Убить смерть

Золотой дракон приносит радостные вести.

Китайская пословица

Дракон – знаковое существо для китайской, да и для всей дальневосточной культуры. Дракон есть символ-знак бытия, и его изобразительное и мифологическое существование укладывается в парчово-яркий спектр, края которого уходят в бесконечность: с одной стороны, это инфракрасные лучи смерти, жестокости, войны, небытия, с другой – пронзительный и притягательный ультрафиолет счастья, добра, богатства, довольства, царствования.

Дракон биполярен, он явный носитель первобытной Тайны Двойного.

Дракон – жизнь, и Дракон – смерть.

В архаическом дуализме нет ничего удивительного; фольклор разных стран изобилует мощными образными пластами, где соединяются полярно противоположные начала; вспомним, в наших русских сказках, мертвую воду и живую воду; дорогу, где витязю «убиту быть», а он именно на этом пути обретает счастье и прекрасную невесту-царевну. На небесах над народами античного Средиземноморья утром сияла звезда Люцифер (планета Венера), а вечером Геспер (она же...).

Игорь Озерский в удивительном философско-фантастическом рассказе «Лун Дао», основанном на культурных «молекулах» Поднебесной, показывает противостояние героини, девушки-воина, и мифологического Дракона и пятерых его детей.

Проводником, своеобразным «куратором» внутрь пяти сюжетов сражения героини и сыновей Дракона выступает таинственный монах. Он, в лучших традициях древних сказаний, представляет девушке-воину, по порядку, пятерых сыновей Дракона, и каждый из них – воплощенная смертельная опасность.

Пять этих персонажей рассказа – пять ликов Смерти.

Философия воина в восточной культуре основана на бесстрашии. Воин изначально не боится смерти. Он смотрит смерти в лицо, в глаза, целиком окунается в ее необъяснимую мифопоэтику; на миг он, воин, сам становится смертью – так его учат наставники, сами незаурядные воины; так одно явление перетекает в другое, становится своим собственным зеркалом.

И отражения пересекаются, наслаиваются друг на друга, сливаются, соединяются.

Рассказ начинается с угрюмого, мерного, через силу, движения девушки-воина в непроглядном мраке. Этот мрак – «...глухой морок, наполненный тяжёлым и зыбким дыханием ночи, сквозь который теперь предстоит идти». По сути, это мегаметафора смерти, в которой умерший человек по-прежнему, неведомым образом, существует. Автор находит мрачные и точные слова для изображения потустороннего мира: «...лишь одинокие изголодавшиеся воспоминания, то и дело озаряли болезненными вспышками сознание, но тут же гасли во мраке окружающего меня пространства. Пространства, в котором не было ничего и, вероятно, даже меня самой; и лишь покрытые запёкшейся кровью шуангоу, тяжелым грузом повисшие на плечах, подсказывали, что я по-прежнему существую».

Но вот сюжетный ход состоялся, стрелки часов передвинулись, ржавые шестеренки со скрежетом повернулись – и перед нами встреча девушки-воина и мудрого монаха, вполне в духе тысячелетних китайских сказок.

Игорь Озерский умело погружает нас в атмосферу традиционных боевых заданий и, если так можно выразиться, семейного круга Дракона: девушка восходит по ступеням на скалу (восхождение по лестнице – поднятие человека к непостижимой мудрости, к испытаниям космических масштабов... а скала словно бы невесомо парит в воздухе, навевая ассоциации с кадрами из фильма Дж. Кэмерона «Аватар»), и здесь ее ждет свидание с безымянным и, как водится, мудрым монахом. Монах молчалив. Девушка, не выдержав загадочного молчания, озвучивает свое заветное желание: «Я ищу Дракона!».

И монах сообщает незваной госте: «Прежде чем найти Великого Луна, нужно встретить всех его сыновей».

(Лун – по-китайски «дракон», и эта транскрипция музыкально созвучна русскому слову «Луна». Так в вербальное пространство вкрадываются элементы космизма, больших природных пространств).

Монах поочередно презентует девушке сыновей Дракона – пять вариаций, казалось бы, неотвратимой Смерти.

И всякий раз неотвратимость гибели, ее трагическая неизбежность исчезает перед лицом то великого боевого мужества, то мудрого терпения, то невероятной сообразительности героини.

Первый лик Смерти – Яцзы. Это смерть в чистом виде: «Яцзы любит убивать». Девушка храбро сражается и побеждает всеобщего убийцу. Второй лик Смерти – Чивэнь, великий пожиратель. Тьма, в свой черед, съедает нас, всех и каждого. Против всепожирающего Времени нет противоядия. Однако девушка внезапно понимает, что здесь, быть может, не надо сражаться, здесь не поможет священный меч-дао и страшные шуангоу с изогнутыми клинками, а надо, напротив, расслабиться, принять ситуацию такой, какая она есть. (Тут вспоминаются мудрые позиции христианской культуры – терпение и смирение).

Монах одобряет поведение девушки:

«– Принять текущий момент, таким, каков он должен быть – сила нисколько не меньшая, чем удар даже самого острого меча».

Третий лик Смерти – ужасные муки непрерывным криком: так надрывно, надсадно кричит третий сын Дракона, Пулао. Девушка пытается успокоиться, ибо чувствует, что вот-вот потеряет рассудок. И в полном отчаянии, почти оглохшая от дикого визга, она ныряет... в воспоминания. Она вспоминает родной дом, нежную зелень сада, кусты сирени... И – о чудо! – неистовые вопли Пулао отходят вдаль, утихают, исчезают... И снова мы вслушиваемся в слова мудрого монаха: «Если выхода нет снаружи, его всегда можно отыскать внутри».

А вот перед нами и четвертый лик Смерти. Каков же он? Сын Дракона Биань «любит закон». А как противостоять закону? Тем более, закону природы, Космоса? Сейчас девушку пожрёт всевластный, яростный тигр. От судьбы не уйти. Ведь судьба и есть закон. Но девушка-воин смотрит в глаза тигру. И что-то начинает происходить. А происходит это внутри. И внутри зверя, и внутри человека. Ярость тигра растворяется в обретенном им спокойствии. Спокойствие воцаряется и внутри героини; а она всего лишь пристально, глубоко всмотрелась в горящие очи тигра, лесного господина, царя всего Живого, в глаза самой матери-Природы. И эта обратная связь, человек – Природа, дала результат: и человек, и зверь обрели единство, гармонию, родство:

«– Не нужно противостоять Вселенной, – услышала я монаха, и меня ослепило вновь вспыхнувшее пламя свечи. – Ведь она против нас не настроена».

Девушка помнит: смертей всего пять. Или: целых пять! Если смерти приходят вновь и вновь, повторяются, если они, сколько бы ни было, есть сужденная реприза, то как же быть с затверженным человеком утверждением, что смерть всего одна? Кто же на сей раз будет противостоять девушке-воину? Таотэ, который «любит есть». В этом он сходен со вторым сыном Дракона, Чивэнем. Но если Чивэнь – символ-знак всесокрушающего Времени, великой мировой, посмертной Тьмы, то Таотэ сперва выглядит как апология откровенного и жадного хищника, квинтэссенция вселенского жруна. Он безжалостно пожирает живую плоть, купая свои клыки, рот, грудь в теплой крови жертв. К нему подводят пленниц, они трясутся от страха. И тут героиня догадывается: да, все обречены! Смерти не избежать! Но можно избежать СТРАХА перед ней!

И девушка начинает петь.

Она поет песню, и страх постепенно исчезает, и вот уже с девушкой самозабвенно поет и жертва, приговоренная к пожиранию, к острым казнящим зубам Таотэ. А через несколько мгновений к небу поднимается огромный хор! Поют все несчастные девушки, переставая быть несчастными! И песня из сиюминутности становится вечностью. Это замечательно, строго и рельефно, изображено в рассказе:

«Последнюю наложницу, стоявшую передо мной, схватили евнухи, и склонив головы, направились к сыну Дракона, и тогда я сделала то единственное, что, как мне показалось, могло нас спасти.

Расправив плечи и высоко подняв подбородок, я сделала глубокий вздох и запела.

Таотэ, уже протягивавший лапы к новой добыче, вздрогнул и с недоумением посмотрел на меня. Евнухи озирались, не зная, что делать.

Я продолжала петь, и мой голос становился всё громче и увереннее. Таотэ, сидя на месте, стал нервно ёрзать, позабыв о своей добыче. Наложница, которая должна была стать следующей жертвой обернулась ко мне. Её глаза блестели от слёз. И тут губы девушки приоткрылись, и она тоже запела. Наши голоса слились, и чем громче мы пели, тем меньше ощущался страх. Позади меня начали звучать ещё голоса, и вскоре пели уже все наложницы. Наши голоса превратились в единый хор, наполнивший собой весь зал.

Таотэ, состроив недовольную гримасу, поднялся со своего места, и, сопровождаемый евнухами, покинул зал.

А мы продолжали петь, пока нас не прервал голос монаха. (...)».

Да, снова мы слышим (и в кадре, и даже за кадром, как в фильме...), спокойный, раздумчивый голос монаха – человека-невидимки, определить возраст которого невозможно в тревожной полутьме, озаряемой дрожащим пламенем бесконечно догорающей свечи; мы не знаем, и героиня не знает, старый он или молодой, в расцвете лет или на пороге ухода из мира:

«Нужно добиться такого состояния вещей, чтобы благоприятный для тебя исход не мог не произойти сам».

Победа над последней Смертью произошла. Что дальше? Монах вопрошает девушку: зачем тебе Дракон? И она искренна, честна перед монахом. Она говорит монаху правду.

«– Я ищу Дракона, чтобы убить его.

Монах долго молчал, а затем спросил:

– Зачем тебе это?

Но в голосе его не было удивления.

– Я хочу стать воином.

– Ты и так воин, – печально покачал головой монах. (...)».

И вот тут в рассказе начинается самое интересное.

Девушка сражается с Драконом – отцом, царем, владыкой, палачом. Мы с напряжением и замиранием сердца следим за последней схваткой. Мы понимаем: Дракон – это супер-Смерть, Смерть в последней инстанции, и, возможно, вот теперь-то ее не победить, но храбрая девушка все-таки выходит на это последнее единоборство. Что ею двигает? Какое желание? Зачем она пять раз рисковала своей жизнью и рискует опять, ведь, судя по всему, Дракона, закованного в неимоверной крепости броню – царскую золотую чешую, невозможно побороть? В чем же смысл этой последней, и, должно быть, обреченной битвы?

Девушке, при помощи шуангоу, удается отколоть от панциря Дракона одну золотую чешуйку. Вот она, драконья Ахиллесова пята!.. Изловчившись, она вонзает свой меч-дао именно в эту брешь в крепчайшей защите змея... и что же?

И вот тут в рассказе появляется так называемый сюжетный эффект ЗЕРКАЛА.

Зеркало – сон – отражение – сплетение бытия и небытия...

Эффект этот и ситуативный, и образный, и философский.

Вчитаемся:

«Мимо проносилось драконье тело, и в нужный момент, прочертив дао-мечом в воздухе изящную дугу, я с силой вонзила его в то место, где не хватало одной чешуйки.

Дракон вздрогнул. Я выпустила из рук тёплый эфес меча и упала. Из раны на животе сочилась кровь. (...)».

Из раны на животе... Девушки-воина? Или побежденного Дракона?

Где человек? Где его смерть?

Последняя, неотвратимая?

Время и впрямь оборачивается безжалостным зеркалом – сначала к девушке, чтобы в зеркале она увидела себя, мертвую и странно живую, живую иначе, по-новому, не как в земной жизни; потом к нам.

«– Ты нашла то, что искала? – спросил монах.

– Да. Но куда делся Дракон?

Сознание помутилось, и я окинула комнату затуманенным взором.

– Ты и есть Дракон, – сказал монах, и уголки его губ печально дрогнули. Мир погрузился в черноту, и я окунулась в глухой морок, наполненный тяжёлым и зыбким дыханием ночи, сквозь который мне теперь предстоит идти. (...)».

Героиня неумолимо погружается в первоначальную атмосферу рассказа. Петля времени естественно вырастает из подобия арочной сюжетной конструкции, из закольцованной композиции. Но важнее всего тут именно философское осмысление Пути (Дао). Девушка ранила – и убила! – не Дракона, а себя. Она искала Путь, чтобы убить Смерть, а вместо этого убила Жизнь.

Жизнь, в которой есть и Тьма, и Еда, и Страх, и Закон, и бессердечие Космоса, и неистовая боль и любовь Живого. И, конечно же, в Жизни есть Смерть. Убить Смерть не получится. Убивая небытие, мы убиваем себя. И мы не теряем сознания по ту сторону Смерти. Мы бредем в кромешной тьме, понимая, что, может быть, бесконечна она, безысходная потусторонняя дорога. Посмертное Дао. Путь не прекращается с уходом из жизни. Путь продолжается, длится. И на этом преисподнем, мистическом Пути мы опять, снова и снова, думаем о выходе. О спасении. О цели. О конце дороги. О новом обретении Жизни.

Но конца Пути нет. И нет конца и краю Тьме.

И только остается, сжав зубы, всматриваться в непроглядный мрак, терпеть, смиряться, брести вперед – и ждать, пока там, за кромкой невидимого черного горизонта, не покажется невесомая, будто висящая в темном воздухе, медленно плывущая к тебе огромной небесной рыбой скала, с дворцом Дракона и его детей на самой вершине.

Рассказ Игоря Озерского «Лун Дао» – это и притча, и легенда, и фантазия, и кинематографический рельеф, и вариации древней символики, и попытка рассмотреть жизнь и смерть сквозь линзу восточной мифопоэтики и восточной философии. Мы, Россия, ведь тоже Восток. И нам внятны все философские векторы этого рассказа; китайский народный колорит не заслоняет от нас общечеловеческие нравственные позиции. Так сказка перерастает в реальность; так человек учится задавать себе важные, пограничные, бытийные вопросы.

И каждый отвечает на эти вопросы, как может, как умеет.

Это и есть наш с вами, по нашей земле, путь Дао.

Крюкова Елена: личная страница.

Игорь Озерский. Член Союза писателей России. Автор романа «Безымянные». Адвокат. Окончил Московскую государственную юридическую академию им. О.Е. Кутафина (МГЮА) и аспирантуру. Управляющий партнёр Адвокатского бюро K&P.Group (ранее – «Канишевская и партнёры»).

Автор множества рассказов, опубликованных в том числе в журналах «Аврора», «Бельские просторы», «Кольцо А», «Турист»; на порталах: «ГодЛитературы.РФ», «Дегуста.ру», «Печорин.нет»; в сборниках поэзии и прозы «Тайна вдохновения», «Вероятность счастья», «Собратья по перу», «Ностальгия по будущему», сборнике «Небайрон» издательства «Перископ-Волга».

Лауреат I Открытого межрегионального молодёжного литературного конкурса фантастического рассказа, посвящённого юбилею советского писателя-фантаста Н.В. Томана (2021), финалист нескольких литературных конкурсов: детективного рассказа «Детектив Достоевский» (2021), «Северная звезда» журнала «Север» (2021), «Ближний космос» (2021), «Мгинские мосты» (2021). Вышел в полуфинал Международной молодёжной премии «Восхождение» (2021, Русский ПЕН-центр).