Кира Грозная о книге Ларисы Кеффель-Наумовой «И небо – в чашечке цветка»

В аннотации сборника говорится о том, что все произведения книги Ларисы Кеффель-Наумовой – о любви. Так и есть. И несколько рассказов, вернее, большинство из них, посвящаются чистосердечной, самоотверженной женской любви. Начнём с них.

Первый рассказ, давший название сборнику – «И небо в чашечке цветка» – о русской женщине Лиде. Настоящей чеховской Душечке. Не случайно автор предисловия, заслуженный деятель культуры Марина Замотина проводит параллель с Чеховым. Вероятно, если бы Антон Павлович был женщиной, он писал бы именно так. Кеффель-Наумова в своей прозе немного беззащитнее и, что греха таить, наивнее классика мировой литературы, но образы ее героев почти так же зримы и естественны, характеры – сложны и непредсказуемы, но так по-человечески понятны, а сами произведения по психологизму своему разве что слегка уступают чеховским.

Лида, жизнь которой «с самого начала не задалась» из-за раннего замужества, проживает свою жизнь удивительно цельно и органично: она любит. Любит всю свою жизнь. Сначала Лида любит мужа Колю, безнадёжно больного астматика, который, не выдержав мучений, в итоге сводит счёты с жизнью. Потом она встречает «тихого, нескладного мямлю» Виктора. Налаживает его внутреннюю жизнь: внушает уверенность в себе, превращает любимого в ухоженного мужчину, практически заставляет навещать сына от первого брака, по сути, превращает в полноценного отца… Однако, получив от Лидии всё самое лучшее, Виктор уходит к её более яркой (и менее счастливой, с точки зрения Лиды) подруге, которую наивная Лида впустила в свой дом из жалости.

Пережив предательство, героиня долго страдает, но сохраняет в себе способность к той не иссякающей, безграничной любви – и, наконец, находит свое счастье. Последний муж Лиды, Саша – разумеется, тоже не супермен, а опекаемый: лысоватый, невзрачный, с перебитым носом, кроме того, опять больной, диабетик, как и её отец. И вновь свои силы, всю душу Лида тратит на больного и нуждающегося, – на мужа, который и умирает в итоге у неё на руках…

Но ведь счастье было? Было. Позднее, пронзительное, счастье самоотдачи и служения любимому – и раскрывшийся цветок олеандра, который Саша, уже инвалид-колясочник, преподнёс жене в финале, служит его бесспорным свидетельством.

Читаешь – и слёзы наворачиваются на глаза. Автор, произведения которого в большей степени рассчитаны на чувствительных женщин, нежели на эмоционально труднодоступных мужчин, умеет играть на нужных струнах, имеет тонкий писательский слух.

Героиня рассказа «Свет в конце туннеля», зрелая дама Анна, живущая в Германии, встречает на новой родине свою старую, юношескую любовь – армянина Аветиса, и незабытые чувства вспыхивают с новой силой. Аветис и не знает, что он – отец ее дочери. Потом, конечно, догадывается (ведь её дочка Лиза так похожа на бабушку Гаяне). Анна, когда-то воспринявшая занятость творчески востребованного художника Аветиса, его отчужденность и отрешенность как предательство, вышла замуж за своевременно подвернувшегося иностранца, от которого вовсе не скрывала, что беременна она не от него. Но от любви, как и от себя, никуда не деться, – вот основной посыл произведений Кеффель-Наумовой. Любовь всё равно вернется и застигнет врасплох…

Уже зрелые, вновь обретшие друг друга Анна и Аветис вполне могут быть счастливы. Вернувшись в охваченную войной Армению, Аветис думает об Анне и улыбается про себя: ведь он приготовил ей сюрприз, о котором мечтает каждая спутница жизни талантливого художника… И Анна получит этот сюрприз, вот только счастью их не суждено состояться. Любовь возвращается не всегда вовремя – это может произойти, когда уже будет слишком поздно. Поэтому лучшее, что любящие могут сделать в самом начале пути – не терять и не предавать свою любовь, не пускать её на самотёк, беречь и хранить.

Рассказ «Серенада для Веры» весь пропитан любовью – запретной, неудобной, странной и непостижимой. Смятение чувств, оказывается, свойственно не только юным и неопытным натурам, – и зрелая замужняя женщина Вера, мать взрослой дочери Дорины, с волнением посматривает на молдавского парнишку-красавца, наемного работника-строителя, которого про себя окрестила «Иглесиасом». Он тоже чувствует что-то по отношению к ней… но настоящий роман начинается у Йона, как и положено, именно с дочерью Веры. Казалось бы… Но… не всё так просто. Впереди перед читателями маячит зловещий любовный треугольник: Йон сознаётся героине, что Дорина всего лишь напоминает ему её, Веру… Однако градус драматизма вскоре начинает зашкаливать, и читатель недоумевает, что же ему в итоге преподнесут: неужели криминал?.. Мнение о каждом из основных героев в процессе чтения рассказа успеет ещё измениться несколько раз.

И – что очень важно для настоящей литературы, что и отличает её от чтива, – в итоге ничего не произойдёт! Совсем ничего.

То есть – разумеется, очередной акт спасения любящей женщиной своего избранника. Случайного, так и не ставшего для неё близким. Но именно – спасения...

А в более широком смысле – спасения и себя, и дочери, и своей семьи.

Рассказ «Оленька. Неизвестная любовь Есенина» было просто интересно прочесть. Спасибо автору – через призму Оленькиного восприятия я вдруг увидела вживую одного из самых любимых своих поэтов: молодого, трепетного, решительного, застенчивого, страстного… ещё совсем не похожего на того Сергея Есенина, которого знают его читатели, а также историки и литературоведы.

Но, если мы говорим о художественной книге, то такое длинное, развернутое послесловие, подтверждающее реальность описываемых событий, воспринимается чем-то лишним. Лучше сделать большую сноску, а исследовательскую статью о взаимоотношениях великого русского поэта с Ольгой можно опубликовать отдельно. Для того и существуют литературные журналы со своими тематическими проектами. Рассказ хорош именно своей художественностью, свежестью, – сноски будет достаточно!

Хотя в данном случае автору виднее.

Рассказ «Римские каникулы» буквально потрясает – и напоминает о безнадежной предопределенности нашего существования. С самого начала в нем просвечивается трагическая развязка. Героиня Лера, русская подруга итальянца, пострадавшая от грубости своего возлюбленного Витторио, сбегает от него и устраивает себе «римские каникулы». Рим, Вечный Город, готовит ей удивительную встречу. Именно здесь суждено сбыться ее повторяющемуся сну…

Читатель обнаружит в этом рассказе всё: и огромную любовь, не вместившуюся в короткую человеческую жизнь, и пророчество («Ты никогда не должна быть с тем, кто носит имя, означающее «победитель», иначе тот – из сна – погибнет), и самопожертвование во имя любви, и удивительное совпадение, какое может произойти только в реальной жизни... С самого начала нетрудно догадаться, кем окажется новый знакомый Леры (да и сама автор намекает на сходство), и все равно концовка ошарашивает своей непредсказуемостью.

В сущности, в диалогах Кеффель-Наумовой столько напряжения и драмы, что даже без убийств на почве ревности или других смертельных жертв становится не по себе:

«– У тебя лицо, как у святой! Что тебя так поразило?

– «Пьета» Микеланджело, – ответила она…»

Героини автора могут жить в России или за рубежом – принципиально это ничего не меняет: истинная русская душа способна в любую среду внести драму. И даже темпераментный итальянец Витторио, скорее, сам становится жертвой. Энергетика Леры с самых первых строчек рассказа заставляет читателя подрагивать, будто через него пропустили лёгкий заряд тока…

А вот следующий рассказ – «Монетка» – уже о любви мужской. Любовь эта – верная, пронесенная через всю жизнь, всепоглощающая… и необычная. Всё же нужно прочесть рассказ, чтобы делать выводы.

Герой «Монетки», Сергей, отдыхающий с женой в Испании, вспоминает свой Малоярославец. Я бывала в этом городе и помню его колорит. Помню, как опоздала на нужный автобус и черт знает на чём добиралась до Медыни… Картинка становится совсем зримой. Автор хорошо знает не только западные страны, но и Россию. Сергей, который многого добился (его статус настолько прочен и уважаем, что состоявшийся тесть строит ему в родном Малоярославце шикарный дом), вспоминает свое несчастное, голодное детство, непутевую пьющую мать, вечный страх остаться одному и чувство унижения. Но даже эти бедствия не влияют на его чувства любви и привязанности к маме. Она – главная женщина его жизни, и появившаяся у него впоследствии жена, тоже любимая, красивая, успешная должна будет с этим считаться.

Рассказ «Монетка», иначе говоря, выбивается из общей канвы сборника тем, что во главе угла здесь оказывается не женщина, а мужчина.

Впрочем, следующий рассказ – «Виртуоз в игре на «Блютнере»» – выбивается ещё больше. Самоотверженную героиню (героя) сменяет героиня паразитическая. Вероника – несимпатичный, со всех сторон отрицательный персонаж. Думаю, многим представителям моего читательского поколения она бы напомнила веллеровскую Марину из одноименного рассказа: жёсткая, беспардонная, расчетливая, сексуально раскрепощённая и даже по-своему талантливая в этой сфере… Ника устраивается в жизни с максимальным комфортом и совершенно не считаясь с другими. Разговаривает с родителями пренебрежительным тоном, отбивает у старшей сестры парня, который самой Нике совершенно не нужен. Выходит замуж за человека, которого не любит, и фактически использует своего мужа: его статус и деньги, его привязанность к семье и жертвенность, его безграничную любовь к ней…

Всё меняется, когда муж устаёт от Никиных вывертов. Или что-то в нём заканчивается.

И вот тут происходит классический «перевёртыш» – совсем как у Маргарет Митчелл в «Унесённых ветром» (даже картинки схожие перед глазами): муж, доведённый до отчаяния, уже принявший решение уйти, овладевает героиней, явившейся домой среди ночи, – и на неё снисходит озарение: ведь это – именно тот мужчина, который ей нужен! И все эти годы он был рядом!.. А она не видела его в упор, прожигала жизнь, была неверна, позорила и мужа, и всю его добропорядочную еврейскую семью. Оказывается, в нем есть и страсть, и сила, и он очень хорошо изучил её за совместно прожитые годы… и вообще – это её избранник! Проснувшись, Ника валяется в постели, блаженно потягиваясь и предвкушая свою новую жизнь вместе с Борисом… Но не тут-то было: за утренним кофе муж сухо извещает её, что он подал на развод.

И вот здесь-то и начинается история любви – и переосмысления. Или в обратном порядке? Ведь, как говорил своему напарнику ангел в одной трогательной притче, – существуют люди, которых можно излечить только потерями…

Герои (в основном – героини) у автора разные, но всех их что-то объединяет. А именно – внутренняя сила, упрямство и несгибаемость. И даже Ника накануне свадьбы своего уже бывшего мужа верит в то, что ещё можно что-то сделать, заставить его передумать… В других же рассказах эта вера и придаёт героям силы любить. Все истории подборки складываются в целостный сборник. И, если говорить только о прозе, то можно сказать: книга получилась!

Что касается стихотворений Ларисы Кеффель-Наумовой, то в них чувствуется открытая, живая, романтическая душа автора. Есть и поэтические образы, и рифмы довольно точные, и вкус поэту-прозаику не изменяет. Но, на мой взгляд, проза Ларисы гораздо сильнее, профессиональнее. И именно она, проза, в рецензируемом сборнике и представляет интерес. К тому же – не хочется обижать автора, который мне понравился именно как писатель, но считаю необходимым обратить на это внимание. Нельзя помещать в одну книгу и стихи, и прозу! Непрофессионально это. Неправильно. Это – общее правило. Не я его придумала… Всё понимаю: человеку пишущему, всесторонне одарённому, «умеющему и в строчку, и в столбик», и, наконец, издающему свою первую книгу, хочется собрать под одной обложкой всё, что ему творчески дорого, что у него получилось на неплохом уровне, и на этом основании имеет право (и должно!) быть обнародованным. Открою секрет: я тоже поступила именно так, когда выпускала свою первую книжку – сборник стихов и прозы «Китайская шкатулка». И тоже выслушивала от коллег, что я неправа. С тех пор прошло пятнадцать лет. Я давно определилась: стала прозаиком. Хотя и, разумеется, продолжаю писать стихи.

На мой взгляд, Лариса Кеффель-Наумова – именно прозаик. Пусть не обладающий на данный момент безупречным литературным стилем, всё еще находящийся в пути, в поиске своего места в литературе. Но уже готовый, сложившийся крепкий прозаик. Рассказы которого я, между прочим, проглотила с большим удовольствием. Чего желаю и другим читателям, которые, разумеется, у автора есть и будут!

---

Кира Грозная: личная страница.

Лариса Кеффель-Наумова. Москвичка. Окончила Московский государственный университет культуры (МГУКИ). Профессия – библиограф. Работала в должности заведующей сектором читального зала в Университете дружбы народов им. П. Лумумбы. В 1993 году вышла замуж и уехала в Германию. Живет в городе Майнц, земля Рейнланд-Пфальц, на юго-западе Германии. Работала библиографом в научной библиотеке Высшей католической школы Майнца. Хорошо владеет немецким, но пишет только на русском. Закончила Курсы литературного мастерства писателя А.В. Воронцова. Публикуется в периодических и сетевых изданиях Москвы и Санкт-Петербурга. В 2023 году в московском издательстве «ФЕЛИСИОН» вышла первая книга рассказов и стихов «И небо – в чашечке цветка». Есть переводы рассказов на другие языки. Является участником литературной лаборатории «Красная строка» при ЛИТО «Точки»; Арт-клуба «Притяжение» Ларисы Прашкивской-Фелисион (при ЦДЛ). Член МГО СП РФ.

Книгу Ларисы Кеффель-Наумовой можно прочитать по ссылке.

---

Рассказы Ларисы Кеффель-Наумовой

Оленька. Неизвестная любовь Есенина

Рассказ

Памяти бабушки моей.

Чёрная «Волга» мчалась по Новорязанскому шоссе. Миновав Зеленинские Дворики, свернули с трассы налево. Обогнули по левой окраине Рыбное, пересекли железнодорожные пути, проехали по дороге через Раменки. Вдалеке показались дома. Сидящий за рулём мужчина в военном мундире подполковника сбавил скорость, увидев впереди указатель: «Константиново. Музей С.А. Есенина». Притормозил. Повернул и медленно повел машину по укатанной дороге, шурша шинами. Немного впереди виднелись два туристических красных автобуса с надписями на боках «Совтрансавто». Здесь было что-то вроде парковки для посетителей. Туристы гуськом шли к стоящему вдали одноэтажному длинному строению – видимо, это и был музей. Охранник замахал руками, предупреждая, и подбежал к машине. С водительского сиденья к нему вылез человек в военной форме.

– Дальше нельзя, товарищ подполковник! – обратился охранник уважительно к владельцу «Волги». – Дальше пешком придётся вам прогуляться. Не пропускаем к музею. Распоряжение руководства.

Военный обошел машину, открыл заднюю дверцу. Наклонился к кому-то.

– Мама! Не пропускают. Пешком-то дойдёте?

С пассажирского сиденья выглянула пожилая женщина в платке.

– Как же так, Миша, милок? – расстроенно запричитала она. – Сама-то я не дойду. Неужто возвращаться? – посмотрела на военного просительно.

– Сейчас! Спрошу, может, всё-таки пропустят. – Военный подошёл к охраннику. Прокашлялся. – Понимаете, там в машине моя тёща. – Он помолчал. – У неё родственники здесь жили. – Покашлял. – Она Есенина знала, разговаривала.

Охранник охнул и включил рацию:

– Приём! Приём! Тут такое дело… Здесь у нас машина. Женщина пожилая. Говорит, что знала Есенина, говорила с ним. Сама дойти не сможет. Так что делать? – Рация захрипела нетерпеливо. – Понял. – Охранник повернулся к военному. – Товарищ подполковник! Проезжайте. Прямо до входа. Там сотрудники вас встретят. Скажете, что это у вас в машине женщина, знавшая Есенина.

– Благодарю! – Военный козырнул. – В каком вы звании?

– Капитан.

– Благодарю за помощь, капитан!

Охранник хотел тоже козырнуть, но вспомнил, что в униформе, без погон. Просто махнул рукой, мол, да не за что благодарить, товарищ подполковник! Чего уж там. Понимаем. Что ж мы – не люди? Михаил сел в машину. Обернулся на заднее сиденье.

– Всё хорошо, мама. Пропустили.

Женщина радостно отозвалась, поправляя платок.

– Ой, милок, слава Богу! А я уж помолилась Богородице-заступнице. Помогла Матушка Казанская. Думала, что не увижу! Долго ведь просила вас, а приехали – и от ворот поворот.

Сидящая на переднем сиденье дочь Лёля повернула к ней голову, ободряюще улыбнулась:

– Видишь, мам, Миша договорился. А ты волновалась.

Машина поехала по дороге. Пожилая женщина всё смотрела в боковое стекло, пытаясь разглядеть что-то.

– Ну вот и свиделись, Константиново.

***

Оленька шла по выгону, вдыхая медвяный, и прохладный, как из колодца, утренний воздух. Щекотала её ноги в лапоточках, обжигала тонкие щиколотки морозная утренняя роса. Пробегала дрожь аж через всё миниатюрное и упругое девичье тело. Сладко… Оленька остановилась, положила собранные цветы на траву и потянулась всеми косточками. Ах, как здесь у них благостно! Река Ока петляла, на излучине красиво извивалась, как богатая коса у девки. До чего же привольно! Сколько хватало глаз, холмистые луга с небольшими щетинами кустов, мелких перелесков, то тут, то там раскиданных дубрав. Хорош был березняк. Везде берёзовый лес, и береста белая, здоровая. Так вкусно было ранней весной цедить, поднеся кружку к жестяному желобку, что вставляли в деревья, берёзовый вязкий сок… Говорят, что это берёзы плачут. Нешто правда? Ноги горели, и казалось, что жарко. Раздольный сарафан, который наскоро надела прямо на исподнюю чистую рубаху, тоже был весь влажный от высокой осоки. Не дождавшись, пока рассвенётся, убежала в луга собирать цветы.

Навстречу ей гнали коров. Оля попятилась к росшей у дороги вишне, постояла, пропуская стадо, застенчиво поклонилась пастуху Тимошке. Он в ответ залихватски стеганул по воздуху кнутом. Покрутил головой, покашлял в усы, провожая её стройную девичью фигурку. «Ох и хороша девка! Косточка тонкая, волос кудрявый. Личико белое, что тебе чашка хварфорова. Ишь, припустила! Пятки розовые. А ножка-то махонькая. И в кого? Вроде Евдокия, мать её, – баба гладкая, но тоже складна, стати не отымешь, плывёть лебедью – себя несёть. Андрейка, мужик её, масловский¹, рано помер. Двадцать четыре годка тольки и пОжил. Да. Извозщицкое дело. А сама при графьях в услужении. Можеть, согрешила с графом-то? Тимошка сам испугался своих срамных мыслей, плюнул, перекрестился – Господи, прости Ты мя, грешного! И придёть же ента страмота на ум в праздник светлый! Да и ум-то у меня тихий. Чяво с меня взять-та?»

На самом деле Тимошка лукавил. Он был не последний человек на деревне, и поскольку бабы вверяли ему стадо – его обласкивали. Кто пирожок даст, кто яйцо, кто молочка нальёт. Село у них, Слава Богу, зажитошное. Да и сплетни деревенские первым он узнавал, когда корову хозяйке обратно ко двору пригонял. Какая сельчанка понесла, какую в амбаре с полюбовником намедни видали. А которую и попотчевал кулаками благоверный – платок низко спускала, закрывая синяк. «А куды денисся-та? Одно дело – бабье. Терпи. Знать, не угодила, перечила самому. Перед людями стыдно, а в избе не отсидисся. Эхе-хе… Грехи наши тяжкие!»

С этими печальными мыслями Тимошка досадливо погнал стадо дальше. Пёс Полкан пугал дур-коров, облаивая их вкруговую. Коровы мычали, отмахиваясь хвостами. Боязливо жались друг к другу. Ух, Полкан-то сегодня злой какой! С чего бы?

Оленька опрометью вбежала во двор с ворохом луговых цветов. Тётя Луша несла ведро с молоком в избу, накрыв тряпицей. Оля торопилась. Надо успеть себе и подружке Нюре венки сплести. А уже и в церкву пора собираться. Долго сегодня. Праздничная служба. Сегодня после обедни пойдёт она с другими девушками водить кругА. Оленька приехала с братом Петей к тётке Луше, Лукерье Трофимовне, из Курова в гости. Дед Поликарп и баба Груня отпустили на Троицу к родственникам. «Межедворы!» – приговаривал дед. Очень любили к родне в гости ездить. Дома им не сидится. «Чай, рано ей ешо подолом-то крутить!» – ревновал дед.

***

– Оленька? Ты по выгону шла? Стадо встренула? – улыбаясь, спросила Лукерья Трофимовна, поставив ведро и запихивая волосы под съехавший платок, с добрым прищуром любуясь на племянницу. И в кого уродилась? Как с иконы Богородицы Казанской, что в ихней церкви!

– Встретила! – Ольга пробежала, торопясь, мимо, в сени.

– Ну, слава Богу! В луга погнал. А то свернёть с дороги за поворотом, ирод, и дремлеть под берёзой старой в холодке, а там всё уж потоптали. Ну, слава Тебе, Господи! – приговаривала Лукерья. – Теперь к вечеру удойная будеть.

Тетя Луша, всё ещё светло улыбаясь, понесла тяжёлое ведро в избу, отведя руку, клонясь на правый бок.

– И то… – она обернулась, поискала солнце, будто свежий, жёлтый кругляш от бревна, только что отпиленный пилой, медленно разгоравшееся за деревьями.

– В церкву надо собираться. Ужо батюшка ругать будеть. Опять последние идёте! Богу – Богово отдай! Ох, Господи! Поспеть бы!

Процедив, разлила в две махотки и понесла молоко на лéдник. Воротилась в дом. Привычно перекрестилась на божницу.

– Маслица надо бы подбавить. Праздник нонче.

По белому отскоблённому полу, на котором аккуратно были постелены тканые полосатые половики, пошла к иконам. Влезла на низкую самодельную скамейку. Достала из бутылочки за божницей, налила льняного масла в лампаду. Огонёк запрыгал в склянке веселее.

– Вот и хорошо, ай, хорошо! – приговаривала она. – И Боженьке свету побольше!

На заднике² сидела Оля и плела венок.

– Оленька! В церкву не опоздаем?

– Ой! – спохватилась Оля. – Сейчас. Только Нюре доплету!

– Да как ето у тебя ловко получается! Уж и правда готов! – удивилась Лукерья. – И так ладно, цветочек к цветочку. А у иных торчить во все стороны. – Лукерья подошла, взяла сплетённый венок. Подивилась. – Никак пойдёшь кругА водить?

– Пойду, – зарделась Оля.

– Ну, иди. Такую и показать не стыдно. Я с бабами постою. Посмотрю на тебя. Лебёдушка ты моя! – Погладила по льняной головке.

Оленька благодарно потупилась. Тётя Луша добрая. У них в семье все добрые. И дед, и бабушка. И мама. Отца Оля плохо помнила, он умер от горячки, когда она была ещё маленькая. Ямщиком в Москве служил, но, наверное, и он тоже был добрый? Зла она не видела. Её баловали. Не принуждали. Бабка и дед были ещё крепкие и сами управлялись. Мама из Москвы платья привозила, башмачки. Полушалки невиданной красоты! С жар-птицами и единорогами. Подружки-соседки дивиться ходили. Пальцами водили по диковинным рисункам.

– Ой, Олюшка! Как тебя наряжают!

А она другого и не знала. Весело было, подвязавшись шалью в трёшницу³, надев свалянные бабушкой из беленькой овцы валенки и господскую шубку, перешитую бабушкой на Олю, кататься, визжа, с горы на салазках, которые смастерил ей дед.

Мама в Москву хотела взять, в гимназию. Оленька в деревне школу кончила, но больше учиться не хотела.

– Ишь чаво удумала! Дитя портить! – дед с осуждением посмотрел на дочь. – Глянь, вона какая голубица! Ангел во плоти! Ангел и есть! Нешто такая засидится?

Бабка не встревала, только тихо охала, кивая сокрушённо головой, вытирая глаза концом платка.

Мать возмущённо всплескивала руками.

– Папаша! Она же еле грамоте разумеет. Мама! Хоть вы скажите! Я её устрою в интернат для девочек.

– И чаво ей в ентой Москве делать? На кой ляд ей, девке, учёба? Мужика ей надо справного, как в возраст войдёть. Вот и вся учёба.

Оленька сидела у печки, выжимала слезу, просительно смотрела на деда. В Москву ехать не хотелось. Страшно там! Боязно!

– Дурочка! Останешься неучёной, – вздыхала мать, присаживаясь с Олей рядом, обнимала её, прижимая к себе. Евдокия понимала, что против такой коалиции не попрёшь. Избаловали детушек. Ну, да Бог с ними. Одна у бабки с дедом отрада – внучата, да и ей в Москве с ними колготиться, устраивать, господ просить. Ладно. Так тому и быть. Опосля, может? И она уезжала обратно в столицу.

***

В церкву успели ко времени. Впереди, чинно поснимав картузы, крестясь на главы храма Казанской Божьей Матери, шли дядя Степан Алексеевич и братья Ефим, Илья и Петруша. В пиджаках поверх отороченных узорным кантом льняных косовороток, подпоясанных кушаками и брюках домотканого сукна. Истово ещё раз перекрестившись и махнув земной поклон, с должной робостью один за другим входили в дверь, стараясь потише скрипеть новыми сапогами, сильно пахнущими кожей. Тётя Луша в нарядной красно-чёрной понёве⁴ в клетку поверх расшитой рубахи с красиво затканными рукавами и в переднике⁵ с навершником⁶, в свекольного цвета повойнике⁷ на голове, расшитом ярким бисером, торжественно шествовала с Оленькой, одетой в васильковый сарафан с рябиновой окантовкой и белую рубашку с собранным вокруг шеи воротом. Красный узорчатый платок повязан по-девичьи – домиком. Дочки Бог Лукерье не дал. Зато племянницей не обидел. С гордостью подмечала, как оглядывали Олю все деревенские, заходящие в храм. За погляд денег не беруть. Не сглазил бы хто тольки.

Оленька стояла потупившись, крестилась, кланялась, когда дьякон возглашал: «Господу помолимся!» Ладана не жалел. Праздник! Кадилом щедро благословлял притихшую паству. Потупив головы, прихожане истово поворачивались направо, стараясь вдохнуть побольше «святого дыма». В какой-то миг, подняв голову, Оленька встретилась глазами с Серёжей. Он застенчиво отвёл глаза, но потом вновь и вновь её захлестывал его взгляд. Господи! Вот ведь смутитель! Она пыталась молиться, но уж какая тут молитва! Только поспевала креститься. Лукерья увидела смущение племянницы. Посмотрела на мужскую половину. Усмехнулась. Зыркнула на парня. Тот поклонился ей и вроде как поотстал. Когда шли к кресту, они оказались рядом. Она видела, как он наклонил свою кудрявую голову с богатым светлым волосом, когда прикладывался к иконе Живоначальной Троицы, засмотрелась на его профиль с прямым носом, фигуру ладную в светло-сером пиджаке, длинных городских брюках. В хороших гамашах.

Когда выходили из церкви, Лукерья наконец заговорила.

– Никак это Серёжка Есенин? Что? Вчерась не нагляделся на тебя?

– Он на меня всегда так смотрит, – Оленька покраснела, потупилась, закрываясь от стыда концом платка и ухватив тётку под локоть. Ох! Не пристало девушке такое рассказывать.

– Ну? Голоштанными вы ещё бегали. А теперь в возраст вошёл! Вот как глазом буравить! Да толку с него не выйдеть! – махнула досадливо вышитым платочком, который держала в руке, Лукерья Трофимовна.

– Почему?

– Да слышу, говорят все, как ето, стихи, что ли, пишеть, вот лавошник давеча говорил – всё за бумагой бегаеть, изводить на баловство-то это. К священнику нашему отцу Ивану в дом всё шастаеть. Книжки читаеть. У деда с бабкой рос, а они у него шибко верующи. Грамотны. Дед всю Псалтирь знал. Из староверов, слышно. Все монастыри обошли, и его с собой. Вот и приохотился. Ты с ним не позволяй. Строго. А то догуляетеся.

– Тётя Лушенька, да Господь с вами! Рано ещё мне. – Оленьке сразу полегчало. А то было сердечко забилось тревожно. Парень был пригож очень. Уж больно особенные у него были глаза. Будто цветочки льна. Прямо брызгала эта синь, летним полдневным небом. Стихи… Ей это казалось таким далёким. Шибко, знать, учёный.

– «Рано!» А сама зарделася, как маков цвет. Знаю я вас!

Сергей стоял у церкви. На голове у него был надет чудной высокий картуз с околышем, который ему не шёл и совсем не понравился щеголихе Оленьке. Его окружали мать с отцом и сёстры. Все нарядные. Татьяна Фёдоровна смерила Оленьку с тётей Лушей издали взглядом. Пресно улыбнулась. Кивнула. Услышали, как сказала сыну очень тихо, сквозь зубы: «Молода, таволь⁸, ешо!»

– С праздником, Степан Ляксеич, Трофимовна.

– С праздником и вас, Ляксандр Никитич, Татьяна Фёдоровна, Серёжа…

Поклонились. Пошли неспешно по главной деревенской улице – Порядку – чинно, раскланиваясь направо и налево с сельчанами. Дома сияли свежевыкрашенными к празднику наличниками и подзорами. Ветки берёзы на воротах. Подметено чисто. Светло на душе, радостно. Пахло пирогами.

Сидели за дощатым скоблённым до белого столом. Дядя, Степан Алексеевич, по-хозяйски разлил «смирновки» сыновьям, Пете и себе в стаканчики. Лукерья Трофимовна откупорила бутылку с кагором. Налила себе и Оленьке.

– Ну, с праздником!

Чинно подносили ложки к миске. Хлебали лапшу с курицей, придерживая ложки снизу куском пирога, чтоб не накапать. Махотка с молоком. Кулеш пшённый в чугунке, с тающим внутри топлёным маслом. Студень. Блинцы. Драчёны. Пироги. Ну и настряпала тётя Луша! «И когда она только спит?» – удивлялась про себя Оленька. Спать ляжешь, а она ещё на дворе возится. Ещё не рассвенётся, а она уж на коленях перед Спасом молится. Разбудит тебя утром горластый кочет, а она уж корову подоила, выгнала.

– Тётя Лушенька! Давайте я помогу! – приставала Оленька.

– Успеешь ешо! – отгоняла её все дни тётя Луша. – Бабье дело никуды от тебя не уйдёть. Понежься в девках-то. Да и гостья ты у меня. Вот управлюсь – в карты с тобой сыграем. В дурака али в пьяницу. А?

Оля почти ничего не ела.

– Оленька? Настряпала я бознать⁹ скольки всяво! Ай не по вкусу? – тревожно спрашивала тётя Луша.

– Нет, я после поем. Когда приду.

– А сегодня на тальянке будуть играть! – гаркнул Ефим, приосанясь. – Серёжка Есенин тожа можеть так развернуть!

Оленька смутилась и посмотрела на усатого братца.

– Играть-то ребяты играють, только тебе, птаха, ешо рано туды. Шешнадцати ешо нет.

– А вы с ней рядом постойтя, а не гыгыкайтя с засиделками!

– Да будет вам, мамаша! Да хде ето засиделки?

– Говорю, за Оленькой приглядывайтя! Зыркал ваш Сергунька сегодня в церкве на неё. И на улице не отходить, хоть метлой отгоняй. Знать – не до тальянки ему будеть.

– Присмотрим, матушка, – пообещал более покладистый Илюша, чтобы прекратить спор, облизывая ложку от каши и весело подмигнув Оле. – Не боись, птаха! Сеструху в обиду не дадим! Да, Петюнь? – Братец приосанился, закивал. Обрадовался, что братья старшИе с ним советовались.

– Да я сама себя не дам! – Оленька расстроилась. – Ничего он не делал. Только посмотрел два раза.

– Ишь ты! Она уж сосчитала, скольки разов! – загоготали братья.

Оленька совсем смутилась. Мать замахнулась бесполезным уже черпаком на сыновей.

– Ух, охламоны! Вот девки нету. Тольки мужики неотёсанные!

Оля помогла прибрать тёте Луше со стола. Чистой тряпицей вытерла столешницу, стряхнула крошки в ладонь.

Лукерья взяла ухват. Привычно подцепила чугунок с оставшейся кашей. Ловко поставила в ещё тёплую печь. Туда же – большую глиняную миску с лапшой. На ходу поддела чáплей сковороду с блинцами. Ужинать. Всё у неё выходило споро, складно. Торопилась прибраться. Братья на дворе начищали сапоги, переговариваясь. Чуток захмелели.

– Иди, я сама тута. – Лукерья окинула взглядом избу. Конник покрыт тряпичными дорожками. Занавески недавно сшила на три окна, с огромными красными розами. Ситец – подарок от Олиной матери Евдокии, из Москвы. Божница в переднем углу праздничная. Со свежими рушниками, тоже с вышитыми ею розами. Лики икон благостно светились от лампадного огонька. Хорошо. Солнце било в окна. Совсем жарко. На Троицу всегда так. Разморило от кагора. Присела на лавку. Задумалась. Слышала, как Оленька шуршит за занавеской. Прихорашивается. «Вот ведь за кого замуж пойдёть? Попался бы ей тихий, да жалел бы её. И жисть в радость будеть. Вона ведь какая! Ни дать ни взять – лик иконный. И правда на икону Казанскую похожа. Без отца растёть. Андрейка, родитель её, дюжа рано помер. Богородица! Матушка! Помоги ей, сиротке! Подай хорошего жениха!» Она перекрестилась на божницу. «Вроде Казанская Божья Матушка улыбнулась, Заступница наша!»

Оленька смотрела на себя в зеркало, привешенное на стену за печкой. Застегнула на шее бусы в три ряда из красного камня. Серёжки с рубиновыми стеклянными камушками. Надела голубой сарафан, отделанный широкой синей с золотом тесьмой на бретелях, груди и по низу. Повернулась так и этак. Расчесала волнистые светлые волосы. Переплела наново косу голубой шёлковой лентой. Вытащила из-под лавки своё завёрнутое в мешковину сокровище – красные туфельки на небольших каблучках, с пряжками на перемычках. Матушка, когда последний раз домой приезжала, привезла. Кожа мягкая. Только тесноваты немножко. На размер меньше. Ничего. Разносятся. Надела на белые чулочки. Ножка – как игрушечная. Вышла из-за занавески.

– Ой, красавица моя! – ахнула Лукерья Трофимовна. Ну-ка поворотись! Погляжу на тебя! А косник¹⁰ шелкОвый, лазоревый! А бусы! Серьги, небось, Дуня с Москвы привезла? Огнём полыхають! Ай-ай, царевна прямо! Нешто краше тебя сыскать? Да хде они? И нету их! – приговаривала она, оглядывая племянницу.

Оленька поворотилась. Приподняла подол сарафана.

– Ох! А туфельки-то махонькие какие! Нешто впору? – удивилась Лукерья.

Оленька побежала из горницы.

– Оля! Венки-то позабыла?

– Ах! – Оленька схватила приготовленные венки, висевшие на крюке у двери. Один надела себе на голову.

– Степан? Пойди глянь, кака пава-то у нас!

Вошёл Степан Алексеевич, покрутил головой, покрякал одобрительно.

– Снегурка!

– Пощипай щёчки! – посоветовала Лукерья. Оля пощипала щёки.

– Ну! Помогай Господь! – прижала к себе племянницу. – Беги! Я следом приду!

Нюра уже маялась за воротами. Ревниво оглядела Оленьку.

– Ой! Какая ты! – пощупала всё. – А ну поворотись. – Оленька крутанулась. Сарафан полетел солнцем, переливаясь шёлковой ниткой.

Оля отдала венок. Нюра надела. Она собралась тоже нарядно. Вышитая льняная рубаха с широкими рукавами. Новый зелёный сатиновый сарафан. Ленты в косе. Бусы самоцветные. Новые башмаки.

Пошли по деревне. Из дворов, завидя их, выходили цветисто одетые девушки. Пёстрой весёлой стайкой, смеясь и смущаясь, дошли до луга на краю деревни – места праздников. Собирался народ. Кто-то нестройно разводил меха тальянки. Кучками стояли мужики. Бабы лузгали семечки, издали осматривая девушек. Судачили. Чья какая да что на ком надето. Как идёт в хороводе. Хорошо ли поёт. Так ли у них было в девках. Все ошибки обсуждали.

Девушки взялись за руки и запели. Медленно поплыли в хороводе, прибавляя ходу.

Мы на все денёчки, на все духовские.

Закружились, переходя из одного кольца в другое, раскручиваясь и вновь заводя новое кольцо, поворачиваясь резво вокруг себя. Юбки разлетались, ластились к стройным ножкам в нитяных белых чулках. Мужики, глядя на девок, крякали, щипали ус, кашляли в кулак, поправляли фуражки, приосанясь. Жаркое солнышко играло с небес разными огоньками, как на Пасху, словно тоже приплясывая. Сейчас скатится с неба и пойдёт с ними в весёлом девичьем хороводе.

И в печку бросают.

Оленька любила петь. С детства пела на клиросе в церковном хоре. Голосок у неё был нежный, мягкий, но сильный. Лился чудно, не по-деревенски, девки её заглушали громкими ойканьями, звонкими с привизгами, голосами. Но она не обижалась. Вместе поём. Немного кружилась голова от возбуждения и сосало под ложечкой. Не ела целый день.

Заметила поодаль с другими ребятами Сергея. Он смотрел на неё, как заворожённый, не отрываясь. Стыдно было. Подружки хихикали. Тыкали локтем в бок. Опять он в своей странной фуражке, в той, что давеча был. Высокой с околышем. Оленька всё шла в хороводе, стараясь не смотреть в его сторону.

...Когда дед Поликарп привез её с братом в Константиново, Серёжа на гуляньях сразу заприметил её. Пристал – не оторвать. «Какая же вы стали, Оленька! Летась¹¹ будто ещё девочка бегала, вроде моей Кати, и глянь… Красавица, каких свет не видывал!» Стал ухаживать. Он шибко возмужал с тех пор, как она его последний раз встречала, никак с Покрова! Ладный. А как на тальянке играл! Провожал домой, ходил с ней до околицы. Разговаривали. Домой как-то завёл водицы испить. Оля сперва не хотела идти. Стеснялась. Войдя из сеней вслед за Серёжей, перекрестилась на божницу с задрожавшим от сквозняка огоньком лампадки, поздоровалась. Незаметно огляделась. В горнице чисто прибрано. Нарядные ситцевые занавески на всех окнах. Оля подивилась богатому убранству. Буфет. Странный низенький комод с ящичками и зеркалом, на котором стояла расписная шкатулка, пузатая склянка с одеколоном, лежал роговой гребешок. По бокам красовались два фарфоровых белых лебедя. Оленька с Петрушей бывали иногда в гостях у матушки в Москве. Она уже видела такое у господ, в доме, где мать работала горничной. «Трюмо» называется. Кузнецовский вёдерный самовар. Часы с боем. С замиранием сердца смотрела, как лихо летал туда-сюда маятник. Обои в цветочек – роскошь, невиданная для деревни. Цельную избу бумагой оклеить! Сказывали, что Ляксандр Никитич хорошо в Москве в мясной лавке торгует.

Тётя Таня, мать Сергея, хлопотала по дому. Задумчиво оглядела Оленьку. Вона какия Сергуньке-то нравятся. Костью тонка больно. Не тягущáя, знать, будеть... в хозяйстве-то! Своих-то не жалуеть. Эвона как. С другой деревни. Но Татьяна Фёдоровна помнила, как её саму без любви замуж отдали. Маялась. Уходила от мужа. Нет. Пусть уж сам выбереть, с кем ему любо.

– Что же ты гостье всё книжки показываешь?

– Да мы водицы попить зашли.

Оленька покраснела.

– Зачем водицы? – понимающе проворковала Татьяна. – У меня и квасок выходился. Да обожди! Не из дёжки¹². С лЕдника принесу. – Метнулась из избы… Налила всклянь¹³ белого квасу в глиняную кружку. Поднесла гостье. Оля испила.

– Ой, благодарствуйте! Вкусный! Сладкий.

– А я туды мёду мешаю, – Татьяна довольно взяла кружку. – А то – водицы… Нешто у нас нечем гостей попотчевать?

Две сестры играли во дворе с куклами. Куклы с фарфоровыми, тонко нарисованными личиками. В Москве, видать, куплены.

Оля взяла куклу в руки. Платье кружевное. Туфельки. Ух ты!

– Папанька привёз, – похвасталась Катя.

...Оля как-то изловчилась и незаметно сбежала из хоровода между людей. Дюже намяла ножки в новых туфельках, которые берегла на праздник. Искры из глаз так и сыпались. Еле дойдя до дому, скинула с опухших ног туфельки и одела чуни – обрезанные валенки. Сразу полегчало.

Сели ужинать. А опослЯ уговорились играть с тёткой и дядей в карты. Кто-то постучал с крыльца в дверь. Тётя пошла посмотреть. Быстро вернулась. Подойдя к племяннице, шепнула ей на ухо:

– Оленька! Выдь. Серёжка Есенин у двери стоить, тебя дожидается.

– Не пойду. Устала. Ну его, этого Серёжку. Да и ноги распухли. Скажи, что не выйду.

Тётка, лукаво улыбнувшись, сходила, передала, но ухажёр отступать не собирался. Опять настойчиво стучал, просил:

– Ну пусть выйдет хоть на крылечко. Мне ей что-то сказать надо.

Оленька досадливо накинула тёмную шаль подлиньше, тёткину, с кистями.

– Оля! Керосинку вздуй. Ешо чяво не хватало! Тары-бары с им разводить в сутемах¹⁴! – Тётя Луша усмехнулась, досадливо покачав головой.

Правда, парень был скромный, не нахал. Даже застенчивый. И так чуднО говорит. По-учёному. И всё смотрит, смотрит своими озёрами глаз. Аж сердце мрёт. Далеко ли тут до греха-то? Богородица Матушка, прости меня, грешную!

Тихонечко со скрипом приоткрыла дверь. Чуней своих было стыдно. Осторожно поставила лампу на перила. Ещё не обвыклась со свету.

– Серёжа?

В круге от огонька тусклой керосинки показалось лицо.

– Оленька! Вышла, голубушка! – он хотел взять её за руку, но Оля с досадой отдёрнула руку.

– Оля! – Просительные нотки не шли ему. – Прогуляемся до околицы?

– Находилась я уж нынче! – без охоты отвечала Оля, покачав головой. На улице если бы не луна, то бы и совсем темень, а дома ждали играть в дурака по копейке. Весело. А дядька как загогочет, когда продует. А тут тоска.

– Умаялась, моя лебёдушка! – Есенин влез на крыльцо, стараясь разглядеть её. – Ну поговори со мной. Не гони сразу.

– Да с чего вы взяли, Серёжа? Я и не думала.

– Пойдёмте хоть до околицы прогуляемся, – всё беспомощно повторял он.

Оленьке очень не хотелось признаваться, что ноги у неё распухли и туфельки ей уж не надеть.

– Как ты сегодня в хороводах хороша была! – перескакивал он с «ты» на «вы». – Самая красивая была. И в кого же ты такой красы нездешней?

– Почему «нездешней»? – обиделась Оленька. Приятно, конечно, про свою красу слушать, но что они все ей говорят, что она не такая, как другие? Словно плохо хотят сказать о ней, о матушке её – Евдокии Поликарповне Егоровой. Вот ведь люди! Родня же тут вся мамина, знают Дуню с детства. Работящая, честная. И какое горе с ней приключилось! Без мужа осталась. Батюшка помер. Одна их поднимает, обихаживает, а вот ведь рты людям не закроешь! Злые языки.

– Оленька! – Он бросился к ней. – Обиделась, лапушка! Да я хотел только сказать, что краше тебя я никого не видел. Барынек я видал. Хоть и белая кость, а с тобой не сравнить.

– Ну и идите к вашим барынькам, – Оленька всё пыталась с ним поссориться. А у самой сердце уже мягчало. Так он складно говорил. Нешто и взаправду полюбилась она ему? Да хорош-то он тоже, глаз не оторвёшь. Говорят, девки деревенские все за него хоть щас готовы замуж, да больно он какой-то странный. Всё книжки читает. Да вроде и отец его в Москву, к себе в лавку забирает.

– Серёжа! Слышно, говорят, что в Москву вы будто уезжаете? Скоро?

Он облокотился головой о столбик крыльца. Взглянул на неё внимательно.

– А нешто скучать по мне будешь, ждать? Аль нет? – Сергей улыбнулся, как бы подтверждая свою догадку.

Оленька потупилась и не ответила.

– По сердцу ты мне, – с волнением вдруг проговорил он.

Оля встрепенулась. Ну вот ещё! Она нетерпеливо повела плечами. Объяснения щас начнутся. Проворонит она карты. Он хотел взять её за руку.

– Я тебе письма буду с Москвы писать. Отвечать-то будешь? – Сергей вздохнул. Склонился к ней, ожидая ответа.

– Да не сильна я писать-то. – Оленька пыталась отстраниться от него.

– Дождёшься меня? Через годок ворочусь! – он всё спрашивал, заглядывая с надеждой в её глаза. – Вчерась обещала вроде, как гуляли.

– Наш девичьей век короток, – как бы шутя ответила Оленька.

Ухажёр её помрачнел.

– А ну как раньше кто сосватает? – и она рассмеялась нежным грудным смехом.

Он не сдержался. Притянул её за руку к себе.

– Олюшка!

– Серёжа! Отпустите! Что это? Помните себя!

– Да я-то помню. А вот ты-то, видно, скоро меня позабудешь. Как уеду. – Он вздохнул, всё ещё не отпуская её. – Так мне, Оля, в эту Москву не хотся. Отец зовёт. Нельзя не ехать. Ученье-то нонче уж закончил. Чую, погубит меня Златоглавая. – Сергей понуро свесил голову. О чём-то задумался. Вздохнул. Взглянул на неё, погладил по голове. Неожиданно вдруг отстранился и стал шарить по карманам и на груди в пиджаке, будто искал что. Странный свой картуз высокий с околышем – Оленьке он так не нравился – машинально сунул ей в руки. Керосинку пододвинул к себе поближе. Положив на широкие перила крыльца маленький блокнотик, что-то стал быстро писать коротким карандашом, царапая им по бумаге со всей силой.

– Что вы там пишете, Серёжа? – спросила Оленька равнодушным тоном, стараясь не показать, что ей интересно.

– Вам на память. Стихи. Не потеряйте. – Он посмотрел на луну. Потом на неё. Прищурился. – Когда-нибудь я буду великим поэтом. Это уж будьте благонадёжны! – И что-то чиркал дальше.

Оленька передёргивала от нетерпения плечами. Зоря больно студена.

Он наконец дописал и отдал ей смятый листок, вырвав его из блокнотика. Оленька взяла керосинку, приблизила к листку, исписанному с двух сторон короткими стихотворными строчками.

Он взял у неё из рук картуз. Взглянул на неё грустно.

– Ну, коли так, прощайте, Оленька!

– Да за нами к послезавтрему обещал дед из Курова приехать, домой уж пора, – ответила она растерянно.

– Ну, тогда в добрый час!

Махнул рукой, то ли с досады, то ли расставаясь. Развернулся и пошёл восвояси по стёжке через двор на улицу, посвистывая, – дескать, ему всё равно, и совсем он даже не расстроился. Оторвал на ходу ветку от куста сирени, так что тот весь заколыхался, и стал махать ею направо и налево. Пропал из виду. Только слышен был недолго его тихий свист. Оленька постояла минутку. Липой так сладко пахнет. Сердце мрёт. Если бы не туфельки, что ноги ей растёрли до крови, пошла бы с ним, пожалуй, до околицы. Помедлив, взяла керосинку и вернулась обратно через сени в горницу, затворив тихо скрипучую дверь.

– Ну, чаво Серёжка-то? – спросила, улыбаясь, тётя Луша, тасуя колоду. – Цельный год всё о тебе допытывал. Встренеть меня в церкве али в лавке: «Оля скоро приедеть?»

– Да вот мне написал что-то. – Оля протянула листок. – Стихи.

Тётя Луша повертела листок. Не шибко грамоте-то разумела.

– Мелко больно пишеть. – Отдала Пете. Тот громко, с выражением стал читать:

Всё зря… Пиши Вам – не пиши!

                          Сергей Есенин

– Ишь, как складно-то! – задумчиво покачала головой тётя Луша. – Знать, шибко приглянулася ты песняру ентому. Эвон как мается! Лихо ему, поди? – сострадательно вздохнула она и посмотрела на Оленьку с укором. – Желанный он. Бывалче, заприметит издалЯ – шапку сыметь. Приветить. Весёлый…

– Сказал, что будто будет великим поэтом, – совсем сникнув, произнесла Оленька. Всё никак не могла простить себе, что была такой гордой, неласковой и отказала ему. А всё виноваты они, туфельки. Да нешто ему это объяснишь? И карты уже не прельщали.

– Должно¹⁵ будеть. Он Богом в темечко поцелованный, – произнесла тётка непонятно. – Будто блаженный. Голосá в ём, в нутре яво. – Она помолчала. – ЛюдЯм правду-то говорить не кажный силу имееть. Знать, помрёть рано.

– Ну? – как бы подведя черту под Есениным, спросил дядя Степан. – Играть-то с нами сядешь?

– Нет. Чтой-то устала я. Пойду прилягу.

– Ну ляг, Оленька, ляг. – Тётя Луша, почуяв, что с племянницей неладное творится, не стала допытываться. Сергунька этот всё перебуробил. Вона как с лица спала, ягодка моя.

Оля присела на задник, прислонясь к печке спиной, задумчиво расплетая косу. Закрыла глаза. Голова кружилась. Прилегла, подложив руки под голову. Всё поплыло. Засыпая, Оля слышала, как гоготал дядька и тётя Луша стыдила его: «Тише, Ирод! Оленька уж легла». Видела перед собой влюблённые Серёжкины глаза. Ох, грешница! Видно, обидела она парня. Ещё бы разок его увидать, да поговорить с ним ласково. Пусть уж пишет ей, коли хочет. Она разберёт. Читать училась. А то сердце на неё заимеет¹⁶. Что-то защемило в груди. Заплакала тихонько. И, кажется, ей всю ночь он снился.

Утром было недосуг – с девушками в березняк ходили берёзки наряжать, да и Серёжа ей на деревне почему-то не встретился и не приходил, а на другой день дед прислал за ними лошадь из Курова, и они засобирались.

– Ну, с Богом, Оленька, Пятруша! Проститя Христа ради, коли чяво не так! Не забывайтя уж нас, родненькия! Приязжайтя на Пятры и Павла али на Успенье! Да хоть на Покров! – крестила их тётя Луша, идя за телегой и держась за её край. На телеге, свесив ноги, сидели притихшие перед разлукой Оля и Петя. Обнялись. – Тама пирожки кушайтя, под тряпицей! Ой, махотку с молоком в избе позабыла, грехоломная! Обожди! – постучала она вознице по телеге. – Щас. – Продолжая причитать и охать, Лукерья Трофимовна проворно сбегала в избу за кувшином. – Бабушке с дедом кланяйтеся от нас. – И сама кланялась в пояс.

Оленька запомнила её статной, в белом, подвязанном под подбородком платке. Она видела, когда телега наконец затряслась прочь, как тётя Луша вдруг заплакала, вытираясь его концами.

– Бог дасть, свидимся ешо! – И долго махала рукой. Потом приблизила её козырьком к глазам, и всё смотрела, смотрела, пока телега не завернула от деревни на проезжую дорогу.

***

«Волга» остановилась у входа в музей. На крыльце выстроились предупреждённые охранником сотрудники музея. Из чёрного автомобиля вышел мужчина в форме подполковника, открыл заднюю дверь. Помог вылезти пожилой женщине с заднего сиденья. Подал палочку. Взял её бережно под руку и повёл к крыльцу. Его спутница поправила тёмный платок. Встречающие с любопытством оглядывали гостью. Приближающуюся к ним тихой поступью посетительницу нельзя было назвать ни бабушкой, ни старушкой, несмотря на преклонный возраст. Её лицо сохранило ту гордость и следы несомненной красоты, которая поражает иногда в очень старых женщинах. Высокий лоб, прямой нос, живые, лучистые глаза. Чувствовалось, что она была взволнована. Все стоявшие на крыльце музейные работники окружили её.

– Здравствуйте, дорогие мои! Спасибо, что дали проехать, приветили старуху. – Она пожала всем руки. – Ольга Андреевна меня зовут.

– Проходите, Ольга Андреевна, – одна из сотрудниц показывала путь.

Поводили её немного по музею. Увидев фотографию Есенина, она остановилась.

– Вот такой он и был. Шапка волос. Из глаз синь брызгала. Картуз на нём был чудной.

После её провели в небольшую комнату.

– Садитесь, – подали ей стульчик. Сзади был экран, как в фотоателье.

В дверь вошёл средних лет мужчина, взял от стены стул, поставил напротив неё и сел. В руках у него было что-то похожее на приёмник.

 – Это диктофон. Нам сказали, что вы знали Есенина? – сразу, без вступления, спросил он.

– Знала. – Женщина вздохнула. – Подумала вот, что надо побывать здесь, пока жива.

– Правильно сделали. – Мужчина улыбнулся. – Расскажите нам, что помните. Не волнуйтесь, нам всё важно. В котором году это было? – и включил кнопку на диктофоне.

– Знала я его с детства. А последний раз видела его на Троицу 1912 года. Приехали мы тогда с братом в Константиново в гости к родне…

***

Ольга Андреевна закончила своё повествование словами:

– Ну а дальше была война четырнадцатого года. Ещё через год я замуж вышла, в восемнадцать лет, и уехала к мужу Николаю в Коломну. Революция была. Долгая, трудная жизнь… Листок этот с Серёжиными стихами я тогда же и забыла у тёти Луши. Потом по памяти уже вспоминала. Может, что и перепутала. Но вроде всё так, как он тогда написал.

Все молчали. Одна сотрудница всё-таки не удержалась, спросила с волнением в голосе:

– Так вы с ним не пошли только из-за туфелек? Он вам правда нравился?

Ольга Андреевна улыбнулась грустно.

– Нравился, да видно, не судьба была. – Потом подумала и добавила тихо: – Жалко мне его. Погубила его Москва. Там все чужие были. Дома, может, подольше бы пожил.

Пока фотограф настраивал аппаратуру, рассказчица вдруг заволновалась и спросила:

– А зеркало здесь есть?

Все заулыбались.

– Конечно, Ольга Андреевна! Сейчас! – Молодая девушка, та, что спрашивала про туфельки, выбежала из комнаты. Вернулась с небольшим круглым зеркалом. Женщина сняла платок. Причесала роговой гребёнкой волнистые седые волосы, собранные в низкий пучок. Поправила золотые серёжки, глядя на своё отражение. Одёрнула тёмно-синий костюм из джерси. Вопросительно взглянула на дочь Лёлю. Та кивнула одобрительно. Ольга Андреевна приосанилась и сказала фотографу:

– Ну, теперь можно…

P.S. «Знать, не судьба в моей глуши…»

Биографическая справка

Рассказ основан на реальных событиях. Главная героиня, как читатель мог догадаться по посвящению, – моя бабушка Ольга Андреевна Наумова, в девичестве Егорова (08.04.1897–01.12.1990). Она родилась в селе Курово, что в 20 километрах по прямой от села Константиново, малой родины Есенина. Вышла замуж в 1915-м в 18 лет за Николая Петровича Наумова (1896–1948). Уехала с мужем в Коломну, где он работал. Позже дед Николай Петрович много лет был председателем колхоза в селе Курово. После смерти мужа бабушка переехала в Москву к детям. Проживал в Москве и её младший брат Пётр, который в рассказе читает написанные Есениным стихи родным. Бабушка Оля родила семерых детей, все они потом уехали жить и учиться в Москву. Шестой по счёту – мой папа Алексей Наумов, который закончил МАИ и позже Юридический институт и работал на руководящих должностях в оборонной промышленности. Есть в нашей семье и герои России, такие как выдающийся человек нашего времени генерал Борис Константинович Ратников, сын старшей дочери Клавдии; военные, дипломаты, переводчики… И моя хрупкая красавица-бабушка была родоначальницей этой большой семьи, большого клана.

Отец бабушки Оли Андрей Егоров работал ямщиком в Москве, умер от горячки 24 лет от роду. Мать бабушки Егорова Евдокия Поликарповна работала в Москве в услужении.

Бабушка Оля и брат её Пётр каждый год ездили на лошадях в Константиново в гости к родне. По сюжету рассказа (и на самом деле) они в очередной раз приехали в Константиново на праздник Троицы 26 мая 1912 года (13 мая по старому стилю). Оленьке Егоровой исполнилось в апреле 15 лет. Она знала Серёжу Есенина ещё с детства и часто видела его, когда гостила у тетушки. К 15 годам Оленька Егорова расцвела и превратилась в настоящую сельскую красавицу и щеголиху. Очень хорошо одевалась. Модные наряды её мать Евдокия, работавшая у богатых господ в услужении, привозила из самой Москвы.

А Есенину было в момент описываемых в рассказе событий 17 лет. В 1912-м он как раз закончил церковно-учительскую школу в Спас-Клепиках и собирался уезжать в Москву к отцу Александру Никитичу, который работал в мясной лавке.

По словам бабушки Оли, они общались и в предпраздничные дни под Троицу, и в описываемый Троицын день Сергей Есенин ухаживал за ней, провожал домой, ходил с ней до околицы. Разговаривали. Когда она водила круга́ с девушками, намяла ножки в новых туфельках, привезённых мамой из Москвы, на размер меньше её 34-го размера. Придя домой, скинула туфли и надела чуни (обрезанные валенки). Села ужинать. А потом собирались играть с тётей и дядей в карты.

Кто-то постучал в дверь. Тётя пошла открыть. Оказалось, что это Сергей Есенин. Он звал Оленьку выйти прогуляться. Она отказалась из-за того, что не могла надеть на распухшие ноги туфельки. Ему она сказала, что устала. Есенин всё же не терял надежды сохранить с ней отношения. Спрашивал, будет ли Оленька его ждать, отвечать на его письма из Москвы? Так и не получив положительного ответа от слишком юной девушки, несколько пугающейся его «учёности», он, расстроенный отказом Ольги, написал ей стихи. И они расстались. Встречались ли они случайно позже, этого мне бабушка не рассказывала.

Разумеется, тётушка бабушки Оли хорошо знала Есениных, равно как и всех жителей села. Хорошо знала Есениных и моя бабушка Оля. Она с детства была знакома с матерью Сергея Есенина Татьяной Фёдоровной и его сёстрами. Не раз заходила к ним в гости, о чём я слышала из её уст. Бабушка Оля помнила, как стояла в доме Есениных мебель (у них было трюмо), и говорила, что «чудно́» у них были стены поклеены обоями в цветочек: обои могли себе позволить только очень зажиточные люди. А сейчас в есенинском музее – простая изба. Мне это удивительно, потому что со слов бабушки Оли я представляла себе дом Есениных побогаче. Раз бабушка Оля говорила мне, что у Есениных были обои и трюмо, значит – были, для меня это факт.

Маленькой девочкой я приходила в гости к бабушке Оле, и она мне часто рассказывала эту свою заветную историю. Очень жалею, что ни разу не догадалась спросить у бабушки, а как звали её тетушку в Константиново. Пришлось имя придумать: тётя Луша в рассказе. Но бабушкина тётя именно так себя вела – была доброй, радушной, всегда их с братом Петром приглашала на праздники.

Всё так и было, как описано в рассказе. И стихи эти действительно написал бабушке Оле Есенин, причём очень быстро, за несколько минут. Бабушка цитировала их на память – листок давно утерян. Эта история известна всей нашей семье. Но документальных доказательств у меня, к сожалению, нет или почти нет.

Однажды бабушка ездила в есенинский музей Константиново вместе с дочерью – Стасенко Ольгой Николаевной и зятем – Стасенко Михаилом Яковлевичем. Её фотографировали и записывали её рассказ, но почему-то в музейных архивах (по имеющейся у меня информации) ничего не сохранилось… И, увы, все участники этой поездки в константиновский музей уже умерли.

Работая над рассказом, я просмотрела много документальных материалов. Расспрашивала родственников, кто-то вспомнил какие-то подробности, но в основном никто внимательно не слушал бабушку. И вышло так, что в числе живых я и осталась единственным человеком, слышавшим историю из первых уст, запомнившим её, что называется, близко к тексту и в литературной форме изложившим, как было дело, со слов героини рассказа Оленьки.

Это может показаться странным, но об этой любви Есенина, чья биография, казалось бы, известна во всех подробностях, доселе никто не знает. История эта сохранена памятью моей семьи и обнародуется впервые, откуда и подзаголовок: «Неизвестная любовь Есенина».

Римские каникулы

Рассказ

«Amantes amentes sunt»¹⁷

Лера вырвалась и ринулась от него прочь. Она потеряла ориентир в пространстве, будто ослепнув и оглохнув, не пытаясь лавировать, то и дело наталкиваясь на людей. Слёзы жгли ей глаза. Она бежала, не оглядываясь, заворачивала в какие-то переулки, кружа по узким и бессолнечным, как уходящий вверх сруб колодца, улицам, кишащим людьми и сопровождаемая раздражёнными окриками: «Синьорина, вы что, не видите?» — и только повторяла:

- Scusi… Scusi...¹⁸

- Pazza... Stupida!¹⁹ — неслось ей вслед.

Наконец, Лера выдохлась, в беге растеряв первую боль. Остановилась, тяжело дыша. Огляделась по сторонам, закрыла лицо руками. Что он ей сейчас кричал? Он назвал её кретинкой, путаной! Жила себе, жила, и вот — её, нормальную московскую девчонку, втаптывает в грязь жених, который говорил ей о любви, вырвал из дома, с родины... Господи! Что она делает здесь — в этом чужом, надменном, пышущим жаром, городе?

Отдышавшись, Лера зашла в какую-то подворотню и без сил опустилась прямо на камни, прислонившись к шершавой, пахнущей пылью и плесенью, каменной кладке. Пекло было невыносимым. Раскалённый город плавился, тонул в мареве зноя. Попить бы! Она вспомнила, что вода в рюкзаке. С ужасом поняла, что и паспорт там. Он не вместился в портмоне. Сколько у неё денег? Она вытащила кошелёк. Посчитала… Посидела, обняв колени, опустив на них устало голову. Закрыла глаза. Мысленно увидела перекошенное от гнева лицо Витторио. Что она сделала не так? Заговорила с парнем…

Сидя на краю фонтана Треви, окунув руку в тёплую воду, вспомнила сокурсника подруги Маруси, режиссёра из Португалии. Милый, вечно мечтающий Жуан! Он называл её — Леру — «женщиной Феллини», светловолосой Анитой... Хотел снимать в своих курсовых работах.

Парень у фонтана сказал ей что-то. Она улыбнулась. Заколка сползла и волосы рассыпались. Незнакомец спросил — откуда она? Из России. В России красивые девушки. Да. Генетика. Она засмеялась. Подскочил Вито. Дёрнул за руку. Она как раз хотела собрать волосы. Заколка упала в фонтан.

— Ты ведёшь себя, как путана! — он тащил её сквозь толпу людей. — Кретинка! Ты теперь будешь улыбаться каждому? Ты что, не понимаешь — где ты? Ты — не в России!

— Вито, как ты можешь? Я только... — он не дал ей договорить. Стал толкать её в спину. С побелевшим лицом, он полушипел, полукричал:

— Basta cosi! Sono un completo idiota! Pinocchio!²⁰ Andiamo! Мы идём в отель! Сapisci?! - командовал он. - Allora? Perché batti gli occhi? Forza, andiamo!²¹ Ведь знал же, знал, что все эти русские - шалавы! Stronza!

выплёвывал в неё напрасные обвинения, намеренно распаляя себя.

Лера смотрела на него с жалостью — будто видела этого человека впервые.

— Но ничего, завтра утром кончится, наконец, этот цирк! Мы уезжаем! — он сорвался на крик. Грубо схватил её за локоть.

— Отпусти! Мне больно!

Она резко отшатнулась, вырвалась. Так её назвать! С ней никто так никогда не обращался. Жгучая обида сдавила ей горло. Выдернув руку, она бросилась бежать.

— Да стой ты, идиотка! Стой! Куда ты? Лера-а!

Витторио потерял её из виду. Расталкивая прохожих, пытался догнать её, кричал...

Она не могла себя заставить двинуться с места, будто впала в оцепенение… Где-то совсем рядом громко зазвонили колокола. Лера очнулась. Подняла голову. Во дворике за аркой была видна маленькая церковь. Или это капелла? На фронтоне еле просматривалась полустёртая временем надпись: D O M²². В памяти явственно всплыла цитата из библии: «...И пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нём». А есть ли Бог в их любви?.. Та ли это любовь, что угодна Богу?

Лера тряхнула головой. Мысли путались, перебивали одна другую. Что дальше?.. Надо домой. Обратный билет в отеле, если он не выбросил. Дата открыта. Она может улететь хоть завтра. Надо пробраться в отель до его прихода… Её била дрожь. Нет. Не успеет, да и до Милана ещё надо долететь. Как? Всё это несерьёзно. Она его заложница. Точка. Он так изменился! Его письма на пяти листах, телефонные звонки каждый вечер, ветка жасмина из Бриндизи, мимоза из Милана... В Москве он был так нежен и предупредителен — или она его просто не знала, не разглядела в пунктирной близости прилётов и отлётов, похожих на меняющиеся рисунки из стёклышек в детском калейдоскопе?

В Италии все изменилось. Он изводил, уничтожал её своей ревностью. Вот и этот парень... Глупость какая!

Лера поднялась. Она должна идти. Но куда? Куда-нибудь... Пока идёт, что-нибудь придумает. Футболка прилипла к телу. Одёрнула, отряхнула сзади шорты. От распущенных волос было жарко. Хорошо, что светлые, голову не так печёт. Жалко заколку. Она шла, смотрела на людей. Радостные, у них всё хорошо: осматривают город, впитывают дух тысячелетий, делают фото на память. Где ей искать помощи? Господи, услышь меня! Николай Угодник, скорый помощник, помоги!

Лера не хотела назад. Не хотела видеть его. Ей надо свыкнуться с ситуацией. Всё обдумать. Комнату без документов не сдадут. Может, переночевать где-нибудь на скамейке? Вспомнила вчерашний вечер. Они сидели в каком-то парке. Где это было? Где-то над Римом, кажется, у Палатинского холма?

Она неплохо ориентировалась. Первый шок прошёл, и она задышала спокойнее. Спросила, как пройти к памятнику Виктора Эммануила. Через него они проходили с холма. Лера шла по узкой, как щель, улочке, по обеим сторонам которой теснились сувенирные лавки. Она искала что-нибудь, чтобы заколоть волосы.

Сегодня ночью ей опять снился тот сон. Что-то уж очень часто. Второй раз за две недели. Однажды, впервые, он приснился почти два года назад — когда она, совсем одуревшая от истории искусств, от закомар, кокошников, нефов и абсид, заснула над учебниками, готовясь к экзамену. Лера спросила про сон коллегу по университетской библиотеке, Лику. Все знали, что та занимается предвидением, гаданиями. Лика провела над ней какой-то странный ритуал. Потом сказала непонятно:

— Я вижу... — и медленно произнесла, — ты никогда не должна быть с тем, кто носит имя, означающее «победитель», иначе тот — из сна — погибнет.

— Почему? — не поняла Лера.

— Я вижу... — упрямо повторила Лика. Она вообще была немногословной.

Лера познакомилась с Витторио случайно, незадолго до ликиного пророчества. В автобусе с группой туристов из Италии оказалось свободным одно место на поездку в Большой. Подружка Ритка, переводчица, захлёбывалась в трубку:

— Быстрей! Будем ждать на стоянке у «Космоса». Шофёру скажу, чтобы потянул с отъездом.

Большой театр. «Тоска». Когда ещё представится такая возможность! Билет стоил запредельно, непозволительно дорого, а так — бесплатно... Лера влетела в ожидавший на стоянке «Икарус». Она пошла по проходу, ловя на себе любопытные взгляды туристов. Ритка указала ей на свободное место в середине салона. В соседнем кресле у окна сидел мужчина средних лет в смокинге. Лера скользнула по незнакомцу взглядом. Интересное, умное лицо. Он посмотрел на неё. Извинился. Убрал пальто с кресла. Последующие три часа его взгляд преследовал её неотрывно.

В театре, Ритка села в ложе сзади и, деловито опираясь локтями на их кресла, перешептывалась с Витторио весь спектакль. Переводила. Лера, выходя из себя, шикала на них. Ария Каварадосси… Это всё, что в тот момент ей хотелось слышать, слушать. Корелли, конечно, невозможно превзойти! Соткилава был тоже хорош: «…И должен я погибнуть… Но никогда я так не жаждал жизни!»

Итальянцы бурно аплодировали, кричали «браво!» после каждой арии. «Всё-таки, музыка объединяет людей», — думала Лера, отбивая себе ладони. После спектакля, у гардероба, Ритка перекинувшись парой фраз с Витторио,  спросила у неё:

— Давать ему твой телефон?

— Этого ещё не хватало!

Лера наотрез отказалась давать свои координаты.  Ритке строго-настрого приказала молчать.

— Ну и дура! — фыркнула Ритка, неодобрительно покачав головой. — Ты хоть знаешь, кто он? Профессор! Он мне визитку сейчас дал. Смотри, пробросаешься! Так и просидишь в старых девах. А он как раз для тебя. По искусству.

Лера закрутила шерстяной шарф вокруг шеи, наскоро засунув концы поглубже в полушубок.

— Я поеду на метро.

Ритка чмокнула её, бросив укоризненно вслед:

— Такой шанс упускаешь, дурёха.

Витторио все-таки нашел ее где-то через год. Увидев его на пороге, она испугалась. В голове пронеслись слова Лики: «…Имя, означающее “победитель”…» Долго не подпускала к себе. Казалось, что прошла вечность...

И вот опять, уже в Риме, ей снится всё тот же сон — будто пытка на медленном огне. В который раз Лера увидела себя сегодня на какой-то голой и выжженной равнине, медленно пошла по красному песку. Вдалеке показалось белое строение в мавританском стиле, края которого как будто стекали вверх, в небо. Небесное притяжение. Похоже на «сумасшествия» Дали. Она  испугалась, что уже никогда не выйдет из этой красной пустыни. Неожиданно кто-то сзади закрыл ей лицо руками, как в детской шутке: «Отгадай — кто я?» Она почувствовала дыхание у виска и жар тела, стоящего за ней. С мучительной радостью поняла, узнала, что это — ОН. Её мир. Вселенная. Стала отнимать от лица его руки, поворачиваясь... и проснулась, так и не увидев его лица. Лере казалось, что это был Витторио. Тогда, в Москве, он положил руку ей на лоб. От руки шло то же тепло, что и во сне.  Что значит этот сон? Если бы знать…

Она вышла к площади Венеции. Народу было много. Одни поднимались на Палатинский холм, другие спускались с него, устремляясь дальше, к центру города. Около памятника проходила какая-то акция. Лера увидела жёлтую палатку и расставленные по периметру столики, пёстрые буклеты и газеты на них; парней и девушек в одинаковых жёлтых кепках и майках, на которых было написано: «CEIS - Contro la droga е AIDS»²³, там и тут виднелась маленькая перекрещенная красная ленточка, в виде петли. Действительно, как петля на шее у человека. Она подумала, что её ситуация всё-таки не такая безнадёжная. А этим бедолагам трудно выкарабкаться. Молодёжь жёлтыми стайками хаотично перепархивала по площади, привычно раздавая листовки. Заинтересовавшиеся подходили к раскладным столикам, разговаривали с активистами, листали брошюры, что-то подписывали. Японцы, американцы, немцы… Разноязычный вавилонский гомон разносился по всей площади. Воробьи, то и дело отпрыгивая из-под ног туристов, среди этой суеты устроили купальню в луже около питьевого фонтанчика.

Лера направилась к широкой лестнице у подножия памятника, стараясь наступать на одну ногу. Камешек попал внутрь сандалии и больно впивался. С неприязнью посмотрела на каменного Командора — его величество Витторио, первого короля объединённой Италии. Ещё один… Сплошные победители! Кто круче! Амбиции,  пещерное самолюбие…  А женщина - только добыча. Ее можно просто сломать, оторвать хрупкие крылья или приколоть булавкой в коллекцию… Позади помпезного Витторио, во всей красе высился под стать ему дворец «Витториано» — сколь гигантский, столь и безвкусный. «Надо же было такое построить!» — с отвращением подумала Лера. Все диктаторы обожают архитектуру гигантизма, как будто они, окружённые гигантскими сооружениями, и сами становятся гигантами.

Она прищурилась, непроизвольно поражаясь этому шедевру эклектики, созерцая крылатые колесницы, подсвеченные закатным солнцем. А что-то в нём есть булгаковское. Дворец Ирода. «И эти идолы... Золотые идолы!»

Вдруг, сзади кто-то закрыл ей лицо руками. Лера ойкнула от неожиданности. «Вито? Так быстро?» Она почувствовала тепло… От рук шло то же тепло, что и во сне. Кто-то почти обнимал её сзади.

Она потрогала руки, попыталась разомкнуть, но их перехватили, смеясь. Затем развели вместе со своими, разворачивая её к себе.

— Лючия! Всё-таки приехала?

Она увидела незнакомого юношу. Незнакомого? Странно. Перед ней как будто стоял Витторио, его точная копия — только моложе, намного моложе. Белозубая улыбка сползла с его лица.

— О, простите, синьорина! Я принял вас за другую.

— Я уже догадалась, — улыбнулась Лера. — Что, так похожа на вашу девушку?

— Да. У неё тоже светлые волосы. — Он замялся. — Она однокурсница.

— И что же это за учебное заведение, где учатся Лючии со светлыми волосами?

— Флорентийский университет.

— Какое удивительное совпадение! Я только что оттуда.

— Да? А что вы делаете в Риме?

— Что можно делать в Риме? — ответила она вопросом на вопрос. — Что все, то и я.

Он как-то странно посмотрел на неё.

— Вы... красивая! — Не отрывая взгляда, спросил, словно подтверждая свою догадку. — Вы — русская?

— Что это, в Италии сходу узнают русских и делают странные комплименты? — Лера почувствовала, что начинает краснеть. Эта неприятность случалась с ней часто.

— Простите! — он осёкся.

Тут только она заметила, что он в жёлтой футболке. Должно быть, он из этих — борцов со СПИДом. Ее собеседник немного опомнился.

— Мы проводим здесь акцию, — объяснял он, проследив за её взглядом.

— Я уже поняла по вашей футболке.

— Хотите присоединиться?

— Ой! — Лера поморщилась.

— Что? — он напрягся.

— Да камешек попал в сандалию…

Она непроизвольно оперлась на его руку. Он довел её до ступеньки.

— Можно с вами? — он уже собирался сесть.

— Вы лучше принесите мне листовку. Расскажете, для чего вы это делаете? — Ей хотелось хоть на минуту остаться одной, понять, что произошло.

— Только вы не уходите!

— Не уйду.

Она вытряхнула сандалию. Обула. Невольно, всё время искала его глазами. А он бежал и оглядывался, натыкаясь на людей.

— Эй! Поосторожней, юноша!

— Извините!

Он был так похож на Вито — и всё же другой. Немного выше. Тёмные волосы чуть подвивались в некоем художественном беспорядке. Глаза — омуты. Бедная Лючия. Разве можно устоять перед этой субтильной копией «Давида»? Римлянин? Лет двадцать? Больше? О чём она? Ах, да. Его руки... Она будто ощутила себя опять на той красной равнине.

«Давид» вернулся обратно.

— Ну вот, теперь можем посидеть. — Лера подвинулась к краю ступеньки, освобождая место. — Я вся — внимание! Вы, как бы, объясняете мне суть борьбы со СПИДом.

— Не шутите, это действительно очень важно, — парень протянул ей листок.

— А я и не шучу. Сексуальная революция уже давненько прогрессирует. Сначала мы всё попробуем, а потом добрые люди нас вылечат. — Лера стала читать. — И о чём здесь?

— Мы католическая молодёжная лига. Помогаем больным, инфицированным. Мы собираем деньги на реабилитационные центры, на лечение.

— Где я должна расписаться?

— Здесь, — он показал, протягивая ручку. — Но вы ещё не прочитали...

— Дело хорошее. Всё и так понятно. Чего ж читать? Помогать надо. Я вам верю! Не прогуляете, надеюсь? — Она расписалась.

Он посмотрел на автограф, оставленный Лерой.

— А какое здесь имя?

— Это фамилия. Не поймёте.

— А имя?

— Валерия. — Лера с улыбкой протянула ему руку. — А как вас зовут?

— А я — Лоренцо, — он пожал её руку, задержав в своей чуть дольше обычного.

— Медичи? — пошутила она, неловко высвободив руку.

— Нет. Мариелли.

Она вздрогнула, как от удара током. Ну, наверное, это у них распространённая фамилия?

— Что с вами? Что случилось?

— Ничего, — Лера провела рукой по глазам, отгоняя видение, — просто один знакомый... — махнула рукой. — А, неважно! — Она достала из шорт кошелёк. — Этого хватит?

— Не надо! — он отстранил рукой протянутые деньги.

— Почему? Я хочу помочь. Берите!

Он взял одну купюру.

— Этого достаточно… — Он поднял на неё глаза, вспомнив. — А кого вы хотели увидеть, обернувшись? Вы кого-то ждали? — Он все еще был немного не в своей тарелке. Тревожно разглядывал её. Взволнованность его передалась и Лере.

— Говори мне «ты»! — она махнула рукой, как бы подводя черту. Он улыбнулся.

— Это девушка должна предложить. С радостью буду звать тебя... — он подал ей руку, вставая. — Валери­­­­. Можно? — Докончил он фразу, делая ударение на последний слог в её имени на французский манер.

— Необычно, — согласилась она, кивнув. — Меня так ещё никто не называл.

— Yes! — Он обрадовано показал «V» (Victory). — Я буду первым и последним. — Пошли, я предупрежу, что мы уходим.

— Куда? — не поняла Лера.

— Валери! — он склонился в шутливом полупоклоне, приложив правую руку к сердцу. — Я могу угостить тебя кофе или мороженым?

— Конечно, Лоренцо.

— Энцо. Просто Энцо.

— Спасибо, Энцо, — Лера подала ему обе руки, и он резко потянул её вверх. Намеренно не рассчитал рывок, и они стукнулись друг о друга.

— Извини, — он смотрел на неё и не отпускал. Она высвободилась.

Когда они шли к кафе, он взял её за руку, как ребёнка. Так хорошо было довериться ему…

— Народу много. Здесь легко потерять друг друга, — отвечая её мыслям, объяснил он.

— Да. Ты прав. Легко.

Сидя напротив Энцо, в кафе, Лера болтала без умолку. Ей было так хорошо с ним… Просто слушать его голос, ловить его улыбку.

— Целую вечность не ела мороженого. Я так люблю фисташковое, — она скребла длинной ложкой по пустой вазочке.

— Я закажу ещё! — он махнул гарсону.

— Не надо, — Лера отрицательно покачала головой. — А то я лопну.

Он засмеялся.

— Можно, я провожу тебя в отель?  Но прежде… - он дотронулся до ее руки,  -   я хочу немного показать тебе Рим. В сумерках Рим — волшебный город! — Лоренцо просительно посмотрел на неё, склонив голову набок, ожидая ответа. — Я изучаю архитектуру и покажу  тебе самое прекрасное с нужного ракурса. Соглашайся!

— Спасибо, но, к сожалению, тебя опередили. — На его вопросительный взгляд, пояснила: — Мне уже показали. — Она облизнула ложку. — Так что, ты опоздал.

— Да? Кто? — Лоренцо с опаской взглянул на неё.

— Есть, видно, профессионалы и кроме тебя. — Лера саркастически усмехнулась…

Уже смеркалось. Раскалённый шар римского солнца с треском провалился, наконец, куда-то за горизонт. Взгляд Лоренцо никуда не уходил с её лица. Теперь она разглядела его лучше. Нет. Он — не Давид. Он ей мучительно напоминал... Да! Спасителя с фрески Андреа дель Сарто.

Она увидела проходящих мимо кафе карабинеров, оглядывающих людей, как будто ищущих кого-то и юркнула между столиков:

— Я сейчас приду.

От страха, что сейчас её найдут, Лера просидела в туалете несколько дольше, чем обычно бывает.

— Всё в порядке? — услышала она голос Лоренцо, но почему-то этот вопрос от него не показался ей неприличным.

— Да. Просто...

— Что?

— Энцо… — она выдохнула. Полицейских рядом не наблюдалось. — Я должна тебе что-то сказать.

Лера вдруг перешла на шёпот. На её лице читалась решимость.

— Я сбежала! — призналась она, наконец, с полными ужаса глазами, хотела продолжить, но он остановил.

— Я уже понял.

— Меня будут искать.

— Иди в туалет.

— То есть? В смысле?

— Сиди там. Я принесу тебе переодеться. То же, что и на мне, — он показал на футболку.

— Хорошо!

Через несколько минут он вошёл в женский туалет. Позвал негромко:

— Валери?

— Я здесь, — она выглянула из кабинки.

— Давай! В темпе. Футболка. Бейсболка. Кидай мне твою.

Она разделась и кинула ему через дверь футболку. Угодила прямо на голову. Он засмеялся. Непроизвольно вдохнул.

— Эй! Поосторожнее со стриптизом.

— Что? — она высунулась. — Ой, извини.

— Давай быстрей. Потом будешь извиняться.

Он запихнул футболку в рюкзак.

— Карабинеры начали ходить кругами.

— Ой! — Лера вскрикнула от испуга. — У меня паспорта нет!

— И не надо. Что он тебе даст, если ты не хочешь назад?

Лера показалась из кабинки. Теперь её было не отличить от участников акции. Бейсболка всегда обезличивает. Она повернулась.

— Ну как?

— Супер! — и вспомнив о чём-то, Энцо полез в карман. — Вот! Это тебе. Я по дороге купил. — Он протянул ей. — Убери волосы.

Это была заколка для волос в виде римской волчицы.

— Спасибо! Ты милый.

— Я знаю.

Они выскользнули из кафе. Было уже темно. Дворец «Витториано», подсвеченный изнутри, выглядел таинственно и совсем даже не уродливо. Перебежали через площадь до палатки.

— Филонишь? — высокий крупный парень схватил Лоренцо за плечо. — А мы тут пашем. — Увидев смущённую, прятавшуюся за Энцо Леру, заглянул ей под козырёк. — Ясно… У нас пополнение?

— Что тебе ясно? Где наш автобус?

— Массимо поехал отвозить ребят на вокзал.

— Вот не везёт! Мне он нужен.

— До виллы недалеко. Дойдёте.

— Про какую виллу он говорит? — Лера непонимающе смотрела на обоих, пытаясь уловить суть. Между собой итальянцы разговаривают быстро, проглатывая окончания. Энцо обнял парня.

— Джиджи! Извини, приятель, что не смогу помочь паковаться. Встретимся дома. – Лоренцо похлопал великана по плечу.

— Я что, не человек, что ли? Понял.

— Чем вас кормят в университете? — удивилась Лера. — Он просто гигант.

Ночь упала сразу и изменила всё вокруг. Она заколдовала город — будто и не было двух тысяч лет. Рельефнее выхватывались подсвеченные прожекторами, «пылающие» руины Колизея, форумов, колоннад. Купола бесчисленных церквей, монастырей, казалось, празднично взлетали, отражаясь фата-морганой на ночном римском небе. Лоренцо вёл её какими-то закоулками, они перепрыгивали через сложенные из древних камней невысокие укрепления, продирались сквозь колючие изгороди, стараясь обойти людные улицы. Он подсаживал её, помогал спрыгнуть, подхватывал, не отпускал ни на минуту её руки. Скрылась из виду, погаснув вдали, пылающая панорама старого города. Вывалившись в очередной раз из кустов, они оказались на набережной Тибра прямо за площадью, на которой сегодня днём они с Вито осматривали храм Виргилис и базилику Санта-Мария-ин-Козмедин. Было темновато, но она сразу узнала это место. Мысленно перед ней возник Вито, его глаза смотрели на неё с немым укором. Где он сейчас? Она не могла не понимать, что он ищет её, где-то мечется, не находя себе места…

— Ты так хорошо знаешь Рим! — воскликнула Лера.

— Нет. Я просто часто бываю здесь.

— А ты разве не из Рима?

— Я с юга, из Пулии.

Лера замерла. Догадка ударила в неё, как зигзаг молнии, пронзив сознание насквозь, и ушла куда-то, в римскую каменистую землю.

— Куда мы идём? — Лера другими глазами посмотрела на него.

Он засмеялся, несколько смущённо:

— Ты так смотришь, что сердце останавливается. Такие глаза дают ещё до рождения. Там. — он указал вверх. — Зелёные...

— Так куда же лежит наш путь? — Лера намеренно сбивала его с этой темы.

— А мы как раз к Джиджи и идём.

— Как? К нему домой?

— Да, родители на Сардинии, а нам разрешили остановиться у них на время акции.

— Я лучше где-нибудь здесь посижу. — Лера начала сбивчиво, торопливо что-то придумывать. — Знаешь, мне надо побыть одной, собраться с мыслями. Спасибо тебе за всё, но дальше я с тобой не пойду. — Она неуверенно остановилась, разжала руку.

Лоренцо взглянул непонимающе:

— Что?.. — До него, наконец, дошло. — O, Dio mio! Ты не так все поняла! — сокрушённо покачал головой, глядя на неё с полуулыбкой. — Никто не собирается к тебе приставать!

Она недоверчиво посмотрела на него.

— Там человек пятнадцать. Мои друзья.

— И девушки?

— Да. Ты их видела на площади. — Он опять взял её руку. — Ты отдохнёшь, а утром решим, что дальше делать.

Они шли вдоль обмелевшего русла реки.

— Я думала, что Тибр — это большая река, как Арно!

— Она полноводнее зимой и всегда так мелеет летом.

Ночь разорвал вой сирены. Мимо них, за деревьями, промчалась одна полицейская машина, затем другая, вращая голубыми огнями. Лера задрожала. Машины остановились недалеко, на площади. Послышались голоса. Шаги приближались.

— Не бойся! Иди ко мне… — Лоренцо повернул ей козырёк бейсболки вбок, приподнял на руки и, прислонив к дереву, обнял, закрывая её всю. Лера хотела оттолкнуть.

— Тише, тише, молчи… — шептал он, щекоча её ухо, щёку, полураскрытые губы. Ещё не веря в происходящее, они робко, неуверенно потянулись друг к другу, как две разнозаряженные частицы, словно инь и ян, продлевая это узнавание, погружаясь в него, притягиваясь бессознательной, неконтролируемой силой. Нежность его обезоруживала, лишала воли. Послышались смешки. Карабинеры стояли совсем рядом, видимо, любопытствуя. Лоренцо, казалось, ничего не слышал. Он обнимал её, будто желая слиться с нею, вобрать её всю в себя.

Лера словно проваливалась в пропасть, непроизвольно подчиняясь его порыву. Странным диссонансом доносились откуда-то, казалось, с другой планеты, комментарии стражей порядка.

—  Va bene, da questa parte, piccioncini... Innamorati!²⁴

—  E Certo. Due pazzi piccioncini!²⁵— один засмеялся. — Смотри, не зацелуй её до смерти, парень!

Полоснули небрежно, для острастки, по ним фонариком, проходя мимо. Шаги удалялись. Он отстранился, приходя в себя.

— Извини. Они могли проверить документы. — Дыхание его было всё ещё прерывистым.

— Спасибо. — Лера смутилась.

— Не за что.

Оба поняли, что произошло нечто главное — нежданное, налетевшее, обрушившееся на них из вечности в Вечном городе внезапно, и что завтра уже будет навсегда другим. Ошеломлённые этим знанием, преображением в них обоих, молчали, счастливые от того, что идут рядом. Они брели вдоль ночного Тибра, держась ближе к платанам.

— Долго ещё? Я больше не могу. Там есть душ?

— Есть. — Он вытащил из рюкзака безрукавку. Расстелил на траве. — Садись. Ещё минут пятнадцать. — Сел рядом с ней.

— А такси нельзя было взять? — Лере казалось, что если она ляжет на минутку, то тут же заснёт.

— Нет. Карабинерам уже, наверное, раздали твои фотографии. — Он положил голову на сомкнутые замком руки. — Уже близко. Потерпи.

Помолчали. В листве деревьев бессонно вскрикивала какая-то беспокойная птица. До них долетали звуки аккордеона, отголоски песни, смех, обрывки разговоров с террасы траттории где-то поблизости. В наступающей волнами тишине слышалось журчание обмелевшей реки, и уж очень надрывно в эту какофонию-симфонию вступали сходу торопливо цикады, боясь не успеть, словно подавали знак: «SOS! SOS! SOS!» От этих тревожных сухих трелей Лере делалось не по себе. Непонятно замирало сердце: как будто сейчас остановится — от сладости римской ночи, от этих настойчивых, непонятных «предсказаний» невидимых сверчков, совершенной неясности всего, что с ней будет дальше, и оттого, что он был рядом.

— Ты замучился, наверное, со мной? — Лера дотронулась до его плеча.

— Что? — он будто очнулся. — Замучился? Да. Можно и так сказать. Один вопрос не дает мне покоя.

Он поднял голову. Посерьёзнел.

— Извини. Ты, конечно, можешь не отвечать.

Лера разглядывала его профиль. Даёт же Бог такие лица! Ей хотелось прикоснуться к нему, медленно провести черту ото лба к подбородку, потрогать эту античность. Он повернул голову и пристально посмотрел на неё.

— Кто он? Что случилось? Он совершал какое-то насилие, принуждал тебя к чему-то?

— Я не хочу сейчас об этом! — Его требовательность пугала ее.

— Я должен знать, как тебе помочь… Ладно. Расскажешь, если захочешь.

Сейчас он был похож на врубелевского Демона. Лера смутилась и немного отодвинулась. Он отвёл взгляд. Над ними слабым ропотом зашелестели жухлые кроны платанов, будто жалуясь — умаявшись, должно быть, за день в каменном пекле города. Налетел порыв, остывшего, наконец, к ночи, ветра, заволновав было плоские пинии и старые огромные акации в парке позади них, насмешливо пахнул в лицо свежестью близкой реки, и, лишь раздразнив, затих где-то вдалеке. Стараясь, чтобы голос звучал спокойно, Лера спросила:

— Тебе нравится то, чему ты учишься?

— Нравится. — Он помолчал. — Искусство — это единственное, что приближает нас к Богу.

— А тебе это важно?

— Для меня это было главным. Отец настоял, а я хотел другого.

— А почему, тогда, послушал отца?

Энцо пожал неопределённо плечами.

— Он тоже архитектор. И потом, я единственный сын. Отец сказал, что проклянёт меня. — Энцо сорвал сухую травинку, пожевал.

— Господи! Это ещё почему?

— Потому, что я хотел стать… священником. — Он помолчал. — А лучше — жить в монастыре.

— Ты?! — Лера была потрясена.

Она не знала, что дальше говорить. Монах, от которого пять минут назад она чуть не потеряла сознание... И опять это тепло. Это ОН.

Лоренцо поднёс её руку к своим губам. Она не сопротивлялась. Его тепло разливалось по ней, как живительное, чистое чувство счастья. Непонятного. Стремительного. Абсолютного. Как будто он вдыхал, возвращал в неё жизнь.

— Поэтому ты занимаешься благотворительностью? И эта акция? Да?

— Понимаешь, я хочу вернуть этим людям веру. Я хочу, чтобы они снова полюбили жизнь. Нашли себя в этом мире. Открыли глаза.

— И поэтому ты хочешь отказаться от себя самого? — Лера сглотнула. Горло сжимало. Было трудно произносить слова, — от своей жизни, любви, и служить Богу? Почему? Ты знаешь, от чего отказываешься?

Он поглядел на неё мрачно.

— Думаю, что знаю.

Лера опустила глаза.

— Пойдём. Я уже отдохнула.

Опять сирены. На этот раз — с противоположной стороны реки. Невдалеке послышался лай собак.

— Пошли быстрей. Собаки не должны тебя учуять. Ветра нет.

Они побежали. Лера не могла уже дышать, когда они наконец добрались до дома. Вилла вдруг вынырнула из ночи, среди чёрных верхушек кипарисов. Казалось, что это пики каких-то страшных воинов, которые поджидают тебя в темноте.

Из глубины дома доносилась музыка. Кто-то бренчал на гитаре.

— Это Джиджи. Быстро они свернулись, — ответил он на её безмолвный вопрос. Они прошли через зал.

— Здесь рояль? — Лера подняла крышку. Нажала на клавиши. — Хороший.

— Мама Джиджи — пианистка, — ответил Лоренцо.

— А ты умеешь играть? — понял он.

— Немного.

— Сыграешь потом?

Она кивнула.

Стоя под прохладными струями душа, Лера услышала, как он заглянул.

— Я принес полотенце и чистую футболку. Это моя.

— Спасибо. — Лера улыбнулась чему-то.

Позже они сидели и слушали, как Джиджи поёт. В комнате, когда они вошли, было человек шесть. Лоренцо представил ей всех.

— Это Массимо, вот там Нандо, Лаура, Кьяра, Джино.

Каждый со своего места приветливо кивал, кто поближе — протягивал руку. Никто не закидывал ее вопросами. Лера была благодарна им. Она устала. Просто села и слушала Джиджи.

У этого гиганта был мягкий бархатистый голос. Пели неизвестные Лере песни. На английском. Журнальный столик был уставлен минералкой, пустые коробки с остатками пиццы ещё не убрали. Лера с удовольствием пила «Сан Пеллегрино». Казалось, что ничего вкуснее не было на свете.

— Есть пицца. Какую ты хочешь? — Лоренцо вопросительно смотрел на неё, поднимаясь.

— «Фрутти ди маре»…

…Лера вытерла рот салфеткой. С благодарностью взглянула на Лоренцо.

— Спасибо. Так вкусно!

Лоренцо кивнул. Сидящий на диване Джиджи наигрывал Стинга.

— А мне нравится Моранди и вообще ваши старые: Модуньо, Вилла. — Обратилась Лера к гитаристу.

— Сколько тебе лет? — засмеялся Джиджи.

— Двадцать три скоро будет.

— Да? Странно. В России слушают ещё наших ветеранов?

Он запел иронично: «Канцоне д’аморе...» Лера оборвала:

— А ну, давай, подыграй! Не сбейся. Там речитатив.

— Да ладно, не собьюсь. — Джиджи прислушался.

Лера негромко запела:

Ты меня никогда не увидишь...

Она доиграла. Все молчали.

— О чём это?

— Это рок-опера русского композитора Рыбникова. «Юнона и Авось» называется. Есть спектакль. Они и к вам приезжали.

— Юнона — это богиня? А второе слово? — Кьяра улыбнулась лучистыми глазами, одобрительно дотронулась до её руки. — Музыка красивая, правда? — обратилась она ко всем.

— Это два корабля. — Лера помолчала, собираясь с мыслями. — Был такой русский путешественник, граф Николай Резанов. Он приехал в Калифорнию налаживать торговлю со Штатами и на балу увидел дочь губернатора, Кончиту. Они узнали и полюбили друг друга. — Лера, казалось, рассказывала всё это только Лоренцо, смотря на него одного. — Но они были разной веры. Он должен вернуться в Россию, чтобы испросить разрешения у Государя на брак с католичкой. По дороге он заболел и умер. Кончита ждала его тридцать пять лет. Когда один из русских, который приехал в Калифорнию, сказал ей, что Резанов умер, она дала обет молчания на всю оставшуюся жизнь. — Лера помолчала. — Это песня их прощания.

— Как грустно. А сколько она прожила? — спросила курчавая, как африканка, Лаура, сочувственно качая головой.

— Много, — устало вздохнула Лера, закрывая крышку. — Я сейчас усну.

— Э, нет! Я, как хозяин дома, должен вам хотя бы один танец. — Джиджи согнал её с пуфа, шепнув:

— Иди. Танцуй с ним. Играю для вас.

Он заиграл медленный вальс. Мелодия была щемяще грустной.  Лера узнала: «Кажется, это Манчини...»

Лоренцо подошёл к ней.

— Разреши тебя пригласить?

Она положила ему руки на плечи. Он взял их своими и замкнул у себя на шее. Потом обнял и притянул к себе, наклонившись. Она чувствовала, как бьётся его сердце — прямо в неё, ощущала теплоту его губ. Он вдыхал её волосы, соскальзывая от виска на щёку. Света почти не было. Смутно двигались силуэты, тени, а они были одни в своём притяжении и, казалось, если оторвутся друг от друга, то умрут.

Они вошли в комнату.

— Кровать одна, но я могу устроиться в кресле.

Лера неуверенно легла к стенке. Сказала ему:

— Места много. Ложись с краю.

Она закрыла глаза. Сон не шёл. Сегодня столько всего случилось. Окончательно разбилась её любовь. А была ли это любовь? Кто этот парень с ней рядом? Ближе него нет никого на этой земле! Разве так бывает? Она лежала не шевелясь. Лоренцо повернулся к ней. В темноте она чувствовала, что он смотрит на неё. Сердце как будто на миг остановилось.

— Ты не спишь? — Он помолчал. — Ты устала. Спи! Ничего не будет. Я не коснусь тебя. — Он приподнялся и снял со стены над кроватью распятие. Подвинувшись на край, положил его посередине, как границу, как Тристан положил между собой и Изольдой меч.

— Спи! — почти приказал он, и через мгновенье она уснула.

…Опять эта равнина. Чьи-то руки. На этот раз она успевает, оборачивается и видит его. Лоренцо. Это ты? Как долго я не могла увидеть тебя. Это ты! Она гладит его лицо, его волосы. Лоренцо... Почему тебя так долго не было?

— Валери, проснись! Эй, что с тобой? — Она очнулась и увидела над собой его встревоженное лицо. Он говорил, силясь дышать спокойно:

— Ты стонала во сне. Звала меня.

— Да? — Лера смотрела на него, ещё не совсем очнувшись.

Он убрал ей прядь волос с лица.

— Я видела сон. Я его вижу уже давно.

— Надо же! — он удивился. — Мне снится тоже один, уже долго.

— Какой? Расскажи, — еле слышно спросила Лера.

Лоренцо задумчиво покачал головой.

— Я родился в Пулии, недалеко от Таранто. Это пустыня. Кактусы, песок и земля — красная, как терракота. Мне часто снится, что я иду по направлению к дому отца. У него особенный дом, непохожий ни на какой другой. Он сам его спроектировал: с плоской крышей, сюрреалистический. Края как будто оплавлены солнцем и вот-вот стекут в небо. Неважно… Я иду, а чуть впереди идёт девушка в белом. Лица я не вижу, только силуэт. Я хочу её повернуть к себе. Закрываю ей глаза сзади руками, вот как тебе сегодня на площади, и она начинает поворачиваться. Тут я всегда просыпаюсь. — Он словно очнулся и перевёл взгляд на неё. — А какой у тебя?

Не отвечая, Лера резко села на постели.

— Почему ещё темно?

— Ты спала не более часа.

— Знаешь парк с очень густой зеленью? Где-то над Римом? Там ещё двойные старинные фонари и полуразрушенная часовня? — Она с надеждой посмотрела на него.

— Знаю, это...

Она перебила:

— Пожалуйста, отвези меня сейчас туда!

— Зачем?! — он почти закричал, ничего не понимая.

Она закрыла ему рот рукой:

— Тише. Я должна вернуться назад.

— Почему?

— Я хочу туда, мне надо.

— Да объясни, почему? — Он отрицательно замотал головой. — Я тебя никуда не повезу! Тебе не надо быть с ним.

— Пожалуйста! Так должно быть.

— Нет!

— Почему?

— Потому, — он попытался обнять её.

— Нет, Энцо. Это нельзя! — Она уткнулась ему в плечо, всхлипывая и повторяя одно и тоже, как заклинание. — Не спрашивай. Просто отвези.

Она вдруг широко открыла мокрые от слёз глаза. Посмотрела на него, силясь произнести эти слова:

— Я люблю его, — сказала тихо.

— Нет! Это неправда! — Он встряхнул её за плечи. — Посмотри на меня. Ты его не любишь! Я не верю! Я знаю, зачем ты говоришь мне это. Я не отдам тебя, слышишь?

— Не говори ничего. Так надо. Энцо, не мучь меня.

— Кому надо?

— Мне!

Энцо ещё секунду с отчаянием смотрел на неё. Потом отвернулся, медленно поднялся и, поискав, стал надевать кроссовки, стараясь не думать о том, что будет.

— Через пять минут выходи. Если гараж открыт, то не придется будить Джиджи.

Она оглядела ещё раз своё временное пристанище. На смятой кровати всё ещё лежало деревянное распятие. Лера подошла и осторожно повесила его обратно на стену. Перекрестилась.

Лоренцо затормозил. Молчал, глядя прямо перед собой:

— Это здесь.

Они подъехали к парку на рассвете. Лера так и не узнала, как он назывался.

— Я пойду одна.

— Нет! — он категорично мотнул головой. — Я с тобой.

— Нет, Энцо. Я должна одна.

— Я провожу тебя. Тут полно цыган и бездомных.

— Ладно. Только обещай мне сразу же уйти.

— Обещаю!

В парке была ещё ночь. Сумрак, который бывает только перед самым рассветом. Они медленно шли, держась за руки. Ещё одна лишняя минута. Гравий тоскливо шуршал под их ногами. Гулко отдавался вечностью в зыбкой тишине аллей. Вон там, в конце аллеи, кажется, должна быть эта скамья. Да. Точно. Позади высились бесформенной грудой остатки часовни. Здесь прошлой ночью она была с Вито. Здесь он... Впрочем, это уже неважно. Он должен прийти сюда. Он должен искать её здесь. Ей надо подумать. Осмыслить. Оторваться от того, кто сейчас шёл рядом с ней. Отпустить его. Это не наваждение. Это не пройдёт. Лера посмотрела на Лоренцо, пытаясь разглядеть в темноте.

Если Вито сюда не придёт, она вернётся в отель. Попросит понять её. Что-то придумает. Потом бежать, бежать далеко… Улетать. Скорей… Домой. В Москву.

В темноте аллеи вспыхнул огонёк сигареты. Лера остановилась в ужасе. Она только уловила это движение, как Витторио, словно в замедленной съёмке, поднимается со скамьи. Лоренцо тоже увидел, но она опередила. Лера бросилась и, раскинув руки, закрыла его. Успела. Полыхнул выстрел. Лоренцо, ещё не веря в происходящее, рванулся, подхватил её сзади под руки и какие-то секунды держал, пока она оседала на колени...

Лоренцо сидел на земле, взяв её на руки и будто укачивая. Вито, не до конца понимая, что он сделал, смотрел на них.

— Я не хотел...

Лоренцо молился. Витторио глядел на дело рук своих: на, неизвестно откуда и почему, появившегося здесь сына и убитую им возлюбленную. А в его взбудораженном сознании всё ещё продолжали крутиться кадры из — теперь уже навсегда ушедшего — прошлого… Он целует её в гондоле под Мостом вздохов… Щёлкает неожиданно затвором, несмотря на протест, удачно поймав её в объектив камеры с Венерой Медичи в похожей позе… Вчерашнее утро — их последнее утро у Собора Святого Петра… Служитель не впустил Витторио в шортах внутрь. Он остался ждать её на ступенях и читал газету. Увидев Леру, он поднялся, взглянул на неё и остолбенел.

— У тебя лицо, как у святой! Что тебя так поразило?

— «Пьета» Микеланджело, — ответила она.