Понимать и принимать. Елена Крюкова о романе Дмитрия Москвичева «Жизнь как неинтересное приключение»

Понимать и принимать

Елена Крюкова о романе Дмитрия Москвичева «Жизнь как неинтересное приключение»

Любая фантастика скрывает внутри себя сакральную тайну и опору на реальность. Любое фэнтези играет гранями настоящего. Любой постмодерн берет исток в пережитом. Что есть работа писателя, художника? Она балансирует на грани сна и яви, реальности и ирреальности, правды и выдумки. Иногда эти пространства невозможно бывает разграничить. Тогда они сплетаются в парадоксальный клубок, плотно и неразъемно спрессовываются, и самая дерзкая фантазия предстает самой насущной необходимостью.

Дмитрий Москвичев пишет странно и притягательно – в первую очередь это касается стиля. В его вербальном океане плывут древнерусские ладьи, полузабытая архаика, ненормативная лексика, атмосфера и фигуры компьютерной игры, таинственные наблюдения природы и, главное, пристальные, почти в духовный микроскоп, наблюдения человека и его внутреннего мира.

Правду говорят, что психология – наука будущего. Что же тогда есть литература? И какой степени интересности и текстовой интенсивности должна она достигать, чтобы весьма искушенный, изощренно разбирающийся в текстах читатель – а с другой стороны, читатель простой, непритязательный, расхожий, массовый, всеядный – смог осознать и почувствовать эту книгу как необходимую принадлежность своей интеллектуальной жизни?

Роман Дмитрия Москвичева «Жизнь как неинтересное приключение» сочетает в себе черты авангарда и фантастики, городского реализма и чистой лирики, иронической прозы и кинематографического, с раскадровкой, постмодернистского экшн-сценария. Быть может, подобный «компот» и есть новая ступень, на которую пытается подняться современная литература.

Интеллектуальная проза – или же развлекательная продукция книга Дмитрия Москвичева? Прямо в начале романа мы натыкаемся на слишком уж явную мелодику и ритмику, сходную со стилистикой Джеймса Джойса. Чувствуется, что автор эту стилистику любит – и именно потому, что она призвана объемно, симфонично передавать все многообразие изменчивого мира и все необъяснимые напластования и событийной, и внутренней жизни героев:

«А мне бы только узнать: есть ли человек я? А вокруг разговоры-то всё извозчичьи. Щичьи. У вас по лениградке заказано до самого старого погоста: ехать ли прямо, никуда не сворачивая, закрыв глаза и опустив руки, или задать кругаля напоследок и по мху васильевскому пройтись ножками беленькими, мёдом цветочным и воском ухоженными. Будет тебе, машенька, будет и новый, закрывай. Слышно только, как шумит листва за окошком: сто-метров-поверните-налево-там-будет-озеро-на-дне-озера-старые-танки-и-самолеты-и-церкви-и-могильный-курган-щиты-серебряные-и-на-щитах-и-на-черепах-следы-от-укусов-змей-черных-многоголовых-иди-на-вы-на-дно-на-дно-ла-дно-ла что же такое-то тяжелы веки у машеньки, не поднять, разве только кликнуть своего ненаглядного, приди, Жиша, как тебя там, сотвори со мной что хочешь, только живой сделай, сделай меня человеком, сделай меня. (...)»

А кто герои? Все по порядку, экспозиционно. Сначала нам предъявлен один герой. Героиня. Судя по всему, от слова «героин» – опьяненная, обдолбанная, до потери сознания накачанная «колесами», охмуренная, возмущенно очарованная сама собою и своим обреченным на невыразимое однообразие будущим, Машенька, девица девятнадцати лет, вполне разбитная, в меру умная, в меру глупая, в меру, а иногда без меры сексуальная, – персонаж столь же современный, сколь и вечный. Такие Машеньки водились и во времена Бальзака и Золя, и во времена Джойса, и во времена Саши Соколова. А тем временем реальность внутри текста опасно скашивается все больше, крен в сторону сюжетной гибели и образной мешанины становится все круче, но, удивительное дело, эти стилистические и событийные неприличности прибавляют самой плоти романа все больше современного, авангардного окраса:

«#Мимо. Они все равно ничего не слышат.

#Tous ensemble! Tous ensemble! Hey! Hey!

#С4

#Что?

#Что?

Поштокай мне еще тут, – надменно тянет Машенька, тянет Машенька ручки и ножки, зевает, х*ета-то какая этот ваш мир современный, лепота, мне бы в батистовом платье на балах дёргаться, давеча, стыд-то какой, maman огорошила немыслимой пошлостью, стрекозочка моя, говорит, ты только послушай, послушай, какие Абдурахман Измаилович и про моря средиземные, и как в городе японском под дождь попал и промок весь до нитки, вот и фотокарточку тоже показывал, ты поди, голову свою, шерстью поросшую, в дырку засунул и щёки надул, а в Гамбурге, в самом центре, видел голубя однокрылого и кормил его белой булкой, как же много всего в мире, стрекозочка, а ты из комнат своих не выходишь, солнца не видишь, в книжки свои уткнулась, что люди подумают, ты хоть лайкни, что ли, а то уж дичь совсем. (...)».

Чем-то неуловимым этот «новый сладостный стиль» (новый ли? и сладостный ли?..) походит на прозу Киора Янева в его романе «Южная Мангазея», вышедшем в 2015 году в издательстве «Эдитус» в Москве. Юродивость, откровенная, подчеркнутая безумность текста Москвичева не может перейти в блаженство обыкновенной, комильфо-литературы, традиционной вербализации. Масса сведений, море информации, бездна странных босховских ассоциаций; мы в этой бездне тонем единственно для того, чтобы вынырнуть, глотнуть воздуха и сообразить: Машенька, жительница Китай-города, самого сердца Москвы, и секретно-закадровый и такой везде и всюду в тексте пребывающий, просвечивающий сквозь текстовую толщу автор не удерживается, чтобы походя не набросать нам авангардный портрет Москвы – града и вечного, и предельно смертного, на его месте запросто лет сто или двести спустя возникнет выжженная (кем? чем?), великая пустыня, а пока это средоточие безвыходности, каменная оголтелая крыша для скопища таких вот неведомых Огромному Миру машенек, что лет через ...цать станут новыми Мадоннами, клонами Дженис Джоплин, безумными Дариями Ставрович:

«Мимо золоченых луковок мечетей, роскосмоса и старбакса, ножек и крылышек, шлагбаумов и высоток брежневских, мусорных контейнеров и бюро регистрации несчастных случаев, справа тебе хинкальная, слева пекарня французская, слева тебе всех скорбящих радость с педиатрическим отделением, справа – пятёрочка и крошка картошка… дорогая моя столица, – надрывается машенька, отобрав у случайного пьяного бутылку, – всё-то ты жрешь только и молишься, жрешь и молишься, да и молишься только о том, чтобы ещё сожрать! Нет у тебя больше ни маяковских, ни шкловских, ни пастернаков, одни извозчики кругом, мнящие себя поэтами, какому богу вы молитесь, ханаане?! – кричит машенька, надрывает глотку. – У вас же под каждым домом по детскому кладбищу, быкопокойники! Бык... (...)».

Дело не обходится без литературных реминисценций. Литература, как известно, почти всегда делается из литературы. Появляется князь Мышкин – ну как же без достоевских аллюзий; тем более, если Машенька (машенька, ибо машенек таких в реале – море-океан) юродивая-блаженная, пусть даже лекарственно-наркоманская и по собственному желанию, то в пару ей должен быть послан Идиот (идиот, он же и есть князь).

Мышкин вечен. Мы в этом убеждаемся. Радостно ли от этой мысли, от чувства, что от родной достоевщины нам никуда не деться? Машенька с наслаждением купается в ванне в жилище Мышкина, он сует ей чистое белье в приоткрытую дверь. А потом она лежит пластом и пытается себя вспомнить. Много чего помнит она в мире, но вот себя – нет. Заклинило.

«А вы ко мне провода подведёте, в глаза заглянете и будете задавать вопросы глупые: сколько у вас пальцев и могу ли я их посчитать. Раз, два, три, умри! А потом проснуться и ничего не помнить… только вся и заковыка в том, что прошлое как раз тем и страшно, что помнить совершенно нечего. (...)»

Князь смотрит на нее, спящую, чистую и нагую, вне всех ее пороков, что улетучились во сне, стыдливо любуется ею. И тут начинаешь понимать: Машенька-то на самом деле умерла от передоза «колес», а князь Мышкин, напротив, воскрес, явился в наш мир из достоевского небытия, и Машенька – это мертвая Настасья Филипповна, она ожила и предстала пред ясные очи князя, и вот за столом, после ее мифологического пробуждения, беседуют они о жизни и смерти, об убийствах и сквернословии, о глухой тоске и прекраснодушном рыцарстве. Настасью Филипповну теперь, мы понимаем, зовут Мария, и в контраст всей Машенькиной непутевой, распутной жизнешке звучит это имя Божией Матери – именно так, торжественно, «Мария», обращается к ней новоявленный князь. Он проживает в бывшем магазине игрушек. Это важно. Игрушка, лялька, цацка – архаический символ-знак, обозначающий рождение на свет младенца, продолжение жизни. Кого продолжит Машенька? Родит еще сонм уродливых сумасшедших машенек, отдавшись князю? Станет матерью целой толпы роботов, терминаторов? Тут автор ставит новый вопрос, он звучит вскользь, но нет ничего важнее скользящих, исчезающих секунд, смертной, на лету гибнущей символики. «Если уж у нас и нет ничего за душой, но сама-то душа на месте. Осталось найти это место – и всего делов. (...)».

Стоп! А ведь это почти разгадка. Это портрет любого из поколения нынешних почти-киборгов, жаждущих то беспредельного опьянения – неважно, чем, либо безбрежного цинизма – по отношению все равно к чему: ко всему. Тютчевское «все во мне, и я во всем», долгие полтора века бывшее неким «credo in unum Deum» русской литературы, трансформировалось в тексте Москвичева – и стало абсолютно нелогичным и уж точно бесчеловечным Тертуллиановым утверждением «Credo quia absurdum». Рассуждения автора страшны. И это властные, лейтмотивные рассуждения именно автора, хотя порой его невозможно отличить от его героев:

«...человек прямо-таки заявляет, констатирует, как очевидный факт, что обладает ничем, пустотой, отсутствием чего-либо. Но, как известно, всегда есть прочная, неразрывная связь между обладателем и обладаемым. Доходит часто и до того, что от обладаемого человек зависит гораздо больше, чем обладаемое от человека, а если так, то что тогда? Что же тогда сам человек, когда обладаемое – пустота пустоты, нуль, даже нуля отсутствие? Не означает ли это пустоту самого человека? (...)».

И вот начинается. Москвичев изображает новое Средневековье. Это именно то Средневековье XXI века, о котором говорили, кричали в веке XX философы Жак Гимпел, Жан Бодрийяр, Рене Генон. Время религиозных войн, время сражений за господство определенного этноса... Земля слишком маленькая, чтобы на ней мирно ужиться всем; ее уже нельзя поделить – ее можно лишь захватить. Кому-то одному.

А вот дальше, дальше летим по непростому, перенасыщенному тексту... и оторопь берет. Вот полицейский завалил жену, расстрелял, приняв ее за робота, за сексуальную куклу; а потом расчленяет ее, пилит на части, как бревно. Вроде бы расстрелял! Вроде бы жену! А патруль, что его остановил, в сумке находит отнюдь не расчлененку, а куски пластмассового робота. Вот Болюшка Иванов, чудовищный вариант традиционного русского блаженного, Иванушки Бездомного (и здесь «булгаковская» инверсия инициалов – БИ – ИБ), нос к носу сталкивается с мифологическими героями и богами: «Аще сойдеши в катакомбы римские, сверни к Присцилле, Каллисту, Себастьяну ли, Петру и Марцеллину, и увидишь, что Христос смотрит на тебя в облике то Орфея, то Гелиоса, то Геракла. Геракла же, известного в Риме под именем Геркулес, почитал Диоклетиан, – и несть числа было казням и пыткам христиан, вот ведь какая заковыка, доктор. Доброе утро вам, да вижу, не поняли вы зачем это я. (...)».

Доктора и сумасшедшие, какой традиционный русский расклад! Да и не только русский: вспомним «Цветы для Элджернона» Дэниела Киза, «Полет над гнездом кукушки» Кена Кизи, «Заводной апельсин» Энтони Бёрджесса. Все больше книга весело и трагично скатывается в область безумия, столь любезного сердцу почему-то именно русского, да, все-таки русского человека. Начало вечной «Палаты № 6» тут слишком явно, неделикатно обнажено. Да ведь и Булгаков к этой теме прикасался, и много кто еще, но вот у Москвичева самый стиль этого даже не повествования, а плотного воздуха, среды, субстанции, где плывут, дышат и варятся, как в первичном бульоне сумасшествия, почти иномирные герои, одновременно и люди, и не люди, – особый, опасный: шаг влево – застрелят традиционалисты, шаг вправо – собьют влет авангардисты. Поэтому автор вынужден взмывать как можно выше и над реальностью, и над ирреальностью. А на этом взлете все переслоено литературой. Тут Гоголь, Шамиссо, Берроуз, Гомер. Болюшка мешает в котле своего больничного бытия сознание и бессознание. Значит, он живет две жизни сразу; и их тоже нельзя разделить, разрезать, как Машенька не могла разделить свою смерть от передоза (воображаемую?..) и свою жизнь с Новым Идиотом (не менее воображаемую, но маски реальности на обеих жизнях напялены совершенно, тотально правдоподобные).

Болюшка сам указывает на себя, кто он есть такой:

«Стало быть, нет ничего у меня своего. Все из сказок да прибауток. Есть я Иванушка-дурачок. В туман стрелы пускаю, вместо коня – волк серый, потому как первый из последних, вместо жены – лягушка болотная, а иная за дурака не пойдет, вместо шапки – небо звёздное, из неё же и воду пью, и судьба моя на камне записана, и такая голова дана, чтобы ногам покоя не было, и положено мне на Буяне острове чудо искать, и гадов ползучих на том острове – в ассортименте. Так-то оно так, только вопрос у меня имеется: одушевленный ли ты человек? (...)».

А что такое «одушевленный человек»? Разве есть люди неодушевленные, без души? Даже животное обладает, по Тейяру де Шардену, психизмом; и это, возможно, не только базовые, древнейшие эмоции. Расхожим словом «душа» мы привыкли обозначать нечто несказуемое, но неотъемлемое, извечную принадлежность психики человека. Конечно, и бытия Бога. Параклет Утешитель – ведь это Дух Святой; а дух, это же почти душа.

Где же правда? Где душа? Догадываемся: это новый вечный русский вопрос, вслед за традиционными: что делать, кто виноват и за что. Где же правда, и правда? В фильме «Брат» устами героя Сергея Бодрова сказано было: «Сила в правде, брат». Если все так крепко связано, значит, правда в силе? Убедительна ли такая инверсия?

Больница – модель мира. Мы все, выходит так, больные. И всем нам нужны: еда, таблетки, молитва. А потом сон. Все отойдем ко сну, сиречь, во смерть, а она опять обернется жизнью, ее репризой. «А на следующий день всё повторится, и многим снова придётся прожить свою жизнь сразу набело. (...)».

Роман Дмитрия Москвичева – русская вариация сразу трех, на наш взгляд, мировых книг: это «Улисс» Джеймса Джойса, «Полет над гнездом кукушки» Кена Кизи, недавно переведенный «Иерусалим» Алана Мура. Пусть будет так. Вся книга целиком, в совокупности, еще загадка для читателя. Все хотят развлечься, а получают нечто гораздо более интересное, значимое и страшное, нежели чтиво про наркоманов и сумасшедших. Мир сам сумасшедший. И в традициях русского искусства его не тотально вылечивать, а понимать и принимать.

И, да, изумляться ему, как бытие изумляется апофатическому инобытию.

Крюкова Елена: личная страница.

Дмитрий Москвичёв. Родом из Татарстана. Из города Набережные Челны. Тридцать восемь лет. Учился на филологическом факультете Казанского Государственного Университета (нынешний КФУ). Работал журналистом, каменщиком, плотником, монтажником-высотником, копирайтером, химиком-наладчиком на КАМАЗе, сеошником. Служил в армии. Всю жизнь занимается литературой. Произведения публиковались только в социальных сетях. Ведет паблик о кино и авторский блог во ВКонтакте.