Кира Грозная о цикле коротких рассказов Евгения Мирмовича «Лица родного города»

Подборка рассказов Евгения Мирмовича «Лица родного города» интересно и легко читается. Но при этом хочется довести её до уровня хорошей прозы, помочь автору найти свой особенный язык и стиль. Пока что эти истории – просто зарисовки, хотя, выражаясь языком руководителя литобъединения, «что-то в них есть, для начала неплохо».

Первый рассказ «Олимпийская медаль» начинается фразой:

«В том году мне подарили новые лыжи, и я решил пробежаться по еловому лесу, наслаждаясь чистым морозным воздухом».

То, что начало динамичное, сразу с места – переход к событиям, без длиннот и авторского пространного вступления – это хорошо. Автор явно относится к типу литератора-рассказчика, поэтому его коньком должно стать действие. Ошибка в том, что нельзя начинать рассказ фразой: «В том году…». Потому что читатель знать не знает, какой такой «тот год», что с ним связано у автора, и ощущение возникает странное: кажется, что пропущено как минимум одно предложение.

Разумеется, не нужно обременять читателей длиннотами. Но если под «тем» годом подразумевается прошлый год, то нужно так и написать: «В прошлом году» (тогда будет понятно, в каком). Или, может быть: «В том году, когда я сменил работу и стал посвободнее…». Или: «В том году, когда мы с семьей переехали из центра в ближний пригород…».

Впрочем, автор – стремительный рассказчик, и он начинает свою историю резко, с полуфразы, торопясь поскорее довести ее до нас, и уже в начале первого абзаца на авансцене появляется главный герой повествования, с которым рассказчик только что познакомился. Автор слишком торопится, такая манера изложения подходит скорее для блога в социальной сети, нежели для прозы.

Но в целом остается впечатление: рассказы хорошие, добрые, дающие надежду, несущие в себе незатейливый, но глубокий смысл.

Рассказ «Олимпийская медаль» – о том, как иногда легко спасти человека, казалось бы, погибающего. Да что там – уже погибшего, говорящего о себе: «Со мной давно все ясно». Нужно лишь задуматься на мгновение: что может вернуть к жизни этого человека, дать ему смысл существования, заставить поверить в себя вновь? И сделать простое движение, которое даже особых усилий от совершающего его не потребует. Другое дело, что мало кто об этом задумывается, большинство проходят мимо, даже не взглянув на нуждающегося в помощи (тем более, что тот и не просил ему помогать). Рассказчик не таков: он живет с открытыми глазами и открытым сердцем – и он помогает пьющему сторожу Палычу начать новую жизнь.

В последующих миниатюрах рассказчик тоже пишет от первого лица и говорит исключительно о добром, человечном, трогающем его самого до глубины души. В рассказе «Руки» он обнимает старушку, просящую милостыню. У него не нашлось наличных денег – только банковская карта, но старушка, ничуть не расстроившись, обнимает его сама и не хочет отпускать, поскольку ее натруженные руки «знают цену искренним человеческим объятьям». В рассказе «Бессмертие» волонтер приходит в хоспис, знакомится с умирающим стариком и по его просьбе «возвращает» детскую считалку, которую старик помнит всю жизнь, с детства и до последних минут, в родные места умирающего – на Васильевский остров. Действие, казалось бы, не имеющее смысла. Однако концовка истории показывает, что смысл есть. Ведь мы бессмертны, если кто-то продолжает наше дело, и все равно, какое оно: важное и нужное или дурацкое и несерьезное. Главное – что кто-то помнит, если не нас самих, то наши поступки, наши книги, пронесенные нами через всю жизнь детские игры и считалки.

А миниатюру-зарисовку «Моему городу» я бы поставила в подборку последней. Она словно подводит итог прочим историям (их может быть и больше, но при этом автору важно не начать повторяться, сохраняя уже взятую интонацию). В зарисовке «Моему городу» рассказчик подчеркивает, что главное действующее лицо здесь – Санкт-Петербург. Эти истории – о ленинградцах-петербуржцах, которых формирует «лучший город на земле», его светлая, величественная, почти мистическая аура.

И здесь автор отступает от своей манеры – сжатого пересказа событий, без какого-либо литературного контекста, – и становится ясно, что он может и писать литературно:

«Пускай здесь нечасто выходит солнце. Но это лучший город на земле. У него особенная красота. Местами суровая и даже тяжёлая. С запахом сырого камня в старых дворах колодцах. Иногда парадная и торжественная. Порой печальная, немного депрессивная. С лёгким шармом утраченного столичного блеска. А главное, с жутко щемящим чувством Родины…».

И пусть обороты «утраченного столичного блеска», «жутко щемящим» – это литературные штампы, но все же в этом описании есть искренность, есть личное, авторское, есть узнаваемое, настоящее: «запах сырого камня», «депрессивная красота». Мне кажется, только в описании одного-единственного города на свете можно было собрать все упомянутые автором штрихи, и этот город – Санкт-Петербург.

К сожалению, от чтения отвлекают пунктуационные ошибки. Встречаются корявости, о которые спотыкаешься – и тут все, от опечаток до элементарных языковых и фонетических небрежностей:

«Он попытался взять меня за руку, и я почувствовал ели ощутимое рукопожатие. Слеза выкатилась из его правого глаза и стекла за ухо».

Это из рассказа «Бессмертие». Или вот, оттуда же – понятно, что автор описывает посещение хосписа, но описание напоминает либо сцену из примитивного рассказа-ужастика, либо неуклюжий черный юмор:

«Иссохшее жёлтое тело. Дряблая кожа повисла на костях. На тумбочке челюсть, памперс и блёклая фотография в рамке».

В литературе все это присутствовать может: и челюсть на столике, и памперс, и утка под кроватью… Но тогда и интонация должна быть другой.

Читаем в рассказе «Руки»:

«Большие, почти мужские ладони. Они никогда не знали маникюра. Их не ласкал увлажняющий крем. (…) Они были сильными и грубыми, но знали и нежность».

Сколько штампов! Или вот это:

«Зато они (руки – прим. К.Г.) прекрасно натягивали бельевую верёвку между двух сырых бараков на ледяном ветру».

И тут же – далее:

«Эти руки нежно гладили по голове плачущего сынишку, когда он упал с велосипеда».

Может, тогда уж внучка или правнучка, а не сынишку? Откуда велосипед у советской семьи, жившей в бараке? Мы с мамой тоже жили в бараке в середине 70-х, и в те годы у нас не было никакого велосипеда…

А теперь оценим такой фрагмент:

«В этих руках безропотно работали гаечный ключ и напильник на оборонном заводе. Именно эти руки были за рычагами трактора на целине и шпалоукладчика на БАМе. Этими руками построено всё, что потом было приватизировано и превратилось в активы нынешних предпринимателей».

Очень похоже на отрывок предвыборной речи депутата; так и кажется, что текст закончится логичным призывом: «голосуйте за партию коммунистов». В литературе не должно быть места агиткам – иначе это уже не литература.

Повторюсь: в целом подборка рассказов «Лица родного города» вызывает светлые чувства. Она наполнена любовью автора к своему городу и его обитателям. Но работа над текстами все же требуется, и большая. Пока это наброски для рассказов, а не сами рассказы.

Писатель Валерий Попов так сказал о современных прозаиках: «Там, где у нас начиналась работа над текстом, они ее уже заканчивают». Горькая ирония этой фразы – в том, что современные литераторы любой мало-мальски внятно написанный текст уже склонны считать литературным произведением, хотя он ещё таковым не является.

Что ж, искренне пожелаем автору больших творческих успехов и предшествующего им большого литературного труда!

Кира Грозная: личная страница.

Евгений Мирмович родился в Ленинграде в 1973 году. По образованию юрист. В настоящее время общественный деятель, литератор, куратор волонтёрских проектов в области работы с детьми инвалидами. С 2019 года один из редакторов литературного портала «Изба читальня» входящего в перечень социально значимых интернет ресурсов России, финалист национальной премии «Писатель года 2021», лауреат конкурса, посвящённого 80-летию со дня рождения С. Довлатова, проведённого при поддержке Комитета по культуре Санкт-Петербурга. Произведения автора печатались в сборниках «Писатель года», «Художественное слово», «Антология русской прозы», «Русские сезоны», «Славянское слово» и «Сокровенные мысли». Кроме того, с творчеством автора можно познакомиться на литературном портале «Изба читальня». Некоторые произведения Евгения Мирмовича звучали на радио «Гомель плюс» (Республика Беларусь) и печатались в издательстве СИНЭЛ отдельным сборником «Бессмертие» вышедшем в свет в начале 2021 года.

Евгений Мирмович                  

(цикл коротких рассказов)    

I. Олимпийская медаль

   В том году мне подарили новые лыжи, и я решил пробежаться по еловому лесу, наслаждаясь чистым морозным воздухом. С непривычки темп я взял неправильный. Да и дистанцию себе наметил не по силам. В общем, через пару часов я полностью выдохся и повернул к дому. Чтобы сократить себе обратный путь я махнул через заброшенный пионерский лагерь. Пустые полуразрушенные корпуса, разбитые окна, тишина. Людей не видно, но дымком откуда-то потягивает. Значит, кто-то есть. Через минуту на меня выскочила большая лохматая чёрная собака. Она остановилась метрах в десяти и с рычанием преградила мне путь. Я замер в ожидании. В это время со скрипом отворилась дверь маленькой деревянной бытовки. На пороге появился сторож. Небритый мужик в засаленной телогрейке и валенках. Он оглядел меня с ног до головы и подозвал к себе собаку.

    – А, лыжник. Не бойся, пёс не кусается, – сторож погладил по голове собаку и присел на скамейку возле бытовки.

    – Не возражаете, если проеду по вашей территории? А то в обход далеко, а я сильно устал.

    – Проехал уже. А устал так садись,  отдохни,  – он указал мне на скамейку возле себя и достал из внутреннего кармана жестяную флягу, - будешь пятьдесят грамм?

    – Нет, я чайку лучше хлебну,  – я снял со спины рюкзак и достал термос.

    – Ещё бы ты не устал,   – продолжил сторож, отпив из своей фляги, ты же неправильно коньком идёшь. Кто тебя так учил?

    – Меня вообще никто не учил. Я дилетант,  – ответил я ему с усмешкой.

    – То-то я и вижу. Ты, когда маховую ногу отправляешь в прокат, переноси на неё центр тяжести. А руки не должны уходить за спину при толчке. На уровне бедра толчок заканчивай. И на палках не виси.

Он подошёл ко мне и показал мои ошибки.

   – Как же я за всем этим одновременно услежу?

   – Тренируйся. Сразу не уследишь. Старайся контролировать, потом войдёт в привычку.

  Я опустился на скамью рядом с ним и налил себе чаю. Сторож тут же извлёк флягу и поднял её, отвинтив крышку.

   – Меня Палыч зовут. Будем знакомы!  – Он отхлебнул из фляги и потрепал лохматого пса, который улёгся  у его ног.

   – Ты спортом раньше занимался?  – Поинтересовался я, разглядывая его заросшее щетиной опухшее лицо.

   – Занимался-занимался. Будь он неладен. Лучше бы работал. Глядишь, не сидел бы сейчас тут.

   – Чем же тебе спорт в жизни так помешал?

   Он не ответил мне. Достал флягу и снова приложился к горлышку. Из приоткрытой двери бытовки пахло грязным бельём и подгоревшей едой. Чёрный пёс перестал помахивать хвостом и жалобно заскулил. Мы молчали. Палыч пристально смотрел вдаль, будто пытаясь там кого-то разглядеть, и вовсе не собирался отвечать на  вопрос.

   Я понял, что моё любопытство останется не удовлетворённым и поднялся со скамейки.

   – У меня было две жизни, – неожиданно заявил Палыч,  – одна в спорте, другая после. Я ведь интернатовский. Сирота. В спортивном интернате вырос. Потом олимпийский резерв. Затем сборная. Вся жизнь сплошные тренировки, сборы, спортивные базы. У меня и дома-то своего в той жизни не было. А я и не грустил. Куда надо отвезут, заселят, накормят.

   Я присел обратно на лавку. Палыч приложился к фляге. Пёс перестал скулить и, вскочив на скамейку, улёгся рядом с Палычем.

   – Потом за границу начали возить, – продолжал Палыч, – не жизнь, а сказка. Тогда за кордон не каждый мог попасть. Наши ребята оттуда всё чемоданами везли, а мне ничего не надо было. Им родня списки давала, что купить. А у меня родных нет, кому привозить? Да, впрочем, дело не в барахле. Жил я, как у Христа за пазухой, и думал, что всегда так будет. А оказалось, всё это – мираж. Растратил лучшие годы. Вот и всё. Ничего не осталось.

   – А как же победы, медали, звания? Это ведь остаётся навсегда. Неужели ничего?

   – На олимпиаде в Альбервиле я семнадцатым пришёл. Это единственное, чем я горжусь. Остальное мелочи. Мы тогда тоже под олимпийским флагом выступали. Только-только союз рухнул. Февраль девяносто второго года. Сборная была ещё из бывших союзных республик, но проблемы уже начались. Женщины наши тогда сильно выступили. Лазутина, Егорова, Вяльбе. А у нас полный провал. Потом травмы меня замучили. Не сложилось дальше.

   Палыч снова вынул флягу, но она оказалась пуста. Дверь бытовки поскрипывала, болтаясь на ветру. Лохматый пёс положил голову Палычу на колени и закрыл глаза.

   – А я ведь, знаешь, когда из спорта ушёл, как с луны свалился. Мне квартиру дали, а я не догадывался даже, что за квартплату платить надо. Не знал, как еду приготовить. Сколько в магазине хлеб стоит не представлял. Вижу, написано десять рублей, а сказали бы сто – я бы поверил. За меня всю жизнь всё решали. Моё дело тренироваться. А тут на тебе, живи,  как хочешь. Я даже макароны приготовить поначалу не мог. То переварю, то сырые съем. До сих пор толком не умею готовить, вон опять картошку спалил, – он махнул рукой в сторону бытовки.

   – Чего же ты на тренерскую работу не пошёл с таким опытом?

   – Какая там тренерская? Ты же помнишь, что в стране творилось. На завод пошёл  сборщиком. Три месяца поработал – предприятие закрыли. Денег не дают. Мастер сказал, трубы там из нержавейки остались. Можно вынести продать. Мы забрали  и сдали на лом. А через неделю нас с ним в кутузку. Получили по году условно. Потом шабашил в разных местах. Выпивать начал потихоньку. По пьянке в драку ввязался. Сломал нос одному негодяю. Опять судимость. В общем, чем дальше, тем хуже, - Палыч набрал в ладонь снега и растёр им лицо.

   – Послушай, Палыч, у меня сын с друзьями этой зимой собирался за колледж выступать по лыжам. Они в прошлый сезон на студенческих соревнованиях неплохо откатались. Парни  крепкие, но, вот беда, физкультурник у них – бывший пловец. Физически он их подготовил, а по технике – сам понимаешь. Может, ты бы их погонял за небольшую плату?

   – Что ты? Я отродясь никого не тренировал. Со мной давно всё ясно,   – он опять достал свою флягу, но вспомнив, что допил, убрал её обратно. Разбуженный пёс  зевнул и лениво побрёл в бытовку.

   – Ну, хотя бы объясни ему то, что мне показал, – попросил я.

   – Пускай приходит,  – равнодушно ответил он, помахивая пустой флягой.

   Вечером я рассказал сыну о Палыче и благополучно забыл эту историю.    Спустя некоторое время я стал часто видеть у нас в доме друзей сына. По выходным они мазали в гараже лыжи, и в их разговорах я мимоходом услышал про Палыча. Значит, согласился всё-таки  – подумал я и почему-то в душе обрадовался. Впрочем, разберутся как-нибудь без меня.

   В конце зимы сын похвастал мне, что свои студенческие соревнования они выиграли с огромным преимуществом над соперниками. Большая золотая медаль на трёхцветной ленте заняла своё почётное место на стене его комнаты. Я поинтересовался, помог ли Палыч?

   – Конечно! Если бы не он, мы, как в прошлом году, были бы вечно четвёртыми. Палыч вообще зверь. Всё говорил, что, не зная наших соперников, ему тренировать невозможно, а всё же старался. Он очень грамотный, только бухает всё время, к сожалению.

   – Надо вам обязательно отблагодарить его, – предложил я.

   – Нет, папа, ты его не знаешь.  Палыч  денег не возьмёт. Мы ему уже предлагали. Хочешь, сходи к нему, пообщайся. Он тебя не раз вспоминал.

   – А скажи мне дружище, тебе сама эта медаль очень важна? Ты ведь знаешь, что добился поставленной цели. Это пройденный этап. Сама медаль лишь формальность.

    – Хочешь её Палычу подарить?   – догадался сын, – я не против. Это ведь и его победа. Только ты сходи сам. У меня же сейчас сессия, времени совсем нет.

   – Что же он и не знает, что вы победили?

   – Так Палыч же телефон свой потерял. Как мы ему сообщим? После сессии заедем как-нибудь.

   Я взял медаль и отправился к Палычу. На моё удивление он был трезв и угрюм. Сидя на скамейке, Палыч зашивал какую-то тряпку. Моё появление его нисколько не удивило.

   – Здорово, – буркнул он себе под нос, не отрываясь от работы.

   – Здравствуй, Палыч, я тебе подарок принёс.

   – Я не буду, я в завязке,  – ответил он равнодушно.

   – Ты не понял. Ребята победили. Понимаешь, Палыч, твои ребята, – я достал из кармана медаль и протянул ему. – Это и твоя победа, старик! Твоё мастерство сделало из них команду. Это твой сегодняшний результат. Не из прошлого, а из настоящего. Пойми, Палыч – ты не сторож.

   Он, широко раскрыв глаза, не мигая, смотрел на меня. Отбросив в сторону своё шитьё, Палыч двумя руками схватил медаль. Теперь он так же изумлённо смотрел на неё, как будто в его руках было олимпийское золото Альбервиля, не доставшееся ему в девяносто втором. Он молча встал и, держа двумя руками медаль, вышел из бытовки. Я последовал за ним. Палыч медленно уходил прямо в тапках по снегу всё дальше и дальше, держа медаль перед собой. Мне хотелось окликнуть его, но я не сделал этого.

   Я не стал его трогать и отошёл за ворота лагеря. Через двадцать минут я вернулся в бытовку. Палыч сидел за столом, обхватив голову руками, и раскачивался  всем корпусом. Он всхлипывал и бессвязно произносил какие-то слова, среди которых слышались ругательства.

   На следующий день я зашёл проведать Палыча. На бытовке висел навесной замок. Следов на свежем снегу не было. Не появился Палыч и через неделю. Я перестал ходить в лагерь  и  начал о нём забывать.

   Уже летом мы пошли купаться на озеро, что рядом с базой военного института физкультуры. По дороге мимо нас тяжело дыша, пронеслась группа курсантов в одинаковых спортивных костюмах. Позади них я вдруг услышал знакомый голос.

   – За дыханием следим, один цикл на шесть шагов. Стопу мягче ставим…

Палыч еле поспевал за своими парнями. Я не стал его отвлекать.

II. Руки

   Расплатившись за покупки, я вышел из супермаркета. У выхода я заметил маленькую худую старушку. Она пересчитывала мелкие монетки, склонив седую голову над своими ладонями. Я обратил внимание на её руки. Это были необычные руки. Большие, почти мужские ладони. Они никогда не знали маникюра. Их  не ласкал увлажняющий крем. Эти руки с детства стирали хозяйственным мылом, мыли посуду холодной водой в коммунальной квартире, выжимали бельё и кололи дрова. Эти руки не касались сенсорных кнопок и тачпада. Зато они прекрасно натягивали бельевую верёвку между двух сырых бараков на ледяном ветру.

   В этих руках безропотно работали гаечный ключ и напильник на оборонном заводе. Именно эти руки были за рычагами трактора на целине и шпалоукладчика на БАМе.

   Этими руками  построено всё, что потом было приватизировано и превратилось в  активы  нынешних предпринимателей. Эти руки трудились десятки лет, не прося ничего взамен.

   Они были сильными и грубыми, но знали и нежность. Эти руки бережно заплетали косички дочери перед школой. Эти руки нежно гладили по голове плачущего сынишку, когда он упал с велосипеда. Они не были созданы, чтобы писать красивые письма или играть на рояле Шопена . Их уделом стала корявая роспись в ведомости за нищенскую зарплату. А сейчас эти руки были протянуты ко мне.

   – Сынок! Подай копеечку, ради Христа!

   – Да, да, конечно.

Я достал из кармана бумажник и машинально вынул оттуда банковскую карту. Произошла нелепая и досадная заминка. Наличных денег у меня не оказалось. Не могу объяснить, как это получилось, но, я крепко обнял старушку.

   – Простите меня, пожалуйста. У меня нет с собой денег.

   – Ничего сынок. Дай бог тебе здоровья.

   Я почувствовал на своих плечах объятия этих больших и добрых рук. Они не хотели отпускать меня. Они знали цену искренним человеческим объятьям.

III. Моему городу

   Набережная канала Грибоедова. Летнее кафе. Заходящее солнце блестит в окнах дома напротив и золотом саксофоне уличного музыканта. Тёплый ветерок уносит с моего стола бумажную салфетку. Где-то за спиной слышу итальянскую речь. Тут полно иностранных туристов. Наверное, обсуждают какую-нибудь ерунду, а до чего красиво звучит на итальянском. Хочется оглянуться и посмотреть на них, но неудобно.

   Справа от меня свободный столик. На нём почти ручные голуби доедают оставленный кем-то круассан. Какие они смешные. Так торопятся. Их никто не прогоняет, и птицы бесцеремонно толкаются вокруг своей добычи.

   Слева за столиком молодая женщина калмычка с мальчиком лет пяти. Хорошо одеты, видимо, туристы.  К ним приблизилась пожилая супружеская пара. Судя по внешности из Японии или Кореи. Что-то спрашивают на английском, наверное, приняли за своих. Женщина смеётся. Отвечает по русский, что она из Элисты, а мальчик с любопытством заглядывает в огромную зелёную линзу фотокамеры японского туриста. Тот тоже смеётся. Понял, что ошибся. Его супруга, улыбаясь, машет мальчишке на прощанье маленьким сувенирным триколором на деревянной палочке. Какой замечательный день.

   Сегодня я никуда не спешу и поэтому вижу то, чего в обычной суете не замечал. Вот жених в новеньком костюме и невеста в свадебном платье. Она надела кроссовки, а туфли на высоком каблуке несёт в руках. Идут, обнявшись, наверное, сбежали из ресторана, устав от назойливого тамады. Их лица сияют от счастья, им явно мало того переполоха, который вызван их исчезновением. По лукавым глазам вижу – задумали что-то ещё. Молодцы. Как здорово, что я живу именно в Питере. Я не променяю его ни на один из городов мира.

   Пускай здесь нечасто выходит солнце. Но, это лучший город на земле. У него особенная красота. Местами суровая и даже тяжёлая. С запахом сырого камня в старых дворах колодцах. Иногда парадная и торжественная. Порой печальная, немного депрессивная. С лёгким шармом утраченного столичного блеска. А главное, с жутко щемящим чувством Родины. Ведь именно здесь моя бабушка, пережившая блокаду, покупала мне леденцы. На этих улицах прошли счастливые белые ночи моей юности. Тут рядом, на Соляном переулке теперь учится моя дочь, а на Бородинской сын.

   Живёт потихоньку родной город. Бомж похмеляется у пяти углов. Фальшивый Пётр Первый скучает у Медного всадника. У Гостиного двора опять митинг. В Эрмитаж очередь. Молодёжь ползёт по крышам в поисках шокирующих селфи. И завтра по прогнозу, дождь. А сегодня я допиваю апельсиновый сок в кафе на Грибоедова и слушаю уличного саксофониста. Я счастлив, просто потому что живу. И вдвойне счастлив, что родился именно здесь.

IV. Бессмертие

   Областной хоспис. В палате четыре неподвижных тела. Тяжёлый воздух. Мятые простыни. Капельницы, катетеры, каталки. Переступить порог нелегко. У входа справа старик, обросший седой щетиной. Подхожу к нему. Иссохшее жёлтое тело. Дряблая кожа повисла на костях. На тумбочке челюсть, памперс и блёклая фотография в рамке. Морской офицер. Капитан второго ранга. Живые чёрные глаза. Только по глазам и узнаю. Это он. Что мне ему сказать? «Как Вы себя чувствуете?». Какая циничная нелепость. Он давно ничего не чувствует кроме боли. Пожелать выздоровления? Лицемерие. Всё ведь очевидно. Спросить, чем помочь? Да чем же ему поможешь. О родных спрашивать нельзя. Их здесь ни у многих нет. Зачем я сюда пришёл? Я смотрю в его глаза. Он видит меня.

   – Как Вас зовут? – спрашиваю я.

   – Владимир, - тихо отвечает он.

   – Моего отца тоже звали Владимир, – говорю я.

   – Кто ты?

   – Волонтёр.

   – Откуда?

   – Из Ленинграда. (По опыту знаю, что так старики быстрее понимают)

   – Ты не с Василевского острова?

   – Нет, я с Выборгской стороны.

   – А я когда-то жил на Васильевском. Как там сейчас?

   – Всё хорошо. Стрелка, биржа, университет, всё как раньше. А ещё мост новый построили. На Петровский остров. Красивый.

   – А Дворцовый мост разводят?

   – Конечно, разводят. Как всегда, много людей по вечерам. Гуляют, фотографируют.

   – Так ты с Васильевского?

   – Нет, не с Васильевского.

   – А речные трамвайчики есть?

   – Да, есть. Ночью, когда мосты разводят их очень много. И катеров разных, и лодок. А потом, когда мосты разведут они уходят, и начинается движение грузовых судов. С Балтики идут вверх по течению тяжёлые баржи. По набережной гуляют влюблённые и светло, как днём.

   – А улицу Репина ты знаешь?

   – Конечно. Узенькая такая. Мощеная камнем.

   – Да-да. Я там когда-то жил. После войны… Как жаль, что ты не с Васильевского.

   – Я там иногда бываю.

   – Послушай парень, я прошу тебя. Сходи на улицу Репина.

   – Хорошо схожу.

   – Когда придёшь, произнеси там вслух: «Плыл по морю чемодан. В чемодане был диван. На диване ехал слон. Кто не верит - выйди вон!» Запомнил?

   – Что это?

   – Детская считалка. Мы в детстве там так считались, кому водить. Пусть она там снова прозвучит. Около дома номер 12. Ты запомнил?

   – Запомнил. Я обязательно это сделаю. Обещаю Вам.

   Я заметил, что с  коек по соседству удивлённо смотрят три пары глаз. Мы посидели несколько минут молча.

   – Ты хороший парень. Спасибо тебе, что ты пришёл.

   Он попытался взять меня за руку, и я почувствовал ели ощутимое рукопожатие. Слеза выкатилась из его правого глаза и стекла за ухо. Владимир закрыл глаза. Я ушёл.

   Что это? Безумие? Или мужество сильного человека, так легко принимающего смерть?

   На следующий день я приехал на улицу Репина. Тесная улочка. Окна первых этажей у самой земли. Городского шума здесь не слышно. На балконах сохнет бельё. Живут люди.

   – Плыл по морю чемодан. В чемодане был диван. На диване ехал слон. Кто не верит - выйди вон! Произнес я громко.

   Из окна первого этажа высунулась смешная рожица мальчишки лет семи с удивлёнными глазёнками.

   – Что это?

   – Считалочка такая.

   – А это зачем?

   – Просто так. Игра. Запомнил?

   – Ха-ха-ха. Запомнил.

   Я ушел, а вслед мне на всю улицу звонким мальчишеским голосом разносилось: «Плыл по морю чемодан. В чемодане был диван. На диване ехал слон. Кто не верит - выйди вон!»