«Урал» № 6, 2022

Суровый Урал – юдоль жизненных испытаний и творческих обретений

«Урал» – литературно-художественный и научно-публицистический журнал академического уровня. Направленность журнала двоякая: с одной стороны, в нём публикуются этнографические и краеведческие исследования, посвящённые Уралу; с другой же стороны, географическая масштабность Урала определяет почти планетарный охват различных тем авторами помещённых в журнале публикаций. В журнале «Урал» публикуются исследования как о русской, так и о зарубежной литературе.

Научные рубрики журнала в совокупности представляют собой письменный мастер-класс по современной поэзии и прозе, которые также публикуются в журнале.

Основные темы шестого выпуска журнала «Урал» за 2022 год: созревание личности, различные фазы возрастной психологии (Николай Дегтерёв «Мир, родина, я», повесть, и др.), изменённые состояния сознания (Михаил Максимов «Звукан», рассказы, и др.), трагическая дуэль Пушкина (Андрей Ранчин «О дилетантизме в современной пушкинистике» и др.).

Основные публикации шестого выпуска журнала «Урал» за 2022 год: Андрей Пермяков «Плывёт сплошная колыбельная», стихи, Николай Дегтерёв «Мир, родина, я», повесть, Юрий Казарин «Плач повседневной речи», стихи, Лера Манович «Дотянуть до мая», стихи, Яна Жемойтелите «Солнце дышит холодом», роман (окончание), Евгений Гиц «Два рассказа», Михаил Максимов «Звукан», рассказы, Сергей Беляев «В водовороте мнений. Д.Н. Мамин-Сибиряк и его современники об оперетте», очерк, Андрей Ранчин «О дилетантизме в современной пушкинистике», статья.

Проза различных авторов, публикуемая в журнале, наделена некоторыми едиными эстетическими параметрами, а также сравнительно единым тематическим спектром. Так, в ряде произведений прозы авторами воссоздаются различные фазы возрастной психологии, известные читателю по русской классике – прежде всего, по трилогии Льва Толстого «Детство, отрочество и юность». В произведениях прозы, публикуемой на страницах «Урала», поэтапное взросление человека, время частной жизни, соотносится с историческим временем. История души человеческой, как по иному поводу выразился Лермонтов, включена в историю страны. Например, описание детства главного героя в повести Николая Дегтерёва «Мир, родина, я» предваряется кратким указанием на историческое время (с. 11):

«Лето. Пыльный двор в одном из поселков нашей необъятной Родины, может СССР, может уже СНГ, но точно еще не России. Во дворе мало машин и много детей. И один из них – я».

Неявным художественно опосредованным путём автор воспроизводит государственные аббревиатуры как нечто неестественное и внутренне благословляет Россию как естественное явление (в понимании Дегтерёва). Жизненные испытания ребёнка, а затем отрока у Дегтерёва опосредовано связаны с периодом истории, когда изображаемая автором страна ещё не была Россией. Эта не-Россия, при своём проблемном поле (точнее, благодаря ему) порождает в повести авторские размышления. Им соответствует путь ребёнка от частных наблюдений к синтетическим представлениям – например, к представлению о Ленине как о мрачном резонёре, сокрушительном демагоге русской истории.

В прозе «Урала» вообще и в творении Дегтерёва в частности натуралистическое правдоподобие, сопровождающее ощутимый историзм, творчески неожиданно сочетается с художественной иносказательностью, с притчеобразным началом.

В повести Дегтерёва встречаются авторские размышления о природе человека, которые напрямую не связаны с изображаемыми автором событиями и явлениями. Автор имитирует документальное повествование, в котором нет обязательной причинно-следственной связи событий (как нет её зачастую и в жизни). Однако за несколько хаотичным ходом повествования угадывается упорядоченный ход авторской мысли.

Повествователь замечает, что детство для него – недостижимо идеальная пора, когда человек ещё не знает пабертизации и сопряжённых с ней хлопот. В основном они связаны со стремлением подрастающего человека достичь той или иной цели в личной сфере. Так вот безмятежная пора детства, по мысли автора, свободна от корыстного целеполагания.

Параллельно говорится о том, что дети способны романтизировать явления, которые взрослым видятся повседневными. Повествователь свидетельствует (с. 17):

«За последние годы я, кажется, только раз оказался на вокзале «просто так»: меня упросил Петя, чья любовь к поездам в тот период была почти безумной. После всенощного бдения, которое он благополучно проспал на клиросной скамейке, мы доехали до вокзала и стали ждать поезда. Поезд вскоре появился, потом еще один и еще. За час мы насчитали шесть штук. Каждый раз Петя чуть не прыгал от радости, менялся в лице, то замолкал, то с жаром что-то говорил, но голос его был не слышен из-за стука колёс».

Дети подчас ощущают ту романтику путешествия, ту особую музыку вагонных колёс, которая недоступна взрослым, свидетельствует автор, его как бы замещает герой-повествователь – впечатлительный мальчишка.

В произведении также содержится интересная мысль о том, что гастрономические удовольствия не являются самоценными.

«Да ведь собственно удовольствие создает не еда. Его создает ощущение праздника, или вот такой доброй прогулки с бабушкой, или, например, долгое ожидание того, как созреет клубника. А еще удовольствие создает фантазия» – замечает герой повествователь (с. 35).

Ещё одна авторская мысль, как бы переданная персонажу повести, заключается в том, что человек – существо внутренне монологическое и склонное к разговору с самим собой (не являются ли признаком такого мнимого диалога и риторические вопросы в синтаксисе, утверждения, облечённые в форму вопросов?). Повествователь непосредственно риторических вопросов не задаёт, но в русле представления о риторических вопросах усматривает мнимую полифонию у Достоевского. По мысли отрока (ребёнок подрастает и становится отроком), Достоевский создаёт иллюзию диалога благодаря разносторонности своей писательской личности, однако за множеством голосов у Достоевского угадывается одно авторское «я». С Достоевским, этим гениальным имитатором диалогов, реально не состоявшихся, герой-повествователь связывает внутреннее одиночество человека во вселенной.

Нам кажется, что мы говорим друг с другом, а на самом деле мы говорим с самими собой, считает пытливый отрок, с течением времени приобретающий некоторые черты антигероя. Со своей «странной» жизненной философией он несколько выпадает из социума…

В конце повести герой (как бы подражая некоторым персонажам Достоевского) совершает логически немотивированный дурной поступок (какой именно, можно узнать, прочитав повесть). Вскоре с дедушкой персонажа происходит нечто чудовищное – так благодаря опыту глубокого нравственного заблуждения герой повести познаёт единство человека и человечества, а также единство рода, единство семьи. Если согрешит один, это может отразиться на другом – так устроен наш многострадальный мир.

В жанровом отношении повесть Николая Дегтерёва напоминает художественное эссе, балансирует на грани собственно художественного и философического произведения.

Публикации, которые существуют на грани художественности и научности, определяют соотносительность рубрики «Проза и поэзия» и рубрики «Без вымысла» в текстовом корпусе журнала. Так, в рубрике «Без вымысла» имеется публикация Марии Голдиной «Слово об учителе». Подобно повести Дегтерёва публикация имеет биографическую основу. Однако в отличие от упомянутой повести публикация Голдиной не является собственно художественным текстом.

В публикации рассказывается о выдающемся учителе, который жил и работал в условиях сурового Урала.

К ряду произведений, в основе которых лежит биография главного героя (или героини), относится роман Яны Жемойтелите «Солнце дышит холодом». Публикация романа сопровождается редакционным примечанием: «Окончание. Начало см.: журнал «Урал», 2022, № 4, 5».

Показателен не только внушительный страничный объём публикации, значим также её концептуальный объём. Роман Жемойтелите содержит черты саги – произведения, посвящённого судьбам целых поколений, сменяемых на фоне истории. Напрашивается параллель с «Московской сагой» Василия Аксёнова. Однако Аксёнов пишет непосредственно о сталинском периоде, тогда как Жемойтелите изображает чуть более поздний период исторического времени, который простирается от советско-финской войны до перестройки. Двух авторов различает не только несколько различный исторический материал (при всей временной смежности двух саг), но также различный взгляд на трагическое прошлое страны. Если Аксёнов не чужд антисоветских настроений, то Жемойтелите придерживается иных позиций. Каким бы трагическим ни было советское прошлое, Советский союз – это страна, которая ставила перед собой идеальные цели, считает автор романа.

На имперские ценности, отчасти унаследованные Советским союзом от классической монархии, указывает само заглавие произведения («Солнце дышит холодом»). В христианской символике Солнце наделено сакральным значением: Солнцем правды называют Спасителя, равноапостольного князя Владимира называют Владимир Красное Солнышко. В то же время холод, который неожиданно связывается с солнцем, у Жемойтелите означает страдания, которыми полнится путь человека к Богу. Таким образом, роман Жемойтелите содержит черты не свойственной Аксёнову религиозной апологии (или идеализации) советского периода жизни страны.

В эстетической проекции название романа связывается с представлением о России как о стране Севера (не случайно значительная часть действия романа происходит в северном городе Петрозаводске). Холод Петрозаводска – и шире – имперский холод вносит в солнечное сияние благородную сдержанность.

«Солнце вечера дороже солнца в полдень» – по иному поводу писала Цветаева.

Роман содержит и собственно научное объяснение того, почему солнечная энергия вопреки наивным представлениям не-астрономов содержит космический холод (а не только жар).

Выражаясь средневековым языком, охлаждённое солнце – имперская универсалия романа, выражаясь более современно, оно же – центральный символ Советской России в произведении.

От солнца – смыслового центра романа – протягивается множество сюжетных линий, что свидетельствует об особом искусстве композиции: произведение едино по своему замыслу и множественно по сюжетной структуре. Фрагменты романа подобно сюжетам классической фрески и связанны с художественным целым, и воспринимаемы самостоятельно.

Одним из таких самостоятельных фрагментов целого является третья заключительная часть романа. Подобно повести Дегтерёва «Мир, родина, я» финальная часть произведения Жемойтелите посвящена созреванию личности, однако два текста, написанных различными авторами, разнятся на гендерном уровне: у Дегтерёва описано становление подростка, а у Жемойтелите – выживание девочки в трудном мире взрослых.

Как и у Дегтерёва, у Жемойтелите смысл произведения не равняется его действию. Однако если у Дегтерёва некие рассуждения (или, лучше сказать, сентенции) героя являются параллельно повествованию, то у Жемойтелите, напротив, авторские мысли, параллельные жизненным впечатлениям девочки, сами собой вытекают из сюжета (а не витают над ним).

У Жемойтелите в заострённо проблемном ключе заявлена гендерная тема. Главную героиню окружает понятый ей женский мир: мама и бабушка – эту психически комфортную, устойчиво сложившуюся триаду завершает героиня произведения. (Отец, который сгинул в сталинской мясорубке, отсутствует). Женский мирок ничем не плох, однако героиня повести понимает, что, если её существование будет ограничено мамой и бабушкой, оно приобретёт улиточный характер и неприемлемо сузит жизненные горизонты. И вот в жизненном опыте девочки возникает заведомо враждебный мужской мир. Проблема не в том, что он непременно безнравственен – это как раз не обязательно, однако он в корне отличен от всего, что окружает героиню с первых лет жизни, и потому потенциально опасен.

Итак, перед героиней повести стоит мало разрешимая дилемма: остаться в улиточном состоянии (с его неизбежной односторонностью) или узнать чаянья, устремления, жизненные интересы иной половины человечества, обрести новый душевный опытсо всеми неизбежными рисками… Знание вообще опасно…

И вот на жизненном горизонте героини повести появляется некий молодой человек. Жемойтелите тонко показывает, что он человек не злонамеренный, более того, работящий, тем не менее, и он даже против своей воли, фатально способен нанести ущерб героине повести, поскольку ради встреч с молодым человеком девочка-подросток вынуждена прогуливать лекции. (Она является студенткой экономического образовательного учреждения).

Писательница тонко обыгрывает ситуацию с лекциями: в принципе ускользнуть с лекции незамеченным возможно, и так делают все. Однако для изображаемой девочки-подростка хотя бы единожды поступить «как все» – это едва ли не преступление, поскольку до встречи с молодым человеком героиня повести обнаруживала безукоризненной прилежание в учёбе.

Отношения молодых людей развиваются, и неожиданно выясняется, что за парнем, полюбившим девушку, тянется криминальное прошлое. Сколько-то серьёзного преступления молодой человек не совершал, но за мелкое подростковое хулиганство ненадолго оказался за решёткой. Там-то он и познал, что такое криминальный мир (при всей краткости своего пребывания за решёткой и при всём своём примерном поведении в тюрьме). Парень и девушка случайно встречают одного из бывших дружков парня, и понятно, что в восприятии чувствительной девушки этот дружок – часть того мужского мира, который и притягивает, и – в ещё большей степени – отпугивает юное существо. Понятно также то, что встреча с криминалом побуждает девушку настороженно отнестись и к своему ухажёру.

Вставная новелла в романе Жемойтелите содержит некоторую аллюзию на киноповесть Шукшина «Калина красная», по которой им же, Василием Шукшиным, был снят фильм. Одна из поэтических идей Шукшина (а его киноповесть граничит с поэмой) заключается в том, что бывший уголовник ищет нравственного перерождения в любви. Одно из художественных достоинств прозы Жемойтелите заключается, однако, в том, что она не копирует Шукшина. Если у Шукшина встреча бывшего уголовника с понимающей женщиной – это центр повествования, то у Жемойтелите встреча девушки и парня – лишь эпизод бытия (или группа эпизодов).

Так, романтически детективная компонента повествования у Яны Жемойтелите связывается с женскими или мужскими проблемами вообще и с исторической ситуацией в стране – в этом крупном целом.

Некоторая неустроенность героини, поиск ею самой себя, – всё это художественно остроумно связывается с историческим фоном повествования, с эпохой Горбачёва, которая сопровождалась экономическими проблемами. Случайно ли, что героиня романа учится бухгалтерскому делу? Частное и общее в романе Жемойтелите взаимно увязаны.

В отличие от многих авторов консервативно государственного склада мыслей и просто от людей, ностальгирующих по Советскому Союзу, Жемойтелите – при всём своём сентиментальном отношении к советскому прошлому – пишет о Горбачёве без сарказма. Она упоминает его просто как заложника накопившихся в стране экономических проблем.

С присущей ей исторической точностью и мудрой сдержанностью исторических оценок Жемойтелите на примере своей героини показывает, что в Советском Союзе 70-х–80-х годов экономика стремительно разваливалась, но образование оставалось на высоком уровне. Так, в Советской России периода перестройки героиня романа сталкивается с экономическим хаосом, который едва ли способна преодолеть. И вот героиня Жемойтелите, этническая финка, едет на стажировку в Финляндию. Там она обнаруживает, что она стоит интеллектуально выше преподавателей и скучает по Родине, которой стала для неё Советская Россия.

Роман Яны Жемойтелите – это значительное произведение современной прозы. Его масштабность способны ощутить и читатели, не разделяющие советских ценностей.

К кругу произведений «Урала», где описывается детство в его соизмерении с иными фазами возрастной психологии, относится и рассказ Галины Мамыко «Письмо папе». Он отдалённо перекликается и с повестью Дегтерёва «Мир, родина, я» и с романом Жемойтелите «Солнце дышит холодом». В рассказе Мамыко речь идёт о подростковой преступности или, во всяком случае, о неких нравственных искривлениях, которые способны переживать люди в подростковом возрасте.

Рассказ Мамыко содержит указание на то, что бес силён и способен отравить даже первые – незамутнённые – впечатления бытия, испытанные ребёнком, – однако залог спасения подростка заключается не в морализировании, а в откровенных беседах ребёнка (или отрока) с отцом, человеком жизненно умудрённым.

Отец мальчика писатель (не всегда удачливый). Однако письмо сына отцу иными воспринимается как одно из лучших произведений отца - тем самым Мамыко выражает призыв к диалогу родителя и ребёнка. (Этот призыв выражается в форме своего рода литературной мистификации).

Однако рассказ в полной мере не завершён: мы так и не узнаём, состоялся ли полноценный диалог сына и отца.

Произведениям о детях в текстовом корпусе журнала соответствуют произведения для детей. К ним относятся сказки Олега Петрова, объединённые общим названием «Дракон по имени Василий». Сказка с одноимённым названием обращена не только к сознанию, но и к подсознанию читателя. Автор показывает, что миниатюрный дракон, почти и не дракон (каковым является упомянутый Василий) по-своему трогателен. Как и почему уменьшенный дракон может привлекать людей, логически объяснить затруднительно. Ведь не все же малые предметы и явления нас умиляют! Вряд ли нам могут импонировать какие-нибудь букашки-таракашки – а маленький дракон может! Тонкие подсознательные механизмы человеческого мировосприятия описаны у Петрова и обращены к взрослым, тогда как детскую аудиторию в сказках Петрова может привлечь их простота и занимательность.

Некоторые (не все) сказки Петрова содержат дидактическую компоненту – так, в сказке «Робот специального назначения» рассказывается о роботе-альтруисте, о роботе, который спасает ребёнка, хотя сам остаётся несколько невостребованным в мире людей (устарелая модель и т.п.).

Одна из сказок Петрова – «Дом с привидениями» – содержит слабовыраженную, но в принципе читаемую политическую компоненту. Автор пишет (с. 164):

«Обычный банк, один из немногих. Подходящим местом для него мог быть офис в стеклянной высотке, а в особняке расположился бы, скажем, небольшой музей или галерея, но нет. Здание купил банк и по-хозяйски в нём разместился».

Не говоря о сотрудниках банка, но неизбежно подразумевая их, Олег Петров свидетельствует о тех, кого в советский период называли буржуями или капиталистами, а в наше время именуют представителями общества потребления.

И вот в сказке Петрова является приведение, которое хулиганит и как бы мстит сообществу банкиров. В сказке Петрова имеется некоторая отдалённая аллюзия на роман Булгакова «Мастер и Маргарита», где Маргарита, сделавшись ведьмой и свободно летая по небу, самозабвенно громит квартиры конъюнктурных советских критиков (которые в своё время дружно громили Мастера).

Также в подборке сказок Петрова имеются сказки «Бутылка и море», «Танк-оборотень», «Трусливый Евграф». Последняя из перечисленных сказок типологически близка к вышеупомянутой сказке «Дракон по имени Василий». Если в «Драконе» писатель говорит о причудах нашего восприятия действительности, о фокусах подсознания, то в «Трусливом Евграфе» Петров повествует о природе необъяснимых или подсознательных страхов, которые способен испытывать (и преодолевать) человек.

В целом же сказки Олега Петрова содержат удобовоспринимаемые современные реалии, которые придают достоверность эфемерным небылицам и в то же время обретают некоторые черты приятной странности в сказочном контексте.

Сказки Петрова помещены в рубрике «Детская», рубрику «Поэзия и проза» завершает несколько скандальные рассказы Михаила Максимова – подборка названа «Звукан». «Звукан» – рассказ о связи музыки, вообще стихии звука с астральными состояниями человека. Рассказу с вышеупомянутым несколько экзотическим, с виду непонятным названием предшествует рассказ «Крокодил». Речь идёт не о хищном животном, обитающем в воде, а о наркотике с одноимённым названием. Однако рассказ не о наркотике, точнее, тема и сюжетная канва произведения не совпадает с его сутью.

Подобно прозе Дегтерёва и Жемойтелите проза Максимова подразумевает и то, что в ней непосредственно не говорится. Так, рассказ Максимова «Крокодил» – это не судебный протокол, а нечто прямо противоположное протоколу.

Михаил Максимов в эмоциональных красках описывает состояние человека, которого гнетёт пошлость и тщета окружающей жизни, что и побуждает несчастного прибегнуть к наркотику. Однако «Крокодил» ведёт к опыту небытия, в котором лишь спорадически встречается то, что по выражению Тютчева противоположно бессмертной пошлости людской. Искатель истинного бытия – потребитель «Крокодила» – оказывается в гнетущем вакууме, где живые элементы присутствуют лишь фрагментарно.

Попутно в рассказе содержится несколько парадоксальное смысловое сближение наркоторговцев и полиции – структур, казалось бы, взаимно противоположных. Однако по мысли автора и те, и те не понимают личностную трагедию главного героя и занимаются лишь внешними функциями, будь то попытка сбыть «Крокодила» или попытка «вычислить» его потребителя. Обе интенции рационально корыстны.

Рассказы Максимова есть факт сюрреалистической прозы, которая при всей своей фантастичности содержит вполне узнаваемые уральские аллюзии, уральские мотивы. Так, частное в прозе Михаила Максимова связывается с всеобщим.

В рубрике «Проза и поэзия» несколько особняком стоит публикация Евгения Гиц «Два рассказа». Если предыдущие произведения прозы журнала в значительной степени сопряжены с жизненными впечатлениями и фантазиями подростков, которые граничат с изменёнными состояниями сознания, то «Два рассказа» Евгения Гиц содержат некоторые черты социальной сатиры и несут в себе почти зощенковский колорит.

Так, рассказ «Потихонечку» содержит несколько скандальный или, лучше сказать, одиозно эротический социальный сюжет. Некая почти пожилая пара обнаруживает неожиданную прыть в интимных занятиях, которым предаются по ночам, что акустически докучает соседу. Дом-то панельный, чуть ли ни советского образца – слышимость большая, но не могут же он и она идти на поводу у зануды соседа и отказывать себе в том, чего требует природа человека!

Означенная ситуация или дилемма в рассказе повествовательно расцвечена и сопровождена скандально колоритными психологическими подробностями. Например, скандальный сосед супружеской пары, которая находится в зрелых летах, корректен, вкрадчив, предупредителен – порою даже робок. Однако со временем выясняется, что душевная мягкость этого человека обманчива – он готов не только пойти до конца, но и причинить своим соседям немалый вред (хоть и кажется тихоней).

Так, например, в ситуацию, благодаря доносительству соседа, неизбежно вмешивается полиция. Колоритный курьёз состоит в том, что полиция по-человечески сочувствует жертве доносителя, не видит в его занятиях ничего особо дурного (на контрастном фоне реальных преступлений), но юридически полиция вынуждена принимать меры, неприятные для человека, которому она, полиция, втайне сочувствует. Один полицейский даже признался жертве доносителя, что у него аналогичная проблема, но закон есть закон, и существуют нормативы, запрещающие шуметь по ночам.

Проза Гиц, расцвеченная колоритными подробностями в стиле Зощенко или Булгакова (при всём их неравенстве), по уровню поставленных автором проблем близка к глубинам Кафки.

Панельный дом в советском стиле – это своего рода символ социума, в котором мы все обитаем, а занятия, которым герой рассказа по ночам предаётся с женой – символ человека как существа внутренне асоциального, наделённого индивидуальной свободой. По логике рассказа Гиц, человек – не общественное животное, а таинственный индивидуум, который томится в социуме как в клетке. Интимный мотив в рассказе не носит самодовлеющего характера, но выражает природу человека вообще. Подобно великому антиутописту Кафке, наш современник рисует человека как своего рода антиобщественное животное.

Чем же заканчивается психологический поединок доносителя и человека непосредственного? Об этом можно узнать, прочитав рассказ до конца.

В рассказе Гиц контрастная соотносительность индивида и социума, человека и коллектива выражена и в развёрнутом упоминании телепередачи, где идут дебаты между сторонниками и противниками личного раскрепощения. С присущим ему трагикомическим Даром Гиц показывает почти неразрешимую дилемму. С одной стороны, об интимных проблемах на публике говорить не стоит, а с другой – невозможно не говорить о том, что всех волнует, хотя, повторюсь, сущность рассказа заключается отнюдь не в описании интимной жизни персонажа (что было бы, по меньшей мере, банально).

Второй рассказ Евгения Гиц, «Традиция», посвящён старым друзьям, которые приезжают на кладбище – посетить могилу ещё одного человека из узкого круга друзей. Как нетрудно догадаться, он уже там…

Учитывая еврейскую мудрость, еврейскую глубину и еврейскую душу усопшего, нетрудно понять, почему прямо на кладбище завязывается драка между немногими друзьями усопшего и толпой антисемитов, внезапно набежавших на тихое кладбище.

Искушённый читатель в состоянии догадаться, что едва ли не «по законам жанра» немногие поборники еврейства в том или ином смысле устоят против множества антисемитов (останутся непобеждёнными если не физически, то морально). Рассказ, в котором многие банально побили бы немногих, был бы не художественным произведением, а полицейским протоколом.

При всём том, ход авторского сюжета может позитивно удивить читателя. То, как развивается драка, показано отнюдь небанально – внешне непредсказуемо и в то же время внутренне мотивированно.

Ещё одна изюминка рассказа (если можно так выразиться) заключается в том, что автор избегает чёрных и белых красок, избегает полярных оценок. Так, даже разъярённые антисемиты, описанные как банальное хулиганьё, в рассказе не лишены и некоторой одухотворённости. Один из них, лобастый очкарик, показан как человек, который излучает ум, пусть даже и заблуждается. Вспомним попутно очкариков Шукшина – колоритных чудаков, людей, независимо мыслящих. В русле Шукшина у Евгения Гиц не только отрицательно, но отчасти и положительно изображены антисемиты, хотя позитивно показаны и персонажи, причастные к еврейской мудрости.

Художественную прозу журнала контрастно дополняет документальная проза. Так, в рубрике «Краеведение» помещена публикация Сергея Беляева «В водовороте мнений. Мамин-Сибиряк и его современники об оперетте». Публикация содержит академически корректные, академически выверенные сведения об оперетте и её развитии в условиях сурового Урала.

Поэзия журнала ориентирована на прозу и в смысле психологизма, и в смысле социальной остроты, и в смысле сюжетных элементов – признаков прозы. Едва ли было бы натяжкой утверждать, что многие поэты «Урала» следуют литературным традициям Некрасова. Однако они сочетаются и с иными традициями, с иными типами поэтики.

Подборка стихов Андрея Пермякова, озаглавленная «Плывёт сплошная колыбельная», содержит есенинские ноты. В стихотворении «Фестиваль» Пермяков пишет (с. 6):

(бывшая гостиница «Рябинка»).

В приведенных строках автор как бы задаёт тему стихотворения, за которой следует рема – авторский эмоциональный жест.

Потому свезли и дверь закрыли.

Узнаваемый есенинский мотив житейски конкретизирован почти в некрасовском ключе. Поэт продолжает:

Но опять закончилось в полиции.

Следует авторская оговорка:

Разошлись приятели навеки.

И снова за есенинской хмельной удалью неожиданно угадывается некрасовское начало и неотделимые от него социально-политические ноты. Поэт по-своему хвалит полицейских:

«Присмотрите, мол, за этой чебурашкой».

У Пермякова присутствует ирония, спутница парадокса: западноевропейский демократизм в его противостоянии подразумеваемой русской душе выступает как нечто закрепощающее. Такова авторская логика.

Поэт со своей хмельной удалью продолжает противостоять организаторам литературного мероприятия; лирический субъект позиционирует себя как человек, который не влезает в привычные рамки:

За себя и за меня боятся.

Есенинское начало у Пермякова сопровождается социально-бытовой конкретикой некрасовского толка, эту конкретику, в свою очередь, сопровождает социально-политический контекст: демократии европейского толка противостоят непредсказуемые зигзаги русской души. Во всяком случае, так видится автору Россия и Европа.

В стихотворении присутствует контрастная соотносительность почти официального мероприятия и своего рода скандальной акции, которую учинил поэт, существо, наделённое мятущейся душой. Андрею Пермякову не чужда поэтика литературного скандала как особого поведенческого жанра.

Скандал есенинского толка чужд излишней зауми, поскольку он предполагает взаимодействие поэта с широкой публикой, будь то полиция или просто аудитория читателей.

Однако у Пермякова имеются и стихи, содержащие сравнительно сложные построения. В стихотворении «Городок на реке» читаем (с. 3):

к тому же брошенная.

Как и в стихотворении «Фестиваль», в стихотворении «Городок на речке» за внешним впечатлением автора следуют внутренние смыслы (с.4):

И чтобы часики застыли,

– пишет наш современник, Пермяков, с присущим ему почти байроническим скепсисом. Его контрастно оттеняет бодрый мотив массовой песни:

Как будто жили.

Подчас Андрей Пермяков склонен к замысловатым лирическим сентенциям, например, в стихотворении «О бедности внеинвективного» читаем (с. 10):

Да. Так-то!

В самом деле, где нет инвективы, там остаётся просто констатация чего-либо. Не случайно за констатациями у Пермякова следуют эмоциональные оценки, относящиеся к тому или иному явлению.

Наряду со стихами Андрея Пермякова в рубрике «Проза и поэзия» опубликована подборка стихов Юрия Казарина «Плач повседневной речи». Как свидетельствует автобиографическая справка, Казарин ведёт не только художественную, но также интеллектуальную деятельность. В журнале сообщается (с. 54): «Юрий Казарин – поэт, исследователь поэзии, языковед». Также о поэте сообщается (там же): «Профессор Уральского федерального университета. Живёт и работает в Екатеринбурге».

Биографические сведения о поэте согласуются с двумя различными и в то же время взаимосвязанными составляющими его творчества.

С одной стороны, Казарину внутренне близок Мандельштам, поэт, отнюдь не чуждый интеллектуальной жилки. В стихах Казарина присутствует особого рода космология, присущая Мандельштаму: мировое целое является в деталях. Наш современник пишет (с. 54):

чтобы думать и дыхом, и духом.

Соломинка – узнаваемо мандельштамовский мотив предваряет в стихотворении Казарина особую соотносительность дыма и дома:

где становится зреньем вода.

Итак, Юрий Казарин – современный продолжатель Мандельштама. С другой же стороны, в стихах Казарина присутствуют признаки Уральской поэтической школы (УПШ), само существование которой не является единодушно признанным в отечественном литературоведении.

Не имея непререкаемо установленных контуров, УПШ связывается с лирической прозрачностью, которая является не столько фактом особого поэтического языка, сколько проявлением прозрачных предметных фактур - будь то, например, лёд или стекло. Не случаен и плач у Казарина.

Поэт пишет (с. 55):

мелкопоместный пух.

Обращаясь к плачу, автор сначала находится на подступах к нему, а затем сосредотачивается на его сути (там же):

если молчит она…

По авторской логике речь, подобно, например, нулевому окончанию при склонении существительных, продолжает жить в своей немой фазе, остаётся речью, даже если молчит.

В рубрике «Проза и поэзия» опубликована также подборка стихов Леры Манович «Дотянуть до мая».

Лере Манович близка и созвучна элегическая муза, но чужды элегические штампы. Манович живёт не вздохами об ушедшей молодости – этими сентиментально-романтическими стереотипами, а, напротив, некими неочевидными фазами времени. Так, в стихах Манович говорится не столько об уходящем лете, сколько, напротив, о начальной поре увядания, при которой природа всё ещё хранит нерастраченную свежесть. Поэт пишет (с. 63):

Болеем

Лето, от которого можно одуреть, всё ещё хранит нерастраченную силу, даже подходя к концу. И вместе с тем, жизненный размах подчас сопровождается грустинкой или лёгкой болезнью.

Лирическим персонажем Манович нередко становится достигшая возрастной зрелости, но всё ещё моложавая женщина. В любовном стихотворении Манович, оно озаглавлено «Теннисист», читаем (с. 61):

потом забвенье, старость, дача

Поэт говорит о вспышке молодости на фоне неизбежной осени жизни. Однако и её сопровождает дача – то, что неизбежно ассоциируется с молодостью и летом.

В стихотворении «Порошок» Манович пишет (с. 61):

я даже не хочу, чтоб меня понимали

Поэт свидетельствует о том, что взаимопонимание относится не столько к любви, сколько к дружбе – к сосуществованию двух людей в едином смысловом поле. И напротив, любовь может быть интеллектуально бедной, внешне безыскусной, но при этом согревать человека.

В той же рубрике «Проза и поэзия» опубликована подборка стихов Сергея Мигаля «По кромке памяти».

В стихах, посвященных Игорю Сахновскому, поэт пишет (с. 123):

но темь и морок больше ничего

Стихам Мигаля присущ возвышенный серьёз. Если Андрей Пермяков подобно Некрасову литературно играет с низменно-бытовыми материями, иногда возвышая их до немыслимых высот, а Лера Манович сочетает с возвышенными материями фривольный юмор, то Сергей Мигаль последовательно серьёзен.

Следуя по кромке памяти, он поднимается высоко, но возможно, местами ему не хватает пушкинской смешинки, хотя поэту и поэзии невозможно предписывать рецепты.

Одной из завершающих подборок рубрики «Проза и поэзия» является подборка стихов Аллы Поспеловой «Кутаясь в облака».

Поспелова пишет (с. 151):

что теперь он параболой вогнут,

резать хлеб, к животу прижимая.

Поспеловой созвучна некрасовская муза, но созвучна в ином смысле, нежели Пермякову. Если Пермяков тяготеет к лирической сатире, не чуждаясь и политических мотивов (вспомним пресловутые демократизаторы), то Поспелова исподволь подражает поэме Некрасова «Русские женщины», которая была написана в период женской эмансипации, затронувшей не только непосредственно дворянский слой социума. Следуя дорогами Некрасова, Поспелова угадывает в себе (или в своём лирическом персонаже) почти не женскую силу. Она пишет:

разогнать и тоску, и простуду.

Вот что интересно: не подражая Некрасову внешне, создавая свою систему мотивов, наша современница неявно заимствует у Некрасова стихию огня. Классик пишет о русской крестьянке: «Коня на скаку остановит / В горящую избу войдёт». У Поспеловой горящей избе соответствует банный жар и сопряжённый с ним жар души.

И всё же, Алле Поспеловой местами несколько не хватает лирического образа. Она говорит о фактах поведения сильной женщины – «Я могу управляться с ухватом» – тогда как поэзия в принципе требует эстетического преобразования фактов жизни, а не просто их описательной подачи или констатации. Мало ли кто что может в жизни? Художественно интересно то, как поэзия воздействует на жизнь, видоизменяя её до неузнаваемости.

Однако поэзия Поспеловой порой сильна вызывающим парадоксом, за которым угадывается почти достоевский выверт. Поэт пишет с горечью и торжеством (с. 151):

Потому что гарантий никто в этом мире не даст.

Покой как наказанье и постоянная тревога как упущенное счастье – жёсткие, но от того не менее сильные речевые ходы.

К рубрике «Проза и поэзия» по смыслу примыкает рубрика «Слово и культура». В данной рубрике имеется следующая публикация: Мария Кантор, Максим Рантович отвечают на вопросы рубрики. Два поэта отвечают на вопросы литературной анкеты, подготовленной редакцией журнала «Урал».

Первый вопрос анкеты касается становления поэтов.

Кантор утверждает, что воспитывалась на детских стихах (Михалков, Барто и др.).

Рантович не акцентирует круг своего детского чтения, он лишь говорит, что начал писать стихи рано – лет с 12-ти, но стихи были слабыми.

Далее следует вопрос о круге чтения двух поэтов.

Кантор упоминает имена Блока, Есенина, говорит о сложном отношении к Блоку и о своём личностном открытии Лорки.

Рантович говорит о том, что читал много, и всё же начитанность поэта определяет не его суть, а его литературную оснащённость. Начитанность – не главное.

Третий вопрос относится к разграничению стихотворства и поэзии.

Кантор говорит о том, что поэтическое слово это не факт риторики, а живое свидетельство пережитого личного опыта. Поэт – не тот, кто владеет словом, а тот, кем владеет слово – таково кредо Марии Кантор. Стихотворство она связывает с риторикой, а поэзию – с истинным бытиём.

Поэтические откровения она противопоставляет агрессивному вторжению в мир личности социальных сил.

Рантович на третий вопрос анкеты (о поэзии и стихотворстве) отвечает иначе, нежели Мария Кантор. В отличие от Кантор он резко не противопоставляет поэзию стихотворству, он утверждает, что стихотворство и поэзия взаимосвязаны, как лёд и вода.

Четвёртый вопрос относится к разграничению силлабо-тоники и верлибра. Два поэта отвечают на него несколько по-разному. Мария Кантор благотворит верлибр, генетически связывая с ним язык Священного Писания – не укладывающийся в рамки силлабо-тоники, но цветистый и ритмичный.

Максим Рантович говорит, что признаёт верлибр лишь тогда, когда он отточен. В целом верлибр чужд Рантовичу по характеру языковой среды, в которой появляется верлибр.

Затем – пятым – следует вопрос о природе гармонии и других идеально-эстетических понятий. Кантор связывает эти понятия с назначением поэта, а Рантович понимает гармонию почти по-пушкински, противопоставляя ей энтропию.

Заключительный – шестой – вопрос касается любимых стихов того или иного из двух поэтов. Кантор упоминает имена Лорки и Мандельштама, цитирует их поэтические тексты.

Рантович фактически уходит от конкретного ответа, затрудняясь в выборе любимых стихов и попутно утверждая, что «даже у самого третьестепенного поэта можно найти хотя бы один маленький шедевр» (с. 242).

Журнальная рубрика «Критика и библиография» всецело посвящена вопросам пушкинистики. Общая тема различных публикаций о Пушкине – литературные мистификации Пушкина. Пушкинистика «Урала» ориентирована на скандалы, возникающие вокруг литературоведческих сенсаций, относимых к великому поэту. Не является ли «Онегин» литературной мистификацией Пушкина? Не является ли Пушкин тайным автором сказки «Конёк-Горбунок», которую принято связывать с именем Ершова? – вот о чём спорят пушкинисты. Наиболее одиозный предмет спора – вопрос о том, не был ли сам преддуэльный Пушкин автором так называемого диплома рогоносца.

Статья Виктора Есипова «Как Онегин стал Евгением… И только!» посвящена вопросу о том, является ли сам Пушкин автором «Онегина» или повествование ведёт вымышленный изображаемый Пушкиным автор, как это происходит в пушкинских «Повестях Белкина». Их автор – не Пушкин, а литературное порождение Пушкина. Эрлих высказывает предположение, что «Онегина» написал… сам Онегин в том смысле, в каком «Повести Белкина» написал не-Пушкин.

Виктор Есипов оспаривает пушкиниста Эрлиха, который, читая «Онегина», сомневается во всецелом авторстве Пушкина, Есипов приводит множество аргументов в пользу авторства Пушкина. Например, он противопоставляет пушкинскую весёлость снобизму Онегина. Также Есипов акцентирует пушкинский автокомментарий к некоторым строкам «Онегина»: «Писано в Бессарабии». Пушкинист утверждает, что в отличие от поэта его герой, Онегин, не был сослан в Молдавию.

Трудно не согласиться с Есиповым по существу, но аргументы, которые он приводит, не всегда убедительны. Противостояние снобизму – смысловая функция автора, его вынужденное путешествие в Молдавию – его сюжетная функция.

Между тем, присутствие автора в произведении не ограничивается его функциями, Пушкин дышит в «Онегине» хотя бы уже потому, что произведение в совокупности лирических отступлений насквозь автобиографично (не только в сюжетном, но и в личностном смысле). Не говорим уж о том, что Онегин в отличие от Пушкина не является поэтом (а поэт – это не функция).

Далее в литературоведческой рубрике «Критика и биография» следует статья Андрея Ранчина «О дилетантизме в современной пушкинистике». Ранчин утверждает, что дилетантом является тот, кто досконально не знаком с предметом исследования, однако испытывает живой интерес к теме, в которой способен совершить открытие. Беда дилетантов заключается, однако, в том, что в погоне за сенсациями они часто искажают реальные черты Пушкина или другого автора, о котором пишут.

Скромно признав и себя отчасти дилетантом в пушкинистике, Ранчин, однако, выступает против сенсаций. С присущей ему абсолютной логикой и вниманием к фактам Ранчин критически анализирует версию Петракова, согласно которой автором диплома рогоносца был сам Пушкин (ещё одна реальная или скорее мнимая мистификация после «Онегина»). Петраков, с которым спорит Ранчин, утверждает, что эротический интерес к жене Пушкина проявлял Николай I (а вовсе не Дантес – фигура подставная), и диплом рогоносцев Пушкин якобы написал для того, чтобы сложным многоходовым путём дискредитировать Николая. Ранчин остроумно возражает: теоретически Николай мог увлечься Натальей Гончаровой, но тому нет ни малейших подтверждений, а приписывать человеку то, что он мог совершить лишь с малой долей вероятности – занятие сомнительное. И главное, даже если заподозрить Николая в любовной интриге, у Пушкина не было никаких причин писать диплом рогоносца, в данном случае причина и следствие взаимно не увязаны – констатирует Ранчин в главке своей статьи «Как Пушкин себя рогоносцем объявил». Следующая главка «Вольнолюбивая покорность, или Крамольное отречение либерала» содержит полемику с Гуданцом по вопросу общественных воззрений Пушкина. Гуданец приписывает Пушкину либерализм, а Ранчин утверждает, что Пушкин монархист, хотя и монархист неофициального толка. С Ранчиным, в очередном случае, трудно не согласиться, хочется лишь добавить, что вульгарные проекции исследований в области пушкинистики на нашу современность (которыми Ранчин, впрочем, не занимается) в принципе не конструктивны по причине различия исторических эпох. И вопрос о том, какую общественную нишу Пушкин занимал бы, живи он в наши дни, остаётся открытым.

Пунктуально оспаривая Гуданца, Андрей Ранчин совершает глубокие наблюдения над пушкинским синтаксисом. Он убедительно показывает, что, например, пушкинский императив, наделённый собирательным значением – «Тираны мира трепещите», наивно представлять себе как некое открытое письмо царям, поскольку у поэтического синтаксиса свои особые законы, и у поэта может существовать собирательный адресат.

Далее в главке «Как Онегин «Онегина» написал» Ранчин обращается к модной – и часто обсуждаемой – теме авторства «Онегина». Ранчин, позволим себе оценочное высказывание, относится к числу тех здравомыслящих пушкинистов, которые признают, что автор «Онегина» Пушкин. Однако избегая экстравагантных суждений, Ранчин, как и другие пушкинисты, публикуемые в журнале, не рассматривает возможность образа автора или пушкинского литературного автопортрета «Онегина». А между тем Пушкин как объект автопортрета, над которым работает Пушкин – типологически не то же самое, что Белкин, этот не-Пушкин. Вопросами образа автора в «Онегине» в своё время занималась Семенко. (Семенко И.М. Эволюция Онегина: К спорам о пушкинском романе. Русская литература, 1960 г.).

Затем в главке «Не трогайте лошадь!», прибегая к остроумной аргументации, Ранчин утверждает, что «Конька-Горбунка» написал всё-таки Ершов, а не Пушкин.

Завершающая главка статьи Ранчина – «Бег на длинную дистанцию» – возвращает читателя к роману «Евгений Онегин».

Ранчин позитивно толкует литературного критика Минкина, писавшего об «Онегине».

«Минкину действительно удалось смыть со строк «Евгения Онегина» мертвящий хрестоматийный глянец. Например, показав, что чувство Татьяны к Евгению – это отнюдь не платоническая мечтательность», – замечает Ранчин (с. 207). Возможно, Минкин и прав, но Ранчину в подтверждение дефиниций Минкина не хватает аргументов. Если Татьяна так чувственна, почему же она полюбила Онегина, начитавшись западноевропейских романов? Неужели полюбить человека, исходя из увлечения художественной литературой, это не платоническое проявление сердца Татьяны?

В целом же наблюдения Андрея Ранчина обстоятельны, точны, остроумны. Однако логические приёмы, которыми он пользуется, напоминают приёмы и доводы, которые используются на судебном разбирательстве. Впрочем, данная реплика не носит оценочного характера. В трактате Аристотеля «Риторика» риторика рассматривается в контексте суда и суждения. Иное дело, что Ранчин не столько разрабатывает собственные концепции в пушкинистике, сколько подтверждает (или, чаще, оспаривает) уже существующие концепции.

Пушкинистику журнала завершает статья Владимира Козаровецкого «Не следует ли «дилетантам» игнорировать «пушкинистов»?

Взяв себе в союзники Лациса и Петракова, Козаровецкий защищает сенсационные концепции личности и творчества Пушкина: «Онегина» написал не Пушкин, «Конька-Горбунка» написал Пушкин, диплом рогоносца написал Пушкин.

Отстаивая экстравагантные идеи в пушкинистике, Козаровецкий утверждает, что их разработчики – представители точных наук. Но всесильна ли их спутница, логика? Вопрос открытый.

Козаровецкий прав – люди, пришедшие в пушкинистику из точных наук, в принципе свободны от предвзятостей и мифов. Более того, точные науки располагают к убедительным построениям в пушкинистике. Действительно можно выстроить причинно-следственную цепочку, составить умозаключения, согласно которым Пушкин написал вышеупомянутый скандальный диплом. (Например, он мог это сделать, чтобы дискредитировать окружающий поэта враждебный социум). Однако эта стройная логическая конструкция не объяснит очевидных фактов: во-первых диплом вульгарен и написан не на уровне Пушкина. Во-вторых, жанр литературной мистификации расцветает в XX веке – пушкинской эпохе присуща скорее литературная шалость (не то же, что мистификация). В-третьих, роль рогоносца считалась крайне позорной в современной Пушкину социальной среде. Все три контраргумента – не логические, но даёт ли это повод их игнорировать? (Пушкинисты-новаторы с особой яростью набрасываются на апелляции академических пушкинистов к дворянству Пушкина).

В смысловом поле журнала – пушкиноведческие сенсации и их опровержение. «Урал» – не узкоспециальное издание, и публичные скандалы в нём органичны. Иное дело, что в принципе можно достичь большей глубины в пушкинистике, не прибегая к скандальным сенсациям – хотя бы в целях их опровержения.

Пушкинистика в журнале свидетельствует о включении современной поэзии и прозы в контекст классики. К пушкиноведческим публикациям прилагаются публикации о современной литературе и о современном искусстве (как русском, так и зарубежном).

Первая публикация в рубрике «Книжная полка»: Станислав Секретов. Свой. О книге: Илья Кочергин. Присвоение пространства. – М.: Новое литературное обозрение, 2022.

На материале книги Кочергина Секретов пишет о таинственных взаимоотношениях своего и чужого в сибирских условиях.

Вторая публикация в той же рубрике: Андрей Ильенков. Как стать котом. О книге: Андрей Горбунов. Великая кошачья революция. - Москва: Горбунов А. А., 2021.

Вникая и вчитываясь в книгу Горбунова, Ильенков замечает, что бестиарий давно известен человечеству. Однако оригинальность Горбунова в том, что он – пусть и сокращённо – показывает мировую историю так, как если бы её участниками были звери, художественно приписывает животным исторические свершения.

По наблюдениям Андрея Ильенкова, Горбунов в своей книге охватывает и современную историю, один из персонажей книги Горбунова – Подвальный. Кто такой Подвальный, современному русскоязычному читателю хорошо известно.

Третья публикация той же рубрики: Сергей Катуков. «Эта музыка в нас, как Дерсу Узала». О книге: Глеб Шульпяков. Белый человек: Избранные и новые стихотворения. - М.: Время, 2021. (Поэтическая библиотека).

Рассуждая о книге Шульпякова, Сергей Катуков пишет о необходимости пауз в бытии, о необходимости оглянуться на прошлое, чтобы осмыслить будущее.

Четвёртая публикация той же рубрики: Василий Геронимус (он же – составитель обзора). «Всё настоятельное - терпко». О книге: Гоша Буренин. Луна, луна и еще немного. - М.: ЛитГОСТ, 2021. (Книжная серия «Поэты литературных чтений «Они ушли. Они остались»).

Буренин принадлежит к так называемой Львовской поэтической школе. Геронимус выявляет в творчестве Буренина две различные, но взаимосвязанные составляющие. Первая – тонкая преемственная связь поэзии Буренина с поэзией русского барокко, вторая – малая степень приверженности Буренина к литературной моде. Не подражая Бродскому, Буренин заново – и творчески независимо – проделал ту работу с языком, которую некогда проделал Бродский.

Далее открывается рубрика «Иностранный отдел»; в ней помещена следующая публикация: Сергей Сиротин. Безграничное сердце. О книге: Ёко Огава. Полиция памяти. / Пер. с яп. Д. Коваленина. СПб.: Polyandria Noage, 2021.

Сиротин утверждает, что антиутопия Ёко Огавы разворачивается не столько в физической, сколько в ментальной сфере. Как вытекает из названия книги Ёко, полиция на изображаемой автором географической территории занимается памятью (и сопряжёнными с нею понятиями).

Сиротин напрямую об этом не заявляет, но всё же из его рецензии следует, что при всех достоинствах книги Ёко Огавы, при всей её оригинальности, одна из самых глубоких утопий в мировой литературе – «1984 год» – принадлежит Оруэллу, который занимается не памятью, а сознанием – универсальной структурой.

К рубрике «Иностранный отдел» примыкает рубрика «Волшебный фонарь» (о кино). В ней опубликована статья Валерия Исхакова «Анархисты и упыри». О кинокартине: Карамора, сериал, Россия, 2022. Реж. Д. Козловский.

По мысли рецензента сериал впечатляет не только аномально жестокими сценами (хотя такие сцены имеются), но также сложной многоходовой борьбой вампиров с не-вампирами.

Очевидно, что научные и научно-публицистические публикации журнала «Урал» в совокупности составляют интеллектуальное приложение к художественным публикациям журнала.

Менее очевиден принцип художественных публикаций в журнале «Урал». Во многих произведениях прозы журнала поэтапно показан жизненный путь человека от младенчества до зрелости. На этом пути частное бытие контрастно взаимодействует с историей.

Проза «Урала» антропна, ориентирована на Чехова и Горького.

Поэзия журнала ориентирована на некрасовские традиции: сила души показана в них социальным путём.

Внутренние центры бытия в прозе и поэзии журнала – Бог, история, человек.

---

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

---

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

---

 

Родился в Москве 15 февраля 1967 года. В 1993 окончил филфак МГУ (отделение русского языка и литературы). Там же поступил в аспирантуру и в 1997 защитил кандидатскую диссертацию по лирике Пушкина 10 - начала 20 годов. (В работе реализованы принципы лингвопоэтики, новой литературоведческой методологии, и дан анализ дискурса «ранней» лирики Пушкина). Кандидат филологических наук, член Российского Союза профессиональных литераторов (РСПЛ), член ЛИТО Московского Дома учёных, старший научный сотрудник Государственного историко-литературного музея-заповедника А.С. Пушкина (ГИЛМЗ, Захарово-Вязёмы). В 2010 попал в шорт-лист журнала «Za-Za» («Зарубежные задворки», Дюссельдорф) в номинации «Литературная критика». Публикуется в сборниках ГИЛМЗ («Хозяева и гости усадьбы Вязёмы», «Пушкин в Москве и Подмосковье»), в «Учительской газете» и в других гуманитарных изданиях. Живёт в Москве.