Муза: му́зыка, музы́ка и мазут. О книге стихотворений Л. Колесник

Муза: му́зыка, музы́ка и мазут. О книге стихотворений Л. Колесник

(Колесник Любовь, «Музыка и мазут», стихотворения – «Т8», 2020 г., серия «Пальмира-поэзия»)

Наконец, благодаря книге «Музыка и мазут» можно поговорить о Любови Колесник как о поэте. Что мешало до этого? Ведь были иные издания, публикации в толстых журналах, рецензии толковых критиков и уважаемых литераторов... Мешал сконструированный сетевой образ бой-бабы, которая и коня на скаку остановит, и за словом в карман не полезет. Сейчас же, держа бумажную книгу в руках, читаешь стихи – и всё это отходит на второй план.

1

Название книги «Музыка и мазут» объединяет в себе два начала: высокое и низкое, но главное – и в том, и в другом анаграммирована «муза». Колесник сразу даёт понять, что её вдохновляет и что является предметом её творчества: представленные тексты – своеобразная экскурсия по деревенским и индустриальным пейзажам, воплощение крестьянской и одновременно пролетарской поэзии, но, понятное дело, нашего столетия.

«Музыка и мазут» состоит из трёх частей. В первой поэт показывает принципиальное Замкадье, выписываемое где-то серьёзно, где-то с известной долей иронии. Во второй – заводской шум и рефлексию над жизнью человека труда. В третьей сделана попытка ухода от сконструированного образа «отсидевшей крановщицы» в сторону поэзии как таковой.

Алёна Бабанская в рецензии для «Prosodia» отмечает, что сборник «Музыка и мазут» вырастает из предыдущего – «Мир. Труд. Май» – и имеет «сходный корпус текстов, только переработанный и дополненный»[1]. Можно было бы пуститься в филологические игрища, чтобы осмыслить произошедшее, но, кажется, всё довольно просто: «Мир. Труд. Май» – «нелегальный» самиздат, «Музыка и мазут» – «легальная» книга.

2

Колесник нередко преподносит себя как человека из другого времени и пространства, который не принимает настоящего. Даже так: не принимает мира, в котором есть великое множество вещей, отвлекающих от главного – жизни, поэзии, окружающего мира (и в школьном дискурсе, и в общечеловеческом). Она не ханжа, не вредная babushka, не дикая помесь советской Шапокляк и древней Бабы Яги, – нет, она просто имеет вкус и лелеет свои чувства к Родине. Не в казённом патриотическом плане, а настоящие.

Отсюда вырастают принципиально далёкие пространства – такие, чтоб иной «москвич» услышал их названия и подумал, что это другая планета: «На мосту через Далбайку, около Култук-Монды...»; «Берегами Холынки...» и т.д. Отсюда настроенный слух поэта: она вслушивается в народный говор и бережно его переносит в поэтическое пространство. Ей не чужды «трагедь», «церква», «паутень», «аспид» – тут и диалектика диалектизмов, и церковно-славянский язык.

При этом Колесник умудряется опоэтизировать самый откровенно примитивный материал – интернет-мемы: «от зло кусающего зюйда, который дом труба шатал» (курсив – Колесник); «Юра, мы все поехали...». То есть при работе с поэтическим текстом она не чурается брать весь материал.

Это напоминает советских неподцензурных художников, которые рисовали свои чудесные картины мусором, пеплом, окурками и всем, что подвернётся под руку. Такая творческая кухня, несмотря на солидный возраст, до сих пор выглядит свежей и незатасканной.

А у Колесник в качестве инструментария – му́зыка, музы́ка и мазут.

3

Вторая часть книги – «индустриальная». Многие критики обращали внимание на этот тематический уклон Колесник, но не предлагали разобраться с генетикой. Что ж, исправим это.

Можно сказать, что Колесник переосмысляет пролетарскую поэзию. И в этом, наверное, что-то есть: найти жемчужину в той поэтике, которой сто лет в обед и от которой «в приличном обществе» (ох уж это приличное общество!..) принято шарахаться.

Тогда, например, Василий Александровский вглядывался в мужицкий труд и, примечая каждую мелочь и тем самым поэтизируя её, писал («Кузница на дороге», 1923):

А на поле, среди плевков и сора, –
Заклёпка к плугу, зуб от бороны,
Заржавленная, старая рессора
И штык с войны.

И Любовь Колесник всматривается во всё тот же мужицкий труд («Бог сохраняет всё; особенно слова...», как вы помните) и выдаёт:

Иду фотографировать насосы.
Ворота цеха выдыхают пар.
Начальник мят с утра и стоеросов –
ворчит, что КТУ – не божий дар,
и мы в конторе жизни не видали,
не нюхали тосол и креозот...

Впервые такое увидев, задаёшься вопросом: ну где поэзия и где креозот и КТУ? Как всё это можно совмещать? Оказывается, вполне реально.

Но Колесник оступается:

Не жалею, не зову, не каюсь,
дни идут, размеренно-темны.
Всё нормально. Я жива. Я справлюсь.
Главное, чтоб не было войны.

Такое ощущение, что пишет человек изнутри эпохи дефицита и холодной войны. Там, возможно, всё это выглядело бы органично. Но сегодня это смотрится как мутировавшая стилизация, сама не понимающая, зачем она появилась на этот свет.

4

И тут мы приближаемся к главной проблеме Колесник: читателя не отпускает личность автора, для которого всё как будто, в шутку и не всерьёз. Оттого даже самые высокие и лирические ноты «Музыки и мазута» не получается воспринимать адекватно. Так и ждёшь шпилечку, иронию, постиронию – или что там сейчас в моде?.. В крайнем случае, ожидаешь просто литературную игру.

Андрей Пермяков отметил, что устаёт от того, что «автор демонстрирует нам круг чтения, версификаторские навыки и варианты применения предсуществующих вариантов письма к актуальной ситуации»[2] (вот она простая игра).

Сумма приёмов не даёт цельного художественного произведения. Сами по себе они могут быть любопытными и даже оригинальными, но, в конечном счёте, не срабатывают.

Какая хорошая игра слов – где на созвучиях, где на коннотациях: «В моё время гречка не пела, а дорожала»; «Я варила заборы, чифирь и джинсы»; «Что ты смотришь век, с запавшим веком, что ты вечно смотришь на меня?»; «Отраву пей, забудь отраду»; «Волхвы и мудрецы городят огород» и т.д. Есть в этих выкрутасах что-то от Александра Кабанова, да?

Как круто деконструируется современный дискурс: «Мои брови сделаны из волос»!

Есть у Колесник строчки и образы, наличию которых позавидовал бы каждый: «ботва, как пьяный чёрт, валяется в меже»; «корабли журавлиного крика» (привет Мандельштаму!).

Но бывает, что буквально в одном стихотворении взыгрывают пошлейшие строчки («Красные с белыми примирились в «Красном и белом»») и строчки саркастические и любопытные («Далеко ль от харрасмента до харама?»).

Некоторые критики от прочитанного даже впадают в экзальтацию и начинают верить автору безоговорочно. Мария Бушуева, например, с полной серьёзностью пишет, что Любовь Колесник – «поэт трагедийного эмоционального спектра. Иногда чувствуется влияние страстной драматичности Цветаевой, но чаще – трагедийность прикрывается иронией»[3]. Да тут ирония на каждом шагу, в каждой строчке, в каждой букве – если не напрямую, то сам дух напитан ею.

В итоге, вычитывая книгу от и до, теряешься: слишком много му́зыки и музы́ки, они отвлекают, создаётся ощущение, что у поэта нет чувства, нет мысли и есть одно сплошное кривлянье и выделывание коленцев. Дурачество или даже юродство может быть хорошей жизненной стратегией. А на уровне поэтической техники это никогда не устареет, потому что глумление над традицией всегда моложе: сначала прекратит своё существование традиция и только следом за ней окочурится глумление.

Однако глумление срабатывает только в том случае, если у человека есть какая-то сверхзадача. Или, как говорил Бродский, величие замысла. Тогда глумление дорастает до юродства. Если же ничего нет, глумление так и остаётся глумлением.

5

Но где же прорывается истинный голос Колесник – тот, что ни на йоту не соврёт? В каких-то простых стихотворениях, запоминающихся с первого прочтения и где невозможно взять не ту ноту? А вот в самых простых – тут веришь от и до и интонация что надо:

В городе цветут акации,
утки сели в водоём.
Два вина купил по акции –
типа с кем-нибудь вдвоём.

А сейчас пойду за штопором
и стаканом по пути.
Радио играет что-то там,
только б в штопор не войти.

И, нахохленный, окукленный,
сяду пьяненький дурак –
я как будто сам не купленный
ни по акции, никак.