом, и есть тайна и основа жизни.

Да, любовь и смерть рядом, архетип «Эрос-Танатос» еще никто не отменял, и получается (внутри романного сюжета), что смерть для человека - приманка (она тянет его, притягивает, и вот иллюстрация: герой сам расстался с жизнью), но и любовь - приманка, манок, вечный маяк, вечный зов, клич: природы или Бога - это все равно, здесь Бог становится великой ипостасью природы.

У Тициана Вечеллио есть удивительная картина - «Любовь небесная и земная». Две женщины, красавицы, сидят на скамье. Одна - нагая, другая - роскошно одетая в бархаты и шелка. Какая из них небожительница? Может, та, что обнажена? На небесах не нужны земные украшения и покровы... Но вот она, заоблачная, недосягаемая, сходит с небес - к тебе, человеку... Думается, великий художник хотел показать нам то, что все находится, как сейчас в народе говорят, в одном флаконе: небо и земля, любовь и ненависть, наряд и нагота, добро и зло, свобода и рок, время и вечность, Бог и диавол, смерть и бессмертие.

Вот куда, на какой гребень раздумий о бытии выносит нас роман, начавшийся, казалось бы, с юмористического изображения «адской» жизни с чертями, демонами и мучениями «великого грешника» в то кипящем, то (от правильных мыслей, что черт, как экстрасенс, читает) остывающем озере...

И сама плоть прозы Андрея Клепакова постепенно, с развитием сюжета, выходит на плотность настоящего художества, подлинной поэтики. Это радует. Эту книгу будут, возможно, сравнивать с «Иерусалимом» Алана Мура, с «Дневниками Ийона Тихого» Станислава Лема, с произведениями братьев Стругацких. Это та многослойная, многопластовая фантастика, которую просматривать и по горизонтали, и вглубь, по вертикали - большая исследовательская радость.

«Это Рай или Ад? Или, вернее, когда этот рай начнет превращаться в ад? Когда нам надоест этот нескончаемый отпуск? И надоест ли когда? Нам станет здесь скучно? Мы начнем ссориться? Мы захотим к людям? Что будет, когда девочки начнут стареть? Надо ли нам заводить тут детей? Кто умрет первым? Нападут ли папуасы? Приплывут ли европейцы? Зачем Бог поместил нас в этот аквариум, чтобы не говорить «клетку»?

Зачем?! Мы крысы какого эксперимента? Алекс уверен, что это эксперимент. Мара — тоже. Правда, она считает, что это испытание счастьем.

Мы все хотели любви и получили, причем в неограниченном объеме, но только ее».

Что же мешает роману стать совершенным? Бытовизмы? Ругательства? Изображение банальных ситуаций?

Да вся наша жизнь банальна. Банально рождение, привычна смерть. И все же они - таинства. Куда как банальна любовь - но таинство и она.

А что такое совершенство? То, что нравится всем? «Я не пряник, чтобы нравиться всем», - говорил Маяковский, отвечая на обвинения в грубости стиха. Кому-то нравится мистика, мифологичность, а кто-то высоко оценит брутальный экшн и все остросюжетные ситуации в тексте. Что может быть маяком, магнитом, приманкой для того, кто уже умер, кого уже нет на земле, как нет на земле врача Андрея? Его нет на самом деле или это нам только кажется - глядите, сколько жизней он, ушедший, проживает!.. Неужели приманка - сама покинутая, потерянная жизнь? Так может, жизнь сама и есть Рай, Потерянный Рай, не хуже, чем у Джона Мильтона в его знаменитой поэме...

Вот она, великая приманка! Жизнь!

Она вне времени. Вне пространства. Она и мифологична, и обыденно-приземленна. Она сегодня есть, а завтра ее нет, завтра наступит царство могучей и неотвратимой смерти, но, оказывается, и там, в посмертии, тоже жизнь. Тот, кто стреляет в живое, пытает его, убивает его, не знает, что жизнь - это любовь, и что он убивает в себе свою любовь.

А любовь - продолжается, вот что странно. И непреложно.

Клепаков великолепно и живо изображает Землю, конкретные места на Земле - Питер, Москву, Гатчину, горы Армении, финальный остров в Тихом океане. Перед нами проплывают Корея, проездом - Тифлис и Ростов... Картины нашей планеты! Нашего мира! Мир столь же огромен, сколь и мал. Мы, странники, идем по страницам романа, как по дорогам Земли. В этом смысле «Приманка» - это наше путешествие по книге, ВНУТРИ книги. И это наша приманка - соблазнительнее некуда.

И, чем ближе к финалу, тем торжественнее и счастливее звучит нота не смерти, а вечной жизни:

«Я лег на спину, подложив руки под голову, змей заполз мне на грудь. Музыка продолжала звучать, Луна выглянула снова, уставилась мне в лицо, я закрыл глаза.

Музыка Сфер, звезды, Луна, море, Солнце, мыши, летучие мыши, змеи, птицы, колибри, жуки и бабочки.

Мир. Жизнь».

И, когда мы бредем по этим романным тропам, когда увязываем воедино все линии и сюжеты мировой и отечественной истории, когда перед нами цветными стеклами в калейдоскопе мелькает Время, а мы еле успеваем ловить его безумные, изменяющиеся мгновенно узоры, - мы внезапно понимаем: «Приманка» - это и есть сам ХОД ВРЕМЕН, куда нам, каждому, надлежит вписаться; и, если ты туда, в эту гигантскую картину, не вписался, значит, ты умер еще при жизни, и это самое страшное, что только может случиться с человеком; и снова, и снова звучит музыка любви, песня любви, она неубиваема, она невытравима - ни из истории человечества, ни из отдельно взятой души, ни из умершего героя, которого именно она, любовь, и оживляет, и держит на плаву в иномирии, и позволяет остаться человеком, и позволяет подняться до Бога.

Роман Андрея Клепакова можно прочитать по ссылке.

Крюкова Елена: личная страница.

Андрей Клепаков, родился в 1955 году, живет в Москве. Окончил медицинский институт. Поменял множество работ от медицинских до дворницких. Пишет с 2003 г. Публиковался в журналах «Волга», «Этажи», «Идiот», финалист международной премии «ДИАС 2021».