«Север» № 11-12 (542), 2022

Русский Север – обворожительная сказка

«Север» – литературно-художественный и научно-публицистический журнал академического уровня. Издательская концепция журнала двояка: с одной стороны, на его страницах говорится конкретно о русском Севере как о географическом ареале, с другой – в журнале «Север» говорится о романтике Севера и сопряжённом с нею риском; он неотделим от жизненных испытаний вообще (не только от конкретной географической территории).

Основные темы 11-12 выпуска журнала «Север» за 2022 год: Родина и чужбина (Елена Фрумина-Ситникова «Опыт непрожитой жизни», повесть, и др.); природа человека (Игорь Семёнов «Амёба», рассказ, и др.), историческое прошлое страны (Елена Крюкова «Раскол. Книга огня», роман, Владимир Василиненко «Светлейший Алексашка», исторический роман (окончание) и др.).

Основные публикации 11-12 выпуска журнала «Север» за 2022 год: Андрей Шацков «Предзимье Рузу погрузило в сон…», стихи, Елена Фрумина-Ситникова «Голубка. Опыт непрожитой жизни», повесть, Елена Крюкова «Раскол» (Книга огня), роман, Владимир Пахомов «Но ведь заплачено же сполна? (Рассказ номера Щ-1478)», рассказ, Александра Максимова «Шурик», «Шуба, которая висит на вешалке», рассказы, Владимир Кречетов «Китовая охота», художественный очерк.

В журнале имеется шесть стихотворных публикаций (не все они формально включены в рубрику «Поэзия») и десять публикаций художественной прозы (шесть из них опубликованы не в рубрике «Проза», а в смежных рубриках). Количественное преобладание прозы в выпуске едва ли случайно.

Оно свидетельствует о том, что мы живём в эпоху прозы, хотя и поэзия продолжает плутать своими таинственными тропами. Они, разумеется, ничуть не менее значительны, нежели пути прозы – однако они возникают не столько благодаря, сколько вопреки велению времени. Поэзия входит в нашу жизнь без доклада…

Но что определяет эпохальное господство прозы? Она едва ли не больше, чем поэзия приближает нас к тайне человека. В классическом понимании лирика занимается частной жизнью, а эпос – судьбами государств; как выразился Державин в своих предсмертных стихах, среда эпоса – это народы, царства и цари. Лирике с её интимно-психологическим звучанием во все века противостоял величавый эпос.

Однако лирика с её эстетически условным языком подчас менее антропна (родственна человеку), нежели проза с её психофизической конкретикой. Как искусство, связанное с человеческой психофизиологией, проза родственна кино – и популярна сегодня (популярна, разумеется, не в оценочном смысле слова).

Разумеется, возможна и поэзия, так или иначе, ориентированная на прозу. «Извольте мне простить ненужный прозаизм», – пишет Пушкин в «Осени», предваряя всего Некрасова с его социально-бытовыми темами. Однако человечеству давно ведомо, что исключения подтверждают правила. И в центре современной прозы – человек.

В рубрике «Проза» опубликована повесть Елены Фруминой-Ситниковой «Голубка. Опыт непрожитой жизни». Повесть построена на чрезвычайно остроумном (хотя едва ли беспрецедентном для отечественной прозы последних десятилетий) параллелизме любви по расчёту и западноевропейской прагматики. Героиня повести – дитя 90-х – выходит замуж за обеспеченного иностранца, отвергая по-настоящему влюблённого в неё молодого человека. Тем самым политическая анафема 90-м как бы вытекает из личного опыта героини. Общий смысл повести эффектно проиллюстрирован на единичном примере девушки.

Подталкивают девушку к «разумному» решению её родители, которые желают себе обеспеченной старости. Они надеются, что дочь подарит им на склоне лет западноевропейские блага. Ведь типичные браки по расчёту имеют не столько интимно-сердечную, сколько социально-бытовую природу.

Развитие сюжета повести остро динамично. Однако, во-первых, в повести немножко скомкан художественно многообещающий эпизод, в котором молодой человек неожиданно узнаёт, что от него фактически сбегает невеста. Та звонит своему былому избраннику и неожиданно сообщает, что между ею и им всё кончено. В повести отчётливо не акцентируется, что чувствует молодой человек, припавший ухом к телефонной трубке, откуда слышатся страшные слова. Речь идёт, разумеется, не столько о психологическом тестировании чувств обманутого человека, сколько о художественном развёртывании сердечно трагической ситуации. (Оно в полной мере не осуществляется и/или даётся художественно конспективно).

Итак, девушка обрывает связи с Россией и эмигрирует в Канаду с новым женихом (благо в 90-е осуществить это было нетрудно). Когда героиня принимает непростое для себя решение порвать связи со всем родным и близким, читателю становится заранее ясно, что по логике сюжета героиню не ждёт в Канаде ничего настоящего и подлинного. Однако доля предсказуемости в сюжете внутренне окупается художественно остроумным развёртыванием того, как именно героиня повести оказывается у разбитого корыта. Для автора значимо не сюжетное «что», а повествовательное «как».

С редким художественным остроумием Фрумина показывает функционализм, доминирующий в семье героини. Даже интимная жизнь супругов происходит строго по расписанию и без большого взаимного воодушевления. И вот педантичное распределение семейных обязанностей, которое, казалось бы, должно цементировать взаимоотношения супругов, приводит к тому, что семья постепенно отмирает как организм.

Говорят, что минимальные средства самые сильные. В повести остроумно показано, как семью губят не скандалы и истерики, аналогичные бурям в природе, а казалось бы, вполне мирные и гладкие отношения между ним и ею.

Функционализм, преобладающий в европейской семье, внешне минимальным (а значит, наиболее разительным!) путём приводит к разводу. Развод, который происходит бесконфликтным путём, но от того становится ещё более неминуемым, – один из лейтмотивов повести.

Показательна и её развязка. Героине не удаётся облагодетельствовать и собственных родителей, которые хотели её эмиграции, как им ошибочно казалось, для собственного блага. И не то, чтобы у героини повести совсем не было денег, их немного (их приходится скучно считать), но они есть. Однако между Канадой, миром выгоды, и Россией, страной истинной романтики, по логике повести существует некая незримая пропасть. Героиня повести обманута и в своих надеждах улучшить жизнь собственных родителей.

Однако у неё остаётся некоторый, быть может, последний шанс на счастье… «Ведь жизнь кончается не завтра».

В биографической справке сообщается, что автор повести, Елена Фрумина, живёт в Канаде, как раз там, где разворачивается основное действие произведения. Однако данный демографический факт не мешает нам разграничивать писательницу и её героиню.

Ещё одной вершиной прозы журнала является рассказ Владимира Пахомова «Ведь заплачено же? Сполна? (Рассказ номера Щ-1478)». Как сообщается в биографической справке, автор живёт в США.

Как можно догадаться по названию (с арестантским номером) рассказ относится к разряду так называемой лагерной прозы. Действие происходит в сталинскую эпоху.

Рассказ носит жизненно достоверный, но притчеобразный характер. Смыслоразличительны в рассказе не столько психологические штрихи к литературным портретам персонажей, сколько фигуры сюжета. Рассказ построен в русле Сартра, некогда сказавшего: «Человек есть лишь то, что он сам из себя делает» (заметим, не столько чувствует и замышляет, сколько делает).

Согласно остроумно петляющему сюжету рассказа, некто влиятельный (позволим себе разговорное выражение) положил глаз на избранницу и фактически невесту главного героя. Влиятельному человеку ничего не стоило избавиться от счастливого соперника, написав на него донос. Донос возымел действие…

От несчастного публично отрекается и бывшая невеста, очевидно, опасаясь (и надо сказать, не без оснований), что в ином случае волна политических репрессий обрушится и на неё.

Меж тем, главный герой рассказа находится в застенках небезызвестной карательной организации и, будучи в полной растерянности, подписывает всё, что от него требуется. В повести остроумно показано то, какими психологическими приёмами следствие выбивает из молодого человека «желательные» показания на друзей и знакомых (вкратце эти приёмы сводятся к тому, чтобы успокаивающим тоном подтолкнуть человека на беспрецедентную подлость). В результате отправляясь в места весьма неуютные и очень мало приспособленные для жизни, герой повести фактически тянет за собой и тех, кого он заложил.

Спустя годы герой рассказа оказывается на свободе (пребывание в неволе было длительным, тягостным, но не бесконечным) и рассказывает одному из знакомых историю своей жизни. Собеседник бывшего сидельца формулирует этическую максиму, созвучную автору: ничто, даже самоотверженная помощь детям бывшей возлюбленной, рождённым от другого (ко времени выхода главного героя из заключения супруги скончались), ничто, ничто не смывает с главного героя страшное клеймо предателя. Ведь благодаря ему пострадали невинные люди…

Реально-исторический и в то же время замысловато-иносказательный характер произведения контрастно уравновешен фактами психологической прозы в журнале. Примечательна публикация Александры Максимовой «Шурик», «Шуба, которая висит на вешалке», рассказы.

Оба рассказа имеют глубокую психологическую подоплёку. В рассказе «Шурик» описан деревенский пастух, он не знает и не хочет знать ничего в жизни кроме коров, с которыми умеет обращаться. Зато ничего иного он не умеет и ничем иным не интересуется. Душевная чистота пастуха, человека невинного и ничего не знающего, кроме своих нехитрых обязанностей, несколько парадоксально сочетается с недалёким умом. Как выясняется из рассказа – человек мирный и безвредный ещё не есть полноценная личность.

Напрашивается отдалённая параллель рассказа нашей современницы с классическим произведением – с романом Гончарова «Обломов»; фамилия главного героя является говорящей. Однако пастух Максимовой – это житейски сниженный вариант Обломова – человека барственного и наделённого широкой душой.

Смысл рассказа Максимовой не в сюжете (сюжет минимален), а в психологической обрисовке главного персонажа. Автор показывает героя, который не совершает в жизни ничего плохого, но не делает и ничего явственно хорошего.

Не менее примечателен рассказ Максимовой «Шуба». В его основе – своего рода этико-психологический парадокс. Муж, потратив изрядные деньги, дарит жене роскошную шубу – однако этот дорогой подарок (к досаде и недоумению мужа) не столько радует, сколько смущает и беспокоит жену. Она даже отказывается носить шубу, тем самым фактически выбрасывая немалые деньги, затраченные на покупку мехового изделия.

Говоря вкратце, всякий подарок – это психологическая проекция дарителя на того, кто облагодетельствован. Но угадать подлинный запрос своего ближнего даритель не всегда в состоянии. Более того, делая сюрприз и действуя не спросившись своего протеже, даритель фактически выказывает, будто он, даритель, имеет лучшие представления о том, что нужно ближнему, нежели сам ближний.

Наконец, уж очень дорогой подарок может невольно подчёркивать некоторую неполноценность того (или в данном случае – той), кому подарок вручается. В этом смысле роскошная или, как сейчас говорят, эксклюзивная вещь может быть даже обидной для того, кому она преподносится.

Муж не угадал жену, хоть и потратил отнюдь не малые деньги. Развёртывание данной этико-психологической коллизии в рассказе более значимо, нежели сюжет (как и в предыдущем рассказе Максимовой, сюжет минимален).

Ярким фактом психологической прозы журнала является и публикация рассказа Игоря Семёнова «Амёба». (Рассказ опубликован в рубрике «Дебют в «Севере»).

Подобно рассказу Пахомова «Ну ведь заплачено же?» «Амёба» Семёнова построена как разговор, в структуру которого включена некая новелла. У Семёнова воссоздан разговор случайных попутчиков.

Не занимаясь школьным пересказом произведения, остаётся проследить его психологическую коллизию. Один попутчик внутренне сетует на другого за тенденцию откровенничать в дороге. Она расценивается слушателем жизненной истории другого человека как проявление слабости. Более того, откровенный рассказ о себе есть форма, в которую облекается попытка излишне словоохотливого и несдержанного собеседника внутренне переложить на другого ответственность за собственные ошибки.

Меж тем, свидетельствует герой, которому довелось услышать чужую историю, желание рассказать о себе незнакомому человеку со стороны любого из нас психологически естественно. Ведь случайного попутчика мы скорее всего никогда более не увидим в жизни и тем самым не будем обязаны вступать с ним в какие-либо проблемные отношения. А между тем, они неминуемо возникли бы с тем, кому бы мы решились рассказать о себе, если бы этот человек входил непосредственно в наше окружение.

Из рассказа, который ведёт не автор непосредственно, а персонаж, следует вот что: человек, по-настоящему забитый, может иногда проявить себя непредсказуемо агрессивно и стать по-настоящему опасным для окружающих, если энергия мести вырвется наружу и несчастный перестанет ею управлять. В таком состоянии человек, внешне забитый, иногда способен и не преступление (чего подчас не предвидят ближние, которые неосторожно доводят несчастного до крайности).

Именно в таком состоянии герой рассказа совершает преступление. Напрашивается параллель с песней-басней Высоцкого «Про козла отпущения». У Высоцкого некий «скромный козлик» под воздействием враждебных обстоятельств начинает «рычать по-медвежьи» и в итоге становится грозой леса.

Завязка трагедии возникает тогда, когда главный герой рассказа не является в родительский дом и, будучи поощряем сомнительным приятелем, ведёт с ним сомнительную компанию. В произведении показано, как молодому человеку скучно и тягостно находиться под родительским контролем и надзором, однако именно он спасителен. Молодой человек понимает это, лишь совершив преступление.

Параллельно в журнале присутствуют документальные публикации из области криминалистики. Так, Владимир Ряполов в историческом очерке «Несчастненькие» пишет о том, что на Руси всегда относились к осуждённым с христианским состраданием. Неволя была томительна, и некоторые заключённые предпринимали отчаянные попытки побега, зная, что, например, в тайге им не выжить и что в бегстве их могут настигнуть охранники.

В журнале имеется также рубрика «Карельской прокуратуре 100 лет, российской – 300».

В данной рубрике немало публикаций, принадлежащих авторству опытных прокуроров. Имеется публикация Дмитрия Харченкова «Поздравление работников с юбилеем прокуратуры». Имеется также публикация Артура Парфенчикова «Начинаться с милосердия…». В журнале приводится прямая речь прокурора Парфенчикова (с. 57): «Человек в погонах должен начинаться с милосердия. Тогда он имеет власть по отношению к преступившим закон». Далее следует публикация Олега Целебровского «Сквозь года в будущее…». Рассказывая о работе прокуратуры, Целебровский совершает познавательные экскурсы в историю, например, свидетельствует о том, как много сделал Державин для Карелии. В данном случае Державин упоминается не только в качестве поэта, но и в качестве государственного человека. В рубрику также включена публикация Владимира Богданова «Мы работали для республики, для людей». Богданов рассказывает о своей профессиональной практике, перемежая повествование историческими анекдотами. Один из них заключается в том, что в Карелию с дипломатическим визитом приехал Ельцин, а горячей воды нет (сложная обстановка, перебои с теплоснабжением в республике). Бывалый прокурор остроумно рассказывает, как он решил проблему. В рубрике имеется также публикация Якова Бравого «О карельских прокурорах». Рубрика посвящена карельскому прокурору – человеку по необходимости жёсткому и несгибаемому, но абсолютно порядочному.

Наряду с публицистикой журнал содержит два произведения в прозе со сходным смысловым контуром и сходной сюжетной канвой: оба рассказа – о роли женщины (губительной или спасительной) в экстремальных жизненных условиях, будь то далёкий Север или иная проблемная географическая зона.

Так, в рассказе Константина Гнетнева «После шторма» описывается жизнь на острове, со всех сторон омываемом океаном. Климат вокруг суровый. И в иных отношениях главному герою непросто. Выжить в экстремальных условиях ему помогает близкий человек – женщина.

Однако она не торопится за него замуж, отставая свою самостоятельность. В финале произведения выясняется, что случайные люди, ради которых любительница свободы отказывала в замужестве главному герою рассказа, – все они в совокупности представляют собой жульё, пьянь и рвань.

Женщина испытывает опустошение и разочарование. Она сожалеет о том, что в своё время недооценила своего былого обожателя и не вполне состоявшегося жениха. Он горько сетует на женщину, клянёт её, в то же время с теплотой вспоминает о ней, но не считает возможным перекроить прошлое. В результате, и он, и она – каждый остаётся со своим одиночеством.

В рассказе содержится и аллюзия на простонародную сказку «Лиса и Журавль», но если в сказке сердечную инициативу проявляет она – Лиса – то в рассказе нашего современника в поддержке со стороны женщины нуждается, прежде всего, он.

Автор ни в коей мере не дублирует простонародную сказку. Говоря языком формальной школы в литературоведении (Шкловский, Эйхенбаум и др.), рассказ содержит троп, посредством которого автор преобразует сюжетный материал. Рассказ построен как развёрнутая метафора: бури на острове, где обитает герой рассказа, являются масштабной метафорой жизненных бурь. Может ли женщина уберечь от них главного героя? Вот вопрос, поставленный в центр рассказа. Ответ едва ли вполне утешителен: таинственная она может лишь промелькнуть в жизни главного героя прекрасным метеором или блистательным фантомом, но не может стать для него надёжной моральной опорой.

Наряду с публикацией Гнетнева в журнале имеется публикация о нём. В рубрике «Портрет писателя» опубликовано литературно-критическое эссе Елены Марковой «Константин Гнетнев и его герои». Критик акцентирует этическую сторону прозы Гнетнева. В частности она опровергает выражение, часто употребляемое человеком, совершившим что-либо зазорное: «У меня не было другого выбора». Маркова утверждает, что ни в какой даже самой проблемной ситуации человек не обречён на зло. Он всегда властен выбрать добро.

К рассказу Гнетнева «После шторма» по смыслу примыкает художественный очерк Владимира Кречетова «Китовая охота». И в очерке Кречетова женщина сопровождает главного героя в экстремальном путешествии. Действие очерка происходит буквально на отшибе земли, где процветает китобойный промысел. Перед читателем разворачивается величественная и суровая Чукотка.

И всё-таки изюминка рассказа заключается, быть может, не в ловле китов, – деле жестоком и опасном – а в самоощущении женщины. Она чувствует себя полноценной, пока она несёт в себе загадку. Женщина-загадка - это некоторый литературный штамп. Для того чтобы его оживить, вернуть ему подлинный смысл, можно говорить о состоявшейся женщине как о психологическом ребусе или непредсказуемой субстанции.

Автор рассказа придерживается романтической – а значит, не единственно возможной – гендерной концепции. Для иных семья – это, напротив, тихая гавань, где никакой загадки нет, но зато тепло и сухо. Зато надёжно.

В очерке Кречетова граница между собственно художественным и документально-художественным типом повествования максимально размыта, что не случайно. Своего рода пограничной зоне между двумя типами повествования соответствует психология человека и, в конечном счёте, тайна человека. Её поэтапной разгадкой и занимаются прозаики «Севера».

В журнале присутствует и образец современной деревенской прозы – рассказ Марианны Давлетовой «Сердечная недостаточность». В принципе деревенская проза, какой мы её знаем из книг Распутина, Белова, Астафьева, – это явление исторически обусловленное. Например, из прозы так называемых деревенщиков мы прямо или косвенно узнаём о коллективизации и её последствиях – т.е. о причинно-следственных явлениях в жизни деревни, сопровождавших советский период.

Едва ли будет справедливо утверждать, что советские писатели – не только деревенщики – безоговорочно приняли коллективизацию. Даже Шолохов, официально признанный советский писатель, в «Поднятой целине», пусть и между строк, пишет о трагедии коллективизации, а не только о её успехах, о её победоносном шествии. Достаточно вспомнить юродивого деда Щукаря, персонажа Шолохова, который относится к происходящим в стране событиям, по меньшей мере, не однозначно. Изображая Щукаря в аспекте намеренной странности, Шолохов ставит трагические вопросы о судьбах русской деревни.

В постсоветский период колхозы перестали быть неотъемлемыми буднями деревни, в результате чего она вконец одичала. Колхозы отжили свой век, а новой организационной формы крестьянского труда, в полной мере, не возникло. Более того, вопрос о выживании деревни встал ребром. Возможна ли в классическом смысле деревня в компьютеризированном мире? Возможна ли в прежнем понимании деревня там, где буквально у каждого из жителей имеется интернет и где едва ли не каждый стремится в город, поближе к благам цивилизации?

Все эти вопросы в наши дни остаются открытыми. Более того, если деревня сегодня в полной мере не реанимирована как особый социум, делом восстановления деревни занят не столько коллектив, сколько отчаянные чудаки, романтически-самоотверженные одиночки.

Вот почему в центре повествования у нашей современницы Давлетовой не социум, а индивид – деревенская женщина со своей болью, со своими чаяньями, со своими представлениями о мире. Судьба русской деревни в рассказе Марианны Давлетовой предстаёт одновременно как женская судьба. Таким образом, рассказ Давлетовой, явление современной деревенской прозы, предстаёт и как явление современной женской прозы с её исповедальным началом, с её искренностью и естественностью.

К публикации Давлетовой тематически и по смыслу примыкает литературоведческое эссе Андрея Петрова «Особый случай – хорошая литература». О книге: Астафьева Анастасия Викторовна. Для любого случая: рассказы: 16+/Вологда: ИП Киселев А.В., 2020.

Анастасию Астафьеву по логике публикации Петрова можно назвать автором современной деревенской прозы. Литературный критик пишет о том, что простые деревенские люди, герои Астафьевой, противопоставляют своих – чужим и странным (с. 234). Тем самым в мир деревни возвращается хоровое или коллективное начало, казалось бы, изничтоженное радикальными встрясками, пережитыми деревней в историческом времени.

В журнале также имеется пласт исторической прозы. Заслуживает особого внимания публикация Елены Крюковой «Раскол (Книга огня)», роман. (Имеется редакционная помета: продолжение следует).

Повествуя о событиях из истории русской Церкви, о трагедии Раскола, Елена Крюкова умело стилизует своё повествование под средневековье. Она возрождает жанр плача, традиционное явление древнерусской литературы.

Тем не менее, мы имеем дело с современной стилизацией под «старинный слог» (употребляем этот оборот с долей условности, не строго терминологически). Крюкова пишет, намеренно избегая знаков препинания (с. 159):

«Мама ты знаешь тут всё разбомбили Мама это просто страшный сон мне снится Ты меня разбуди и проснусь в крови в поту в мыле Проколовшая небо и время живою спицей Мама я больше всего боюсь взрыва пыли Она забьет легкие рот сердце и печень».

Не говорим об элементах силлабо-тоники и о рифме – явлениях в русской поэзии достаточно поздних; им немногим более двух веков. Однако они составляют лишь формальные признаки модернизации «старинного слога». По существу же признаком современности в тексте Крюковой является вопросно-ответная динамика (обращение к Маме и пр.). В древнерусской культуре, где не было ярко выраженного представления об индивидуальности, невозможен и по-современному вызывающий речевой жест.

Несмотря на имитацию средневекового языка, у Крюковой присутствуют взаимоотношения темы и ремы, т.е. взаимоотношения данности и эмоциональной реплики, которые присущи классической и современной литературе.

Скрытая апелляция к современности у Крюковой не случайна: всякий писатель, даже работая на историческом материале, говорит о своей эпохе. Например, Лев Толстой в «Войне и мире», безупречно имитируя историческую обстановку 1812 года, между строк повествует и о своей поре исторического времени.

Сходным путём следует и Елена Крюкова. Выражая женскую боль боярыни Морозовой, деятельницы русского Раскола, наша современница одновременно противопоставляет традиционные ценности противоположным началам – компьютеризации, искусственному интеллекту, научно-техническому прогрессу и т.п. Не случайно в романе Крюковой упоминаются современные средства массового уничтожения (тут всё разбомбили).

К публикации значительного фрагмента романа Елены Крюковой по смысловому полю примыкает её же публикация «Солнце незакатное». (О книге: Лидия Довыденко. «Мой светлый, горячий Донбасс». Красноярск, 2022).

На материале книги Довыденко Крюкова пишет о событиях в современной Украине. О судьбах Донбасса она высказывается подчёркнуто лично и в то же время выстраивает свой политический текст в соответствии с официальной позицией по украинскому вопросу.

Жителей Донбасса и современных россиян Крюкова воспринимает как родственные этнические группы, которые должны во что бы то ни стало воссоединиться, поскольку они изначально образуют единую народную семью. Крюкова с горячностью пишет о взаимовыручке России и Донбасса.

Смысловому центру рецензии Крюковой на книгу Довыденко соответствует лозунг СВО: «Своих не бросаем!».

К произведениям исторической прозы в журнале относится не только «Раскол» Елены Крюковой, но также «Светлейший Алексашка» Владимира Василиненко, исторический роман. Имеется редакционная помета: окончание. Начало в №7-8, 9-10, 2022.

Роман Василиненко, публикуемый в журнале частями, посвящён Александру Даниловичу Меньшикову – видному деятелю петровской эпохи. Работая на историческом материале, наш современник не может выпасть из литературного процесса и работать так, как если бы до него о Петре не писали. В русской литературе прослеживаются две традиции художественной прозы о Петре. Одна из них напрямую связывается с именем Дмитрия Мережковского – автора романа «Антихрист. Пётр и Алексей», завершающего трилогию Мережковского «Христос и Антихрист». Выражаясь упрощённо и схематично, у Мережковского с именем Петра связывается просвещённый разум светского человека. Сей надменный разум созидает земную цивилизацию, чуждую Богу.

С противоположной традицией художественной прозы о Петре связывается роман Алексея Толстого «Пётр Первый», где Пётр прославлен как радетель о земле русской, как создатель крепкого государства.

Наш современник, Владимир Василиненко, ближе к Алексею Толстому, нежели к Дмитрию Мережковскому. Пётр у Василиненко героизирован не только как строитель крепкого государства, но и как творческая личность на престоле. Пётр предстаёт у Василиненко не столько как некий верховный чиновник, сколько, напротив, как своего рода художник – творец блистательного Петербурга. У Василиненко слышатся и пушкинские отголоски: «Люблю тебя, Петра творенье…». Однако Пушкин, прежде всего, поэт, а прозу о Петербурге создали Дмитрий Мережковский и Алексей Толстой, писатели антагонисты.

В целом примыкая к традиции Алексея Толстого, наш современник ни в коей мере не дублирует её. В отличие от Толстого наш современник особо сосредотачивается на исторической фигуре Меньшикова. Главный герой книги – Александр Данилович Меньшиков – человек, который приблизился к престолу и попал в ближайшее окружение Петра не в силу знатного рода, а в силу собственной изобретательности, ума и таланта. Таким, образом, Меньшиков по логике книги Василиненко стоит у истоков несколько авантюрного XVIII столетия, вызывавшего к исторической жизни не только людей родовитых, но и гениальных выскочек, дерзновенных самородков.

Не случайно Александр Меньшиков фигурирует у Василиненко в шутливом ключе – как Алексашка, человек из низов, пробравшийся в верха благодаря собственным заслугам и собственной инициативе. Таким образом, Владимир Василиненко соединяет академическую добросовестность с авантюрно-занимательным повествованием.

Едва ли ни первым отечественным историком, который сочетал академизм и художественную занимательность был Н.М. Карамзин – автор двенадцатитомной «Истории государства Российского».

В смысловом средоточии прозы журнала – человек и то, что его окружает, в смысловом и ценностном поле поэзии журнала – то, что выше житейского ряда и, быть может, выше человеческого понимания. Очевидно, что высокие смыслы требует отвлечённого языка, который сегодня содержат далёкий отголосок классицизма. Если проза журнала тяготеет к натурализму, то в поэзии «Севера» заявляет о себе неоклассицизм.

Об этих условностях и абстракциях не имело бы смысл говорить, если б они - эти факторы выверенной формы – не влияли бы на содержание. Поэзия журнала «Север» посвящена преимущественно явлениям, которые выше частной жизни. К их кругу относятся Родина и религия.

Очевидно, однако, то, что высокие понятия в поэзии в принципе несут в себе опасность общих мест, штампов и банальностей. Они мыслимы и как издержки традиционализма, и как следствия излишней патетики, и просто как книжные выражения.

Однако поэты «Севера» не боятся эпигонства как следствия поэтической книжности, у них имеется своего рода надёжное противоядие от эпигонства. Общая тенденция поэтов «Севера», при всех их индивидуальных различиях, заключается в работе на биографической (а не книжной почве). Поскольку реальные факты заведомо не являются штампами, наши современники вводят их в поэзию, не боясь патетики. «Высокопарных слов не надо опасаться», – пел некогда Булат Окуджава.

Область прозы в журнале – житейское остроумие, а сфера поэзии – высокие и отвлечённые умозрения. И нет смысла рассуждать о том, что «лучше», а что «хуже».

Остаётся добавить, что высокий пафос поэзии журнала согласуется с её местом в современном литературном процессе, как его понимает редколлегия «Севера». Проза, которая неизбежно включает в себя житейский ряд, более популярна, нежели поэзия, но поэзия, которая свободна от житейского ряда или способна преобразить его, иерархически выше прозы. Вот почему стихотворных публикаций в журнале «Север» сравнительно немного (их шесть), но композиционно рубрика «Поэзия» в журнале предшествует рубрике «Проза».

Первая из указанных рубрик начинается с подборки Андрея Шацкова «Предзимье Рузу погрузило в сон…».

Шацков традиционалист и по версификации, и по языку. Однако поэт избегает штампов, повествуя о своём выстраданном жизненном опыте. Он неповторимо индивидуален…

Как бы блуждая в потёмках, Шацков обнаруживает и некий просвет сквозь полумрак. В стихотворении, названном по первой строке, поэт пишет (с. 3):

Ждёшь прихода своих, что родятся под утро…

Перед нами своего рода смысловая завязка, своего рода перепутье, на котором стоит поэт. И мы вместе с ним волей-неволей занимаем выжидательную позицию и готовимся к тому, что последует далее.

В некоторых стихах Шацкова прорыв сквозь полумрак и неизвестность сопровождается почти религиозным прозрением.

Поэт пишет (с. 4):

Так тянет поплавок на дно грузило.

За этим мысленным погружением на дно следует почти полная безысходность, почти предсмертное состояние поэта:

Но сердце не желает распинаться…

Лишь в финальных строках у поэта является надежда на прорыв сквозь мглу и безнадёжность, и эта надежда крепнет…

Любви былой – отчаянный поступок.

Концовка стихотворения остаётся воодушевляющей:

О вере, о любви и о надежде!

Стихи Шацкова напоминают религиозные стихи Пастернака. Как и он, наш современник угадывает за природными явлениями идеальные прообразы. Но если Пастернак подчас радикален по своей поэтике, то наш современник избирает сумеречные сдержанные тона, сквозь которые брезжит таинственный свет. Пастернак экспансивен, а наш современник склонен к минимализму.

В своей любовной лирике Шацков склонен к созданию своей индивидуальной мифологии. В стихотворении «Оленьи пруды» он вспоминает края (с. 4):

Светлые московские пруды.

Разумеется, в словарном гнездовом значении пруды и эротическая любовь между собою никак не связаны, однако в авторском контексте – и авторском мифе – они гармонично сосуществуют в нерасторжимом единстве.

Заметим также, что географическая конкретизация прудов – они Оленьи – избавляет поэта от сентиментального штампа. Перед нами не книжная банальность – пруд, скамейка, томные вздохи – а таинственный индивидуальный феномен.

В стихах Шацкова встречаются конкретно географические топонимы: Руза, Оленьи пруды. В принципе географическая конкретика присуща прозе, например, такому её жанру, как путевой очерк. Поэзия Шацкова ориентирована на прозу, эпическую стихию. И в то же время эпические мотивы у Шацкова эстетически преображены.

Многие другие поэты журнала воспевают красоты Севера. Для них суровый край – это и оплот жизненных испытаний, и хранитель светлой тайны. В некоторых стихах журнала непосредственно Север как бы заменяет зима.

Так, в рубрике «Поэзия» помещена подборка Валерии Салтановой «Странная штука – зима…». В стихах Салтановой помимо словесного ряда существует своего рода молчаливая презумпция. Она заключается в том, что превращение воды в снег, которое происходит зимой, есть чудо. Причём оно не перестаёт являться чудом, даже если мы находим ему логически естественное объяснение. Например, химическая формула воды не отменяет чуда её превращения в снег.

Поэт пишет о снеге как о даре, ниспосланном свыше. В «Белом стихе» читаем (с. 33):

Вот уже белит дома.

Поэт видит в явлении зимы некий бесконечный ребус:

Заняты чисткой перин?

Не находя снегу рационального объяснения, поэт внушает читателю мысль об идеальном происхождении снега.

В отличие от прозаиков-натуралистов витая в облаках, Валерия Салтанова всё же выборочно вводит в свой поэтический мир фрагмент житейского диалога. В стихотворении «Северные мотивы» читаем (с. 33):

Что лучше без снега…

Вставляя в книгу разговорное словечко, автор иерархически контрастно подчёркивает эстетическую святость снега и тщету всего, что не сверкает таинственной белизной.

Валерии Салтановой поэтически вторит Ольга Гусева. В журнале опубликована её подборка «Нам не хватает капельки чудес…».

Подобно пушкинской Татьяне Лариной наша современница Ольга Гусева усматривает в явлении зимы тайну и связывает её с патриотическим началом. («Татьяна, русская душою, /Сама не зная почему, /С ее холодную красою /Любила русскую зиму»).

Однако можем ли мы сравнивать поэтессу с литературным персонажем? Параллель нашей современницы с пушкинской Татьяной не так уж натянута, учитывая, что и Марина Цветаева – классик – в эссе «Мой Пушкин» сравнивает себя с пушкинской Татьяной.

В стихотворении с пушкинским эпиграфом («…рифмы легкие навстречу…») Гусева пишет (с. 215):

у октября.

Поэт ждёт, словно выпрашивает у октября вдохновение – и получает его в виде рифм:

«Лови, смелей!»…

Работая в пушкинском русле (и подчас перифразируя классика, сказавшего: «Покоя сердца просит»), наша современница связывает вдохновение не с приторной сладостью, а напротив, с благородной горечью:

Спешат ко мне.

Строки Гусевой исполнены динамики и лёгкости, за которой сквозит рябиновая горечь.

Пушкинское начало присутствует и в стихотворении Ольги Гусевой «Русский снег». Она пишет (с. 215):

А белым снегом на губах горчат.

Не называя пушкинскую Татьяну, наша современница, тем не менее, воссоздаёт её свойство соотносить Россию и зиму. Подобно пушкинской героине наша современница представляет себе Россию как страну Севера. Не случайна контекстуальная синонимия русских далей и снега.

Заметим, что Ольга Гусева воспевает не Север России, а Россию как Север. Разница принципиальная!

В рубрику «Поэзия» включена также подборка стихов Эльдара Ахадова «Вглядись в бескрайний мир…».

Вослед Заболоцкому Ахадов создаёт слаженную поэтическую космологию. Но если Заболоцкий склонен порою к намеренной странности, спутнице обериутов, то наш современник, напротив, создаёт относительно простую и слаженную картину мира, чуждается зауми Заболоцкого. Он пишет (с. 128):

Что ветер чувствует, что камень ощущает…

Ахадов не употребляет слова Север, однако в его стихах ощущается скорее нордическая размеренность, нежели южная горячность. Достаточно указать на непреклонность камня.

В отличие от прозы журнала поэзия «Севера» избегает житейских предметов, что подтверждается отвлечёнными от житейского ряда камнем или огнём в стихах Ахадова. Эти стихи словно предназначены не для всех (и современник Пушкина Жуковский писал книгу с выразительным названием «Для немногих»), однако они возвышаются над всем бренным и профанным. Ахадов культивирует в поэзии серьёз.

В космологии Ахадова органично присутствует и этическое начало. Поэт пишет (с. 128):

Замри, беда, не шевелись!

Поэт словно заклинает роковые силы – и вот итог:

И ожидание добра.

Чудо, которое обретается путём непростых жизненных испытаний, опосредованно рождает в уме Север с его суровостью и с его тайной.

В журнале «Север» опубликована также подборка стихов якутского поэта Гаврила Андросова «Маршалы безогненной войны». Поэт пишет об извечной тяжбе света и тьмы. На стороне света у Андросова выступает и Пушкин, но ему не просто (с. 224):

На земле время мрака и зла настает.

Зло у Андросова персонифицировано… Индивидуально и добро, за которым подразумевается Пушкин или, точнее Пушкины – враги дантесов.

Далее употребляя некоторые якутские имена (и расшифровывая их значения в комментарии), поэт пишет (с. 224):

Защищая и Трою, и Бородино.

Древнегреческая Троя и русское Бородино выступают у Андросова как своего рода индивидуальные географические вариации некоего мирового оплота светлых сил.

В журнале опубликована также подборка детских стихов Анны Музыкантовой «Снежинок стайки кружатся, куда пропали лужицы?..».

Детская литература как явление во все времена вызывает у нас неизбежный вопрос: а может ли взрослый поэт или писатель воспринимать мир глазами ребёнка? Музыкантова даёт нам утвердительный ответ – не рассуждением, а творческой практикой. Анна сохраняет способность детей удивляться явлениям, которые взрослым кажутся обыденным. Вторя представлению другого поэта, Валентины Салтановой о снеге как о чуде, Анна Музыкантова в стихотворении «Два ветерка» воссоздаёт северный и южный ветры в их одушевлённости. Поэт воспевает два ветра – брата и сестру – и высказывается от лица сестры (с. 78):

Мы вместе на века.

В качестве своего рода письменного мастер-класса к прозе и стихам журнала «Север» прилагаются литературоведческие эссе. Так, в журнале помещено литературоведческое эссе Виктора Сбитнева «Заложник метафоры». О книге: Бекишев Ю.В. «В надежде»: книга стихотворений / Юрий Бекишев. – Кострома, 2020. Сбитнев анализирует метафору как одну из центральных речевых фигур, более того, одну из метафизических констант поэзии Юрия Бекишева.

В журнале опубликовано также литературно-критическое эссе Александра Балтина «Рвущиеся провода веков». О поэзии Марины Цветаевой. Ахматовской сдержанности Балтин противопоставляет цветаевскую безудержность.

Говоря о Цветаевой, Балтин мимоходом замечает (с. 84): «Сложно сказать, долетали до неё брызги маяковского огня или всё шло от избыточной раскалённости собственного дара, ибо то, что большинство посчитало бы мелкой тенью, в Цветаевой вспыхивало фейерверком роз, розы эти, разлетаясь словесными лепестками, просвечивали каким-то необычным миром, одаривая мир, привычный многим».

При всей патетике, при всём восхищённом тоне отзыва нашего современника о Цветаевой, пусть эпизодическое, упоминание маяковского огня невольно ставит под вопрос творческую самостоятельность Цветаевой. Не была ли она вторична по отношению к Маяковскому? Этот вопрос закрадывается в голову, быть может, помимо воли автора эссе о Цветаевой.

Надо сказать, что сам Маяковский осознавал свою творческую первичность, о чём в своё время написал едкое и остроумное четверостишие: «Молодые поэты московские / Прошу Вас сердцем любя, / Не делайте под Маяковского, /Делайте под себя».

Литературным кумиром Цветаевой и Пастернака был, прежде всего, не Маяковский, а Рильке – этот германский гений. Но поэзия существует в своём этническом языке. В русскоязычном языковом поле литературный титан Маяковский, возможно, оказал влияние не только на Цветаеву, но и на Пастернака. И Балтин пишет (дословно!), что одних только брызг – отсветов! –маяковского огня было достаточно, чтобы сделать большого поэта – Марину Цветаеву.

Русская словесность имеет и свои исторические корни. Поэтому логично, что в журнале «Север» содержится также историческая публицистика. В журнале опубликовано исследование Татьяны Ушаковой «Взлёты и падения карельских соколов». Обращаясь к историческому периоду советско-финской войны, автор воспроизводит судьбы героев отечественной авиации. Работа Татьяны Ушаковой выполнена академически добросовестно, и в то же время исполнена романтики. Лётчики герои выступают не только в качестве профессионалов своего дела, но и в качестве чудесных птиц – карельских соколов.

Журнал «Север» соответствует своему названию. В журнале суровый край земли – это и юдоль жизненных испытаний, и средоточие сладостной тайны. В означенной двойственности Север на страницах одноимённого журнала отождествляется с Россией, страной-загадкой.

В качестве страны Севера Россия неотделима от пушкинского начала. Наследник африканских предков, Пушкин по неизбежному контрасту воспринимает Россию как Север и в оном ключе полагает свою Музу – Татьяну. Как мы все помним со школьной скамьи, она любила русскую зиму. Холодная краса русских заснеженных равнин – есть нечеловеческая сила, которая движет поэзией журнала.

Проза журнала, напротив, подчёркнуто антропна (человечна). Однако если прозаики «Севера» занимаются разгадкой человека, то где проходит непререкаемая граница между психологией (исследованием души) и художественной литературой? Вопрос этот актуален, тем более что в журнале немало публикаций в прозе, возникших на стыке документального и художественного творчества.

Так, загадке зимы в журнале «Север» вторит и загадка человека, и своего рода литературоведческий ребус: где кончается искусство и начинается исследование? Отвечая на данный вопрос несколько схематично и упрощённо, остаётся заключить, что искусство существует там, где человек не равен себе и включён в историю страны.

Поэзия журнала «Север» контрастно дополняет и эстетически питает прозу оного журнала, внося в неё некий высший нечеловеческий смысл. Обзор 11-12 выпуска журнала «Север» за минувший год хотелось бы закончить строкой Тютчева: «Умом Россию не понять…».

---

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

---

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

---

 

Родился в Москве 15 февраля 1967 года. В 1993 окончил филфак МГУ (отделение русского языка и литературы). Там же поступил в аспирантуру и в 1997 защитил кандидатскую диссертацию по лирике Пушкина 10 - начала 20 годов. (В работе реализованы принципы лингвопоэтики, новой литературоведческой методологии, и дан анализ дискурса «ранней» лирики Пушкина). Кандидат филологических наук, член Российского Союза профессиональных литераторов (РСПЛ), член ЛИТО Московского Дома учёных, старший научный сотрудник Государственного историко-литературного музея-заповедника А.С. Пушкина (ГИЛМЗ, Захарово-Вязёмы). В 2010 попал в шорт-лист журнала «Za-Za» («Зарубежные задворки», Дюссельдорф) в номинации «Литературная критика». Публикуется в сборниках ГИЛМЗ («Хозяева и гости усадьбы Вязёмы», «Пушкин в Москве и Подмосковье»), в «Учительской газете» и в других гуманитарных изданиях. Живёт в Москве.