«Речи несуществующих», похожие на мысли существующих. Андрей Воронцов о рассказах Игоря Озерского

Рассказы второй подборки Игоря Озерского («Дети пустыни», «Речи несуществующих», «Сфинкс смотрит на восток») по тональности и мироощущению мало, на первый взгляд, отличаются от рассказов первой подборки. А название «Речи несуществующих» весьма подходит для обеих подборок, если их объединить в одну. Именно так: мы слышим много голосов в рассказах И. Озерского, но это преимущественно голоса потустороннего мира. Вот и герой «Детей пустыни» говорит: «…там – в подлинном мире – я давно мёртв. Глубоко в земле лежит тело мальчика, и совершенно неважно, какое слово ему по душе больше: мать или мама». Мертв герой, пребывающий в какой-то инфернальной пустыне, мертва его жена, мертв мальчик (по-видимому, сын героя), мертва их собака. Остались лишь голоса и видения. В общем, «Один сезон в аду», как назвал свой сборник Рембо. Некогда Шекспир устами Гамлета выразил опасение, что ад (поскольку самоубийцы попадают именно туда) ‒ это форма кошмарного сна:

(Пер. М. Лозинского)

Своеобразное продолжение мыслей Гамлета о посмертных снах мы найдем в «Лолите» Набокова. Герой, Гумберт Гумберт, говорит объятому наркотическим дурманом драматургу Куильти, которого собирается убить: «Попробуйте сосредоточиться. Через минуту вы умрете. Загробная жизнь может оказаться, как знать, вечным состоянием мучительнейшего безумия».

Вот и героев «Детей пустыни» и «Речей несуществующих» мучают адские сны. Впечатляет ли это? Ну, как сказать… Временами впечатляет, а временами сомневаешься, может ли, например, неприкаянная душа на том свете заниматься цитированием вроде:

«Все они – голодные дети пустыни. Именно о них писал Ницше: «Всё, что нас не убивает, делает нас сильнее».

Или:

«Эйнштейн как-то сказал: «Каждый с детства знает, что то-то и то-то невозможно, но всегда найдётся невежда, который этого не знает. Он-то и делает открытие». Я не совершал открытий, но знаю наверняка: Эйнштейн тоже любил наречия».

А где, кстати, здесь у Эйнштейна наречия, если не считать слова «с детства»? Очевидно, бестелесный герой И. Озерского полагает, что наречия ‒ это слова «то-то и то-то» и «он-то». Между тем, это местоимения. А наречие является частью речи, обозначающей признак действия, качества, другого признака или предмета, и отвечает на вопросы «где?», «когда?», «куда?», «откуда?», «почему?», «зачем?», «как?».

Но не будем придираться: герою на том свете немудрено перепутать наречия с местоимениями. Скажем, герой-повествователь в «Речах несуществующих» уже не блещет столь крепкой памятью, как герой «Детей пустыни»: «Некто однажды сказал... Но я сразу же это забыл». Да и вообще: насколько обоснована критика инфернальных описаний, если неизвестен доподлинно критерий изображения? На Данте, что ли, опираться? Но он даже Ницше и Эйнштейна не читал, хотя точно знал, что такое наречие. (Шутка).

Вот, наверное, критерий: описание загробной жизни должно потрясать, ибо речь идет о вещах, в земной жизни непредставимых. Возьмем повесть Набокова «Соглядатай». Да, «шекспировские сны» героя в аду ‒ это именно «вечное состояние мучительнейшего безумия», в отличие от рассудочных и символичных снов героев И. Озерского. Еще больше впечатляют адские видения героя «ранней «Лолиты»» ‒ стихотворения Набокова 1928 года «Лилит»:

и понял вдруг, что я в аду.

Так заканчивается стихотворение Набокова. А вот концовки рассказов И. Озерского:

«Просто боюсь, что, когда протяну руку, пальцы найдут лишь воздух. Ведь в пустыне увидеть можно многое, но, к сожалению, сложно сказать, что из этого существует на самом деле, а что нет» («Дети пустыни»).

«Якорь тянет нас всех ко дну. Но мы все ещё стараемся дышать, и слушать, и даже говорить... Гегемон переходит на шёпот. Ракеты опускаются с неба. Занавес» («Речи несуществующих»).

Сказано: «речи несуществующих», а, на самом деле, похоже на речи существующих. Вяловато! У нас ведь как: «слова, слова, слова», прямо по Шекспиру. «Просто боюсь, что, когда протяну руку, пальцы найдут лишь воздух». Ну, да, пальцы, воздух… эстетично… А у Набокова проще: «зашатался от ветра странного». И я вот этот адский ветер запомнил.

Особняком в новой подборке И. Озерского стоит рассказ «Сфинкс смотрит на восток». Герой, строитель древнеегипетской пирамиды, после смерти фараона погребен заживо вместе с женой, механиком и другими приближенными и слугами властителя в подземелье усыпальницы. Они должны прислуживать ему и в загробной жизни. Таков закон. Однако герой сомневается «в праведности этого страшного и бессмысленного ритуала»: «Мне же в голову закрадывается крамольная мысль: «А не достаточно ли мы уже служили?»». Выбраться, правда, из пирамиды невозможно: она запечатана после погребения фараона на вход и выход, в туннелях разбросаны смертельные капканы, да и стражники с копьями не дадут даже попытаться спастись, хотя их ждет та же судьба, что и остальных.

Но жрецы не учли одного важного момента: среди обреченных на смерть в пирамиде они оставили ее проектировщика и механика. Проектировщику, например, известен тайный проход, ведущий наружу, а механик Самутека знает, где расставлены изобретенные им же ловушки. Впрочем, лишь главный герой убежден, что им нужно пойти наперекор своей судьбе, а его жена Нефер и друг Самутека терзаются сомнениями: не ждут ли их за это вечные муки после смерти? «Ра на нашей стороне!» ‒ утверждает герой, полагая, вероятно, что богу жизни противоестественно служить смерти. Это, отметим, новая интонация у И. Озерского, вносящая разнообразие в постоянно звучащее у него лейтмотивом: «жизнь и смерть, в сущности, одно и то же. Две сестры, что держатся за руки слишком крепко, и разлучить их не дано никому», и т. п. Но, может быть, стоит всё-таки разлучить на время? Ведь даже «Сфинкс смотрит на восток. Там начинается жизнь».

Конечно, после «египетских» рассказов Эдгара По (а «Сфинкс» написан в целом в его стилистике) здесь нет ничего нового, однако, на мой взгляд, традиционная для Игоря Озерского мистика выигрывает в сочетании с историческим материалом и вполне «земным» сюжетом. Я думаю, такой путь творческого развития для него более перспективен, чем литературная фиксация «голосов с того света». Допустим, «Сфинкс» в этом смысле не более чем проба пера в духе того же По и «Фараона» Пруса, но ведь есть другие исторические и житейские сюжеты, в которых автор мог бы с большим успехом попробовать свои силы.

Андрей Воронцов: личная страница.

Игорь Дмитриевич Озерский. Член Союза писателей России. Окончил Московскую государственную юридическую академию им. О.Е. Кутафина (МГЮА) и аспирантуру. Адвокат. Управляющий партнёр Адвокатского бюро K&P.Group. Автор рассказов, опубликованных в журналах: «Аврора», «Бельские просторы», «Кольцо А», «Турист»; на порталах: «ГодЛитературы.РФ», «Дегуста.ру», «Печорин.нет»; в сборниках поэзии и прозы: «Точка отсчёта» (2023), «Тайна вдохновения» (2022), «Вероятность счастья» (2022) издательства «У Никитских ворот», сборнике «Небайрон» издательства «Перископ-Волга». Лауреат Всероссийской литературной премии «ГИПЕРТЕКСТ» за роман «Безымянные» (2023), Лауреат I Открытого межрегионального молодёжного литературного конкурса фантастического рассказа, посвящённого юбилею советского писателя-фантаста Н.В. Томана (2021), финалист нескольких литературных конкурсов: детективного рассказа «Детектив Достоевский» (2021), «Северная звезда» журнала «Север» (2021), «Ближний космос» (2021), «Мгинские мосты» (2021). Вышел в полуфинал Международной молодёжной премии «Восхождение» (2021, Русский ПЕН-центр).

* В оформлении обложки использована картина Сальвадора Дали «Пирамиды и Сфинкс в Гизе», 1954.

Рассказы Игоря Озерского

ДЕТИ ПУСТЫНИ

Говорят, у мира не существует края, может, это и вправду так. И чем дольше я бегу, тем больше убеждаюсь в этом. Здесь, в пустыне, возникает ощущение, будто ей никогда не будет конца. И, пока мы верим в это, всё так и есть. Однажды меня сравнили с чёрной дырой, а потом я узнал, что чёрные дыры — это мёртвые звёзды, одна из которых — центр нашей Галактики. Выходит, что в эпицентре всего находится смерть, а миры вращаются вокруг неё, как и сейчас пустыня вращается вокруг меня.

Я слышал предположение, что Вселенная многомерна, и, когда человек умирает, реальность раздваивается: возникает одна, где человека больше нет, и другая, в которой он продолжает жить. Сейчас, когда нахожусь среди изъеденных беспощадным солнцем песков, мне кажется, что такое когда-то произошло и со мной. В одну из забытых ночей я умер, будучи ещё ребёнком. Помню, что перед сном жевал жвачку и забыл вытащить её изо рта. Сложно сказать, что стало причиной смерти: может, жвачка попала в дыхательные пути, или случилось что-то ещё. Только помню, как утром болел живот, и как сильно из-за этого злилась мать.

Мать… обычно я не использую такое слово. От него веет холодом. Но именно холод в то время окружал меня. Следовало ещё тогда заметить, что после той ночи события развивались довольно странно. Словно подлинной реальностью была та, где меня не стало, а эта оказалась жалкой на неё пародией.

Откровения приходят внезапно, и чаще всего это случается, когда мы остаёмся наедине с собой. Выходит, что там — в подлинном мире — я давно мёртв. Глубоко в земле лежит тело мальчика, и совершенно неважно, какое слово ему по душе больше: мать или мама. Ведь ни то, ни другое произнести он уже не сможет никогда. И, вероятно, если бы мама знала, что случилось той ночью, скорее всего, она бы так не злилась.

От размышлений меня отвлекает блик. Это значит, впереди вода. Подбегаю ближе и уверяюсь, что это действительно так; ведь в пустыне увидеть можно многое, но, к сожалению, сложно сказать, что из этого существует на самом деле, а что нет. Пятилитровая пластиковая бутылка с надписью «Оазис», покрытая пылью, стоит у дороги и напоминает морской буёк, плавающий в песчаных волнах.

Сверяюсь с часами и понимаю, что со старта марафона прошло уже больше десяти часов, а позади пролегает восемьдесят километров пустынных барханов. Но до конца остаётся куда больше.

Много пить нельзя, хотя очень хочется. Стенки пищевода будто ссохлись и слиплись. Наполняю флягу водой и делаю несколько небольших глотков. Желудок скручивается в спазме, совсем как тогда, в детстве. В этот момент в памяти всплывает один рассказ. Это странно, ведь с тех пор, как я однажды прочёл его на уроке литературы, больше не вспоминал о нём.

Повествование было о мальчике, который не хотел есть мерзкую, на его взгляд, кашу, и отец пристыдил сына историей про голодные времена войны. Рассказ мне не понравился и оставил дурное послевкусие. Почему люди прививают детям чувство стыда за события, отношения к которым те совсем не имеют? Нельзя возлагать на детей ответственность за пороки прошлого, ведь всякая ответственность находится исключительно в руках взрослых. И, если ребёнок не хочет есть невкусную кашу, то дело не в том, что плох ребёнок. Всё с точностью до наоборот: плох тот родитель, что не обеспечил ребёнку иного. Дети не приходят в мир по собственной воле. Они как джинны из волшебных ламп, найденных в песках пустыни. И родители хотят, чтобы дети исполняли их желания, но только откуда берётся у взрослых такое право? Жизнь — это выбор родителей, не детей. Некоторые предпочли бы не рождаться вовсе.

Ставлю баклажку с водой на место и продолжаю бежать. Солнце в зените, и вся вода, что я выпил, мгновенно выходит через поры, укутывая тело тонкой пеленой прохлады.

Перед стартом некто меня спросил:

— Зачем вы бежите? Куда-то или от чего-то? Или, быть может, к кому-то или от кого-то?

Думаю, преподаватель русского языка ответил бы, что нельзя так злоупотреблять наречиями. Возможно, он прав, а возможно, и нет. Вероятно, есть смысл ставить под сомнение любое утверждение, даже аксиомы, что якобы не требуют доказательств. Ведь только в таком случае рождаются смыслы. При этом нас заставляют думать, что многие смыслы уже определены, хотя никто не может с абсолютной уверенностью утверждать, что это именно так. Эйнштейн как-то сказал: «Каждый с детства знает, что то-то и то-то невозможно, но всегда найдётся невежда, который этого не знает. Он-то и делает открытие». Я не совершал открытий, но знаю наверняка: Эйнштейн тоже любил наречия.

Солнце стремится к закату, и мышцы на ногах сводит судорогой. Жалкие остатки влаги полностью покинули поры, сделав кожу шершавой и грубой. Но пустыня безжалостна не только к людям. Справа и слева из песка торчат обглоданные жарой кустарники. Среди сухих ветвей я замечаю движение. Будто по ту сторону, в тени скелетов когда-то пылающих густой листвой растений, бежит зверь. И, если это пума, значит, совсем скоро реальность для меня раздвоится вновь.

Какой бы зверь ни таился за сухими ветвями, безобидным он быть не может. Суровые земли порождают опасных хищников. Кактусы отпускают шипы, хвосты скорпионов наполняются ядом, а смертоносные пауки роют в песке ловушки.

Все они — голодные дети пустыни. Именно о них писал Ницше: «Всё, что нас не убивает, делает нас сильнее». Дети пустыни познали это на себе сполна. Но теперь и я один из них. И пусть у меня нет хвоста с острым смертоносным жалом, а кожу не защищают твёрдые шипы, я обладаю большим — тем, что находится глубоко внутри. Душа, скажете вы… может быть. Только мною она ощущается иначе — пустота. И я заполняю её движением. Для этого не нужны ни яд, ни шипы, ни когти. Стремясь заполнить самих себя, люди способны на очень многое, а счастье… Счастье эфемерно и довольно скоротечно, подобно пузырькам в бокале просекко.

Кусты становятся реже, и сквозь них я вижу волкособа, и то, как ярко сверкают его глаза в лучах закатного солнца, а большие ноздри втягивают сухой воздух.

Волкособ. Опаснее этого зверя в пустыне нет никого. Другие животные обычно сторонятся людей, волкособ же подходит к человеку как собака, но кидается на него как волк. Гигантские клыки способны разорвать кожу и распотрошить плоть за считанные мгновения.

Но волкособ не спешит приближаться ко мне. Бежит на небольшом расстоянии с точно такой же скоростью, с какой бегу я, и даже на меня не смотрит. Взгляд волкособа уверенно устремлён вперёд, словно зверь абсолютно точно знает, куда ему нужно попасть.

Хотел бы и я обладать подобным знанием.

Порыв ветра доносит до меня резкий сладковатый запах разгорячённой шерсти. Поворачиваю голову и всматриваюсь в волкособа. Он очень похож на пса, что когда-то жил в доме моей бабушки. Когда я оставался у неё на ночь и ложился спать, пёс ставил тяжёлые лапы на край кровати и очень глубоко дышал, отчего матрац ходил туда-сюда. Огромный пёс укачивал меня, пока я засыпал. К сожалению, того пса давно не стало, и мне грустно оттого, что я оказался в той реальности, где его нет.

Солнце медленно опускается, и теперь невозможно различить линию горизонта: небо окрашивается в шершаво-песочный цвет и сливается с плавными изгибами барханов. Температура воздуха быстро падает.

Позади больше сотни километров, а волкособ продолжает сопровождать меня. В его компании чувствую себя иначе. Словно зверь одним своим присутствием заполняет пустоту внутри меня. Или же он сам носитель подобного — одинокий ребёнок пустыни, блуждающий среди песков.

Уже темнеет, и пора сделать привал. И, хоть каждая частичка тела умоляет меня об отдыхе, останавливаться совсем нет желания. Обдумывая парадокс, начинаю понимать, в чём дело. Если остановлюсь, а волкособ побежит дальше, вновь окажусь один.

Одиночество. Вот от чего так сильно хочется бежать. И как же я не понял этого раньше? Вероятно, у нас не всегда получается в точности осознать причину собственных действий. Просто совершаем их, интуитивно ощущая в них потребность.

Но, как бы я ни хотел бежать, силы покидают тело. Перехожу на шаг, и, на радость мне, волкособ тоже сбавляет скорость. Останавливаюсь, и зверь останавливается вместе со мной. Солнце уже скрылось, перемешав меж собой небо и землю, отчего вся палитра пространства заполнилась чёрным.

Пока я укладываю в рюкзак тёмные очки и шапку и пытаюсь отыскать налобный фонарь, барханы затягивают свою гулкую ночную песню. Воздух наполняется жужжанием тысяч невидимых духовых инструментов. Волкособ склоняет голову набок, будто бы критик, оценивающий талант художника.

Сидя на всё ещё горячем песке, я наблюдаю звёзды: они, одна за другой, вспыхивают в черноте неба. В такие моменты сильнее всего ощущаю непривычную для левой руки тяжесть кольца. По привычке пытаюсь нащупать кольцо на безымянном пальце правой руки, но вспоминаю, что его там нет. Песня барханов становится громче, и среди заунывных звуков мне слышится такой родной звонкий смех. Кажется, вот-вот в ночи промелькнёт тень шелковистых чёрных волос, и засверкают, как звёзды, наполненные светом и жизнью большие глаза. Но мираж исчезает, как только на небе показывается луна. В её тусклом свете ловлю на себе пристальный взгляд волкособа. Его обесцвеченные темнотой глаза наполняет печаль, словно зверь способен читать мои мысли. Хотя откуда нам знать, о чём думают волкособы? Но сейчас мы оба, в глубине пустыни, окутанные густым сумраком ночи и согреваемые лишь холодным светом луны и тревожной музыкой барханов, сливаемся в единое целое. Во мне пустота зверя, а в звере пустота меня.

"Ты — это я", — сказала она мне как-то. Но тогда было сложно в полной мере понять значение этих слов. Теперь же всё ясно: любить человека, как любишь себя самого. И, когда её не стало, не стало и меня. Только вот очередной парадокс: меня не стало, но я всё ещё здесь.

Встаю и продолжаю бежать. И, хоть мой организм всё ещё обессилен, истощение идёт на пользу, ведь, как известно, чем сильнее страдает тело, тем меньше боли испытывает душа. Закон равновесия, чёрт бы его побрал. Так всякие смыслы обретают форму; так обручальное кольцо может быть на пальце только одной руки.

Позади осталось больше двухсот километров, но волкособ не отстаёт ни на шаг. Совсем скоро первые солнечные лучи избавят пустыню от гнетущих чёрных оков, только я не хочу, чтобы ночь уходила. И не только из-за предстоящей жары, но и потому, что в песне барханов всё ещё слышу звуки, такие близкие моей душе.

А когда солнце взойдёт, её смех прервётся.

Как прерывается, рано или поздно, абсолютно всё.

Вдруг песня пустыни неожиданно замолкает. Ночная музыка отчего-то прекращается прежде, чем восходит солнце. В это мгновение пространство пронзает утробный прерывистый вой, напоминающий крик диких кошек. Но я догадываюсь, что принадлежит он кому-то другому, и вижу, как на загривке волкособа дыбом поднимается шерсть.

Волкособ сбавляет скорость, а в его груди зарождается рык. Неужели они так близко? Прослеживаю за взглядом зверя и замечаю четыре горбатых силуэта, огибающих ближайший бархан: клочья шерсти на толстых шеях, обрубленные тупые морды и грузные тела на длинных нелепых ногах.

Гиены бегут как-то странно, будто бы боком. Но, как бы они ни бежали — направляются прямо ко мне. И спастись от них невозможно. Можно вызвать помощь по рации, только какой в этом смысл? Когда прибудут рейнджеры, трапеза гиен подойдёт к концу.

Волкособ встаёт передо мной и грозно расставляет лапы. Теперь только он отделяет меня от четырёх страшных хищников, что пришли полакомиться человеческим мясом.

Четыре. В китайской культуре это число означает смерть.

Гиены жадно смеются, и их усеянные зубами пасти наполняются густой слюной. Они обходят волкособа с разных сторон, но зверь продолжает защищать меня. Он оголяет огромные белые клыки, а бурлящий дикий рык приглушает истеричный вой гиен.

Одна гиена срывается с места и пытается ухватить волкособа за лапу. Он уворачивается и наносит ответный удар. Белые клыки вспарывают чёрную морду зверя, и песок окропляется первыми каплями крови.

Остальные гиены разом кидаются в атаку. Пространство и время, звуки и запахи — всё, что можно слышать, созерцать и чувствовать, мгновенно смешивается в единую тягучую массу. Ударом лапы волкособ отбрасывает одну из гиен, в то время как другая пытается подлезть под него, чтобы вцепиться в не защищённое шерстью брюхо. Подбегаю и ударяю её ногой. Мгновение — и массивные челюсти зверя смыкаются на моём запястье. Ощущение, будто руку сжимают стальные тиски. Гиена начинает крутить головой, чтобы выдернуть из суставов кости, но волкособ хватает её за ухо и делает рывок. Раздаётся хруст и сдавленный стон. Хватка ослабевает, гиена выпускает из пасти окровавленную кисть и медленно опускается на песок.

Численность хищников по-прежнему превышает нашу. Одна из гиен успевает прокусить волкособу лапу. Вторая вновь кидается под него и метит зубами в брюхо. Успеваю толкнуть её в бок, отчего зубы хищника хватают лишь воздух. Я защищаю волкособа, в то время как волкособ спасает меня.

Ещё одна гиена падает замертво, но это стоило нам с волкособом одной его лапы и моей ноги. Теперь силы равны. Я использую всё, что есть в рюкзаке, да и сам рюкзак, для атаки. Отвлекаю животных свистком и стараюсь бить в нос и глаза.

Одна из гиен сбивает меня с ног и придавливает к земле. Кажется, что весит она целую тонну. Пытается вцепиться в шею, но я подставляю руку. Лучевая кость ломается под натиском её челюстей. Гиена начинает трясти головой, ещё немного, и я потеряю сознание. Нащупываю свободной рукой свисток и всаживаю гиене в глаз. Полный злобы и боли вой пронзает утренний воздух пустыни. Гиена убегает туда, откуда пришла, за ней, хромая, устремляется вторая. На сплошь залитом кровью песке остались лежать два обездвиженных смертью тела.

Ноги меня не держат, и я продолжаю сидеть. Адреналин вежливо уступает место боли. Достаю флягу и выпиваю немного воды. Мне всегда думалось, что вода — антоним смерти. Ведь именно она источник всей жизни на земле. Но вода тоже отнимает жизни. И теперь, находясь здесь, в пустыне, понимаю, что жизнь и смерть, в сущности, одно и то же. Две сестры, что держатся за руки слишком крепко, и разлучить их не дано никому.

Вновь вспоминаю жвачку и ту роковую ночь. Теперь погибшему мальчику не так одиноко, ведь с ним моя жена и огромный пёс, что сторожит их сон. В сущности, мы просто поменялись местами, а я… Я лишь тень, растворившаяся в миражах пустыни.

Волкособ опускается рядом, и преданно смотрит в глаза. Достаточно одного движения, чтобы коснуться рукой густой серой шерсти. Но я не спешу. И не потому, что опасаюсь его клыков. Нет… Этот зверь не причинит вреда. Просто боюсь, что, когда протяну руку, пальцы найдут лишь воздух. Ведь в пустыне увидеть можно многое, но, к сожалению, сложно сказать, что из этого существует на самом деле, а что нет.

РЕЧИ НЕСУЩЕСТВУЮЩИХ

Некто однажды сказал... Но я сразу же это забыл. Посмотрел и не увидел. Оглянулся. Оказалось поздно. Тогда пришлось побежать. Но слишком тяжелые клешни и этот хвост... Он как якорь. Якорь, который тянет меня ко дну. Но я все ещё стараюсь дышать, и слушать, и даже говорить; только никто не слышит. Или это кажется?

Истерзанное временем лицо становится похожим на маску: такую знакомую, общую, одинаковую и угнетающую, из пустых глазниц которой взгляд потускневших и ничем не примечательных глаз устремляется в кирпичную стену с изображением картин Ван Гога. И где-то среди камней у подножья гор в Звездной ночи, на фоне облаков, скрученных наподобие морских волн, спряталась смерть. Она поглядывает на нас со стороны и так любит подкрадываться незаметно. Вот такая она забавная.

Теперь, эта госпожа добралась и до моих ушей...

— О чем же ты хочешь молчать мне, смерть? Да молчи же громче! Я практически тебя не слышу...

Тяжелее всего слушать тишину. В эти моменты из глубины сознания, из самых недр души вылезают демоны: страхи, переживания... И воспоминания.

Пожалуй, стоит это прекращать... Молчание губительно. Я слышал, что скорпион, окружённый пламенем, жалит себя в спину. Жаль, все так не умеют. Возможно, это могло бы уберечь нас от тишины. А может быть и нет. Только это всё не имеет значения.

Порой возникает ощущение, что случайности не случайны. Нам видится закономерность; чей-то промысел, судьба... Это заблуждение. Череда событий порождает другие события. Лист, сорвавшийся с дерева, падает на землю в определённым месте, если не подует ветер. Предназначение листа? Нет. Дуновение ветра. Траектория полёта. Физика и геометрия.

Это был кленовый лист.

Слишком тихо.

Самоубеждение, заблуждение, обман. Лист летит вверх. Выше и выше. Он проходит атмосферу, покрывается коркой льда и, налитый тяжестью, устремляется вниз, к земле.

Вы это видели? Я видел. И в подтверждение этому пепел на моих ногах. Да и Икар не даст соврать, он точно так же летел к земле.

Тишину нарушает шёпот.

Слова скорпиона тихие, но слова скорпиона страшные. Страшные слова и не должны быть громкими. Слова скорпиона пропитаны ядом, и яд этот опаснее яда мамбы. Яд этот смертоноснее острых мечей, молниеносных пуль, пушечных ядер, ракетных установок и даже межконтинентальных баллистических ракет с ядерным зарядом.

В этом мире, истерзанном пороком, в этом новом мире, окутанном ложью и интригами, в этом компьютеризированном мире, представленном в Facebook и Instagram, в этом мире, где ярость Калибана[1], наблюдающего в зеркале свое отражение, никто не понимает...

Слышу, слышу слова… Да только ничего не происходит. Всё остаётся неизменным — ибо слово лишь набор звуков, способный привести в движение только кленовый лист...

Или?..

Скорпион однажды сказал... Но мир сразу же это забыл. Посмотрели и не увидели. Оглянулись, но оказалось поздно. Слова гегемона тихие, но слова гегемона страшные. Тогда пришлось побежать.

Кленовый лист закачался от дуновения пролетающих мимо пуль. Объятые огнём, они мчатся в сторону земли. Кулисы подползают к сцене, словно слепые змеи; им-то до этого точно нет никакого дела. Ползут себе и ползут.

Якорь тянет нас всех ко дну. Но мы все ещё стараемся дышать, и слушать, и даже говорить...

Гегемон переходит на шёпот.

Ракеты опускаются с неба.

Занавес.

СФИНКС СМОТРИТ НА ВОСТОК

Сфинкс смотрит на восток. Туда, где восходит солнце. Там начинается жизнь.

Бог Ра смотрит на нас. На рассвете его лучи озаряют небо. И даже если оно затянуто облаками, любая тьма всё равно рассеивается.

Я иду по длинному мрачному коридору. Здесь солнечные лучи не могут меня достать. Это было бы здорово, если бы я был тьмой. Но я не тьма. Я — человек.

Наверное, мне должно быть страшно. Но отчего-то я не боюсь. Может быть потому, что верю в Ра. А может из-за того, что когда-нибудь солнечные лучи всё же пробьются в спроектированные мной лабиринты. И тогда мою историю найдут на клочке измазанного кровью папируса придавленного камнями.

Я крепко сжимаю свиток в руках. Он последнее, что у меня осталось. Или даже не так. Папирус — последнее, что вскоре останется от меня. В тот момент, когда его обнаружат, моя жизнь продолжится. В каком-то смысле…

Я не перестаю верить в это, даже когда мой взгляд падает на изображение Анубиса[2], высеченное на стене туннеля. Туннеля, который сейчас мне кажется бесконечным. Забавно, но на чертежах он таким не казался.

В глубине души я понимаю, что вряд ли кто-то сможет найти здесь мои останки. Ведь пирамида сооружена таким образом, чтобы больше в неё никто не вошёл. Никогда.

Каждый, кто сейчас находится здесь, отсюда уже не выйдет. Фараон мёртв, а значит, мертвы и мы.

Всё оттого, что фараону нужны слуги. Много слуг. Всегда и везде. Говорят, что он становится богом. Молодой правитель Та-уи[3] призывает всех, кто служил ему при жизни, следовать за ним. Он не спрашивает, кто хочет этого, а кто нет.

Анубис — бог с головой шакала — смотрит на меня с каменных сводов. Мне кажется, он слышит мои мысли. Мысли, за которые может постичь страшная кара. Только вот кары страшнее той, что уже уготовил мне молодой фараон, быть не может.

Я оборачиваюсь и вижу свою жену. Она тоже служила фараону и поэтому идёт в колонне. Нефер смотрит на меня, и, хоть в её чёрных как смоль глазах затаилась печаль, я не могу разглядеть в них даже толику страха. Бедная Нефер искренне верит в праведность этого страшного и бессмысленного ритуала. Мыслями она уже там — на небесах. Вместе со своим фараоном. Подносит ему кубки с вином и блюда со всевозможными яствами. Мне же в голову закрадывается крамольная мысль: «А не достаточно ли мы уже служили?»

Я на мгновение останавливаюсь, и мне в спину упирается остриё копья.

«Ты ведь тоже слуга фараона, — думаю я, оглядываясь на стража. — Твоя история точно так же окончится здесь. Неужели ты ещё недостаточно служил в жизни?»

Страж, разумеется, не слышит моих мыслей. Его копьё сильнее давит мне в спину. Я продолжаю идти. Мой взгляд вновь пересекается со взглядом Анубиса. Бог-шакал протягивает ко мне руки и зовёт в своё безликое царство. Великий фараон, великие жертвы…

Я вспоминаю, что впереди кроется небольшой проход. Я знаю о нём, так как сам спроектировал пирамиду. Каждую её деталь. Тогда я не задумывался, что она станет и моей гробницей.

Опять оборачиваюсь и нахожу взглядом Нефер. Надеюсь, она сможет понять меня. И простить. Страж подталкивает, но за его спиной я успеваю заметить друга.

Самутека тоже видит меня и слегка кивает. Мне вспоминается, как мы вместе работали. Немой от рождения Самутека — гениальный механик. Он придумывал и разрабатывал механизмы, которые впоследствии послужили строительству пирамиды, эскизы которой я начертил. Каждый раз, когда мы заканчивали работать, он кивал в знак прощания. Так и сейчас. Тот же жест. Значит, и он смирился со своей судьбой.

— Не стоит волноваться, мой друг, — шепчу я. — Ты такой не один.

Туннель делает очередной поворот, и я замечаю на стене скарабея. Жук, рождённый песками пустыни, бежит по стене и замирает на своём же изображении. Мне кажется, что он указывает мне путь. Где-то здесь тот самый проход. Скарабей — священное творение Амона Ра. Значит, всё же лучам Бога Солнца нет преград, а мои мысли чисты и непорочны.

Я останавливаюсь и поворачиваюсь к стражу. Нефер видит это и тоже останавливается. А за ней — вся остальная колонна.

— Самутека, держи его! — кричу я и вижу, как в глазах друга появляется то, чего раньше я никогда в них не наблюдал. Страх или скорее — ужас. Он растекается подобно разбитому яичному желтку. Самутека всё же хватает стража за шею, а я отбираю у него копьё.

Самутека хочет что-то сказать, но не может. Никогда не мог.

— Извини, — говорю я и не знаю точно, к кому обращаюсь — к Самутеке или воину, чьё тело я пронзаю копьём.

Туннель слишком узкий, и другие стражи не успевают быстро добраться до нас.

— Нефер, скорее! — кричу я и срываю со стены факел. — За мной!

Но жена явно меня не слышит. Она смотрит на тело стража, и её глаза полны непонимания. Мне кажется это странным. Нефер не испытывала страха, когда её вели к смерти, но испугалась, когда появился иной путь. Видимо власть фараона куда сильнее, чем я мог себе представить. Все эти люди в этом туннеле… Они оказались здесь по собственной воле. По крайней мере, их убедили в этом. Даже стражи сопровождают самих себя на смерть. Хотя, что говорить… И со мной было не иначе. Только в отличие от всех остальных Бог Ра позволил мне раскрыть глаза. Я хватаю жену за плечи и встряхиваю.

— Пожалуйста, пойдём со мной!

По щекам Нефер катятся слёзы, а губы дрожат. Знаю, несправедливо так поступать, но я желаю ей только добра. Мыслями Нефер уже на небесах. Она смотрит на меня оттуда и думает, падать ей или нет. А я всего лишь хочу, чтобы она жила. Только для неё это не жизнь, а бездна, из которой нет возврата. Но я верю, что умереть мы всегда успеем. Я готов всё объяснить, но не сейчас — потом, когда великий Ра будет смотреть на нас не через призму каменных стен.

Оставаться здесь больше нельзя, и я ныряю в едва заметный проход. Одно мгновение думаю, что больше в нём никто не появится. От этой мысли перехватывает дыхание, но в проходе возникает Нефер. В свете факела видно, каким бледным стало её лицо.

— Здесь ловушки! — говорю я, но жена ничего не отвечает. — Наступай только туда, куда и я. Механизмы устанавливал Самутека.

Я называю имя друга и вижу, как он забегает следом.

Мы передвигаемся по узкому туннелю. Я пытаюсь вспомнить каждую деталь своих чертежей. Память хранит их. Главное, чтобы мастера ничего не перепутали.

Коридор раздваивается, и я поворачиваю правее.

— Возьмитесь за руки, — кричу я, — и не касайтесь стен!

Ответа опять не последовало. Оборачиваюсь и вижу, что глаза жены полны слёз.

— Что мы делаем? — шепчет она. И мне становится ясно, Нефер только теперь осознала, что именно ей пришлось совершить. Несчастная… Она уже вынесла приговор своей душе. Но сейчас нет времени объяснять. Я видел скарабея. Сам великий Ра указывает нам путь. Молодой фараон мёртв, а мы ещё нет. Ему нужны слуги… Но мы и так достаточно сделали для него.

Позади раздаются лязг металла и чьи-то крики. Сработала одна из ловушек. Значит, нас преследуют. Этого следовало ожидать.

— Самутека, смотри в оба! — кричу я и ловлю на себе взгляд друга. Он так же полон ужаса, как и у моей жены. Никогда раньше я не видел такого выражения на его лице.

Вспоминаю, как округлились глаза Самутеки, когда я впервые показал ему эскиз пирамиды.

— Смотри, что поручил нам фараон! — сказал тогда я, и мы даже не задумались, какая участь нас ждёт впереди.

Ещё один механический грохот. Опять слышны крики, переполненные болью.

«Ты хорошо справился со своей задачей, мой друг. Твои механизмы работают на славу. Они спасают нам жизнь. Знаю, не для этого ты создавал их…»

Я вижу, как по щекам Самутеки катятся крупные слёзы. Интересно, что бы он сейчас сказал, если бы мог говорить? Наверное, проклинал бы меня…

Я ощущаю томный смрад смерти. Он так и не покинул эти мрачные туннели. В них стаскивали умерших, когда к вершине пирамиды поднимали огромный саркофаг. Я знал, что так будет. Рабы словно муравьи облепляли каменную глыбу и умирали, обессилев от голода и жажды. Они падали замертво, надорвавшись от непомерной тяжести. Я знал, что тела нужно будет куда-то убирать, чтобы они не мешали движению саркофага. Фараон щедро вознаградил меня за эту идею. Жаль только, что плата оказалась так несоразмерна…

Нефер что-то кричит, и я оборачиваюсь. Самутека машет руками. Позади него кто-то есть. Уже совсем близко. Я ускоряю шаг и ныряю в один из проходов, увлекая за собой жену. Надеюсь, Самутека не потеряет нас. Ведь ближе друга у меня нет. Правда сейчас он сам, наверное, так не думает.

Ещё один поворот, а затем резкий спуск вниз.

Позади вновь раздаётся механический лязг, сопровождаемый криками.

«Какой же ты молодец, Самутека!»

Мне в голову приходит мысль, что пирамида, которая призвана нести смерть, теперь единственное, что даёт нам надежду на спасение. Грозное и беспощаднее оружие в руках её создателей.

Я чувствую, что меня дёргают за ткань одежды, и останавливаюсь. Туннель стал немного шире. Нефер держится за моё плечо и тяжело дышит. Самутека тоже сильно устал, но держится.

— Оторвались?

Мой друг несколько раз кивает, а затем жестами спрашивает, сколько ещё идти.

— Недолго, — отвечаю я. — Совсем скоро мы выйдем к восточной стороне.

А затем добавляю:

— Спасибо, что не оставил нас.

Самутека ничего не отвечает, но в его взгляде снова проскальзывает нечто схожее с тем, что я уже видел в глазах жены.

— Ра на нашей стороне, — говорю я и поднимаю факел.

Самутека смотрит вверх и видит на потолке изображение скарабея.

Позади доносятся звуки шагов. Я вновь хватаю жену и тащу её за собой.

Туннель выводит нас в просторную комнату. С потолка через специальные отверстия пробивается свет. Больше факел нам не понадобится, и я выбрасываю его.

Нефер оглядывается и спрашивает, где мы. Я осматриваю стены, и не нахожу выхода, хотя уверен, что он точно должен быть именно здесь.

«Как такое возможно?» — думаю я. И тут до меня доходит: «Конечно же…»

— Проход успели заложить…

Ноги подкашиваются, и я опускаюсь на холодный пол. Ожидаю проклятий, которые должны вот-вот обрушиться на меня, но чувствую лишь, как нежные руки обвиваются вокруг моей шеи. Нефер прижимается к моему плечу и начинает плакать.

— Любимая, прости меня…

Видимо, всё это оказалось зря. И Ра не указывал мне никакого пути. Я лишь приговорил жену и лучшего друга к страшным мучениям в загробной жизни. Теперь их души прокляты. И выхода нет. Точно так же, как и из этой пирамиды.

— Почему ты пошла за мной, Нефер?

— Потому что люблю тебя, — отвечает она и прикладывает руку к моей щеке. Я слышу, как сильно дрожит её голос.

Через пелену слёз я замечаю, что Самутека хватает брошенный мной факел и бежит к стене. Потушив огонь, он втыкает древко в щель между камнями и начинает давить.

«Точно! Как я сам до этого не додумался? Свежая кладка ещё не успела застыть!»

Я вырываюсь из объятий жены и хватаюсь за древко. Самутека мне подмигивает. Так он делает всегда, когда у нас что-то получается. Один из камней поддаётся и отъезжает в сторону.

Я смотрю на Самутеку и вижу на его лице улыбку.

— Всё будет хорошо… — подбадриваю я друга. — Великий Ра с нами! За этой стеной нас ожидает Сфинкс!

В туннелях вновь раздаются шаги, и улыбка исчезает с лица друга. Мы давим изо всех сил, и ещё один камень сдвигается с места.

Нефер спешит к нам на помощь и хватается за рычаг.

Я смотрю на своих спутников и опять думаю, отчего они решили последовать за мной. Знаю, что Самутеку спрашивать бесполезно. Он будет молчать, ведь Ра не одарил его голосом. Лицо Самутеки печально, а это значит, что друг так и не поверил в мои слова. И даже скарабей не убедил его. И всё же он здесь — со мной и с Нефер. Но я точно знаю, что его убеждения непоколебимы…

Всем весом мы наваливаемся на древко факела, и третий булыжник начинает сползать в сторону.

— Почему ты здесь, Самутека?

Друг поднимает на меня глаза, и мне становится ясно. Он с самого начала знал, что один я не справлюсь. Самутека пожертвовал своей душой ради дружбы. Ради меня.

Булыжник падает на пол, но эхо чужих шагов раздаётся совсем близко.

— Этого хватит, чтобы выбраться! — кричу я и помогаю Нефер пролезть в образовавшееся отверстие.

Затем поворачиваюсь к Самутеке и говорю, что он следующий. Но друг лишь качает головой.

— В чём дело? — я хватаю его за руку, но он вырывается и указывает в сторону туннеля.

— Нет… — шепчу я. — Мы почти выбрались… Тебе нельзя возвращаться!

Самутека кладёт руки мне на плечи, а из проёма доносится звук очередного сработавшего механизма.

— Нет! — кричу я изо всех сил.

Друг отвечает улыбкой. Его руки на мгновение сжимают мои плечи, а затем отпускают. Самутека направляется к туннелям и, прежде чем раствориться в их сумраке, поворачивается ко мне и коротко кивает. Я чувствую, как слёзы катятся по моим щекам.

— Прощай, мой друг…

Какое-то время стою неподвижно и всё ещё не теряю надежды, что Самутека вернётся. Но этого не происходит. Звуки шагов смолкают, и пирамида погружается в тишину. Я достаю папирусный свиток и кладу его на каменный пол. Теперь это не моя история. Это история Самутеки. Верного друга и достойного слуги. Клочок папируса — это всё, что от него останется. Надеюсь, когда-нибудь свиток найдут, и имя друга не умрёт вместе со мной.

— Прощай мой, друг. Ты всё же решил отправиться на службу к своему фараону. Надеюсь, он простит тебя…

Я выбираюсь наружу и вижу Сфинкса. Яркие лучи солнца озаряют его лицо.

Нефер ждёт меня. Я беру её руку, и она сжимает мою в ответ. Прежде чем сорваться с места и побежать, мы на мгновение замираем.

Сфинкс смотрит на восток. Там начинается жизнь.