Чужое место в чужом времени. Андрей Воронцов о рассказах Игоря Озерского

Первое впечатление от рассказов Игоря Озерского «Пауки-боги» и «Место» ‒ это принципиальная непознаваемость мира, как изображенного автором, так и мира вообще. Причем, говоря о «познаваемом» и «непознаваемом», мы неизменно ставим себя в затруднительное положение, потому что убедительных доказательств ни того, ни другого не существует. Особенно в литературе и философии. В науку я не лезу ‒ не моя область. Они там что-то познают, но при этом утверждают, что нет пределов познанию, что равносильно признанию непознаваемости мира. Мы имеем дело с вещами, которые можно сформулировать, но трудно понять. Что, например, означает, «познаваемость» и «непознаваемость» применительно к литературе? Возьмем двух литературных героев, занимающихся примерно одним и тем же делом ‒ Огюста Дюпена Эдгара По и Шерлока Холмса Артура Конан-Дойла.

Мир в рассказах По (и не только в детективных) – не таков, каким он нам кажется, и познаваем частично, да и то лишь гением Дюпеном, а Холмс, невзирая на все свои способности, не может исходить из принципиальной непознаваемости мира. Он убежден, что: «По одной капле воды человек, умеющий мыслить логически, может сделать вывод о существовании Атлантического океана или Ниагарского водопада, даже если он не видал ни того, ни другого и никогда о них не слыхал. Всякая жизнь – это огромная цепь причин и следствий, и природу ее мы можем познать по одному звену». А по Дюпену, видимая жизнь – это огромная цепь неверных причин и следствий. Как же ее можно познать по одному звену? Нет, напротив, следует отбрасывать звено за звеном, чтобы подобраться к истине. Ужасное убийство на улице Морг – это одна из трагических бессмыслиц принципиально непознаваемой жизни (взять хотя бы название, которое можно прочитать как «Убийство на улице Смерти»), а Холмсу нечего делать в той жизни, где не действуют законы возмездия, и за преступление не следует наказания.

Поскольку оба героя ‒ литературные типы, мы вполне можем на них опираться, определяя рациональный и иррациональный подходы к жизни. Но вот приходит Кафка и говорит, что, на самом деле, ни то, ни другое не имеет значения ‒ ни утверждение рационального, ни опровержение его, потому что оба явления существуют в границах смысла, просто одно со знаком «плюс», а другое со знаком «минус». А на самом деле, по Кафке, всё лишено смысла. И прекрасно иллюстрирует это положение притчей из романа «Процесс» о «Вратах Закона». До самой смерти некий поселянин ждет у этих открытых Врат, когда привратник разрешит ему войти в них. «И привратник, видя, что поселянин уже совсем отходит, кричит изо всех сил, чтобы тот еще успел услыхать ответ: «Никому сюда входа нет, эти врата были предназначены для тебя одного! Теперь пойду и запру их»». Мораль сей басни какова? Нет никаких применимых для всех смыслов, а есть лишь свободная воля человека устанавливать смыслы для себя. Но человек не подозревает о существовании свободной воли.

Теперь посмотрим с этой точки зрения на финалы рассказов-притч И. Озерского. Герой «Места», столь же безрезультатно ожидающий на некой мистической станции поезда, как и поселянин из «Врат Закона» ‒ возможности войти в них, размышляет: «Рано или поздно, поезд должен прибыть. Я это точно знаю. Не может он не прибыть. Не бывает иначе. Даже в том случае, если к каждому поезд пребывает свой. И каждый только свой поезд и ждёт».

А герой «Пауков-богов» должен сделать выбор между раем и адом, но не знает критериев ПРАВИЛЬНОГО выбора:

«Я улыбаюсь. Выбора нет. Любые действия порождают последствия, а вернуться в прошлое невозможно. Вот моя судьба. Преступление и следующее за ним наказание.

Но у меня ещё есть время.

Столько времени, сколько я захочу».

Итак, оба героя И. Озерского плотно вставлены в кафкианскую парадигму, ‒ пусть даже один надеется, что у него «есть еще время», а второй уверяет себя, что «рано или поздно, поезд должен прибыть».

Но первое верно ровно настолько, насколько верно утверждение гигантского паука, определяющего души умерших в рай или ад:

«– Что будет, если я не отвечу?

– Когда-нибудь всё равно ответишь, – отвечает паук и продолжает повторять свой вопрос».

То есть, на самом деле, времени у героя не столько, сколько он захочет, а столько, сколько ему хватит терпения не отвечать на «тестовый» вопрос загробного паука. Вот у него, восьмиглазого, и впрямь, «есть время».

Что же до «веры в поезд» в финале «Места», то она столь же непостоянна, как и представление о времени героя «Пауков-богов». Ведь последний рассказ, в сущности, продолжение «Места», когда поезд, наконец, «пришел». И что же? Да, герой сел в него, но поезд-то был на тот свет, где «комуждо воздается по делом его».

Так что «кафкианское» победило в притчах И. Озерского окончательно и бесповоротно, и это не упрек и не похвала. Это просто констатация. Литературный мир как сверхчувственная субстанция поделен примерно поровну между влияющей нас энергией уже почивших писателей и энергией писателей живых, синонимами которой являются понятия «свободная воля», «индивидуальность», «оригинальность», «независимость». Мы либо дарим этому пространству толику собственной энергии, либо подпитываем своей энергией энергетику мертвых классиков, совершенно растворяясь в ней. Как в этом смысле обстоит с рассказами И. Озерского?

У него образное восприятие действительности, что очень важно для прозаика. Я сейчас имею ввиду не тяготение к притче, а естественное тяготение к метафоре, как в эпизоде из «Пауков-богов»: «Теперь туман за окном напоминает сигаретный дым, и мне хочется закурить. Но здесь этого делать нельзя. Такова проблема всех современных поездов. Да и не только поездов. Раньше я мог заполнить себя хотя бы дымом. А теперь… Теперь я ощущаю внутри себя пустоту». Свежая и неожиданная трактовка потребности курить, не правда ли?

Склонностью к афористичности отличаются многие начинающие авторы, но в большинстве случаев получается либо выспренно, либо нелепо. У И. Озерского, в общем, не так, его афоризмы не вызывают чувства неудобства за автора: «Мир окутан саваном смерти, и все мы прекрасно знаем, что жизнь происходит здесь и сейчас, но мысленно пребываем то в прошлом, то в будущем, и крайне редко – в настоящем» («Пауки-боги»).

Огрехов, в сущности, в рассказах немного, да это и не огрехи даже, а так, стилистическая неряшливость типа: «Очередной крик вырывается из моей груди».

Проблема И. Озерского, на мой взгляд, в другом. Его тексты вызывают чувство тяжести, ‒ и не потому, что описаны слишком уж тяжелые вещи (бывают и тяжелей), а потому, что тяжелы, громоздки, трудны в освоении, энергозатратны чужие художественные философемы, как старые станки в цеху советского завода (кто видел, тот знает). На них еще с грехом пополам можно работать, но с неизбывной тоской по новым лазерным станкам величиной с посылочный ящик. Все эти «поезда времени», «пауки-боги», вдруг увеличившиеся до размера слонов, все эти неземного происхождения туманы, из которых выползают чудовища, эти зомбовидные герои, словно шагнувшие со страниц Кафки и Беккета, ‒ они из той части литературного пространства, что наполнено энергией уже оставивших сей мир писателей. Она отнюдь не мертвая, ибо смерть властна над людьми, но не властна над эманацией художественного духа. С одним исключением, весьма, правда, существенным, о котором написал сам И. Озерский: «все мы прекрасно знаем, что жизнь происходит здесь и сейчас, но мысленно пребываем то в прошлом, то в будущем, и крайне редко – в настоящем». В сущности, эту же мысль высказал Господь в Евангелии от Марка, только емче и образней: «Никто не вливает вина молодого в мехи ветхие: иначе молодое вино прорвет мехи, и вино вытечет, и мехи пропадут; но вино молодое надобно вливать в мехи новые».

У нас почему-то принято считать, что Кафка, Беккет, Камю, Ионеско etc. ‒ это новаторы, которые никогда не устареют. Ничего подобного ‒ они уже устарели: «как Робот-шесть, когда Робот-восемь есть», по словам поэта. Для «продолжателей», уточню, устарели. Для многих читателей, может быть, как раз актуально добавление к словам Христа в Евангелии от Луки: «И никто, пив старое вино, не захочет тотчас молодого, ибо говорит: старое лучше». Для писателей же вот что важно: сейчас просто невозможно писать так, как писали новаторы ХХ века. Потому что, чтобы писать так же, надо так же чувствовать. А мы в ХХI веке чувствуем иначе, чем Кафка и Беккет, и совсем не так, как Камю и Ионеско… Для нашего вина нужны новые мехи, и это проблема многих начинающих писателей, в том числе и Игоря Озерского.

Андрей Воронцов: личная страница.

Игорь Дмитриевич Озерский. Член Союза писателей России. Окончил Московскую государственную юридическую академию им. О.Е. Кутафина (МГЮА) и аспирантуру. Адвокат. Управляющий партнёр Адвокатского бюро K&P.Group. Автор рассказов, опубликованных в журналах: «Аврора», «Бельские просторы», «Кольцо А», «Турист»; на порталах: «ГодЛитературы.РФ», «Дегуста.ру», «Печорин.нет»; в сборниках поэзии и прозы: «Точка отсчёта» (2023), «Тайна вдохновения» (2022), «Вероятность счастья» (2022) издательства «У Никитских ворот», сборнике «Небайрон» издательства «Перископ-Волга». Лауреат Всероссийской литературной премии «ГИПЕРТЕКСТ» за роман «Безымянные» (2023), Лауреат I Открытого межрегионального молодёжного литературного конкурса фантастического рассказа, посвящённого юбилею советского писателя-фантаста Н.В. Томана (2021), финалист нескольких литературных конкурсов: детективного рассказа «Детектив Достоевский» (2021), «Северная звезда» журнала «Север» (2021), «Ближний космос» (2021), «Мгинские мосты» (2021). Вышел в полуфинал Международной молодёжной премии «Восхождение» (2021, Русский ПЕН-центр).

* В оформлении обложки использована иллюстрация Louise Bourgeois, Spider.