«Новый мир» № 12 (1172), 2022

Дорогу осилит идущий. Жизнь как испытание и как праздник

«Новый мир» – литературно-художественный и научно публицистический журнал академического уровня. Смысловому центру журнала соответствует традиционная диада «интеллигенция и народ». В журнале говорится о нуждах и чаяньях народных, которые освящаются в контексте российского просветительства.

Таким образом, «Новый мир» остаётся печатным органом отечественной интеллигенции, которая пишет не только о себе, но и о населении многомиллионной страны как непостижимом целом.

Основные темы 12 выпуска журнала «Новый мир» за 2022 год: Первая мировая война и большевизм (Вацлав Хаб «Мариинск» и др.), культурное и философское наследие рубежа XIX-XX веков (Александр Мелихов «Мы все шалили» и др.), Церковь и социум (Елизавета Грехова «Нищета» и др.), женское сознание как феномен (Анна Ант «Привет, мы – психи» и др.).

Основные публикации 12 выпуска журнала «Новый мир» за 2022 год: Марина Кудимова «Параллельный импорт», стихи, Вацлав Хаб «Мариинск», повесть (перевод с чешского и предисловие Сергея Солоуха), Ирина Едошина «Двоящийся Розанов» (Наталья Казакова «Розанов не был двуличен, он был двулик…». Василий Розанов – публицист и полемист).

Повесть чешского писателя Вацлава Хаба «Мариинск» написана на реально историческом материале. Автор перевода повести – Сергей Солоух – в предисловии к публикации остроумно замечает (с. 9):

«Наш народ любит читать книги о себе, написанные чужестранцами. Приятными и неприятными. Кто только из путешествующих, поколесивших по широким просторам родины, не издан у нас? И какими тиражами? Адольф де Кюстин и Теофиль Готье, Льюис Кэрролл и Герберт Уэллс, Лион Фейхтвангер и Габриэль Гарсиа Маркес, Джон Рид и Джон Стейнбек. Один был месяц, другой пару недель, третий полгода – а нам всё равно интересно, чего он тут, балда, не разумеющий русского, почувствовал, увидел, понял. Ну, нравится нам всем внимание. Как девушкам. Да и не удивительно. Россия – имя женское».

Примечательно, что Солоух воспринимает Россию не столько в качестве территории, сколько в качестве одушевлённого существа. Итак, по мысли переводчика повести о России написано невероятно много, но нет или почти нет произведений о России, написанных на основе реального продолжительного опыта жизни в этой стране. Какой же исторический период – продолжительный отрезок времени – по свидетельству переводчика описывает Хаб? Солоух разъясняет, что в повести Хаба воссоздан уникальный период исторического времени, когда Брестский мир с Германией заключён, когда большевизм окончательно воцарился на всей территории России и, казалось бы, стране победившей Революции ничего не угрожает. Однако на карте мира неожиданно обнаруживаются немногочисленные народы, прежде всего, чехословаки, которые считают Брестский мир ренегатским и позорным и которые не готовы считать Первую мировую войну исключительно фактом исторического прошлого. Маргинальная в масштабах человечества этническая группа в российской глуши, в Мариинске неожиданно начинает войну со страной большевиков.

С убийственным натурализмом (по-другому выразиться невозможно) Вацлав Хаб описывает, как вооружённые формирования, явившиеся из Чехословакии, с нечеловеческим упорством оспаривают победу Октября. Разумеется, тяжба Чехословакии и большевистской России ведётся не в уютном конференц-зале и не за круглым столом, а в суровых походно-полевых условиях, где люди с неимоверным ожесточением ранят и убивают друг друга. Хаб, замечает, что две борющиеся стороны не только исполняют воинский долг, но также испытывают друг к другу неистребимую личную ненависть. Смысл повести заключается в том, что жесточайшая война не на жизнь и на смерть вспыхивает как раз там, где этого менее всего приходится ожидать, поскольку Брестский мир уже заключён и это уже свершившееся историческое событие, положившее конец Первой мировой войне, казалось бы, не имеет обратного хода. Меж тем, чехословаки, обосновавшиеся в Мариинске и ведущие войну с большевиками, считают их пособниками немцев и неисправимыми ренегатами.

Своего рода повествовательная интрига – и редчайшая изюминка – повести безраздельно связана со своего рода историческим ребусом. Если всё-таки большевики победили (и современный читатель об этом неизбежно знает уже постфактум), то какие же качества Красной армии позволяют ей выиграть смертельный поединок с многочисленным и опасным соперником? Автор не жалеет повествовательных красок для того, чтобы показать, с каким неимоверным упорством сражались чехословаки. Более того, в повести показано, что большевики, застигнутые врасплох, как следует не готовились к вооружённому столкновению с чехословаками. Поэтому их удар был особо разителен. В принципе у них был шанс на победу – во всяком случае, такова интригующая логика произведения.

Финал повести сопровождается своего рода объяснением того, почему победили красные. Хаб пишет о том, что отчаянная храбрость чехословаков порождает не менее отчаянное сопротивление большевиков (с. 61):

«Так сильный, здоровый волк, схватив ненароком зубами не мягкую холку щенка, а жесткий загривок молодого, но уже крепкого волчонка, ни за что не отпустит это мохнатое, злое, рвущееся, норовящее отвечать и отбиваться нежданное-негаданное. Не даст ему сбежать. Еще сильнее стиснет зубы, все силы соберет, и злобу, и будет душить».

Очевидно, что здоровый волк у Хаба – есть метафора коллективного – литературно собирательного – большевика. Автор повести даёт в сущности иррациональную мотивацию победы красных: они возобладали, потому что противник был силён и как бы раздразнил их. Причиной победы большевиков явилась вызывающая сила чехословаков – такова несколько парадоксальная логика повести.

В повести Хаба, как в античной трагедии, известной нам не только из эллинских оригиналов и русских переводов, но также из трактата Аристотеля «Поэтика», действие преобладает над характером, что не типично для отечественной прозы, посвящённой трагическим вехам истории страны, таким как революция и гражданская война. Например, в трилогии Алексея Толстого «Хождение по мукам» или в «Докторе Живаго» Пастернака выведены характеры. У Вацлава Хаба преобладает действие, благодаря которому читателю явлена страшная достоверность войны. Тем интереснее повесть Хаба: она содержит свежий взгляд на исторические события минувшего века, содержит социально-психологический ребус и его разгадку – художественное открытие. Автор не просто пересказывает исторические события, относительно удалённые от нас по времени, но также внутренне мотивирует их исход. Однако показывая в повести стальную закалку большевиков, Хаб отдаёт должное и чехословакам.

Так, австрийский писатель Роберт Музиль в своём романе «Человек без свойств» пишет о том, что наряду с чувством реальности человеку иногда присутствует чувство возможности – того, что могло бы случиться по теории вероятности, но не случилось. И если победа большевиков в повести Хаба – есть свершившаяся реальность истории, то альтернативный исход войны за Мариинск относится к сфере возможности. Она как бы витает над реальностью и контрастно дополняет её.

Произведение Вацлава Хаба – факт военной прозы – контрастно уравновешено произведениями, которые условно могут быть отнесены к женской прозе (при всей относительности этого понятия).

Так, в журнале имеется публикация Анны Ант «Привет, мы – психи». Фрагмент повести. Ант работает в традиции классической антиутопии, как бы перенося её действие в сумасшедший дом. Он становится метафорой лицемерно устроенного мира, в котором буквально задыхаются свободолюбивые индивидуальности. Сумасшедший дом как метафора человеческого сообщества – художественная идея, не беспрецедентная в мировой литературе и искусстве. Так, в 1975 году вышел знаменитый фильм Милоша Формана «Пролетая над гнездом кукушки», созданный вослед двум известным литературным произведениям – одноимённому роману Кена Кизи (1962) и одноимённой пьесе Дейла Вассермана (1963).

Однако Ант избегает эпигонства, и это хочется подчеркнуть. Публикация Анны Ант беспрецедентна: автор показывает сумасшедший дом в особой призме женского сознания. Сюжетная канва повести носит ступенчатый характер. Главная героиня испытывает проблемы с психикой – например, ей слышатся голоса. У неё являются болезненные фантазии… Она перестаёт владеть собой…

И она обращается в психиатрическую клинику в надежде, что ей там помогут. Обстановка в лечебном заведении вполне цивилизованная, однако вскоре выясняется, что психбольница есть авторитарное сообщество, где женщину не столько лечат, сколько, напротив, морально подавляют. И она просится домой, но отпроситься или сбежать из неволи оказывается не так-то просто. Героиня повести – не единственная, кто хочет сбежать на волю, но, к сожалению, такой возможности не представляется.

Однако центральному смыслу произведения соответствует не столько скрытое уподобление психбольницы тюрьме, сколько особый мир главной героини (он-то и не позволяет творению Ант раствориться в потоке антиутопических произведений о лечебных учреждениях!). Героиня Ант предстаёт как утончённая и глубоко чувствующая индивидуальная натура. Преобладающий смысл произведения не в том, что её не отпускают из психлечебницы, а в том, что её не могут понять. Между тем, феномены, которые видит или слышит только она, не являются просто надуманными. Ведь из того, что они индивидуальны, не следует, что они не имеют отношения к реальности. В психологии подлинное чувство реальности, которое внешне выражается в юродивой или экстравагантной форме, называется шизотимией. Шизотимия противоположна шизофрении – человеческим фантазиям, которые подчас приобретают удивительно жизнеподобную форму. (О шизофрении или о её противоположности здесь говорится, разумеется, не в ругательно-оценочном, а в научном смысле). Итак, женщина, изображённая Анной Ант, являет живой пример шизотимии. И врачи, сколько они ни бьются, не могут разгадать женщину в её подлинном существе. Её отчасти понимает лишь некий её знакомый, с которым она иногда переговаривается по телефону. Разумеется, и он внешне странен, но внутренне адекватен реальности.

Ант пишет (рассказ ведётся от лица женщины, стр. 99–100):

«Я подумала, что надо написать Косте.

Костя – бывший алкоголик, любитель игры в покер на деньги и ставок на спорт, а также обладатель богатого прошлого. До сих пор не понимаю, почему он заинтересовался мной. Но точно знаю, почему именно ему я сказала, что хочу обратиться к психиатру. Говорить о нездоровых наклонностях психики нормальным людям как-то… глупо, что ли. Да и что они скажут: «Не парься из-за ерунды», «Чего ты накручиваешь на пустом месте», «Да все нормас будет, не переживай». Костя же точно знал, что значит страдать из-за фигни, и знал, что все эти утешительные заклинания не работают. Он просто написал «Конечно, иди. Расскажи потом, как все прошло».

Итак, Костя (многое переживший) – тот, кто не подменяет реальность удобными стандартами. Однако, как видно из произведения, Костя появляется в жизни главной героини повести лишь эпизодически. Попутно отметим авторский приём: страдальческая умудрённость Кости воссоздана не развёрнуто, а фрагментарно. В авторском контексте былой алкоголизм персонажа свидетельствует о том, что он некогда много пострадал и много познал. А потому способен понять героиню Анны Ант.

В сумасшедшем доме её окружает женский мир. В нём также встречаются внешне неправдоподобные, но внутренне абсолютно реальные феномены. Соседки по палате делятся друг с другом своими женскими историями. Одна из них внешне хрестоматийна, даже банальна, но внутренне фантастична. Она любит его, а он женат. Ситуация неправильная, но что делать, если она его безмерно любит и готова на всё, чтобы отвоевать его у жены? Всепоглощающая страсть героини и делает её вполне банальную историю фантастичной.

Автор (в передаче героинь произведения), приводит и другие цветистые женские истории, тем самым вводя в произведение множество сюжетных линий. Перед читателем разворачивается многофигурная композиция. Произведение Ант, опубликованное, впрочем, выборочно, увлекательно калейдоскопично. Анна Ант проявляет себя как редкий мастер вставной новеллы.

Смысловой кульминации повести соответствует самонаблюдение главной героини, фактически запертой в психушке (с. 118):

«Мне стало смешно от абсурда всего, что здесь происходит. Я вспомнила работу Дмитрия Сергеевича Лихачева «Смех в древней Руси», где он рассказывал, что в средневековой Руси мир разделялся на две части: рациональную и иррациональную. Рациональным считался нормальный уклад жизни, в котором дом, семья, достаток, работа, дети. Иррациональным, как бы миром наизнанку, называли мир праздника, смеха, юродства, одиночества, безумия, нищеты. И эти два мира друг без друга не могут, у лицевой стороны всегда есть обратная».

Академически название труда Лихачёва, который к тому же вышел в соавторстве и выдержал не одно издание, выглядит чуть по-другому, но не это важно: мы имеем дело не с библиографической ссылкой на труд Лихачёва, а со спектром жизненных впечатлений героини произведения. Интимно-сокровенный – и глубоко иррациональный – мир (вернее, антимир) героини противостоит миру социальных норм и социальных функций. По логике повести врачи не столько взращивают иррациональную женскую природу, сколько, напротив, «выправляют» её, адаптируют её к внешнему миру.

Над ней осуществляют и надзор, её контролируют – в частности, стараются ей не давать бумагу и ручку. Это делается, например, из опасений, что какой-либо из пациентов попытается с помощью ручки если не покончить собой, то, во всяком случае, нанести вред себе и окружающим. В то же время с бумагой и ручкой у Ант связывается сокровенный мир письменности, посредством которого героиня отводит душу.

В произведении Анны Ант женское сознание имеет две художественные ипостаси. С одной стороны, авторство самой Ант, заведомо наделённой художественным всезнанием, с другой – жизненный опыт героини Ант, которая обретает в психбольнице не совсем то (вернее, совсем не то), что она желала бы встретить в стенах лечебного учреждения. Перед читателем, с одной стороны, разворачивается повествовательный лабиринт, выстроенный Анной Ант, а с другой – цветистый спектр впечатлений её героини. Они заведомо диффузны, фрагментарны и хаотичны.

Таким образом, в произведении Ант присутствует полифония. (Идее полифонии в литературе, как известно, посвятил немало творческих усилий и трудов отечественный мыслитель Михаил Бахтин).

Героиня Ант, пытаясь решить свои реальные проблемы, попадает в некий искусственный мир психлечебницы. По смысловому контуру публикации Анны Ант соответствует другая публикация журнала – рецензия Ирины Светловой на американский сериал «Разделение» («Severance», 2022). Рецензия озаглавлена «Хорошие новости по поводу ада». Центральный персонаж сериала, как свидетельствует Светлова, испытывает глубокую личную утрату и в результате обращается в некоторую фирму, которая предлагает ему заменить трагический опыт некоторой альтернативной реальностью. Как можно догадаться, ничего хорошего из этого в итоге не получается, хотя предложение заманчиво.

Произведению Анны Ант параллельна также публикация Александры Шалашовой «И умереть боюсь». Из сборника «Красные блокноты Кристины». Подборка произведений прозы Шалашовой состоит из ряда самостоятельных новелл, отрывков и замечаний. Первое произведение подборки – новелла «Сонечка». Героиня новеллы неожиданно рожает более чем странным способом, что вызывает как беспокойство с её стороны, так и непонимание со стороны дамы гинеколога. Уникальный – более того, абсолютно фантастический – медицинский прецедент в новелле становится своего рода метафорой того, как бесконечно сложны подчас отношения между им и ею. Каждый (каждая) индивидуален (индивидуальна), каждый (каждая) своеобразен (своеобразна). Трудности, которые препятствуют двоим прийти к сердечному согласию, неожиданно приводят к своего рода медицинской аномалии.

Ярким фактом малой прозы Шалашовой является произведение, озаглавленное «Муж» (с. 141), состоящее из одной строки:

«Каждый день в девять часов вечера Надя звонит бывшему мужу: с новым нельзя плакать». Напрашивается неизбежная параллель этого поэтически безымянного мужа с Костей из произведения Анны Ант. Костя, бывший алкоголик, сердечно понятлив, чуток к чужой боли. Бывший муж Нади, переживший пусть и негативный опыт в виде развода, страдальчески умудрён. И главное, здесь в гендерном ключе варьируется пословица «Старый друг лучше новых двух». Новый муж ничем не плох, но не способен заменить бывшего.

Примечательна также новелла Шалашовой «Иркутск». В ней женский микрокосм ассоциативно связывается с милыми местами нашего отечества (как по иному поводу выразился лермонтовский Печорин). В данном случае речь идёт о трогательно диковатом, привлекательно грустном Иркутске, о городе, где оказывается героиня на протяжении своего путешествия.

Гений места (genius loci) присутствует и в произведении Шалашовой, озаглавленном «Сентябрь»; так же из одной строки (с. 145):

«Папа Женя, малышка Саша ожидает вас напротив комплекса «Прибой».

Смысловому пику подборки Шалашовой соответствует её новелла «Я жизнь люблю и умереть боюсь». На протяжении новеллы её героиня безнадёжно пытается дозвониться в некое учреждение, где ей в принципе могут оказать медицинскую помощь. За этой локальной ситуацией угадывается почти кафкианская тотальная безысходность, сопряжённая, однако, и с некоей музыкой жизни.

В подборку прозы Александры Шалашовой включены также следующие произведения: «Контраст», «Язва», «Сумка», «Второй раз», «Зеркало», «Титаник».

Одной из вершин прозы журнала является рассказ Елизаветы Греховой «Нищета». В рассказе Греховой присутствуют некоторые отголоски лесковской прозы – например, его книги «Мелочи архиерейской жизни». Подобно классику XIX века, наша современница восходит от церковного быта к явлениям нематериального порядка. Главная героиня рассказа – продавщица в церковной лавке, от лица которой ведётся повествование. Автор сразу вводит нас в круг её житейских забот и церковных попечений (с. 83):

«– Девушка, а это что? Курица?

Я работала в трапезной при храме уже два месяца, но всё равно с трудом различала пирожки. Они выглядели почти одинаково, а в самой пекарне поддоны не подписывали.

– Да.

Трапезная – громко сказано, скорее лавка, где можно перекусить.

– И два чая.

– Черный, зеленый, с жасмином?

–Черный.

Я регулярно исповедовалась и теперь думала, вписывать ли обман в свой список грехов, если пирожок окажется не с курицей!».

Дилемма, которой задаётся героиня, связана с природой таинства исповеди. Одни священники считают, что на исповеди не надо излагать житейские истории – достаточно вкратце выразить сущность греха. И тогда говорить на исповеди о каких-то невольных манипуляциях продавщицы с пирожками (они не подписаны и невозможно запомнить, чем они заправлены) неуместно. Бога интересуют не пирожки, а состояние души кающегося. Некоторые же священники, напротив, считают, что рассказать о своём грехе конкретно труднее, нежели говорить о нём в общих выражениях и конкретика помогает нам на исповеди преодолеть ложный стыд.

Наверное, конкретика уместна всё же не «сама по себе», а тогда, когда она иллюстрирует язвы нашей совести – о совести как критерии того, что следует говорить на исповеди, пишет Феофан Затворник в Письмах духовной дочери.

Далее в рассказе колоритно и цветисто описываются трудности и скорби, которые испытывает героиня на своём непритязательном поприще. Отчётность о товаре, его своевременное поступление, взаимоотношения продавщицы с покупателями, – вот только малая часть забот, которыми буквально опутана героиня повести.

Структура клерикального социума непроста, и занимая, казалось бы, нехитрую должность, героиня Греховой еле держится на ней. Героиня рассказа странствует по морю житейскому, не имея надёжного пристанища – ей не удаётся ни поступить в аспирантуру, ни благополучно выйти замуж. Но и хлопотная должность её тяготит. Ей непросто.

И всё-таки у неё имеется, пусть малая, социальная ниша – скромная должность продавщицы пирожков и чая при церкви.

Однако героиня Греховой настолько тяготится своим местом в жизни, что подчас намеренно отказывается как от возможности свить семейное гнездо, так и от возможности даже элементарно выжить в социуме.

В рассказе имеется психологически яркий и сердечно выразительный гендерный эпизод. С героиней рассказа пытается завязать знакомство её коллега по чайной лавке – юноша Спиридон. Бедняга приехал издалека и плохо знает русский язык. Точнее, он вполне освоил грамматику и синтаксис, однако у него имеются большие-пребольшие трудности с идиоматикой (!) русского языка. Он выражается по-русски формально правильно, но внутренне неуклюже. Знает правила языка, но не чувствует его сути.

В результате попытка Спиридона толком познакомиться с героиней рассказа безнадёжно проваливается. Спиридон не понимает, что в русском языковом поле «Может быть» чаще всего означает «Нет». (Языковой барьер между ним и ею здесь воспроизведён не дословно, но очерчен близко к тексту). И вот, испытывая женским инстинктом желание выйти замуж, героиня рассказа тем не менее отметает молодого человека, поскольку на психолингвистическом уровне он ей не соответствует. А поелику слово есть нечто сокровенное и созвучное Богу, слабая ориентация Спиридона в океане русского языка становится для девушки достаточным поводом его отклонить.

Неустроенность в личной сфере, сознательно выбранная героиней (кроме Спиридона никого не рисуется на её жизненном горизонте), переходит в её социальную неустроенность. Девушка покидает чайную лавку, даже не претендуя на скудные деньги, которые ей причитаются.

Она едет лесом на электричке в неизвестном направлении – удаляется буквально в никуда. Там-то, в безбрежной глуши ей встречается всякая голытьба, каковой она порядком навидалась и при храме, где много нищих, несчастных и убогих.

Это люди, с одной стороны, конченные и отпетые, безнадёжно выпавшие из цивилизованного социума, а с другой – не имеющие пристанища на земле и по-своему близкие к Богу. Недаром рассказ называется «Нищета». Его замысел художественно диалектичен.

Господь милосерд. Церковь объемлет своим бытием и тех, кто социально еле выживает, и тех, кто окончательно скатывается на социальное дно. Недаром Цветаева писала: «– Москва! – Какой огромный / Странноприимный дом. / Всяк на Руси бездомный, / Мы все к тебе придём». В рассказе нашей современницы не акцентируются московские реалии, значимые у Цветаевой. И всё же подобно Москве православной вся Россия у Греховой становится странноприимным домом почти на цветаевский лад. «На каторжные клейма, / На всякую болесть, / Младенец Пантелеймон / У нас целитель есть», – писала Цветаева. Казалось бы, стихи Цветаевой в своей эстетической условности заведомо свободны от лесковского бытописания. Тем более знаменательно, что одним из любимых произведений Цветаевой был роман Лескова «Соборяне». Цветаевской литературной параллелью и хотелось бы закончить краткую рецензию на рассказ нашей современницы.

Если прозе журнала присуща житейская конкретика и житейская частность – спутница натурализма – то поэзию номера, напротив, сопровождают глобальные смыслы, своего рода культурные универсалии. Они неизбежно сопряжены не с житейской конкретностью, а с эстетической условностью, ибо как можно конкретным путём, например, описать Всеобщее?

Так, в подборке стихов Марины Кудимовой «Параллельный импорт» присутствует таинственный Универсум. Автор мысленно путешествует по эпохам и вместе с тем сообразно извечной связи времён, на распад которой некогда сетовал шекспировский Гамлет, усматривает отзвуки минувшего в нашей современности. Иначе говоря, Кудимова воспринимает современность как одну из фаз мировой истории.

Например, о ковиде – явлении едва ли не злободневном или, во всяком случае, совсем недавнем, Кудимова пишет в мировом контексте. Причём ограничения, которые в цивилизованном мире на людей накладывает общеобязательная борьба с ковидом, Кудимова связывает с некоей глобальной антиутопией. Она пишет (с. 3):

В никотиновых метинах бурых.

Напрашивается неизбежная (и дословно узнаваемая) параллель с песней Алешковского «Окурочек», откуда, собственно, и заимствован эпиграф к стихотворению: «Пропадал я за этот окурочек…». Наша современница осмысляет мотив Алешковского в оруэлловском ключе: ковидный окурочек противостоит той жёсткой стерильности, которая связывается с некоей общеобязательной шагистикой. Она, в свою очередь, как нетрудно догадаться, носит внешне антиковидную форму.

Ей противостоит своего рода всемирный «праздник непослушания». Кудимова пишет (там же):

Где щипцами не рвут ограждений!

Творчески симптоматична у Кудимовой классическая латынь. Злоба дня у Кудимовой вписана в мировую историю и мировую культуру, поскольку мир един и человечество едино.

В авторскую программу Марины Кудимовой входит намеренная эклектика и в то же время сознательная тенденция творчески организовать, свести воедино разнородный материал. Нередко он связывается с охотой к перемене мест, свойством, не покидающим пушкинского «Онегина». Так, у Кудимовой в стихотворении «Таксист» присутствует вокзальная романтика и вокзальная неприкаянность (с.4):

Мухлюет шеф с парковочною карточкой.

Любопытный литературный факт: почти байроновская неприкаянность у Кудимовой на речевом уровне оформляется едва ли ни с помощью некоего вокзального сленга. Поэт вбирает в себя всё…

Недаром Пушкин в стихах Гнедичу писал: «Таков прямой поэт: он сетует душой / На пышных играх Мельпомены / И улыбается забаве площадной / И вольности лубочной сцены». Кудимова воспринимает современный вокзал как современную реализацию едва ли не байроновского изгнанничества и скитальчества.

В стихотворении «Параллельный импорт» читаем (с. 5):

По барахолке мировой снующий!

Гуманитарий, интеллектуал, книгочей в соответствии с некоторыми велениями времени становится завсегдатаем барахолки, как буквально сказано у Кудимовой. Он вынужден покупать и продавать то, что он накопил… Меж тем, некогда его облик был иным (там же):

Преследует былого диссертанта.

Сей злополучный диссертант переживает у Кудимовой некое трагикомическое перерождение.

Поэтическая вселенная Кудимовой живо напоминает поэтическую вселенную Бродского. Принципиально то, что Бродский сочетал в себе черты вечного изгнанника и интеллектуально оснащённого культуртрегера – глубокого знатока мировой поэзии. Бродский предстаёт как гражданин мира, вслед за ним мысленно объемлет шар земной и наша современница.

Кудимова заимствует у Бродского и долю эстетического снобизма, присущую петербургской литературной культуре. Бродский немо заявляет о себе: я настолько аристократичен, что могу себе позволить употреблять в стихах сленговые и разговорные словечки. Имидж питерского хулигана, завсегдатая подворотен у Бродского сочетается с исступлённым интересом к мировой культуре. Дорогами Бродского в поэзии следует и наша современница.

Тем интересней, что петербургскую литературную выучку и умственную искушённость Бродского у Кудимовой местами как бы вытесняет московская душевность, московский размах. В стихотворении «Ерёма» Кудимова пишет (с. 7):

Нет нас как нет!

Старомосковским эстетическим святыням Кудимова противопоставляет остальной мир и тем самым всё-таки уходит от петербургского холода к отеческим пенатам – в свою сокровенную Москву.

Марина Кудимова – яркое явление на современном отечественном Парнасе. Не потому ли с подборки её стихов непосредственно начинается 12 выпуск «Нового мира» за минувший год?..

Культурные универсалии (не общеобязательное свойство любой поэзии) присутствуют и в стихах Михаила Синельникова «Твоё письмо, Гораций». Величественный Рим – один из центров мировой культуры – выступает как одно из многочисленных поэтических пространств Синельникова. В стихотворении «Гораций» поэт пишет (с. 148):

Твоё письмо, Гораций.

Потёртый чемодан, хранящий заветное письмо, есть нечто домашнее, не подвергнутое скучной музеефикации.

Сладостное напоминание о Горации, письменный след его личности – это неизменное достояние мировой культуры – поэт Синельников воспринимает не столько умственным, сколько интимно-психологическим путём. Сей заветный путь позволяет нашему современнику связать воедино взаимно удалённые эпохи: поздне-римскую античность и русский Серебряный век.

Подобно Кудимовой Синельников в своих стихах склонен путешествовать по эпохам, свободно перемещаться по странам и континентам.

Поэт пишет (с. 146):

Ароматы неведомых стран.

Здесь перед читателем является почти гумилёвская экзотика. Однако в стихах нашего современника является и антитеза. Иноземной экзотике противостоит нечто сокровенно и трогательно домашнее (там же):

Стоит старый спасти тетраптих.

Пылающая библиотека прямо или косвенно соотносима с огнём революции. И поэту, при всей его склонности странствовать, сокровенно дороги отечественные реликвии, которые предшествуют мировому пожару, какую бы общественную форму он не принимал.

В стихах Синельникова, при их историзме, присутствует личностное начало. Оно связывается не только с Горацием и Ахматовой. В стихотворении «Троица» читаем (с. 146):

Большевизм заклеймён.

Однако реставрация – музейная деятельность – не воспринимается поэтом как достаточная форма хранения того, что бесценно. Поэт сетует (с. 147):

Супермаркетов ряд…

Лозунги сменяются супермаркетами, однако одно другого стоит. И вот поруганные святыни оживают не в музейной, а в личностной форме. Смерть преодолевается там, где обитают души живые – способные страдать, ошибаться, но живые! Поэт заключает (с. 147):

Из могил говорят.

Творчески симптоматично то, что Леонтьев – и ещё в большей степени – Розанов – мыслители-парадоксалисты. По логике произведения их противоречивая личностная динамика спасительна, тогда как большевизм, с одной стороны, и музейная реставрация (мумификация) прошлого – с другой – равно губительны.

Как свидетельствует биографическая справка, Михаил Исаакович Синельников родился в 1946 году. Его поэтическая душа устремляется к концу XIX–началу XX века, к относительно недавнему историческому прошлому, в котором Синельников черпает вдохновение и обретает непреходящие ценности.

Всякий поэт, который выбирает между традиционализмом и новаторством, оказывается между Сциллой эпигонства и Харибдой оторванности от мировой поэзии. Публикуемые в «Новом мире» традиционалисты – Марина Кудимова и Михаил Синельников – склонны модернизировать – и тем самым оживлять классику. Так, у Кудимовой является едва ли не байронический скиталец в современном такси, а у Синельникова Гораций отправляет послание последующим поколениям и лично Ахматовой. Очевидно, и Синельников, при всей своей склонности к поэтическому ретро, расположен устремляться от прошлого к будущему; он проявляет себя как всякий традиционалист, способный счастливо избегнуть участи эпигона, книжного поэта.

Традиционализм, контрастно сопряжённый с динамикой времени, присутствует и в подборке стихов Михаила Кукина «Записываю в столбик имена».

Кукин создаёт лирические высказывания параллельные, но не равные лирическому ландшафту. Знаменателен следующий факт любовной лирики Кукина (с. 80):

Погулять с тобою там.

Стихи Кукина подчёркнуто не содержат исторических оценок, адресуемых вождю революции, но содержат бескорыстную словесную игру: Воробьёвы горы – местопребывание воробьёв.

И в дальнейшем Ленин выступает как нейтральный фон сладкого свидания или, выразимся по-другому, прогулки вдвоём (там же):

Кровь чуть слышно шелестит.

В формальном отношении Кукин традиционалист: он пользуется классическим метром. В то же время его стихи содержат скрытые, но узнаваемые новации. Они проявляются в прихотливом авторском выборе изображаемых объектов.

Поэт склонен к созданию лирических миниатюр, в которых присутствует не столько ассоциация, сколько диссоциация изображаемых явлений. Например, влюблённые и Ленин не связаны между собой логически, но взаимно соотнесены: он и она являются читателю на фоне Воробьёвых (бывших Ленинских) гор.

Сходное построение содержится и в следующих стихах Михаила Кукина (с. 81).

имена

Подобно тому, как Ленин в предыдущем стихотворении выступает в диссоциации с влюблёнными, надпись на упаковке выступает в диссоциации с друзьями, которые остаются едва ли не за пределами произведения. Снова некий нейтральный фон контрастно оттеняет главное – будь то влюблённые или – в данном случае – друзья.

Михаил Кукин склонен работать в рембрандтовских – осенних – тонах. Возникает вопрос: являются они изображаемыми или изображающими? Кукин склонен изображать осень и темень. И всё-таки минимальны у поэта не только объекты изображения. Поэт склонен к тому, что на сухом академическом языке можно было бы назвать сдержанностью или скупостью словесных красок.

Скупо золото блестит,

читаем в ранее цитированных стихах, где описано, как влюблённые гуляют на некоем ретроспективном историческом фоне.

В целом по своей эстетике Кукин минималист. Он избегает кричащих красок.

Поэтика диссоциаций и едва ли не демонстративный минимализм определяют внутренние новации в поэзии Михаила Кукина, при всей её, казалось бы, традиционности.

Михаил Кукин – поэт, который занимает промежуточную нишу между традиционализмом и новаторством. Кукин – поэт, который работает в традиционном русле, но изнутри преобразует его, тем самым избегая эпигонства.

Иной путь преодоления эпигонства, который предоставлен поэту, это радикальный отказ от традиционализма. Подчас поэт создаёт свою собственную вселенную так, как если бы до него никто не писал стихов вообще. Так, если Марина Кудимова и Михаил Синельников ориентированы на сложившуюся мировую культуру, то два других поэта номера Владимир Попович и Владимир Козлов ориентированы на создание новой реальности. По мироощущению они близки к футуризму.

В журнале опубликована подборка стихов Владимира Поповича «Входим по одному».

Попович фактически изобрёл новый тип стихотворения подобно тому, как значительно ранее Маяковский изобрёл «лесенку». Если «лесенка» Маяковского есть интонационно-синтаксический принцип, то поэтические построения нашего современника сопровождает текстовый и смысловой принцип: в стихах Поповича нередко важно не то, что в них сказано, а то, что в них не сказано, не то, что произошло, а то, что могло бы произойти. Вспомним чувство возможности, о котором писал упоминавшийся выше австрийский писатель Роберт Музиль.

Наш современник Попович пишет (с. 93):

а филимоныч не вернулся

Намеренно избегая знаков препинания и тем самым демонстрируя поэтическое новаторство, Владимир Попович описывает не вполне состоявшееся или даже вовсе не состоявшееся застолье, но смысловая ниша и сюжетная опция застолья у Поповича сохраняются.

В другом стихотворении Попович пишет (с. 96):

ключник архива пропил аванс

Поэт вновь пишет не столько о том, что произошло, сколько о том, что могло бы произойти. Поэзию Владимира Поповича можно уподобить таинственному лесу, где нет деревьев, но есть смысловая опция, смысловая возможность деревьев.

Так современный поэт по-своему воспроизводит традиционно романтическую диаду идеала и действительности, а также – традиционно – романтический принцип лирической недосказанности.

И если Кудимова, Синельников включаются в некий мировой хор поэтов, то Попович, напротив, стремится писать так, как до него ещё никто не писал. В результате Попович несколько уже Кудимовой и Синельникова, но зато невозможно установить, кому он подражает. Он никому не подражает.

Также в журнале опубликована подборка стихов Владимира Козлова «Эта страна окраина». В стихах Козлова преобладает малая или, выразимся по-другому, личностная космология, где целое распознаётся по части.

Поэт пишет (с. 129):

до чистых полей её

С одной стороны, просторы полей, с другой – скорость обнуления. Поэт продолжает, соотнося многое и малое:

но усадили за стол её.

История – априорно нечто крупное – сужается настолько, чтобы сесть за стол.

Подборка стихов Козлова построена как тема с вариациями. Тема современной среды обитания у поэта варьируется в ряду различных, но тесно взаимосвязанных текстов. Один из них был выборочно процитирован.

Смысловому полю поэзии Козлова соответствует таинственная взаимосвязь крупного и малого.

Вслед за безымянной рубрикой журнала, где де факто публикуются стихи и проза, размещается рубрика «Очерки наших дней» с выразительным подзаголовком «Проездиться по России». По внутренней логике предлагаемой рубрики значимо не только то, что можно увидеть из окна вагона или непосредственно с пешего пути, путешествуя по стране. В рамках рубрики (и её знакового подзаголовка) подразумеваются не только частные дорожные наблюдения такого-то путника, но и глобальная постановка вопроса: «Писатель в России», «Писатель и Россия».

Так обстоят дела испокон веков от радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву» до горьковских очерков-рассказов «По Руси». Какие бы существенные метаморфозы ни претерпевал жанр путешествия, в его русском изводе сохраняются его константы. К таким константам относится, прежде всего, представление о литературной России, которое, в свою очередь, двуедино: с одной стороны, читательская аудитория, обитающая в различных уголках огромной страны, с другой – огромная писательская личность (а не только то, что видно из окна поезда или иллюминатора самолёта).

Так, Максим Амелин в очерке «Съездить в Уфу, вкрутить три шурупа» говорит, с одной стороны, о таинственной Уфе с её особым языком, особой ментальностью, особой культурой, а с другой о своих взаимоотношениях с читательской аудиторией. Амелин пишет, что его стихи не то чтобы просты, однако он нашёл общий язык с читательской аудиторией благодаря звуку, интонации своих стихов – и не в первую очередь благодаря смыслу как таковому. Диалогу автора с коллективным читателем в немалой степени посвящён очерк Ольги Аникиной «Время творческого непокоя». Говоря об исторических святынях, о культурных достопримечательностях Пскова и прилегающих к нему территорий, автор параллельно свидетельствует о своих взаимоотношениях с псковичами. Они пожелали слушать не столько произведения Аникиной, сколько её рассказ о себе и о том, как рождалось то или иное из её произведений.

Этот читательский запрос трудно назвать иначе, как весьма неординарным. Людям обычно хочется слушать литературное произведение, в котором действительность эстетически преображена (если не приукрашена). Однако псковичи – по авторскому свидетельству Аникиной – заявили, что её произведение они и так прочтут (например, разыскав книгу в библиотеке), а вот послушать то, что автор расскажет о себе – это уникальная возможность, которая предоставляется лишь единожды.

Данный случай с читателями, которых интересует личность автора, а не только книга, говорит о том, что в современной России возрождается литературная жизнь, не сводимая просто к совокупности качественных текстов. Далее в подборке помещена публикация Светланы Забаровой «Чукотка – территория дрейфа». Чукотка в очерке Забаровой предстаёт как некая завораживающая планета, как особая территория, в которую можно влюбиться и остаться, осесть там на долгие годы.

И у Забаровой, как у других авторов, речь идёт не только о путевом ландшафте. С Чукоткой в очерке Забаровой связывается некая невыдуманная романтическая экзотика, которая вызывает к творческой жизни великих писателей. Немало абзацев в очерке посвящено литературной Чукотке. Также в подборке опубликованы следующие очерки: Сергей Носов «В краю древнейших вулканов», Андрей Рудалёв «Территория «Владивосток», Иван Шипнигов «Хинкал, надежда и русский язык». Многие авторы путевых очерков о России, как видим, выказывают неподдельный интерес к отечественной глубинке. Однако в подборке имеются и очерки об исторически памятных пригородах и окрестностях северной столицы: Андрей Убогий «Гатчина», Ольга Новикова «Гатчинские встречи».

Вслед за «путевой» рубрикой в журнале помещена рубрика «Юбилей». Её сопровождает знаменательный подзаголовок: «Конкурс эссе к 130-летию Марины Цветаевой».

В эссе Александра Костерева «Лебединый стан» Марины Цветаевой» опровергается расхожее представление, согласно которому Цветаевой присущ аполитичный эстетизм, напрямую связанный с представлением о Серебряном веке. (Он предстаёт в своей мечтательной неопределённости).

Вопреки представлению о Цветаевой как о музе Серебряного века и поэтессе едва ли не салонной, Костерев указывает на радикально-монархическую (и значит, политически программную) книгу Цветаевой «Лебединый стан». В ней поэт последовательно воспевает белогвардейское движение – свидетельствует Костерев.

В принципе можно было бы задаться вопросом: что всё-таки побудило Цветаеву искать примирения с Советами и написать строку «Сегодня да здравствует Советский союз!». Однако этот вопрос находится сбоку от основной темы эссе. Книга Цветаевой «Лебединый стан» – последовательно белогвардейская.

Однако, едва ли не вопреки Костереву, оная книга не лишена признаков художественной парадоксальности и не сводима просто к политическому документу. Так, Цветаева обращает к Петру I радикальную инвективу: «Ты под котел кипящий этот / Сам подложил углей / Родоначальник ты Советов, / Ревнитель Ассамблей!». Как Пётр – столп российской монархии, провозвестник отечественной государственности консервативного толка – становится одновременно одним из провозвестников революции (дословно родоначальником Советов)? Как царь сам себя низвергает? Цветаева поставила перед последующими столетиями бесконечный вопрос. Костерев его обходит, на него не отвечает, что, однако, свидетельствует не о «недостатках» эссе, а о неисчерпаемости темы, затронутой автором. И главное – о бездонной личности Цветаевой.

Эссе Костерева вторит эссе Галины Аляевой «Белогвардейка» и «Итальянец». Под «итальянцем» Аляева подразумевает литературного критика Осоргина, писавшего о Цветаевой и подобно ей пережившего эмигрантскую судьбу. В качестве «белогвардейки» является, разумеется, Цветаева.

Затем следует эссе Александра Чанцева «Пчелиные обои». Чанцев пишет о щедрости души Марины, о её готовности раздавать себя без остатка. Тем обиднее, что Советская власть не поняла, не приняла и не оценила личностного самопожертвования поэта. Цветаеву не брали даже на чёрную работу – свидетельствует Чанцев. Далее опубликовано эссе Александра Маркова «Римское возмездие». Марков противопоставляет эллинской округлости римскую взаимосвязь явлений, где над округлостью преобладает некая подчас неочевидная, но от того не менее упрямая логика. Марков связывает её с цветаевскими тире и говорит о том, что знаковое поле поэзии Цветаевой – это золотая латынь.

С Марковым при желании можно и дерзновенно поспорить. Мандельштаму, певцу Рима, некогда сказавшему «Природа – тот же Рим и отразилась в нём», Цветаева написала «Что Вам, молодой Державин, мой невоспитанный стих?». Здесь Цветаева скорее противопоставляет себя римской стройности, римской организованности, нежели относит себя к провозвестникам золотой латыни.

Однако умозаключение, к которому приходит Марков, от того не менее остроумно и не менее замечательно. Марков противопоставляет Цветаеву Пушкину, который вывел на мировую сцену порхающего Моцарта и холодного дисциплинированного Сальери. Александр Марков считает, что Цветаева отказывается от пушкинской антитезы. Цветаевской личностной энергии – считает Марков – соответствует творчески деятельный жар, который как бы включает в себя железную дисциплину, а не противопоставляется ей.

Затем в рубрике помещено эссе Лидии Газизовой «Сближения и несовпадения». Газизова с упоением пишет о высшей естественности Цветаевой. В её поэзии нет ничего надуманного, ничего выспреннего – считает Газизова. Цветаева пишет о том, что понятно, близко и доступно ей (Газизовой).

Однако едва ли все читатели узнают себя в строках Цветаевой. Автору этих строк памятен некий дядя Юра, начальник лодочной станции на реке Ока. Так вот он говорил, что не понимает поэзии Цветаевой – находит её вычурной и надуманной. Своего рода досадный курьёз заключается в том, что упомянутый человек живёт и работает как раз в Тарусе – в цветаевских местах…

Сказанное свидетельствует о том, что Цветаева одним читателям созвучна, а другим – нет. У поэта своя аудитория, что не может быть никоим образом поставлено в упрёк людям, которым Цветаева эстетически не близка, чужда и непонятна.

Затем в рубрике следует эссе Марианны Дударевой «Голос из-под земли…» (Тайна творчества Марины Цветаевой)». Дударева – профессиональный филолог (каковым является также латинист Марков) создаёт изящную и стройную концепцию кладбищенских по своей преобладающей теме стихов Цветаевой – прежде всего, её стихотворения «Прохожий». Дударева акцентирует голос из-под земли, принадлежащий поэту, который мыслит себя похороненным. Затем, в эссе Дударевой говорится о связи Эроса и Танатоса у Цветаевой. В мир смерти привносится прямое упоминание Эроса. Затем в русле христианизации античной мифологии, героями которой являются Эрос и Танатос, Марианна Дударева говорит о мотивах смерти и воскресения у Цветаевой. Смерть, в конечном счёте, переходит у Цветаевой в свою противоположность.

Далее следует эссе Натальи Нагорновой «Было тело, хотело жить…». Не без доли парадоксальности (нечуждой также и Дударевой, которая проходит мысленный путь от голоса из-под земли к воскресению) Нагорнова пишет как об экстатической телесности, так и о творческом преодолении телесности у Цветаевой.

Затем в рубрике опубликовано эссе Елены Долгопят «Эссе Марины Цветаевой «Пушкин и Пугачёв» 1937 год». Вослед Цветаевой Долгопят акцентирует демонизм и, следовательно, динамику пушкинского Пугачёва в противоположность домовитой статике Маши Мироновой.

Особого внимания заслуживает эссе Юрия Сухих «Цветаева: поэт как критик». Сухих акцентирует иногда, быть может, спорные, но от того не менее глубокие построения Цветаевой как литературного критика. В частности, Сухих приводит цветаевскую концепцию творчества Пастернака и Маяковского. Если Пастернак выражает в стихах свою безмерную личность, то Маяковский выражает не себя, а некие космически масштабные явления. Едва ли с самой Цветаевой можно безоговорочно согласиться: Маяковский, автор интонационной «лесенки», неповторим как творческая личность, а Пастернак, который вслед за Пушкиным воспевал стихию стиха, едва ли сплошь субъективен. «И великой эпохи след на каждом шагу» – пишет Пастернак, отображая не столько себя, сколько эпоху.

Тем не менее, взаимно противопоставляя Пастернака и Маяковского, Цветаева высказывает весьма интересные мысли. Их приводит автор эссе. Он пишет, дословно ссылаясь на Цветаеву (с. 188):

«… В результате возникает образ двух равновеликих, но несовместимых поэтических вселенных, между которыми образуется общность по двум опять-таки парадоксальным признакам: отношению к России («Здесь Пастернак и Маяковский – единомышленники. Оба за новый мир… <Однако и здесь> Маяковский: ведущий – ведомый Пастернак – только ведомый») и пробелу песни. В Пастернаке песне нету места, Маяковскому самому нет места в песне. Поэтому блоковско-есенинское место до сих пор в России «вакантно».

Строки Цветаевой, которые приводит литературный критик, наводят на мысль, что станок Гутенберга не есть просто визуальный способ закрепления звучащего текста и в поэзии живёт своя особая изобразительность. Так, например, в противоположность поэзии классические романсы («Москва златоглавая», «Ямщик не гони лошадей» и др.), как бы они ни брали за душу, воспринимаются нами, прежде всего, как факты вокала (а не факты поэзии). Пастернак и Маяковский по внутренней логике Цветаевой были скорее живописцами, нежели певцами в поэзии. Случайно ли то, что Маяковский в юности занимался живописью?

Затем в рубрике следует эссе Ивана Родионова «Бабочка, недолгая Психея». Говоря о насекомых в поэтическом мире Цветаевой, критик указывает, что они немногочисленны или их вообще практически нет. Вселенная Цветаевой – подчёркивает критик – слишком масштабна и необъятна для мелочей (в частности, для насекомых). И сама Цветаева подобно бабочке Психее сгорает на творческом огне – внушает нам Иван Родионов. Затем следует эссе Татьяны Зверевой «Цветаева и синематограф». Вскользь упоминая о том, что поэты Серебряного века (включая Ахматову) недолюбливали кинематограф, относились к нему, по меньшей мере, настороженно, Зверева пишет о том, что с ходом исторического времени Цветаева обрела своё личностное соответствие кинокадру как эмоционально подвижному изображению.

Приходит на ум хрестоматийно известная диада: существуют актёры, которые последовательно перевоплощаются, и существуют актёры шаляпинского типа, которые выражают свою многомерную личность. Цветаевой естественно поставить в соответствие второй тип сценической или экранной личности. Затем в рубрике следует эссе Андрея Порошина «Можно не соглашаться». Порошин считает, что Цветаева в своих эссе пишет не столько о жизненных и литературных явлениях в третьем лице (с предлогами «о» и «об»), сколько выражает свою живую сопричастность изображаемым явлениям, а главное – жизненным стихиям. Цветаева сама является одной из таких стихий. Завершает подборку эссе Екатерины Янчевской «Между молчаньем и речью»: Наталья Гончарова и Марина Цветаева». Фактически вторя эссе Зверевой о месте кинематографа в эстетике Цветаевой, Янчевская пишет о динамичном и в то же время идеальном пространстве у художницы Гончаровой и поэта Цветаевой. (Янчевская ссылается, в частности, на её цикл «Деревья»).

Хотелось бы добавить, что общность Цветаевой и Гончаровой заключается также в их эмоциональной женственности (или в их женственной экспрессии). Если в пушкинскую эпоху и ранее женщина была преимущественно пассивна и созерцательна, то в цветаевскую эпоху, которая наступила вослед женской эмансипации, некогда описанной Тургеневым, женская личность стала проявлять себя стихийно активно. «Всё должно сгореть на моём огне», – писала Цветаева.

Все работы, опубликованные в рубрике «Юбилей», выиграли конкурс эссе к 130-летию Марины Цветаевой. Об этом сообщает Дмитрий Губайловский в кратком предисловии к рубрике.

Вслед за цветаевской рубрикой в журнале следует рубрика «Рецензии. Обзоры». Фактически она посвящается памяти русского мыслителя Василия Розанова.

Первым в рубрике опубликовано эссе Александра Мелихова «Мы все шалили». О книге: Алексей Варламов. Имя Розанова. М., «Молодая гвардия», 2022.

Мелихов (на материале книги Варламова) пишет не только о философии, но и о личности Розанова. По своей натуре – свидетельствует Варламов – Розанов был отнюдь не чужд достоевщины. Так, будучи гимназическим учителем географии, Розанов исступлённо мучил своих учеников, требуя досконального знания предмета. Известна также скандальная история с писателем Пришвиным – бывшим учеником гимназии, которому в своё время изрядно досталось от Розанова.

Не менее издёрганным человеком Розанов был и в личной жизни, свидетельствует автор эссе. Отношение Розанова к обеим жёнам было взвинченным, нервно патологическим. Снова возникает повод говорить о достоевщине.

Случайно ли, что Розанов и Достоевский некогда были влюблены в одну женщину – изломанную натуру, скандальную нигилистку Аполлинарию Суслову?

Мелихов в своём эссе фактически отказывает Розанову в наличии у него стройной философской системы, однако, признавая в текстах Розанова гениальную словесную органику.

Розанов – этот мыслитель-парадоксалист предстаёт у Мелихова и в качестве огнепоклонника. Автор рецензии на книгу Варламова упоминает, что Розанов однажды чуть не совершил самосожжения в камине. У него была почти патологическая устремлённость к огню.

Если Мелихов осмысляет преимущественно биографию Розанова, его устроение как личности, то другой автор – Ирина Едошина – пишет о Розанове собственно как о философе. В журнале опубликовано её эссе «Двоящийся Розанов». О книге: Наталья Казакова. «Розанов не был двуличен, он был двулик…». Василий Розанов – публицист и полемист. М., РГГУ, 2021.

На материале исследования Казаковой Едошина пишет о философских спорах консерватора Розанова с западником и романтиком Мережковским, а также о философской полемике Розанова с Бердяевым. Розанов и Бердяев занимали различные позиции в вопросах, касающихся взаимоотношений России и Германии.

Непосредственно цитируя Казакову, Едошина приводит её обобщающую дефиницию (с. 212): «Консерватор по внешней, событийной жизни, Розанов был подлинным революционером в жизни внутренней, связанной с самовыражением».

Внутренне логично, что в журнале письменно обсуждается личность Розанова – философа старой закалки и новых идей. Розанов как яркая фигура в отечественной культуре двух минувших столетий располагает к появлению современной классики в её традиционализме и вместе с тем – новаторстве.

 

12 выпуск журнала за минувший год традиционно завершает обзорная рубрика, озаглавленная «Библиографические листки». Она в свою очередь делится на две части: обзор книжных новинок и обзор периодики.

Так, в первой части опубликован обзор недавно вышедших книг, выполненный Сергеем Костырко. Он пишет о книге: Михаил Велижев. Чаадаевское дело: идеология и риторика и государственная власть в николаевской России. М., «Новое литературное обозрение, 2022. По словам Костырко, Чаадаев в книге Велижева предстаёт как масштабная фигура, повлиявшая на некоторых европейских мыслителей. Он же, Чаадаев, толкуется как фактический основатель славянофильства и западничества, сыгравший отнюдь не последнюю роль в отечественной истории.

Следующая заметка Костырко написана о книге: Евгений Добренко, Наталья Джонсон-Скрадоль. Госсмех. Сталинизм и комическое. М., «Новое литературное обозрение», 2022. Костырко подчёркивает, что книга Добренко и Скрадоль написана не об авторах, которые были склонны к усмешке по поводу советского строя, таких как Булгаков, Зощенко, Эрдман, Ильф и Петров. Книга написана, напротив, о смеховой составляющей официальной советской культуры, которая складывалась при Сталине.

Вторя Костырко, хочется добавить, что официальная культура страны Советов и в самом деле содержала отчётливый сатирический пласт. Достаточно упомянуть журнал «Крокодил», который был основан в 1922 году и просуществовал вплоть до 2000 года, почти на целое десятилетие пережив Советский союз, что, конечно, свидетельствует о былой популярности «Крокодила». Однако он лишь «вершина айсберга», яркое, но единичное свидетельство о смеховой стихии страны Советов.

Вслед за книжным обзором в журнале следует подробный обзор периодики, составленный Андреем Василевским (он же – главный редактор журнала).

Кирилл Анкудинов «Золотой урок Ольги Славниковой. Хронометрическая точность – обратная сторона ее сердечности. – «Литературная газета», 2022, № 42, 19 октября. Ссылаясь на Анкудинова, Василевский замечает, что Славникова изображает подлинный социум, который не подменён общественными группами, включёнными в те или иные глобальные проекты.

Апостол эстетов: почему нам всем нужно читать Михаила Кузмина. Интервью с литературоведом Ладой Пановой. Текст: Анна Грибоедова. – «Горький», 2022, 18 октября. Ссылаясь на данную публикацию, Василевский пишет о Кузмине как о поэте недооценённом. Литературовед Панова считает, что несправедливое отношение к Кузмину среди читающей публики возникло не без участия и содействия Анны Ахматовой.

Сергей Боровиков. Запятая-16 (В русском жанре-76). – «Урал», Екатеринбург, 2022, № 9. В литературе важно каждое слово, порой закипают страсти из-за единственной запятой. Так, в публикации Боровикова – свидетельствует Василевский – фигурирует фраза Ильфа и Петрова, ошибочно приписываемая Эренбургу.

Галина Василькова «Страсти по «Вавичу». О судьбе первого полного издания романа Бориса Житкова. – «Звезда», Санкт-Петербург, 2022, № 9. Речь идёт о цензурных препятствиях при публикации романа Бориса Житкова. Они были сложно и опосредованно связаны с Постановлением о журналах «Звезда» и «Ленинград» – свидетельствует обозреватель.

Федор Гиренок. «Русский Фауст» как символ кризиса культуры. Что «Скучная история» Чехова может рассказать нам о любви, повседневности и искусстве. – «Нож», 2022, 7 октября. На материале рассказа Чехова «Скучная история» Гиренок пишет о стихийно декадентских началах и настроениях у отечественного классика.

Павел Глушаков. Парное прочтение: литературные переклички. – «Знамя», 2022, № 10. Глушаков пишет, что пушкинский Дубровский из одноимённой повести втихую учиняет пожар, типологически предваряя другого поджигателя в русской литературе – Ставрогина из «Бесов» Достоевского.

Татьяна Гнедич. Ахтырский собор. Поэма. Публикация, вступительная заметка и примечания Богдана Хилько. – «Звезда», Санкт-Петербург, 2022, №9. Заметка посвящена поэтессе и переводчице, которая пострадала при Сталине и однако продолжала своё творчество даже в тюремных условиях.

Михаил Горелик. Маргиналии к Агате Кристи. – «Иностранная литература», 2022, № 9. Автор заметки пишет, что, хотя от детектива логично ожидать не столько словесных находок, сколько причудливых сюжетных конструкций, у Агаты Кристи – мастера детективов – имеется и своя игра с интертекстами.

Игорь Гулин. Инструкция по изживанию. Как Николай Островский уничтожил себя, чтобы стать идеальным текстом. – «Коммерсант Weekend», 2022, № 36, 19 октября. Гулин замечает, что Островский был склонен к почти фанатичному самоотречению и отказывался даже от своих революционных убеждений в той мере, в какой они вступали в противоречие с официальной линией партии, ведь и революционные задачи можно понимать по-разному. Если партия понимала их иначе, нежели Островский, писатель фактически отказывался от самого себя.

Елена Земскова. «Как болит от вас голова»: поэтические переводы в биографии Арсения Тарковского. – «Новое литературное обозрение», 2022, № 4 (№ 176). Дагестанское происхождение Тарковского способствовало тому, что его попросили к юбилею вождя перевести юношеские стихи Сталина. Тарковский, было, отказывался, но его всё-таки убедили выполнить эту работу. От публикации перевода отказался сам юбиляр, однако он же щедро наградил Тарковского, из чего мы можем заключить, что Сталин подчас проявлял себя несколько парадоксально и неожиданно: не опубликовал перевод своих же стихов, но наградил переводчика.

Далее в обзоре периодики упоминается имя одного из составителей книжных обзоров в «Новом мире». Сергей Костырко. Стамбул – роман и город. Из «Турецкой тетради». – «Знамя», 2022, № 10. Заметка представляет собой малую рецензию на произведение Костырко.

Николай Кременцов. Что нового было в «новом человеке» первой трети XX века? Научное знание как культурный ресурс. – «Новое литературное обозрение», 2022, № 4 (№ 176). Публикация посвящена стихийному футуризму Платонова (хотя сам автор такого термина не употребляет). Тем не менее, Платонов видит нового человека как человека будущего – в русле футуризма.

Александр Ливергант. «Какая-то муха меня укусила, и за последние 11 лет я написал 10 книг». Записала Анна Красильник. – «Arzamas», 2022, 10 октября. Публикация – о биографиях зарубежных классиков, они же – мысленные собеседники Александра Ливерганта, автора этих биографий.

Вадим Михайлин, Галина Беляева. Смена вектора: конструирование памяти о войне в «Переходном возрасте» Ричарда Викторова. Подростковый фильм и его литературная первооснова. – «Неприкосновенный запас», 2022, № 3 (143). Статья посвящена Победе в Великой Отечественной войне, которая предстаёт не столько в качестве модели будущего в русле коммунистического проекта, сколько, напротив, в качестве вехи в жизни страны, которая позволяет сохранить и укрепить достижения прошлого. Иначе говоря, победа ВОВ, по логике публикации, наделена консервативным смыслом, по-своему чуждым советской идеологии с её неизменным устремлением к светлому будущему.

Многоликая Марина. Исполняется 130 лет со дня рождения Цветаевой. – «Литературная газета», 2022, № 40, 5 октября. Публикация фактически вторит цветаевской рубрике журнала (см. выше).

Одиночная кругосветка с медитацией. Ольга Славникова о картине мира слепого скульптора, тексте, который сам создаёт себя, и писательских страхах. – «НГ Exlibris», 2022, 13 октября. Публикация – о работе Славниковой над её новым футурологическим романом.

Елена Островская. Перевод и канон: «Антология новой английской поэзии» (1937). – «Новое литературное обозрение», 2022, № 4 (№ 176). В заметке говорится о практике переводов и приводится скептическое высказывание Бродского на данную тему.

Александр Панфилов. С мечтою о голубом цветке. – «Литературная газета», 2022, № 41, 12 октября. Публикация посвящена Михаилу Кузмину.

Евгений Попов, Михаил Гундарин. Шукшин: первое кино и первая проза. – «Звезда», Санкт-Петербург, 2022, № 9. Публикация посвящена становлению и творчеству Шукшина. Попутно говорится о его приверженности к ресторанной романтике.

Андрей Рудалев. Третья Отечественная Василия Белова. К 90-летию со дня рождения русского классика. – «Литературная газета», 2022, № 42, 19 октября. Говорится о том, что Белов «неустанно критиковал советское» (с. 228), но призывал соотечественников объединиться против общего врага – коллективного Запада.

Система координат. Открытые лекции по русской литературе 1950–2000 годов. – «Знамя», 2022, № 10. Публикация о литературной жизни второй половины минувшего века.

Счастливый билет оттепельного денди. Памяти Василия Аксёнова. – «Лабиринт», 2022, октябрь. Говорится об американизированном языке Аксёнова в связи с его принадлежностью к оттепельному поколению литераторов. Американизмы у Аксёнова связываются с ослаблением железного занавеса.

Андрей Тесля. Готовые аналогии. – Медиапроект «Стол». 2022. Говорится, что, когда мы пытаемся объяснить явления нынешней истории и прибегаем к далёким и не вразумительным аналогиям, мы подчас пытаемся пояснить одно неизвестное через другое неизвестное.

Сергей Федякин. Лики сказа. – «Москва», 2022, № 10. Говорится, что подчас архаизированный язык сказа – например, язык Ремизова, всё же несёт в себе элемент стилизации «под старину» и основывается на современности.

Финалист «Большой книги» Афанасий Мамедов: Я играл теми картами, которые давала мне жизнь. Беседу вел Павел Басинский. – «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2022, № 232, 13 октября. В публикации говорится об инфернально окрашенном артистизме Троцкого – скандальной личности.

Александр Чанцев. «Энергия поражения сильнее энергии победы». Беседовал Борис Кутенков. – «Формаслов», 2022, 15 октября. В своём интервью Кутенкову Чанцев позитивно упоминает таких литературных критиков, как Ольга Балла и Дмитрий Бавильский.

Шаламов и Пастернак: новые материалы. – «Знамя», 2022, № 10. Отношения Шаламова и Пастернака были непростыми. В частности Пастернак очень обижался, когда говорили, что его стихи из романа «Доктор Живаго» уступают его предыдущим стихам. Вообще тенденция Пастернака впасть в неслыханную простоту, которая присутствует и в стихах к «Доктору Живаго», иным читателям Пастернака нравится, а иным – видится спорной. Возникает весьма неожиданная параллель со знаменитым опрощением позднего Льва Толстого. Было ли оно плодотворным для писательской личности?

Проза журнала житейски конкретна и, не побоимся впасть в неслыханную простоту, по-человечески понятна. Прозаики журнала воссоздают мир, где есть место (и даже право на существование) человеческой слабости. Не случайно в журнале имеется значительный пласт женской прозы (при всей условности и относительности этого понятия). Достаточно упомянуть Грехову, Ант, Шалашову.

Женское начало хрупко и заслуживает бережного к себе отношения – на разные лады внушает нам проза журнала. В то же время из прозы «Нового мира» следует, что все мы, путешествующие по житейскому морю, не должны слабеть и рассеивать внимание. Жизнь не только праздник, но также испытание – разительно свидетельствует проза журнала. Каждый должен пройти свою Голгофу.

Проза журнала двуедина – милосердна и этически взыскательна. Оная двойственность является там, где человек присутствует в истории. Он то обретает временное утешение, то внимает требованиям высшего долга. Достаточно упомянуть батальную прозу Вацлава Хаба.

Проза журнала восходит от окружающих человека житейских частностей к этическим универсалиям свободы и долга. Человек волен плакать и петь, неизбежно чередуя скорбь и радость. Он восходит к этим состояниям из тьмы житейских мелочей…

Поэзия журнала, напротив, направлена от общего к частному, от вечных смыслов к их индивидуальному речевому оформлению. Выражаясь словами Блока, поэты, публикуемые в «Новом мире», устремлены к тому «Чтобы от истины ходячей, / Всем стало больно и светло». Истины, старые как мир, оживают благодаря своей свежей речевой подаче. Достаточно упомянуть разговорные и даже сленговые словечки в высоких стихах Кудимовой.

Логично, что и прозу, и поэзию журнала питает та словесность, которая уже стала классикой, но ещё не утратила прямой связи с современностью, ещё не сделалась фактом исторического прошлого. Вот почему на страницах журнала часто упоминаются Цветаева или Розанов – литераторы прошлого, творения которых могут являться мерилом и нашего времени.

Таким образом, журнал «Новый мир» отображает преемственность поколений и восстанавливает связь времён, на распад которой сетовал Гамлет Шекспира. На страницах «Нового мира» наше время предстаёт в свете истории, а человек по своему значению приравнивается к вселенной, ибо окружающие его житейские частности личностно значимы, метафизически знаменательны. И ничто не забыто у Бога.

---

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

---

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

---

 

Родился в Москве 15 февраля 1967 года. В 1993 окончил филфак МГУ (отделение русского языка и литературы). Там же поступил в аспирантуру и в 1997 защитил кандидатскую диссертацию по лирике Пушкина 10 - начала 20 годов. (В работе реализованы принципы лингвопоэтики, новой литературоведческой методологии, и дан анализ дискурса «ранней» лирики Пушкина). Кандидат филологических наук, член Российского Союза профессиональных литераторов (РСПЛ), член ЛИТО Московского Дома учёных, старший научный сотрудник Государственного историко-литературного музея-заповедника А.С. Пушкина (ГИЛМЗ, Захарово-Вязёмы). В 2010 попал в шорт-лист журнала «Za-Za» («Зарубежные задворки», Дюссельдорф) в номинации «Литературная критика». Публикуется в сборниках ГИЛМЗ («Хозяева и гости усадьбы Вязёмы», «Пушкин в Москве и Подмосковье»), в «Учительской газете» и в других гуманитарных изданиях. Живёт в Москве.