Птицы не то, чем они кажутся. Елена Сафронова о стихотворениях Анны Аликевич

Птицы не то, чем они кажутся

 Елена Сафронова о стихотворениях Анны Аликевич

Стихи поэта и литературного критика Анны Аликевич произвели на меня двоякое впечатление.

С одной стороны, поэтические тексты Аликевич сразу покоряют редким единством формы и содержания, выразившимся в изобретении и полномерном применении собственного поэтического языка. Поэтический мир и слог поэтессы демонстративно избегают всякой связи с реальностью, по крайней мере, нашей. Аликевич уводит читателя в воображаемое пространство, где свои законы и особые события:

Спи, мой любимый, спи. Спи, как медведь в берлоге,
Пусть тебя не гонят ловчие на край тайги.
Ты лучше знаешь, когда не время и кружат волки,
Когда день хороший и долгий для обратных путей.

Это даже не всегда события: действий в стихах Аликевич мало, а образов много. Событиями становятся чувства и ощущения героев, пророчества, заклятья, молитвы, страхи, радости... Абсолютная ее ирреальность не сказка: та, во-первых, всегда «намек – добрым молодцам урок», во-вторых, немыслима без обязательных действий героев, в-третьих, приводит к финалу (не обязательно счастливому). У Аликевич все глобальнее: ее мир стоит на своих китах, и вроде бы никуда не развивается, просто существует в особенном времени и пространстве. Ее стихи – аутентичная мифология, а язык – язык мифа. К теме мифа еще вернусь.

Поэтическая манера Аликевич отрицает правила. Она вольно обращается с рифмой: то «пропускает», то ограничивается приблизительными созвучиями, то злоупотребляет глагольными рифмами, которые «вышли из моды» еще в начале ХХ века, а то соблюдает строго, если не ученически:

Для других у тебя и привет, и улыбка,
А ко мне повернёшься спиной...
Разве я виновата в твоих ошибках,
Разве я твоим бедам виной?

То же самое касается ритма и стихотворного размера. Строфика Аликевич причудлива и тоже гибка. При этом совершенно ясно, что все это – не ошибки, не технические недоработки: автору так надо. Приставать к ней с советами по технической части, по стихосложению, понятно, бесполезно: она сформировавшийся литератор с богатым и интересным лексиконом, в котором есть «авторское» написание слов («тысячелетный», «дыхмя́нный») и неологизмы (многие из них явно навеяны фольклором):

путевод
Где хижина твоя, хитивший и дурнопьян
Забудешь пятидорожие семиторное, / И тёмное моё травяное море накроет тебя как дыхмя́нный шторм
И я не одинокий в ночи́ бездомёнок
яблоки ночные каченные
ковыли́ца-небылица.

В большинстве все эти слова – сами себе метафоры, внятные, образные. Я вырываю из контекста, а в естественном течении такая вычурная речь походит на возвышенное глаголание (прибегая к тоже излюбленным Аликевич архаизмам):

Это я, это я вернулся – ну, еще бы, все накрыло крылатой рукой сонной,
Спят все простоволосые девчонки, спят яблоки ночные качёные,
Спят скрипучие ветви и листья, спят темные половицы –
И ты спи, и ты спи...
Да как будто не знаю, как будто не знаю:
С какого ни качни краю, это ковыли́ца-небылица.

Что-то в этом есть от понятия Гумилева «высокое косноязычье».

Но некоторые новоизобретения Аликевич, не стыжусь признаться, я не вполне понимаю – например, что такое «хитивший», существительное или прилагательное?.. Или: заяц кору ГОЛОДАЕТ, как у автора, либо же ГЛОДАЕТ, и вкралась опечатка?

Тут приходится перейти к «но», к выше упомянутой двоякости.  

Как ни забавно (или ни обидно), но сложно расшифровать ключевой для подборки, формирующий ее – и всю эту мифологию – образ птицы Нукты. Более или менее похожа по написанию и функционалу Нюкта, греческое прабожество женского рода, персонификация ночной темноты, одна из прародительниц античного мира, родившая Эфир и День от своего брата Эреба – Вечного Мрака. Второе написание имени Нюкты – Никта (не Нукта). Кроме Нюкты, можно предположить лишь, что Нукта – это анаграмма названия птицы тукан. Но вряд ли о тукане автор писала бы столь возвышенно... Видимо, все-таки правильно толкование Нюкты. Тем более, что в стихах явственен мотив рождения (мира):

И свила я гнездо в траве, и вывела я птенцов –
А потом он вернулся через десять лет,
И тень закрыла всё небо со всех концов.

В концепцию рождения мира укладываются детали античной мифологии – Эвридика, Арахна, дополненные образами из более поздних эпох – король-олень, Сильвия Платт, зигзица (та самая, из «Слова о полку Игореве»?). Говорит «за» нее и подчеркнутая архаичность (вневременность?) стихов Аликевич и педалирование женского начала своего мира, традиционных гендерных ролей мужчины и женщины, зависимость лирической героини от Него:

Если это и есть настоящий ты,
То зачем не прогонишь меня,
А если мне можно прийти,
То зачем отворачиваешься от меня?

Забери меня в свой горный дом,
Я буду тебе женой или дочерью,
Или кем ты захочешь,
Только забери меня и укрой, как прежде,
Своим огромным крылом.

К праначалу и прародине «взывает» и царство дикой природы, в которой автор чувствует себя как рыба в воде. К сожалению, это спокойное уверенное чувство не все читатели могут с нею разделить...

Почему мне так важно понять основного персонажа стихотворного цикла? Я из тех критиков, для кого смыслы текста значимы не меньше форм. Анализируя текст, хочу быть уверена, что, если и не говорю с автором на одном языке, но хотя бы верно его понимаю. Насколько можно судить по критическим работам самой Аликевич, она придерживается того же принципа. У критика Аликевич респектабельный выбор книг для рецензирования (см. портал «Текстура») – чаще это некие «новые смыслы», то документальные, то биографические книги, то не самые известные массовому читателю поэты, реже – мейнстрим. Но в своих рецензиях Аликевич изъясняется точно и прозрачно. А вот что она пишет о поэме «Лицо наизнанку» Тристана Тцары, румынского поэта-авангардиста (наверное, выбранного в силу некоего духовного родства): «В русскоязычной традиции элементы абсурда и зауми, свойственные авангардной поэзии 10-20-х гг., отбили у массового интеллигента... желание идти по пути расшифровки воляпюков, искать многосмысленности в бессмысленности... Новопереведённая поэма «Лицо наизнанку»... при кажущейся иносказательной форме, при богатой метафорике, многочисленных аллюзиях ... и бесконечных комментариях, в то же время сохраняет удивительную смысловую ясность, почти не представляя труда для понимания главного... в целом это очень ясная и простая поэма, довольно совершенная с языковой точки зрения». Для критика Аликевич «понимательность» поэмы – одна из ее качественных характеристик. Хотела бы я то же самое сказать Анне о «Птице Нукте»!..

Подводя итоги. Аликевич – автор настолько самодостаточный и умелый, что вряд ли уместно ей что-то советовать. Но при том, что я соглашаюсь с силой ее поэтического слова, для меня остается загадкой мотив, первосмысл ее стихов. Автор в данном случае говорит больше сама с собой, чем с читателями, создавая мифологию неведомого мира – так он и рискует остаться неведомым... Не познаваемым. А ведь создание своей мифологии в тексте литературно весомее, чем излюбленная женская тематика – любовь, деторождение, поиск женского счастья. При всей их священности.

Стихотворения Анны Аликевич

Птица Нукта

Стихи

***

Спи, мой любимый, спи. Спи, как медведь в берлоге,
Пусть тебя не гонят ловчие на край тайги.
Ты лучше знаешь, когда не время и кружат волки,
Когда день хороший и долгий для обратных путей.

Пусть дымится твоя чашка,
Настоянная на липовой ноге.
Пусть качается луна хрустящая –
Маятник, и путевод, и целебный мед – попей.

Пусть будет сокрыт твой от всех дом,
Где покой тебе – и не достать письмом –
Словно тысячелетный сон,
Словно соглядатай ошибся адресом.

Ты лучше знаешь, когда трава степная дымится
И временный дом продрог,
И когда сухостой складывают в кострища,
И когда первый холодок.

И как кору голодает заяц,
И когда открываются пути,
И когда тебе день отправиться
И волчцу и соннику расти.

И когда тебе вернуться в твой дом,
Вынырнув из ниоткуда в степи,
И когда зима позовёт холодом
И строгим сухим листом в сердце твоём напишет.

Не мне знать об этом календаре твоём
Волчьем и птичьем,
Подбрюшном и заязычном,
Не мне говорить: «Уже время тебе идти».

***

Прилетай, – говорю, – прилетай в свой дом,
Уже началось зимовьё зверей,
Уже пил воду над заледенелым прудом
Король-олень.

Прилетай, – и ина́че могу, – волчья сыть,
Зачем тебе в поле стыть,
Где логово травяное твоё,
Уж звёзды часты́ и ночные воды густы́,
И созрело полынное питьё.

Где хижина твоя, хитивший и дурнопьян,
Где медвежья звездная колыбель –
Эвридикина прялка скрипит в метель, –
Где твоя старая постель: постоянное в непостоянном?

Где душа твоя за во́ротом, за тимья́ном,
Где?
Ты и сам всё знаешь, что время уже тебе возвращаться, –
Как медведь воро́чается в сердце луны, –
И спать ложиться рано,
И в старые страницы глядеть, и закутаться в шумящую степь,
И ночным языком вылизывать раны,
И быть не перелетным, но постоянным,
Пока во́ды стоялые вновь не погонит волка межсонного бег, –

Ты и сам знаешь лучше всех,
Что пора обратно.

***

Птица Ночь говорит: «Я тебя укачаю на крыльях своих.
Обернись ко мне, повернись, я тебя заверну
В ткани призрачных трав моих шелковых и льняных,
В подлунной колыбели моей укачаю тебя во тьме.

И ты забудешь свое горе, забудешь тридцать три моря,
Чернавку и восемь жен,
Забудешь пятидорожие семиторное,
И тёмное моё травяное море накроет тебя как дыхмя́нный шторм.

Забудешь свою судьбу петлистую,
И всех недругов, что выискивают,
И ту, что точит кинжал,
И все истины, что ни одна не истина, –
И руки твои будут разжаты,
И зубы разожмутся стиснутые,
И все замки́ заключения свои сложа́т.

Ложись, и я тебя укачаю,
И лампада моя будет светиться в ночи,
И белые крылья мои укроют тебя, как в начале,
И колоб пшеничный покатится через шумящие ручьи.

Забудь об отце своём, волке степном, и его дорогах,
Забудь о матери своей, птице однолапой, на горьком её пути,
Обо всех ворогах и отрогах,
Пусть они распадутся, как сучья дерева сухого,
И вспыхнут расшатанные мостки.

Как бы птица, но женщина я тоже,
И под белой моей кожей бежит росяна́я струя,
И я могу быть тёплой и млечной,
И переходят крылья мои в плечи,
И соро́чица моя не тяжелее и не легче,
Чем у любой жилицы земного жилья.
И я могу тебе дать молока и мёда,
Могу охранять лампаду от мошкары,
Я ещё одна без имени и племени рода,
И растают, как белая полоска восхода,
Пуховые мои дары.

Приходи в мою колыбель, соломенную и ржаную,
В лёгкое бремя шелковых крыльев моих,
В колыбель полночную птицы Нукты.
Пусть стопы твои отдохнут,
Послушай песню лютиковых травяных молитв.
Пусть нигде у тебя не болит.
Я тебя в синее своё полотно заверну,
Как младенец звездами небесными повит,

И взял одну, и сделал золотой бубенчик,
И она звенит.

Песня

Ты был задолго до меня,
Как древний океан,
И тех, о ком лишь зыбь слышна,
Ты звал по именам.

В тебе я как песчинка дна,
Как мелюзга и пыль, –
Ты был так долго до меня –
И без меня ты был.

Ты как неведомый покой,
Забвение и чан
Тревог, как вечный дом морской,
Беспамятства причал.

В тебе меня как будто нет –
И я как будто есть –
И после будешь ты звенеть,
И колебать, и петь.

И после, после будешь ты,
Как ты в начале был:
Дитя пускает корабли,
А старость ищет сон могил.

Детское

Как бы не так, как бы не так –
И по старым лестницам скрипучим разливается темнота,
И половица дрожит неминучая,
И тень падает от листа.
Как бы не так, как бы не так, спи, пустяк, второй носок, брак.
Что было? Лампу разбили, и масло вылилось – с чем идти на чердак?
Книгу купили, спалили, часы: тик и так, – спи, усни, качается полумрак.
Это я, это я вернулся – ну, еще бы, все накрыло крылатой рукой сонной,
Спят все простоволосые девчонки, спят яблоки ночные качёные,
Спят скрипучие ветви и листья, спят темные половицы –
И ты спи, и ты спи...
Да как будто не знаю, как будто не знаю:
С какого ни качни краю, это ковыли́ца-небылица.
Почему бы тебе не жениться?
Да, почему бы мне в пятый раз не жениться?
Всё-то тебе не спится...
Что же, я должен про синюю птицу-сови́цу,
Я расскажу, засыпай.
Почему бы мне не жениться? А где предыдущая моя жена –
Удавилась, радость моя, удавилась, не начинай,
Не приставай.
Нет, это я никак не могу:
У тебя нет приданого,
Не начинай наново... Ветви ели тебя берегут
Для жениха чужестранного,
Спи, зигзи́ца стучится, осетри́ца идет ко дну
В синем своем покое,
Я не счастье твое земное, я несчастье твое земное,
Все пройдет, ветер унесет,
Послушай, как ветвь качается сосновая...
Я вчера седой волос нашел у себя снова,
Есть то, от чего никто тебя не спасет.
Я уйду, я не хороший, не добрый, не долгий,
Я сон в обветшалом пологе,
Ты вырастешь и узнаешь, что́ я у людей краду,
А пока наслаждайся снами,
Прежде чем канешь в подлинную мою темноту.
Все они ко мне прирастают,
Пока узнают, какую гнусную правду обо мне люди плетут...
Разве я что-нибудь обещаю –
Видишь, ничего не обещаю,
А говорят: лгун, плут.
Скажи на милость –
Говорят, третья жена у него удавилась,
А вторую никак не найдут.
Разве я виноват,
Что умом они повредились,
Лично я в жизнь не тронул и мышь...
Как ты там – шуршишь, спишь?
И ты ложись со мной спи, мой любимый.
Ну, ну, я пошел.
Обними меня, обними, укачай меня, укачай,
Словно мы в начале и ты моя мать-сова,
Словно я твой совенок и лунная колыбель еще не мышиная трава,
И я не одинокий в ночи́ бездомёнок,
Словно крылья твои как гигантская темная листва,
И я в них как в ладонях ночных огромных,
Скажи мне самые главные слова:
Я усну с тобой и сон мой будет долог...

Ну все, мне пора на охоту, бредовая твоя голова.

Баллада

Пусть мы станем, как равные, равные, Боже, –
Сделай словом и музыкой, морем меня,
Чтобы он увидел меня и услышал,
Чтоб средь желтого поля увидел меня.

Боже, сделай меня тоже тварью крылатой:
Мои руки – как крылья, как клюв – мой язык.
Чтобы с ним я как равной, как равной была бы
И вверху, и внизу.

Боже, сделай свободной меня, перелетной,
Ветром в сте̒пи, в ночи́ огнем:
Я не знаю, где вьет он гнезда,
Но чтоб был он со мной.

Господи, сделай меня как шуршанье вере́ска
И как крик совы.
Душа его – в но́чи огненная подвеска,
И все жёны его – как вдовы.

Боже, дай мне его на все дни и все годы –
Быть подругой, женою, сестрой,
Пусть я буду с душой его горькоокой
Вместо первой и вместо второй.

И возьми всё, что есть у меня дорогого, –
Мой орех, мой цветок из косы.
И Ответил во мне: попроси другого,
Попроси, попроси, попроси.

***

Ничего у меня не было с ним,
Просто моя жизнь – вся главная её половина –
Прошла в огромной его тени орлиной.

И сначала я думала: он мой отец – в детстве,
Потом я думала, что я его невеста,
А потом узнала, сколько у него жён...

И как он их, как кислое тесто,
Раздает после краткой жизни совместной
Блеклым невзрачным мужьям.

А потом я узнала, что жизнь его – море,
Огромные черные волны идут ходуном,
И он выбирает себе одну или другую,
Или троих берет заодно.

Но сначала он был как ночь и как вереск,
Как ветер, который стелется,
А я как былинка в его степи,

Он был как дух ночи – и все древние поверия
Вместе с ним ожили̒.

А потом он был как вечная книга,
В которой каждое слово написано в сердце твоем,
И всё, что он говорил,
Вырезалось в душе моей как ножом,

А потом он раскинул крылья свои огромные и улетел.
И я металась по темноте,
Как выброшенное зерно бездомное,
И кричала на всю ночную степь:
Забери меня в свой горный дом,
Я буду тебе женой или дочерью,
Или кем ты захочешь,
Только забери меня и укрой, как прежде,
Своим огромным крылом.

Когда орел на охоте в полете –
Не буди его древнее зло,
Сиди тихо, и, может, тебя не тронет
Истинная природа его.

Что говорить – эти десять лет –
О чём теперь говорить –
Они прошли, как в пустоши и в золе,
В суши и в слепоте на пустой земле,
Не знаю, как без него прошли.

И свила я гнездо в траве, и вывела я птенцов –
А потом он вернулся через десять лет,
И тень закрыла всё небо со всех концов.

Это он –
Расколовший мою душу,
Как черной ночи тарелку,
Это он вернулся – и реет, и реки
Трепещут, и жены его – лань,
И красногрудая белка, –
И я...

Что мне дать тебе –
Птичьего моего молока,
Травяного моего дома,
Что мне дать тебе
На маленькой этой земле,
Нищей и переломанной, как душа моя,

Что мне дать тебе:
Я, такая маленькая, без тебя, такого огромного, живу
Уже десять лет – не знаю, как,
Как, не знаю,
Как слепая, иду и тебя ищу
На сухой земле, хотя знаю, что ты в небе ночном.

Вот вернулся –
И я смотрю, не прежнее то же перо в твоем крыле:
Вот прилетел мой дом,
Вот улетел мой дом.

Песня

Для других у тебя и привет, и улыбка,
А ко мне повернёшься спиной...
Разве я виновата в твоих ошибках,
Разве я твоим бедам виной?

Для других у тебя и помадка, и пряник,
Губы вытянешь, шутку найдешь,
А я вечно в твоём позавчерашнем тумане,
Ничего в нём не разберешь.

Если это и есть настоящий ты,
То зачем не прогонишь меня,
А если мне можно прийти,
То зачем отворачиваешься от меня?

Я всего лишь ветка в твоей реке,
Былинка в твоей руке,
И виновата я перед кем,
Что жизнь – это море черти̒т на песке.

Если мне некого ждать,
Незачем приходить,
Скажи, и я буду морская гладь,
Арахнина нить.

Не буду тебя навещать,
Прошлое ворошить,
И среди ночи будить,
Пустой подсвечник ронять.

Елена Сафронова: личная страница. 

Аликевич Анна, родилась в Москве, окончила Литинститут, работала обозревателем современной зарубежной прозы в «Лиterraтуре» и «Текстуре», как поэт публиковалась в «5х5», «Литературном оверлоке», «Сотах», «Формаслове», «Полиграфомании», «45-й параллели» и др., как критик — в «Урале», «Вестнике Литинститута», «Лиterraтуре», «Текстуре», конференциальных сборниках. Есть совместный с белорусским поэтом Кристиной Богдановой (А. Ангеловой) поэтический сборник «Изваяние в комнате белой», — М., Академика, 2015 г.