Пути и перепутья поэзии Лилии Паронян

Яркие поэтические явления одним своим существованием подчас опровергают кажущиеся очевидности. Так, например, мы едва ли удивимся, если нам скажут, что поэт изображает либо себя и свои переживания, либо окружающий мир. Что здесь спорного?

Однако поэзия Лилии Паронян одним фактом своего существования опрокидывает приведенную банальность. Поэт пишет и о себе, и не о себе. Так, окружающий мир, подобно ожогу, воспринимаемому сверхчувствительной кожей, воздействует на душу поэта, и внешнее становится внутренним. Или, напротив, вопль, обращённый поэтом к Богу, исходя из глубин души, переходит в объективное измерение. Он раздаётся не только в душе поэта, но и в глухонемой вселенной.

Так, Паронян пишет (с. 7):

За руку поддержки и душевные прощения.

Факт идеального происхождения человека, который прозрачно угадывается между строк, так же прозрачно свидетельствует: перед нами не похвальба себе, а обращение к тому высшему «я», которое, в конечном счёте, является образом Абсолюта. Следовательно, перед нами как бы два «я». Одно в потенциале не чуждо самокритики и обращено к другому, высшему «я». И мы уже не можем упрощённо говорить, будто поэт изображает либо себя, либо окружающий мир. Он постоянно свидетельствует о себе как не о себе и об окружающем мире как о потоке бытия, к которому причастен каждый из нас – наделённый идеальным происхождением и чудесным даром речи.

Поэт пишет (с. 9):

Женщина чувствами сотворит окружающий свой мир.

В представлении Паронян человек – это своего рода песчинка в таинственной вселенной, однако, эта песчинка, будучи частью целого, приобретает значение целого. Песчинка равна вселенной в том смысле, в каком, быть может, одна буква своим существованием подразумевает весь алфавит в том или ином языке.

Напрашивается на первый взгляд неожиданная параллель. Поэт одной из давно минувших эпох, Гавриил Державин, в оде «Бог» сказал: «Я царь, я раб, я червь, я Бог!». Как же так, неужто человек является одновременно предельно (беспредельно) крупной и предельно малой величиной? Наше логическое недоумение снимает сам поэт: «Во мне Себя изображаешь, / Как солнце в малой капле вод» – пишет Державин, свидетельствуя о том, как бесконечность может отражаться в предельно (или беспредельно?) малом зеркале.

В своей философской оде «Бог» Державин вторит Рене Декарту и его философии существования. К мудрости Декарта стихийно примыкает и наша современница – Лилия Паронян. Она пишет (с. 6):

Про свою бесценную душу и любимое «Я».

Что ж, «Я» невозможно не любить, если за ним угадывается Абсолют.

Как говорил один интеллигентный знакомый рецензента, человек точной науки, «я» включает в себя и «не-я». Любопытно, что сказочное присловие «И я там был, и мёд я пил» подразумевает надёжность личного свидетельства о неких объективных предметах и явлениях.

Говорят, что новое – это хорошо забытое старое. И однако наша современница ни в коей мере не повторяет того, что уже известно человечеству. Так, в отличие от Державина с его мужественной поступью, Лилия Паронян прямо или косвенно подчёркивает свою женскую природу, женскую стихию. Примечательно не только прямое упоминание женщины в процитированном здесь стихотворении Паронян. Не менее примечательно и то, что сквозит между строк, становится для нас почти очевидным и не именуется. Женской натуре присущи, с одной стороны, повышенная эмоциональность, а с другой – умудрённая созерцательность. Вот что кардинально (а не только количественно!) отличает нашу современницу от старика Державина, при всей перекличке взаимно удалённых эпох.

Служащему в бесконечности безоценочно для каждого!

– пишет Паронян (с. 184), внутренне противопоставляя свою миниатюрную эстетику монументальной эстетике Державина, маститого одописца.

При всей своей преемственности по отношению к прошлому, Лилия Паронян живёт и работает в современном контексте, который был неведом Державину, наследнику Декарта. Сегодня страдающее человечество изживает и, если так можно выразиться, доживает эпоху постмодернизма – эпоху тотального текста, который подчас больше автора.

Концепцию смерти автора провозгласил один из величайших идеологов постмодернизма Ролан Барт. Говоря кратко и упрощённо, учение Барта заключается в том, что вся мировая литература представляет собой гипертекст (или тотальный текст), который лишь варьируется разными авторами, но не создаётся заново. С означенной позиции, например, любое стихотворение Есенина о бойкой тройке есть имперсональное порождение простонародной стихии фольклора, где изначально обитают залихватская тройка или белая берёза… И Есенин не привносит в мир ничего нового, ничего своего. По логике Барта, если её приложить к классику, Есенин просто остроумный переписчик того, что было ведомо человечеству и без поэта-хулигана. Так ли это – иной вопрос.

Однако и самые яростные противники постмодернизма находятся в своего рода негативной зависимости от него. Отчётливой альтернативой ему (и его зеркальной противоположностью) становятся такие современные литературные явления, как новая искренность и женская поэзия.

Творчество Лилии Паронян является ярким образчиком новой искренности и женской поэзии. Говоря о нашей современнице, невозможно не вспомнить ещё один – и тоже чрезвычайно яркий – образец женской искренности в литературе. Речь идёт, разумеется, о Марии Башкирцевой; её авторству принадлежит скандально знаменитый в своей беспрецедентной открытости читателю «Дневник». «Чтоб быть современнику ясным, / Весь настежь распахнут поэт» – стихийно вторит Башкирцевой Анна Ахматова, которая, по всей вероятности, чудесно совпадает с Башкирцевой, а не воспроизводит её сознательно. Меж тем, Марина Цветаева числит себя литературной наследницей Башкирцевой, к которой относится с особым пиететом.

Практику лирического дневника вослед Марии Башкирцевой, создательнице «Дневника», осуществляет и наша современница Лилия Паронян. Об этом свидетельствует она сама (с. 4):

«Все мои стихи – это и поток сознания, и тайный дневник, и глубоко личные письма себе и любимым людям. В каждом из стихотворений я обострённо рефлексирую».

Лилия Паронян пишет белым стихом (стих без рифм), отказывается от выверенной силлабо-тоники в пользу повествовательной естественности. И всё же её строки приблизительно равной длины составляют строфы, хранящие культурную память о классическом стихе. Однако Лилия Паронян преодолевает или, во всяком случае, расширяет классический метр во имя непринуждённости и естественности, присущей дневнику.

женщины хрупкой, с любящим сердцем,

– пишет Паронян (с. 134), намеренно освобождая стих от риторически-книжного оформления.

Высшей естественности придерживалась и Башкирцева. Но сравнима ли с ней напрямую наша современница? Не будем поспешно зачислять Лилию Паронян в некий классически устоявшийся круг имён. Так, кардинальная (а не исключительно количественная!) разница между, например, Марией Башкирцевой и Лилией Паронян определяется эпохально. Между модернизмом и постмодернизмом, как по другому поводу выразился Пушкин, существует дьявольская разница! Ранние веянья модернизма, которые способствовали появлению на литературной сцене Марии Башкирцевой, знаменовали приход новой эпохи. Он был ознаменован в том числе – женской эмансипацией едва ли ни в старомодном тургеневском смысле.

И если модернизм направлен в будущее, то постмодернизм направлен вспять. Его высшая цель – ретроспективный обзор вышеупомянутого гипертекста, этого своеобразного порождения интеллектуальной деятельности Ролана Барта. Даже Лилия Паронян, наша современница, устремляясь от постмодернизма к новой искренности, перенимает от него умудрённую созерцательность.

Итак, константы жизнедеятельности Марии Башкирцевой – сверкающая новизна, вызов, эпатаж. Константы жизнедеятельности нашей современницы, прошедшей через постмодернизм, – страдальческая умудрённость, милосердие, тишина.

Это эпохальное различие двух имён проявляется в различии суждений Башкирцевой и нашей современницы на одну и ту же тему. Как читатель, может быть, уже догадался, речь идёт о любви – вечной теме.

Башкирцева пишет в своём «Дневнике»[1]:

«Для меня измена была бы ужасна. Очень немногие люди имеют счастье испытать настоящую любовь, которая не может прекратиться, хотя бы она и была взаимна. Вообще люди не способны испытывать такое цельное чувство, что-нибудь отвлекает их или мешает им, и они довольствуются обрывками чувств, которые меняются, вот почему многие пожимают плечами, когда при них говорят о вечной или неизменной любви, которая встречается очень редко».

Башкирцева высказывается в русле осколочной эстетики, в которой сквозит донжуанство. В диаметрально противоположном по смыслу, но эстетически сходном ключе высказывается о любви наша современница – Лилия Паронян. Она пишет (с. 120):

самого любящего меня мужчины в этой жизни.

Если у Башкирцевой, которая творила в пору приближения декаданса, любовь неизбежно сопровождается случайностью и фрагментарностью (за которой, однако, угадывается вечность), то у нашей современницы любовь выступает как идеальное начало, как постоянная субстанция. Излому наступающего декаданса наша современница внутренне противопоставляет классическую обтекаемость как особое свойство любви. Она греет, но не сжигает…

Вот почему с любовью в творчестве Паронян прямо или косвенно связывается семейственность. Поэт пишет (с. 92):

Что напомнит мне о быстротечности времени!

Вопреки расхожему утверждению, что любовная лирика удел холостяков, Паронян воспевает семейственность. Она связывается и с идеальным прошлым, и со свежестью бытия. Поэт пишет (с. 11):

Радуясь своей жизнью и своей реальностью.

Умственной изощрённости и сложности декаданса Лилия Паронян внутренне противопоставляет простодушие, которое современно и вечно.

В стихотворении «Личность» поэт пишет (с. 107):

В виде хозяев – его души создателей.

Поэт повествует не только о ребёнке, но и о человеке вообще, существующем один на один с глухонемой вселенной. Она подчас неуютна, мало обжита и, более того, внутренне враждебна человеку.

В принципе он обретает защиту под отчим кровом, но вместе с тем родительский надзор по-своему закрепощает дитя. Поэт продолжает:

Отдавая любви всего себя в трениях.

В творчестве Лилии Паронян, при всём его многообразии, прослеживаются три сквозные темы, три константы: вселенная – семья – человек.

При своей преемственности по отношению к различным литературным явлениям прошлого, Паронян современна. Новизна её поэзии связана со стихией семейственности, которая всё же не была доминантой русской поэзии двух-трёх последних столетий.

Едва ли рецензент ошибётся, предположив, что всякий поэт желает взойти на Парнас и там навеки поселиться. Кого из поэтов не манит заоблачная вершина? Однако различные культурные эпохи в различной степени благоприятствуют (или не благоприятствуют) творчеству. Причудливо сменяют друг друга и различные читательские аудитории.

Так, в своё время Ахмадулина, Вознесенский и Евтушенко собирали стадионы, ныне поэзия уходит в уютную тишину библиотек. И вопрос не в том, явились ли поэты, которые талантливей кого-либо из названной триады. Знания о таланте или о поэте поменьше человечество вырабатывает десятилетиями и веками. Мы не можем сейчас с уверенностью говорить ни об упадке поэзии, ни о её подъёме.

Мы в состоянии лишь свидетельствовать, что по ряду сложно согласованных меж собой причин поэзия сегодня устремляется в камерный формат. Это не обязательно плохо. «Цель творчества самоотдача, / А не шумиха не успех», – когда-то сказал бессмертный Пастернак.

Литературный процесс сложен. Отсутствие сегодня общепризнанных величин, одной из которых в своё время была (и в общем остаётся) блистательная Ахмадулина, обусловлено различными причинами – в частности отсутствием единых и общепринятых критериев художественной ценности. В советскую эпоху мир литературы был простым и бинарным: существовало академическое искусство и существовало так называемое другое искусство. Едва ли будет натяжкой назвать его также левым искусством. Гениальным леваком, который в виде исключения был официально признан, являлся Владимир Маяковский. Помимо него официальную литературу составляли писатели академического толка к тому же наделённые незаурядными личными талантами – Горький, Фадеев Шолохов. Они были официальными классиками.

Разумеется, и советская литература была далеко не однородна. Однако в ней прослеживается простая бинарная тенденция. Сегодня же литературная карта страны и мира причудливо эклектична. Одни проповедуют постмодернизм с его ориентацией на литературную игру, другие, напротив, взывают к новой искренности, третьи зовут к чему-то ещё и вовсе небывалому. Однако нередко эта небывальщина таит за собой хорошо забытое старое – например, хорошо известный миру авангард. Четвёртые вдаются в радикальную заумь – возрождают обериутство. В современной литературе много путей-дорожек. Можно запутаться и заблудиться.

Однако Паронян, судя по её стихам не заблудится, поскольку она знает, куда идти и на что ориентироваться. Со своим обострённо ясным женским умом она следует узкой, но хорошо освещённой тропинкой. И не приходится сомневаться, что стихи Лилии Паронян найдут своего благодарного читателя.