«Знамя» № 7, 2022

«Назад в СССР»

В подборке поэта и корифея русского поэтического перевода Евгения Солоновича «...Голосовали «за», потом себя стыдили» всего одно стихотворение с эпиграфом из песни Александра Галича «Старательский вальсок». В нем сразу явлена идея тематического номера:

деяний наших.

Это стихотворение выглядит как ключ или пароль к июльскому «Знамени». Красноречивое «С позорной той поры…» предполагает антитоталитарный пафос, и он действительно присутствует во многих публикациях. Но, к счастью, тематическое и стилистическое многообразие номера шире заявленного.

Главная публикация июльского «Знамени» – начало романа Татьяны Чернышевой «Дочь предателя» с предисловием Елены Чижовой. Читателя ждёт экскурс в советское прошлое с эффектом погружения: так работает «я-повествование». Дух эпохи воплощён и во множестве узнаваемых бытовых деталей, и через медийную, как бы сейчас сказали, повестку: молодые и красивые Кеннеди, Кастро, Гагарин, культ космонавтики и космонавтов в газетах, по радио и телевидению. Несмотря на то, что время действия – хрущёвская «оттепель» (1962–1963 год), роман Татьяны Чернышевой продолжает ряд произведений, исследующих эпоху Большого террора сквозь призму детского и подросткового восприятия мира: «Сталинский нос» (2013) Евгения Ельчина, «Сахарный ребёнок» (2017) Ольги Громовой.

Другой ряд, в который можно встроить этот текст – литература о сиротстве, начиная с «Оливера Твиста». В отличие от нашумевшего романа об интернате для детей-инвалидов «Дом, в котором...» (2009) Мариам Петросян, в «Дочери предателя» нет элементов магического реализма. В Бога Нюта тоже не верит, такие времена. Со сложностями этого мира героине приходится справляться почти в одиночку. Чудотворна в «Дочери предателя» сама судьба – как она ведёт девочку сквозь и через: «Я сбежала четырнадцатого ноября тысяча девятьсот шестьдесят третьего года, в свой день рождения, о котором забыла, но судьба – или не знаю кто, кто-нибудь в небесах – распорядилась так, что я, не приученная к подаркам, в тот раз его получила».

Героине в начале повествования 12 лет, но её взрослый голос обрамляет историю. Тему отверженности и изгойства репрезентует само заглавие. Нюта – беглянка, эпизод спонтанного побега из интерната-распределителя в Калинине центральный. Бегство здесь и как метасюжет романа взросления, и как способ рассказать историю об обретении свободы. Текст передаёт ощущения маленького затравленного зверька, который выживает во враждебной среде. Выживает, не будучи уверенным в правомочности этого выживания, в своем праве на жизнь. Мать умерла, отец осуждён за предательство. Ненависть к себе, к своей «ядовитой» крови, стыд за родителей – самые яркие чувства, которые то уходят в подтекст, то звучат во внутренних монологах героини: «Да, не только отец, у меня и мать была гадина. Она помогала немцам в осажденном Ленинграде. Про таких мы читали в «Зеленых цепочках». Я радовалась тому, что ее поймали, пусть после войны. Жалела о том, что у меня вообще была эта мать. Была счастлива, потому что не прожила вместе с ней на свете ни дня – я родилась четырнадцатого, а она умерла пятнадцатого из-за потери крови. Самая моя большая беда была в том, что эта ее чертова кровь во мне осталась».

Нюта главный источник зла носит внутри себя, и внешний мир лишь подтверждает ей то, что она сама о себе знает. Проза о детдомовском детстве в принципе предполагает мотив отверженности и редко бывает беспримесно оптимистичной. Постоянное предчувствие плохого, жестокие драки «насмерть» (домашние дети не дерутся так самозабвенно), необходимость лгать, чтобы не быть схваченной... Детдом не романтизирован, как в «Республике ШКИД» Г. Белых и Л. Пантелеева. И не демонизирован, как в современной прозе. У Татьяны Чернышевой детдом детдому рознь. Интернат в Марьинке героиня называет домом и вспоминает его как потерянный рай с цветущими кустами роз, яблоневыми садами, другом-собакой с такой же «нечистой» кровью. Распределительный интернат в Калинине сродни аду.

Рассказчица – носитель детского, но не инфантильного сознания, в романе она взрослее многих взрослых. Стратегия выживания от Нюты: как можно меньше рассказывай о себе; ешь, когда есть возможность; опускай лицо, чтоб не узнали; не плачь. Любая активность на внешнем контуре отслеживается и оценивается с позиций «А не разоблачат ли меня? А не сдадут ли меня в милицию?». О еде говорится подробно, как о драгоценности, потому что следующий приём пищи не гарантирован. Все пирожки, все лимонные карамельки посчитаны, все крошки с грязной ладошки бережно отправлены в рот. Первая часть романа заканчивается встречей-невстречей с родной бабушкой, от которой неузнанная героиня убегает в никуда, в холодную ленинградскую ночь. Продолжение следует.

Подборка постоянного автора «Знамени» Геннадия Русакова «Последние имперские поэты» представляет собой мини-цикл из 20 пронумерованных стихотворений-фрагментов, написанных силлаботоникой и разным размером, где разворачивается единый лирический сюжет по музыкальному принципу «Темы и вариации». В этой подборке есть ощущение подведения итогов, пороговости, финальности. Во-первых, она подчёркнуто афористична: «поэзия – драка до крови. / Со временем. Словом. Судьбой», «Искусство – боль и вечный бег вдогонку / ушедшим теням и себе в укор», «Талант суть разновидность лихорадки, / саму себя сжигающая страсть». Во-вторых, выход «на пространство Леты» подразумевает некоторую законченность творческой биографии лирического героя, необходимость осмысления прошлого: «Всё было, как положено, в судьбе / (хотя и накосячено немножко)».

В поэзии Геннадия Русакова постимперская рефлексия – сквозная тема. Вот, например, текст 2000 года:

Как называл тебя: «Моя шестая мира...»

Продолжение и развитие имперской темы в июльской подборке происходит как идентификация «своих», как диалог с поэтами-современниками.

(хотя плебейских, в сущности, кровей).

«Последним поэтом империи» критики объявляли то Евгения Евтушенко, то Бориса Рыжего. У Геннадия Русакова обобщённый образ связывает тех, кто «пишет на кириллице» и чей возраст близок к авторскому (родился в 1938 году). Их единство обусловлено центростремительными силами «родственного круга» (пастернаковское «Нас мало. Нас может быть, трое» и весь связанный с этим ощущением тайного союза корпус текстов в русской поэзии), которые сильнее творческой ревности, зависти и соперничества. Но самоидентификация связана с исчезнувшей страной, что придаёт колеблющийся, призрачный статус и самим поэтам, от лица которых идёт речь. Отсюда мотив ненужности поэзии в этом веке, ее факультативность, избыточность или случайность: «Мы верить до сих пор не перестали, / что не нужны… / Что век не блефовал».

Финальное стихотворение – единственное, написанное шестистопным цезурированным ямбом. Имперскую властную поступь задаёт такой ритм, минуя слова, минуя сознание. (Примечательно, что тем же размером написано знаменитое «Письмо в оазис», знаменующее размолвку двух других «последних имперских поэтов» – Кушнера и Бродского.) Итоговая модальность в этом тексте проявлена ощутимее всего. Здесь сфокусированы все болевые точки, все большие темы подборки: страны, отношений с Богом, со временем и со словом:

что я ещё живу, живу на этом свете!

Добродушно-ироничная интонация свойственна новой публикации Лёши Перского в июльском номере «Знамени». В рассказах «В подвалах Лубянки» и «Открытка» исследуются советские потребительские практики: охота за дефицитным товаром, покупка товаров по предварительной записи и про запас, «блат». Способность обойти систему с её дискомфортными правилами, умение приспосабливаться – характерные признаки советского человека. Рассказ «Токсикоз» знакомит читателя с особенностями родовспоможения в СССР. Стратегия ускользания, набор из лести и угроз, мягкий шантаж – так можно описать поведение героя, которому необходимо организовать беременной супруге стационар на дому, а затем определить в «правильный» роддом. Образ советского потребителя в интерпретации Лёши Перского обладает чертами одновременно трикстера и везунчика. Жизнь требует от него смекалки и развитых коммуникативных навыков.

В подборке поэта, переводчика, критика, издателя Максима Амелина из трёх стихотворений «Радость и скорбь в безотзывной глуши» советский контекст неразличим. Принято считать, что в любом стихотворении Максима Амелина обнаруживаются следы Державина или римлян с греками. Но не в этот раз. Хотя подборка содержит характерные черты его поэтики: ветвящийся синтаксис с инверсиями и анжамбеманами, риторические фигуры, обращение к архаичной лексике, следы «высокого штиля».

непроницаемой скрыты завесой.

Настойчивый звуковой повтор («Чайки криЧАт одиЧАло в ноЧИ») в первой строке воспринимается не как художественный приём, а как воплощение отЧАяния (и траектория безвыходного движения чаек по кругу тоже об этом). По какую сторону «непроницаемой завесы» находится поэтическое сознание, неочевидно, но для отчаяния она проницаема. Речь идёт об экзистенциальном одиночестве человека и одновременно о том, что поэту не суждено быть расслышанным/понятым здесь, на земле. Мотив разъединенности, разобщённости, мысль о безотзывности поэтического слова аллюзивно восходят к Баратынскому и Фету. Уподобление поэта птице, особенно певчей – традиционный литературный приём, и неблагозвучные голоса чаек у Максима Амелина работают как отстранение, уход от штампа.

Второе стихотворение, с посвящением российскому филологу, директору ГМИРЛИ имени В.И. Даля Дмитрию Баку (который, к слову, открывал в 2021 году выставку «Быть Фетом» к 200-летию поэта), несёт те же отголоски поэзии Баратынского и Фета с добавлением мандельштамовских аллюзий. И снова отождествление поэта с птицей в основе лирического сюжета, и снова о присутствии птицы свидетельствует лишь издаваемый ею звук. «Хохочущий, будто бы спятил» дятел в поэтическом высказывании о природе вдохновения нетипичен:

Как это часто бывает у Амелина, всё стихотворение (4 шестистишия, 24 разностопных строки) представляет собой одно разветвлённое предложение. Строфы особым образом выстроены в вертикаль, отчего графическое воплощение выглядит аномальным и в то же время стройным, аномально-стройным. Я вижу дерево.

Межсубъектный диалог («смотрите!») завершается актом автокоммуникации, который включает две самохарактеристики лирического субъекта, и обе они палимпсестны. «Ничей современник угрюмый» – очевидный парафраз мандельштамовского «Нет, никогда, ничей я не был современник», и одновременно «угрюмый» указывает на Баратынского. Самоироничное «природы глухой соглядатай / и подслеповатый» подхватывает позднемандельштамовские же мотивы слепоты и глухоты и открыто цитирует фетовское «Природы праздный соглядатай». Это самохарактеристика лирического героя стихотворения «Ласточки» о природе вдохновения как «стихии чуждой, запредельной». «Ласточки» Фета здесь – и ключ, и претекст.

Стремясь хоть каплю зачерпнуть?

«Простодушное прочтение» подсказывает параллелизм: поэт-ласточка-дятел, вдохновение-вода-«подкорный корм». От Амелина в поэтический диалог привносится элемент читательской рецепции (соположенные эхо (дроби дятла)-текст), который выступает в этом смысловом поле как побочный эффект поиска вдохновения.

Манифестация поэтического бессилия снова отсылает к Баратынскому с его хрестоматийным «Мой дар убог, и голос мой негромок». А в финале проступает метатекстовый план: стихотворение комментирует само себя, рассказывает о своём (не)рождении. Это особая разновидность метатекста, где в самом стихотворении отрицается возможность написать данное стихотворение (инвариант текста О. Тарасова «Напишу-ка я песню о любви / Только что-то струна порвалась / Да сломалось перо, ты прости / Может, в следующий раз…»). Итоговый смысл противоречит говоримому – «но вряд ли…/ о дятле / черкнёт хоть два слова», однако стихотворение о дятле написалось, вот же оно. Кроме того, предполагаемая импровизационность метатекста (как будто получилось то, что получилось) вступает в противоречие с изящной, продуманной формой, в которой воплощена поэтическая мысль.

Итак, надо родиться Фетом, быть Фетом, чтобы, наблюдая за птицей, написать текст о нездешней природе вдохновения. Но Амелин создаёт («выстукивает») свой текст о работе вдохновения. Вернее, о вдохновении как о работе, рутинном и монотонном труде по добыванию из-под коры жизни вещества поэзии. И хорошо, что эта метафора не на поверхности.

Рассказ поэта, драматурга и переводчика-испаниста Павла Грушко «Корабль» повествует о частной судьбе во время больших социальных потрясений. Это новелла с напряжённым сюжетом, смысловыми лакунами в правильных местах и неожиданной развязкой. В неназванной латиноамериканской стране (Чили?) происходит военный переворот. Главный герой, молодой издатель Себастьян проводит томительные дни в бывшей конюшне вместе с другими задержанными в ожидании расстрела. Вдруг появляется надежда на свободу и новую жизнь в далёкой скандинавской стране. Надо лишь сесть на корабль и «отработать» стоимость поездки, выполняя несложные действия. Но, как выяснится достаточно быстро, движение навстречу свободе может быть сымитировано, отсроченная смерть все равно смерть, альтернатива расстрелу хуже расстрела.

«Корабль» – горький рассказ об уроках XX века: искусство никого не спасает, любовь никого не спасает. В этом смысле симптоматична трактовка образа антагониста – безымянного человека в штатском. Это и персонификация военной хунты, и в то же время проводник одной важной идеи о природе зла. Как сказала однажды Ахматова, «Достоевский знал много, но не всё. Он, например, думал, что если убьёшь человека, то станешь Раскольниковым. А мы сейчас знаем, что можно убить пять, десять, сто человек и вечером пойти в театр». Так и в рассказе Павла Грушко: любовь к поэзии вполне сочетается с насилием и цинизмом, уничтожение политических заключённых – с коммерческой выгодой. Маленький человек, попавший в жернова истории, бесправен и бессилен, неважно в какой стране.

Подборка Кати Капович «В России никогда не спят» безупречно соотносится с темой июльского номера. Образ страны проступает сквозь очертания значимых топосов: Москвы, Урала. Ностальгическая оглядка обнаруживается в поэтизации эмигрантского быта, который увиден как осколок советской культуры, советской эстетики («ругаем наши зимы втихомолку, / но по старинке наряжаем ёлку»), а также в ретроспективной метарефлексии:

будет поезд суставами клацать…

Впрочем, версия советского мифа от Кати Капович не столько уютна, сколько гротесково-страшна:

мы вытолкаем их в ворота.

«Разоблачённая морока» тоски по родине (М. Цветаева) так и выглядит. Вот смятый в ладони «тополёвый» листок воскрешает полнокровную картинку оставшегося в далёком прошлом дачного дня: «прихлопнешь пух, и выплывет на миг / тот магазин немытый, продуктовый / с уединённой стойкой для ханыг». Память сердца связана, прежде всего, с юностью лирической героини, а узнаваемые приметы советского/постсоветского пространства – декорации этой юности, и тем милы.

Как окликание любимых теней читаются стихотворения «К отцу» и «День как день: небосвод…» памяти поэта Александра Ерёменко. «Чужое» слово присутствует не только в виде посвящений. Культурная память многоголоса: поэтический очерк о «первом писателе России» («Чехов»), герценовское «Мы вовсе не врачи. Мы – боль», пушкинские «воля и покой», визборовская «большая зима», ироничный парафраз стихотворения Бродского «В Рождество все немного волхвы» (в изводе Кати Капович «В Рождество все немного того…»). Стихотворение «После болезни» интонационно созвучно пастернаковскому «Где воздух синь, как узелок с бельем / У выписавшегося из больницы». Катя Капович пишет о чуде жить, о жизни как о чуде:

что ты живёшь, что ты опять живёшь.

Художественную прозу номера продолжает короткий юмористический рассказ Владимира Аристова «Меж Козицким и Дегтярным» из цикла «Жизнь незамечаемых людей», который охотно публикуют толстые журналы. Герой рассказа – сотрудник института искусствоведения в Козицком переулке, прочитывается как собирательный образ рефлексирующего интеллигента. Спор о возможном перерождении соцреализма в критический соцреализм либо в коммунистический реализм заводит героя в теоретические дебри и московские переулки. Лукав авторский вариант «столичного текста» русской литературы, где значимы старые названия улиц – Пушкинская до переименования в Большую Дмитровку, Чехова до переименования в Малую Дмитровку. Траектория движения героя по московским улицам и переулкам (в том числе ходьба задом наперед) направляет ход его мыслей, и само понятие соцреализма, претерпевая некие метафорические превращения, обретает свойства почти пространственные:

«Соцреализм достиг в своей полноте критической массы и поэтому не мог не начать превращаться во что-то иное. Он – то есть этот метод – все время заглядывал вперед. А надо было наконец оглянуться по сторонам, а может быть, даже оглянуться назад, как он на улице Чехова, повернув свой взор на восток, хотя продолжал фактически идти на запад. <...> Он провел пальцами по своей левой и по правой щеке, по отросшей уже с утра щетине и сделал шаг по Дегтярному переулку, оставляя слева камень здания – «соц.», а справа оставляя воздух – «ком.», но впереди и позади новый и какой-то еще небывалый реализм».

Четыре стихотворения разных лет составляют поэтическую подборку Татьяны Полетаевой «Колос, берёза, ландыш…» в июльском «Знамени». Творческой манере этого автора свойственны неровная ритмика (за счёт смещенных ударений), неконвенциональная строфика (например, комбинация катренов и квинтетов в стихотворении «Часы»), сложные схемы рифмовки. Жизнеутверждающий пафос подборки задан христианским мироощущением. Так, лирический сюжет стихотворения «Иерусалим» разворачивается вокруг мотива паломничества, личного проживания библейской истории:

И все мы встретимся снова тут.

Концепт Иерусалима как вечного города соотнесен с Москвой: «На землю ветхозаветных снов, / Семидесяти – не семи холмов». Стихотворение прочитывается как световая симфония, причём источник света всё время перемещается. Пространство пронизано молниями («В предгрозовом сверкающем мире»), залито мерцанием вечерних огней, блеском утреннего солнца, свидетельствуя финальное утверждение – «Что свет повсюду: в душе и в храме». Иерусалим предстаёт как сакральный центр мира, где идея вечной жизни явлена во всей полноте.

Рубрику «Архив» открывает публикация «Неизвестная ода Иосифа Бродского с комментарием» филолога и мемуариста Людмилы Сергеевой. В научный оборот вводится новый текст поэта, случайно найденный в личном архиве Андрея Сергеева – напечатанная на машинке шутливая «ода» по случаю дня рождения Людмилы Сергеевой, с рисунками и рукописными правками поэта. Автора публикации с Иосифом Бродским связывала многолетняя дружба, и комментарии содержат воспоминания об этом.

Также в рубрике «Архив» читателя ждут «Найденные страницы» – неизвестные рассказы писателя и драматурга Леонида Зорина (1924–2020). Публикация и вступительная заметка Андрея Зорина. Цитата: «Однако время от времени при разборе архива среди фрагментов и набросков попадаются начерно завершенные, но по тем или иным причинам не прошедшие окончательной отделки тексты <...> Точная датировка этих сочинений невозможна, но, несомненно, они были написаны в последние годы жизни Л. Зорина».

«Игра в классики» – юмористический рассказ о москвиче, который женился на бестактной провинциалке и стал подкаблучником. Остальные тексты представляют собой цикл мемуарных зарисовок о юности и молодости писателя. Воспоминания о прогулках с драматургом Алексеем Арбузовым по юрмальскому пляжу легли в основу рассказа «Загадка». «Четвёртый день апреля» повествует о советском шахматисте Евгении Загорянском. Рассказ (или фрагмент, как называет его Андрей Зорин) «Кафе «44»» посвящён появлению в Москве первого частного ресторана.

В любовных историях молодого повесы (рассказы «Пьяное лето» и «Аспирантура») заметен след культурного мифа о страстном южанине, которому предстоит завоевать «северную» Москву. Замечателен в этой прозе опоэтизированный образ Баку, где Зорин родился: «Я очень любил свой бронзовый город, мазутное море, привык всей душой к бакинскому ветру…», «старый бульвар у маслянистого смуглого Каспия». Ностальгия по стране и собственной юности сливаются в неразличимое прекрасное целое.

Завершает рубрику «Архив» публикация Л.В. Суховой «Остатки белокрылых статуй» из 14 неизданных стихотворений Леонида Мартынова (1905–1980). Имя классика советской поэзии, одного из выразителей духа эпохи соотносится с темой июльского номера «Назад в СССР». Здесь присутствуют черты поэтики Леонида Мартынова – ломаная строфика, особая звуковая организация стиха, идея долга и нравственного служения:

Всё осветил ты всесторонне?

Один из доминантных в этой подборке – мотив культурной памяти и времени. В стихотворении «Культурный слой» коллаж прошлого и настоящего осмысляется через дихотомию жизнь-смерть: «…Птица садится / На перержавленный ломаный крест». В стихотворении «Проваливаются…» отсылка к античности наряду с образом моря помещает высказывание в контекст большого исторического времени:

Остатки статуй белокрылых.

Литературоведы не раз отмечали рациональное начало в поэзии Леонида Мартынова. В этой связи одно из стихотворений подборки читается как полемически заострённая, прощальная (и уже тем значимая) реплика в разговоре о сущности поэзии:

Это вас не касается, это вас не касается!

Статья Юрия Батурина «Союз (не)возможный. Документированная хроника Ново-Огаревского процесса» (рубрика «Свидетельство») расскажет о том, как распадалась сверхдержава. Публикация охватывает период 1990–1991 годов в политической жизни страны и представляет собой выдержки из одноименной книги. Она вышла скромным тиражом в 2021 году, отсутствует в интернете и практически недоступна читателям. Юрий Батурин непосредственно участвовал в событиях как один из помощников М. Горбачева. Встречу глав союзных республик с Горбачевым Батурин описывает как своеобразную юридическую шахматную партию, размечая для читателя важные ходы и их подоплёку.

В рубрике «Мемуары» воспоминаниями делится французский славист, заслуженный профессор Сорбонны Вероника Жобер. Эссе «Мой» СССР» в значительной степени посвящено тёте автора, писательнице Наталии Иосифовне Ильиной (1914–1994), которая познакомила Веронику Жобер с интеллектуальной и артистической элитой страны. Встречи с Ахматовой, Твардовским, Чуковским, Высоцким, юношеская влюблённость в Андрея Миронова… «Вообще не счесть интересных встреч, которые мне выпали на долю в России». Выдержки из семейного архива аккомпанируют этой автобиографической прозе.

Рубрика «Непрошедшее», в статье «ВпередНазад (ностальящее 2.0)» первый заместитель главного редактора журнала «Знамя» Наталья Иванова размышляет о причинах нарастания ностальгии по советскому. Цитата: «Итак, «ностальгия по советскому» возникла сразу после распада СССР, еще в начале 1990-х. Но между ностальгией и попыткой реального возвращения – большой прыжок. И мы его совершаем по принципу впередназад – зависнув над пропастью, в которой может исчезнуть все со всем содержимым, включая ностальгию».

Под новой для журнала рубрикой «Назад в СССР» вышли две публикации: «В связи с общей темой выпуска «Назад в СССР» редакция по традиции попросила авторов вспомнить случай из личной, литературной, журналистской или просто жизни, так или иначе этой теме отвечающий». Первая публикация – «Back in the USSR», где Надежда Ажгихина как представитель поколения, родившегося «на закате оттепели», вспоминает рассадники вольнодумства – легендарный молодёжный проект «Комсомолки» «Алый парус», факультет журналистики МГУ при декане Ясене Засурском, «Огонёк» Коротича.

Другая публикация новой рубрики – эссе «Говорят, пионерию решили возродить…» Мария Гельфонд вспоминает, как в 1990 году, работая в молодёжной газете, брала интервью у первого нижегородского пионера – «восьмидесятилетнего алкаша».

Июльское «Знамя» продолжает публикацию материалов, посвящённых Фридриху Горенштейну (1932–2002), соавтору сценария к «Солярису» Тарковского, автору романов «Место» и «Псалом», рассказа «Дом с башенкой», пьес «Детоубийца», «Волемир» и «Бердичев». В рубрике «Устная речь» представлена публикация «Отделить от себя «всех». Фридрих Горенштейн в Нью-Йорке». Вступление, подготовка текста, публикация и постскриптум Юрия Векслера. В интервью 1986 года Юрию фон Шлиппе Горенштейн рассказывает о сотрудничестве с Никитой Михалковым и Андреем Тарковским, о своих неопубликованных произведениях.

В рубрике «Образ жизни» читателей ждёт эссе Анны Нуждиной «О хонтологии советского в современном Сарове». Обозначая предмет исследования, критик пишет: «Те (далеко не только и даже не столько речевые) явления и приметы советской жизни, что с развалом Союза не только не ушли в небытие, но и вросли в ткань современного быта, – вот предмет нашего разговора, искомые «призраки»». Мифы закрытого города глазами его жительницы предстают обаятельными признаками идентичности Сарова.

Рубрика «Однажды в СССР» представляет две публикации. Лев Симкин в эссе «Уж очень наш народ приветливый» иронично размышляет об особенностях отечественного капитализма образца 20-х годов XXI века. Воспоминания Елены Холмогоровой «Белые садовые ромашки» связаны с делом антисоветского «право-троцкистского блока». Автор публикации рассказывает, как помогала редактировать мемуары вдовы Николая Бухарина «Незабываемое», изданные в «Знамени» в 1988 году.

Рубрика «Переучет», материал «Архитекторы социальных связей. Советское сегодняшними глазами: практики сосуществования официальной культуры и андеграунда» Елены Соловьевой. В работе представлен обзор новых журнальных и сетевых публикаций – подборка статей (сост. Илья Кукулин).

Раздел «Наблюдатель» открывается рубрикой «Рецензии». Надежда Ажгихина пишет о новом романе Елены Чижовой «Повелитель вещей». Вера Калмыкова рецензирует книгу «Овраг смерти – овраг памяти. Стихио Бабьем Яре. Антология. В 2-х тт.». Елена Севрюгина рассматривает метареалистический роман Андрея Таврова «Снигирь». Станислав Секретов представляет сборник рассказов Иосифа Раскина «Записки бродячего врача». В отклике на книгу «Смысловая вертикаль жизни: книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х» Ольга Балла делится и личными воспоминаниями о социологе и переводчике Борисе Дубине. Кирилл Ямщиков размышляет о книге Вадима Алексеева «Идеально другие: Художники о шестидесятых», посвящённой советскому авангарду. Александр Марков рецензирует книгу нидерландской славистки Эллен Руттен «Искренность после коммунизма: Культурная история». В рецензии Полины Жеребцовой речь идёт о книге Льва Симкина «Великий обман. Чужестранцы в стране большевиков». Артем Пудов пишет об исследованииАнны Соколовой «Новому человеку – новая смерть. Похоронная культура раннего СССР».

В авторской рубрике «Скоропись Ольги Балла» литературный критик делится впечатлениями от трёх новых книг – «Без очереди. Сцены советской жизни в рассказах современных писателей», «Репортажи из-под-валов. Альтернативная история неофициальной культуры в 1970-х и 1980-х годах в СССР глазами иностранных журналистов, дополненная интервью с ее героями» Георгия Кизевальтера и «Турдейская Манон Леско. Дневник 1942–1945» Всеволода Петрова. Размышляя об этих книгах, Ольга Балла выделяет три возможные позиции по отношению к советской жизни и среде с ее условиями, условностями, моделями поведения: внутрисоветская, антисоветская и асоветская («Самая таинственная из всех – и крайне редкая, невозможная почти совсем»).

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

613