«Урал» № 5, 2022

Необозримый Урал: юдоль души и территория памяти

«Урал» – литературно-художественный и научно-публицистический журнал, выдержанный на академическом уровне. По своей концепции «Урал» ни в коей мере не оспаривает историческое первенство двух столиц, но подразумевает, что на Урале, в отдалении от суеты столиц разворачивается частное бытие – исключительно значимый, едва ли не центральный предмет литературы.

Поскольку частный человек – феномен не исключительно русский, в журнале помимо русских стихов и прозы публикуются отзывы и рецензии на произведения зарубежной литературы и искусства.

В 5-ом выпуске журнала «Урал» за 2022 год заметна струя советского ретро. К нему относятся произведения о послевоенной России советского периода – Инна Начарова «Гостиница «Бристоль»», повесть; Яна Жемойтелите «Солнце дышит холодом», роман (продолжение) и др. Также в журнале актуализируется тема различных фаз возрастной психологии. Данная тема является в следующих публикациях: Анна Матвеева «Ibid», рассказ; Рина Ю Нарши «Кладбище понтов. Автомобильная сказка с родными номерами», пьеса и др. Пушкинская тема присутствует в публикации Сергея Эрлиха «Как Онегин стал Евгением. Следует ли пушкинистам игнорировать дилетантов?».

Основные публикации 5-го выпуска «Урала» за нынешний год: Анна Матвеева «Ibid», рассказ; Алексей Дьячков «На последней странице учебника», стихи; Яна Жемойтелите «Солнце дышит холодом», роман (продолжение); Ирина Колесникова «Поэтическая подборка 37 размера», стихи; Сергей Эрлих «Как Онегин стал Евгением. Следует ли пушкинистам игнорировать дилетантов?», литературоведческая статья.

В прозе журнала присутствуют отчётливые черты советского ретро. Так, повесть Инны Начаровой «Гостиница «Бристоль»» посвящена послевоенному Вильнюсу. На фоне послевоенной разрухи орудуют так называемые лесные братья. Местная власть не только ожесточённо борется с ними, но также изнуряет местное население продуктовыми поборами, необходимость которых объясняет послевоенной разрухой и тотальным голодом.

В повести Начаровой с художественным остроумием показана новая – советская – знать, партийная номенклатура, своего рода привилегированная каста, которая по неписаным законам может многое себе позволить.

В непростой послевоенной обстановке продолжается частная жизнь обыкновенных людей, обуреваемых не столько политическими страстями, сколько личными переживаниями – например, ревностью.

Повесть Начаровой написана на стыке художественного и документального жанров, о чём свидетельствует авторское предуведомление. Оно указывает на автобиографические истоки повести (с. 16):

«Действие этой повести начинается 15 сентября 1948 года, в шестой день рождения моего отца».

Послевоенная тема присутствует и в другой публикации журнала – в романе Яны Жемойтелите «Солнце дышит холодом». Роман опубликован с редакционным предуведомлением (с. 49): «Продолжение. Начало см. журнал «Урал», 2022, № 4».

Жемойтелите обнаруживает редкое мастерство сюжета. Сюжетные ходы романа настолько же непредсказуемы, насколько и логичны. Так, в финале Первой части романа, опубликованной в предшествующем – 4-ом выпуске «Урала», умирает главная героиня. Примечательна мотивировка этого страшного события. Красная финка, некогда рождённая в СССР (а не на исторической родине), во время советско-финской войны проходит серьёзную разведшколу и прибывает в Финляндию. Однако, несмотря на безупречное владение финским языком и надёжную легенду, разведчица попадается финской полиции благодаря, казалось бы, очень мелкому, почти ничтожному промаху. Когда её допрашивают полицейские, она по-советски называет сначала фамилию, затем имя, меж тем в Финляндии, европейской стране гуманистического толка, уважение к личности подразумевает, что фамилия следует после имени.

За выяснением того, что финка – красная, – немедленно следует расстрел. Времена всё-таки военные.

Наряду с остроумной художественной деталью, говорящей о различиях советской (коллективной) и несоветской (личностной) ментальности, роман содержит и своего рода сюжетный ребус: а каковым будет продолжение, если главная героиня расстреляна? – этим вопросом невольно задаётся читатель, знакомый с Первой частью романа. И Жемойтелите, виртуозно владея сюжетом, ведёт читателя далее сквозь причудливый лабиринт событий – настолько же непредсказуемых, настолько и мотивированных. Узнать о них можно, читая роман – Первую и Вторую части.

Характеры, выведенные писательницей на повествовательную сцену, настолько же целостны, насколько и многомерны. Причём их развитие находится в своего рода контрапункте с ходом советской истории послевоенного периода.

Так, одно из центральных действующих лиц Второй части – дочь героини, расстрелянной финнами в первой части. В романе фигурирует и бабушка девочки – тоже финка, издавна живущая в Советской России.

Судьбы бабушки и внучки тесно переплетены с ходом событий в стране. Обе героини романа, будучи социально неприкаянными в условиях послевоенной разрухи, обретают помощника и консультанта в лице Андропова (реально историческое лицо, введённое в роман). В романе тонко показано, что Андропов сочетает личный альтруизм, почти рыцарство с трезвым знанием жизни, со своего рода политическим реализмом. Он понимает, что амплуа жены врага народа в тогдашней политической обстановке может повредить бабушке главной героини романа (муж престарелой финки продолжает сидеть в тюрьме по вздорному обвинению, и даже у Андропова не достаточно служебных полномочий, чтобы вмешаться и помочь жертвам социальной несправедливости). Однако Андропов оказывает посильную помощь бабушке и внучке, несколько парадоксально сочетая в характере романтические, почти прекраснодушные черты и черты искушённого жизнью практика. (Литературный портрет Андропова – одна из художественно сильных составляющих романа).

Происходит ли в итоге реабилитация бабушки, а заодно и внучки, вписываются ли они в советский контекст, можно узнать, прочитав роман.

По-особому взаимодействует с советской действительностью внучка той, что вынуждена едва ли не стыдиться собственного мужа. В романе тонко показано, как хрущёвская оттепель, а следовательно, смягчение железного занавеса, порождает молодёжную моду, содержащую признаки зарубежных свобод.

На волне оттепели и молодёжного раскрепощения у главной героини завязывается роман с богемным поэтом, заезжим властителем петрозаводских литературных площадок. И девушка опрометчиво едет к нему в Москву из родного Петрозаводска. В погоне за столичной роскошью несчастная наталкивается на некий тотальный обман, пустоту и скуку.

Жемойтелите владеет искусством детали. Так, неспособность девушки вписаться в мир столичной богемы показана не напрямик, а исподволь: девушка неумело курит, что свидетельствует о неестественной для неё столичной среде обитания и о неспособности девушки, явившейся с сурового Севера, вписаться в круг столичной богемы.

Чем кончается поспешный роман можно узнать, читая произведение. И вот что примечательно: личный опыт героини связывается с историческим опытом страны. Личные страдания героини, брошенной судьбою в столичный омут, исподволь связываются с хрущёвской оттепелью как общегосударственным стрессом и, напротив, трогательно-скромная обстановка Петрозаводска связывается с патриархальными устоями, с консервативными началами.

Помимо узнаваемого состязания Петрозаводска с Москвой (по кругу ценностей), роман содержит консервативно-советские настроения. Взыскательный читатель возразит: Петрозаводск и Москва разнятся в авторских оценках, а не в «первичной» исторической реальности. Однако недоверие к европейской роскоши и тенденция вернуть железный занавес – суть авторские начала, которые вызваны к жизни, спровоцированы советской действительностью послевоенных лет, обусловлены тогдашней общественной обстановкой.

Выведенный в романе богемный литератор для того, чтобы выжить, занимается теневым бизнесом. И эта деталь жизненного поведения столичного соблазнителя дана в русле советской идеологии, советских гонений на частное предпринимательство. Московский литератор показан в романе как человек этически безответственный, лукавый и двоедушный…

При всём том, развитие сюжета в романе содержит одну почти незаметную психологическую натяжку: не совсем понятно, на каких основаниях заботливая бабушка легко отпускает внучку из Петрозаводска в Москву и даже снабжает её пищей в дорогу. Логичнее было бы, если б девушка убежала в Москву против воли бабушки. Однако художественное произведение не есть психологический трактат. Быть может, странное поведение бабушки в романе указывает на массовую приверженность к европейским удобствам, которые стали доступны в оттепельную пору – и с этими удобствами неизбежно связывается столица.

Жемойтелите живописует ужасы советской действительности, но неизменно связывает их с очищением души от скверны, тогда как западное благополучие в романе, напротив, получает негативную авторскую оценку. Автор приходит к апологии советской действительности не путём её наивной идеализации (или, как говорили в те времена, лакировки), а путём противопоставления любви – пользе. В отличие от пользы любовь бескорыстна и способна распространяться даже на ужасную страну… Напрашивается параллель из Бродского: «И пока мне рот не забили глиной, / из него раздаваться будет лишь благодарность».

В романе Жемойтелите, в этой многофигурной композиции, описывается выдающийся человек (театральный режиссёр), которому рот-таки забили глиной. Причём сыграла свою роль не только зависть менее талантливых коллег, а нечто менее рациональное, менее объяснимое – всеобщая серость, на фоне которой появление человека творчески яркого выглядит неуместным. Однако подобно Бродскому наша современница испытывает любовь и благодарность к той стране, которая иногда способна ввергать в отчаяние…

Краткая биография гениального режиссёра, затравленного зложелателями (среди них имеются и некоторые идеологически бдительные товарищи), будучи формально (сюжетно) привязанной к основному действию книги, фактически являет собой вставную новеллу в романном целом.

Роман практически безупречно написан и может эстетически впечатлить даже того, кто не испытывает ностальгии по Советскому Союзу.

Струя ретроспективизма, которая несомненно угадывается в прозе Начаровой и Жемойтелите, ещё более отчётливо присутствует и в прозе Матвеевой. Рассказ Анны Матвеевой «Ibid» посвящён библиофилам и музейщикам – самоотверженным людям, которые сквозь тьму наслоений выискивают и обнаруживают драгоценные крупицы прошлого.

Художественная сила рассказа заключается, однако, в том, что по смыслу он не сводим к антикварной или букинистической теме. Художественно анализируя феномен времени, которое неостановимо губит целые пласты жизни, автор исподволь задаётся вопросом о природе человека, который сознательно и подсознательно ищет либо духовного, либо литературного бессмертия. Фактически преодолеть время позволяет или святость, благодаря которой человек сподобляется вечного блаженства, или гениальность, благодаря которой человек становится властителем дум и влияет на ход земной истории. Мысленно посещая переделкинское кладбище, автор поневоле задумывается о том, чьи могилы не затерялись среди других – безвестных – могил (с. 4):

«На переделкинском кладбище похоронено много таких сочинителей. И народная тропа идет, не зарастая, к Тарковскому, Пастернаку, Чуковскому, но стоит принять чуточку левее, спуститься вниз, свернуть направо – как в поле зрения тут же попадают могилы безвестных ныне авторов, на памятниках которых обязательно есть уточнение: писатель или поэт».

Творчески симптоматично, что Матвеева в данном случае говорит не о тех, кто достиг или не достиг Царства небесного, а о тех, кто остался в памяти поколений благодаря своей гениальности или, напротив, канул в Лету. Мысленно прохаживаясь по писательскому кладбищу, автор в скрытой, но узнаваемой форме разграничивает гениальность и святость как различные, но взаимосвязанные пути к бессмертию.

Правда, в рассказе не упомянут Евтушенко, который уместился на клочке земли близ Пастернака (его почитателем и учеником провозглашал себя поэт-семидесятник). Евтушенко явно хотел бы не только пространственного, но и метафизического соседства с Пастернаком.

Однако относительно частный вопрос о месте Евтушенко в русской поэзии не перечёркивает художественной концепции бессмертия, которую автор рассказа искусно вуалирует повествовательными частностями и даже элементами бытописания (своего рода литературное музееведение).

К прошлому (а не к будущему) направлена и проза Владимира Смирнова. В своём малом цикле рассказов «Сбежавший осёл Феерсона» (цикл составляют всего два произведения) Смирнов повествует о причудливых метаморфозах, которые претерпевают одушевлённые феномены во времени.

В рассказе «Разговор с писателем Грином (фантасмагория)» Смирнов повествует о своей личной встрече с Грином, которая состоялось благодаря его портрету. Очевидно, и он хранит частицу души писателя-романтика.

Меняя обличья, а отчасти и оставаясь неизменной, душа человека преодолевает время. Едва ли не вездесущей остаётся и душа писателя-романтика.

«Друзья мне – мертвецы / Парнасские жрецы» – по иному, но сходному поводу писал Пушкин.

Второй рассказ «Сбежавший осёл Феерсона» (по нему назван малый цикл) содержит современный сюжет: некая дама (по каким-то своим таинственным причинам) непререкаемо желает приобрести картину с изображением осла. Однако у неё с собой нет необходимой суммы, и она буквально умоляет лавочника, чтобы тот незначительно сбавил цену (покупательница готова приобрести осла на последние оставшиеся у неё деньги). Однако продавец, ссылаясь, в частности, на волю художника, не идёт не на какие уступки. Этот человек проявляет поистине ослиное упрямство.

В результате неразрешимой тяжбы осёл в определённый момент действия ко всеобщему удивлению таинственно исчезает с картины… Остаётся лишь некогда окружавший его пейзаж.

В рассказе остроумно спародировано наше время, когда вопрос о деньгах (в том числе о деньгах сравнительно мелких) приобретает неподобающую ему остроту. Она фактически приводит к удивительному перемещению статичного осла…

И вот (в новом сюжетном обличье) перед читателем является авторская мысль о том, что всякий портрет таинственно связан с тем, с кого сделан портрет.

Кто присутствует на портрете – изображение знаменитого писателя или сам писатель? Кто присутствует в пейзаже – изображение осла или сам осёл? Эти вопросы остаются открытыми вопреки тому, что мы привыкли принимать за истину.

Опубликованным в «Урале» рассказам Владимира Смирнова по смыслу параллельна шуточная пьеса (вернее, трагикомедия) Рины Ю Нарши «Кладбище понтов. Автомобильная сказка с родными номерами».

Нарши свидетельствует о том, что автомобили, связанные с автовладельцами, имеют свои волнующие истории и подчас приравниваются к одушевлённым существам. Они способны либо мстить людям за то, что люди, эти странные существа, неправильно себя ведут и неправильно обращаются с автомобилями, либо, напротив, смиряться с человеческим несовершенством.

Несмотря на сюжетные вставки, пьеса Нарши тяготеет к бессюжетности; она интересна, быть может, не столько действием, сколько диалогами.

Рубрику «Проза и поэзия» продолжают рассказы Александра Грановского, объединенные общим названием «Золотая пуля».

Прибегая к фантастическому гротеску, автор говорит о подчас подвижных – или размытых – границах между жизнью и смертью. В первом рассказе – «Последний бой» – описывается экстремальная ситуация (с. 154):

«И вот их самолеты, израсходовав весь боезапас, уже летят лоб в лоб на смертельный таран, но в самый последний миг русский ас делает вираж в сторону, и он, Эрих Хартман, с расстояния каких-то метров успевает рассмотреть его Лицо!.. И, о боже, в нем даже опустело перехватывает дух – это был сам Иосиф Виссарионович Сталин в парадном костюме генералиссимуса с золотой звездой и с такими же золотыми эполетами».

Очевидно, в данном случае говорится не только о смертельном состязании двух лётчиков асов. Говорится о том, что русского лётчика воодушевляет Сталин, а Сталин в свою очередь настолько проникается судьбой лётчика, что почти перевоплощается в него. Становится им.

Второй рассказ «Золотая пуля» (по нему назван цикл) также написан в гротескно фантастическом ключе и посвящён тому, как на войне почти исчезает граница между жизнью и смертью.

Завершает рубрику «Проза и поэзия» следующая публикация: Богдан Бейк «Мох. Миниатюры».

Показательно название цикла миниатюр: мох – есть некая космическая субстанция, часть необозримого леса, и в то же время мох имеет не монументальную, а миниатюрную природу. В отличие от высоких деревьев он легко умещается под ногами путника.

Космос и частное бытие – антитеза, которая сопровождает прозу журнала, по-особому реализуется в миниатюрах Бейка. Автор пишет о малом и крупном (с.185):

«Как нам говорили: это не ешь – волчья ягода. Только ока [возможная опечатка, может быть, «одна»? – В.Г.] синица ту ягоду ест.

Сердцебиение наизнанку вывернуто, и хочется трогать сердце, но как нам говорили: это не трогай – разобьёшь.

Смотришь в небо и вспоминаешь, как нам говорили о нем: «синее». А синее – это как спать постоянно?».

Поэзию и прозу, публикуемую в журнале, объединяют признаки историзма, которые не вычленяются явно, быть может, лишь в прозе Бейка, он описывает лес, который в малой степени зависит от смены исторических эпох.

Меж тем, в стихах Алексея Дьячкова «На последней странице учебника» говорится о смене поколений, которая неотделима от движения истории.

В стихотворении «Боярышник» Дьячков пишет о своём учителе (с. 43):

Соберемся у физика после звонка.

Продолжая рассказ о полулегендарном учителе, наш современник стремится на современный лад реализовать пушкинскую модель времени (не случайно упоминание Пушкина). Как в циклических композициях Пушкина («Возрождение», «К***» и др.), в циклическом построении современного поэта путешествие в прошлое есть и устремление к будущему. Разгадка будущего сокрыта в прошлом.

Дьячков продолжает (там же):

На привале у речки в густом ивняке.

Рассказ о том, что произойдёт век спустя, завершается на неожиданной ноте:

Никогда не сходился с ответом его.

Очевидно, в данном случае речь идёт не только о школьном учителе физики, память которого дорога поэту. Речь идёт также о Пушкине, академическая правильность которого несколько парадоксально сопряжена с умением оспорить школярскую истину. Не потому ли ответ на последней странице учебника, упрощённая подсказка, не сходится с ответом, который содержит прозрение?

Тема Хроноса в стихах Дьячкова связывается не только с мотивом школы, но и с мотивом смены поколений.

В стихотворении «Третья сказка» поэт пишет (с. 47):

Там Яга у избушки задумчиво семечки лузгает…

Детство внешне банально, но внутренне свежо связывается у Дьячкова со сказкой. Однако в стихотворении «Третья сказка» принципиально не только то, что сказано, но также то, что не сказано. Как и в прозе Жемойтелите, в стихах Дьячкова смена поколений связывается с судьбой страны. Ей соответствует, например, описанный поэтом тип детсада. Контуженный воспитатель – вероятнее всего тот, кто прошёл Великую Отечественную войну.

Если дела обстоят так, то за сменой поколений сквозит история… Случайно ли, что род и Родина – слова однокоренные?

Менее явно, и всё же узнаваемо историзм присутствует и в публикации Ирины Колесниковой, она озаглавлена «Поэтическая подборка 37 размера».

За фактами быта в стихах Колесниковой угадывается личный опыт поэта. Колесникова пишет (с. 149):

модельные

Женский мир в стихах Ирины Колесниковой несколько парадоксально и творчески неожиданно таит за собой изображаемую поэтом эпоху.

Случайно ли, что в своих стихах Колесникова немало размышляет о природе времени и смерти? Она пишет (с. 148):

браслету, зеркалу, плечу…

И всё же выход из проблемной ситуации поэт неожиданно обнаруживает в ритме времени, которое, казалось бы, привязывает к пустым вещам.

Поэт пишет (там же):

и кто-то любит все равно.

Вторая половина стихотворения симметрически переворачивает первую и звучит как гимн времени – этому континууму человека.

Компонента историзма по-особому присутствует и в стихотворной подборке Марии Леонтьевой «Поющий прах». Как указывает биографическая справка, Леонтьева по «основной» профессии – археолог.

С данной профессией в стихах Леонтьевой косвенно согласуются таинственные метаморфозы предметного мира (знакомые нам и по прозе Владимира Смирнова).

Поэт пишет (с. 12):

Жучком, грызущим мёртвую кору.

Однако, чем больше истончается человек, тем отчётливее заявляет о себе его бессмертная душа (там же):

Сквозь смерть и дым, мой друг. Сквозь смерть и дым.

Минимализм в эстетике Марии Леонтьевой косвенно согласуется с её археологической профессией, ориентированной на ценность, казалось бы, житейски второстепенных частностей, по которым, однако, может быть восстановлено таинственное целое.

В некоторых стихах Леонтьевой археологическая профессия связана не только с раскопками, но и с погружением в метафизические глубины. В стихотворении «Самосделка на раскопе» Леонтьева пишет (с. 14):

Не сохраняет след, терпкий и невесомый…

Если в первой половине стихотворения описан предметный мир, то во второй является мир таинственно невесомый (там же):

Вкось на раскоп падает тень веков.

Тень веков есть таинственное присутствие истории в частном бытии.

Компонента историзма, которая неотделима от профессии археолога, присутствует и в стихотворении, давшем название всей подборке. Оно состоит из одной строчки:

Поющий прах.

Поэзия «Урала» изоморфна и родственна по смыслу прозе «Урала». И в поэзии, и в прозе журнала контрастно взаимодействуют малое и крупное. В качестве малого является частное бытие (с обувью 37 размера в стихах Колесниковой и др.), а в качестве крупного – таинственный космос или таинственный ход истории.

И всё же буквальное равенство поэзии и прозы попросту невозможно. Напротив, их внешнее (подчас обманчивое) сходство сопровождается их внутренним различием. В отличие от поэзии проза допускает бытописание, которое связывает персонажей прозы с их историческим фоном – так обстоит дело, например, в прозе Начаровой и Жемойтелите.

Поэзия журнала «Урал» как бы приходит на территорию прозы, но сохраняет свою имманентную природу, не превращается в прозу. Поэты «Урала» ведут свои творческие поиски параллельно прозе, но не в отождествлении с нею. Вот почему поэзия, публикуемая в журнале, сопровождается не столько классической завершённостью, сколько, напротив, творческими поисками. О них свидетельствует заведомо проблемная коллективная подборка, которая озаглавлена «Лаборатория современной поэзии».

Данная подборка свидетельствует не только о том, что поэзия (при своём литературном заигрывании с предметным миром) заведомо не может достичь предметной целостности, эмпирической конкретности, которая присуща исторической прозе. «Лаборатория» указывает также на то, что творческое состязание поэтов является едва ли не более интенсивным, нежели взаимодействие прозаиков (которые не борются за пальму первенства).

Коллективную подборку предваряет следующий редакционный текст (с. 160):

«Весной 2021 года Екатеринбургский государственный театральный институт при поддержке редакции журнала «Урал» провёл очередной курс Лаборатории современной поэзии. Творческие семинары возглавляли известные поэты Артём Скворцов (Казань), Олег Дозморов (Лондон), Юрий Казарин (Екатеринбург). В работе Лаборатории приняли участие 15 молодых стихотворцев, большая часть которых представлена в этой подборке».

Данное предуведомление свидетельствует об одном: взращивать начинающих авторов призвали признанных поэтических мэтров, а значит, поэзия журнала, при своём подчас экспериментальном характере, иерархически организована более жёстко, нежели проза. Литературный суд, пусть и самый доброжелательный, подразумевает борьбу поэтов за пальму первенства. (В редакционном предуведомлении к коллективной подборке вскользь упоминается, что публикуемые авторы прошли определённый отбор, стихи не всех участников проекта были напечатаны).

Татьяна Клокова (Владимирская область) в своих стихах занимается ритмическими поисками вне силлабо-тонической системы. Она смело разрабатывает особый ритм-синтаксис и даже ритм-смысл, например (с. 162):

 

но бывает наоборот.

В самом деле, земля по-своему свята, а небо, напротив, можно при кликушеском взгляде низвести до земли.

В стихах Александра Егорова (Санкт-Петербург) живёт урбанистическая муза. Однако «лесенке» Маяковского Егоров противопоставляет пластически стройный, плавно организованный стих, например (с. 164, «У меня ничего нет»):

Туча, играясь водой, окатила крыши домов и трубы.

В стихах Надежды Келаревой (г. Онега Архангельской области) присутствует эстетика минимализма. Келарева стихийно или сознательно следует традициям Лианозовской школы, ориентированной как на отказ от пышных эпитетов, так и на социально-бытовую конкретику.

Келарева пишет (с. 165):

Забор не знает, что он – оградка.

К поэзии элементарного отчётливо тяготеет и Марта Стрелецкая (Воронеж); она пишет (с. 167):

показала мне моя учительница

Кира Марченкова (г. Сельцо Брянской области) следует путём интимно-психологической лирики, например (с. 167):

Слушаешь собственный шёпот, вцепившись в простыни.

Стихи Марченко на фоне коллективной подборки видятся наиболее лиричными. Марченко пишет о своём неповторимо частном опыте в его взаимодействии с бытийной стихией.

Алексей Комарцев (Санкт-Петербург) тяготеет к советскому ретро. Он пишет классическим стихом, например (с. 168):

не называть газету, а молчать…

Екатерина Малофеева (Чита) тяготеет к элегическому началу, художественно осмысляя его на современный лад, например (с. 172):

я слишком стар для тьмы и ноября

Внутренняя зрелость не позволяет поэту заниматься устарелыми элегическими банальностями. И всё-таки в стихах Малофеевой на современный лад присутствует Хронос, спутник элегии.

Любава Горницкая (Ростов-на-Дону) склонна к предметной конкретности и в то же время иносказательности, например (с. 172):

И люди сквозь асфальт прорастают.

В стихах Горницкой присутствует современное эхо обэриутства.

Денис Сорокотягин (Москва) склонен к прозопоэзии.

В целом коллективная подборка «Лаборатория современной поэзии» сопровождается двумя тенденциями. Некоторые авторы, например Егоров, наследуют лироэпический склад поэзии Бродского – поэта, сохраняющего личный взгляд на крупные явления – такие как, например, Петербург. Некоторые авторы, например, Келарева и Стрелецкая, следуют путём эстетики минимализма – путём поэтизации элементарно бытовых, житейски понятных феноменов.

Соотношения различных авторов коллективной подборки указывают на особые риски, которые невольно берут на себя современные поэты. Лироэпический путь (Егоров и некоторые другие) потенциально ведёт к подражанию Бродскому, а путь художественного минимализма ведёт к маргинальному началу. Современных поэтов, фигурально выражаясь, подстерегает Сцилла эпигонства и Харибда мелкотемья.

Однако поэт, поистине великий, может миновать двух чудовищ – не столько умственной изобретательностью, сколько силой таланта.

Тем не менее, лироэпический путь, путь контрастного сопряжения частного и общего, малого и крупного открыт в прозе и фактически закрыт Бродским в поэзии. Например, Жемойтелите, которая контрастно сополагает советского человека и советскую историю, было бы просто абсурдно обвинить в подражании Бродскому, несмотря на смысловые переклички нашей современницы и Бродского. У прозы иной путь, нежели у поэзии. И там, где в прозе всё логично, в поэзии является проблемное поле.

Ему соответствует журнальная рубрика «Слово и культура». Редакционную анкету журнала по-разному заполняют Иван Плотников и Анастасия Волкова.

О своих ранних стихах (они писались в 15–16 лет) Плотников говорит как о стихах незрелых, но по-своему значимых в пору творческого поиска, творческого самоопределения.

На вопрос о том, кто из поэтов входит в его ближайший круг чтения, в его домашнюю библиотеку, Плотников отвечает, что много читал Бродского, но счастливо избег влияния Бродского. (Любопытно, что проблема влияния Бродского не только существует, но отчасти и осознаётся современными поэтами).

На вопрос о том, различаются ли стихотворство и поэзия, Плотников отвечает утвердительно: да, различаются. Поэзию Плотников усматривает не только в рифмованных текстах, но и в некоторых невербальных (несловесных) жизненных практиках. При этом Плотников противопоставляет поэзию стихотворству как вечное социальному.

Поэзия есть своего рода отдых от социальных проблем – считает Иван Плотников.

На вопрос о том, что такое верлибр, Плотников отвечает, что верлибр радикально отличается просто от прозопоэзии. Однако верлибр более статичен и созерцателен, нежели классический стих – считает Плотников.

Ответы Анастасии Волковой на вопросы анкеты более кратки и более просты, нежели ответы Ивана Плотникова. При этом не утверждаем, что просто это всегда «хорошо», а сложно – это всегда и безоговорочно «плохо». Ответы Плотникова более замысловаты, нежели ответы Волковой.

Волкова утверждает, что наивные и незрелые стихи она пишет лет с 7, а серьёзные – лет с 16.

На вопрос о том, кем из поэтов она зачитывалась, кто на неё повлиял, Волкова перечисляет рад поэтов – например, Набокова и Фроста, однако оговаривая, что перечисление поэтов без развёрнутого комментария бессмысленно, но на комментарий нет времени.

На вопрос о том, различаются ли поэзия и стихотворство, Волкова отвечает утвердительно: да, различаются. С поэзией она связывает труд и вдохновение, а со стихотворством – труд без вдохновения.

Попутно Волкова противопоставляет социальному ряду иррациональное и невыразимое.

Ответы Плотникова и Волковой на вопросы анкеты согласуются с соотношением поэзии и прозы как на страницах журнала «Урал», так и в нынешнем литературном мире. Историческая проза, в которой изображаются частные лица, а не только исторические титаны, сегодня социально востребована, тогда как современная поэзия лишь ищет путей самоопределения. Поэт, разумеется, вправе творить для души или для немногих, однако и такой – намеренно изолированный – путь в поэзии является в результате творческих поисков, которые подчас непросты.

Творчески симптоматично, что на страницах журнала в той или иной форме ведутся дискуссии о поэзии, а проза по умолчанию считается наименее дискуссионной сферой современной литературы.

Текстовый корпус журнала построен так, что размышления, обзоры, дискуссии, рецензии – словом, тексты о литературе, регулярно размещаются после рубрики «Проза и поэзия», которая открывает каждый выпуск журнала. Благодаря тому, что научные и научно-публицистические рубрики располагаются после «Прозы и поэзии», литературоведение и критика в журнале предстают в совокупности как письменный мастер-класс для современных прозаиков и поэтов.

В рубрике «Критика и библиография» опубликована статья Сергея Эрлиха «Как Онегин стал Евгением. Следует ли пушкинистам игнорировать дилетантов?».

Анализу романа «Евгений Онегин» в статье предшествует плодотворный авторский посыл: дилетанты в пушкинистике выступают со смелыми (иногда чересчур смелыми) гипотезами, а профессионалы пушкинисты напротив, повторяют то, что писалось до них и не решаются выйти за пределы очевидных фактов.

Эрлих рекомендует профессиональным пушкинистам проявить внимание к гипотезам дилетантов для того, чтобы поверить алгеброй гармонию – проверить гипотезы, обращаясь ко многочисленным фактам.

Именно такое взаимодействие дилетантов и профессионалов Эрлих считает плодотворным при исследовании «Евгения Онегина». Академически исчерпывающе перечисляя различные источники имени Евгений в романе (как исторические, так и литературные), Эрлих сетует на то, что даже маститые пушкинисты, признанные комментаторы «Онегина», например, Набоков ограничиваются констатацией некоторых фактов, но никак не объясняют эти факты. Набоков приводит параллель Пушкина со Стерном (параллель, в которой фигурирует имя Евгений), но никак её не комментирует. С другой же стороны, некоторые дилетанты – например Козаржевский – продолжают смело высказывать ничем не подтверждённые гипотезы – вот на что сетует Эрлих.

Однако в своём увлечении бесчисленными фактами и желании их систематизировать, автор статьи всё же несколько игнорирует взаимоотношения художественной реальности и «первичной» реальности. Если «Онегин» самостоятельное произведение, а не вариация на тему Стерна (или другого писателя, фактически давшего Пушкину имя главного героя), имеет смысл исходить из этимологии имени Евгений, а не только и, быть может, не в первую очередь из литературного контекста «Евгения Онегина». Как известно, Евгений – значит, благородный. Если дело обстоит так, имеет смысл соотнести имя Онегина с упоминанием благородства в романе («Не в первый раз он тут явил / Души прямое благородство»). Что такое благородство в авторском контексте Пушкина (а не в контексте Стерна) – тема полноценного исследования, в котором Стерн (или любой другой не-Пушкин) будет играть неизбежно привходящую роль.

Сходные соображения высказывает Н.И. Михайлова, которую автор статьи цитирует. При всём том, в статье Эрлиха простая, но здравая позиция Михайловой не получает развёрнутого подтверждения и напротив, толкуется как описательный (поверхностный) взгляд на великий роман.

Вторая часть статьи Эрлиха посвящена вопросу о том, не является ли роман мистификацией в том смысле, в каком известный цикл пушкинских повестей писал изображаемый Пушкином Белкин. Ища в «Онегине» изображаемого Пушкиным автора, Эрлих указывает то на Онегина, то на одного из реально-исторических современников Пушкина и окончательно не останавливается ни на одной кандидатуре в авторы. Однако в порядке подтверждения того, что роман написал не Пушкин, Эрлих указывает на рифму, которую считает неточной, неудачной и не достойной Пушкина – это рифма «родной» – «чужой» («Она в семье своей родной / Казалась девочкой чужой»; «И в их устах язык чужой / Не превратился ли в родной?»). Однако следует заметить, что у Пушкина много подобных рифм и в лирике. Например, Цветаева в работе «Мой Пушкин» обращала внимание на почти тавтологическую рифму «забуду» «буду» в стихотворении Пушкина «К морю». В «Городке» Пушкина имеется рифма «небольшой» – «удалой»; в стихотворении «Няне» – рифма «моя» – «меня». Силу и глубину рифмы определяет всё же не звуковой изыск, а контекст её употребления; рифмуются подчас не столько звуки, сколько авторские смыслы. Иначе мотивацию той или иной рифмы пришлось бы искать не в авторском контексте, а в словаре рифм – в этом хитроумном изобретении. И тогда творцом рифм, подлинным художником, был бы не Пушкин или иной поэтический классик, а составитель словаря рифм.

По своему пафосу и даже по своему жанру обстоятельная и попросту академически исчерпывающая работа Эрлиха согласуется с публикацией Валентина Лукьянина «Между научной совестью и комфортом стабильности. «Рудольф Лившиц. Имитация науки: Полемические заметки». (О книге: Рудольф Лифшиц. Имитация науки: Полемические заметки. – Воронеж: Издательский дом ВГУ, 2021). Подобно Эрлиху Лукьянин остроумно сочетает строго выдержанный академизм с пафосом скандального журналистского расследования (или интеллектуального детектива).

Ссылаясь на книгу Лившица, упомянутую в заглавии работы, Лукьянин насмешливо сетует на то, что в большинстве нынешних докторских диссертаций имеет место прилежное повторение каких-то общих мест. Меж тем, новоявленные доктора – продолжает негодовать Лукьянин – почему-то очень не любят, когда в их трудах обнаруживают досадные огрехи или просто повторения того, что общеизвестно.

Ни в коей мере не оспаривая Лукьянина (который по силе аналитики не уступает Эрлиху), остаётся заметить, что трагикомическая (или просто трагическая) ситуация с защитами докторских, добросовестно описанная Лукьяниным, в целом ряде отношений этически двусмысленна. Если соискатель слабой докторской провалится (как этого фактически требует Лукьянин), он рискует потерять работу. В результате ему не на что будет кормить собственную семью, которая, разумеется, не виновата в его интеллектуальных огрехах. «Жена и дети, друг, большое зло» – писал Пушкин в одном из Посланий цензору. Проблема заключается не только в том, что у докторов наук (или у соискателей упомянутой учёной степени) чаще всего имеются семьи.

С докторскими сопряжена и социальная проблема. Если лицо, ответственное за процесс защиты докторской (например, заведующий кафедрой) устроит несостоятельному соискателю публичный тарарам, незаслуженно пострадает авторитет учреждения, в котором происходит защита докторской (защита – дело коллективное). Поэтому заведующие кафедрами в абсолютном большинстве случаев не заваливают своих же соискателей учёной степени.

Утверждать, что многочисленные коллеги способствовали ошибкам автора докторской диссертации, было бы просто абсурдно. Меж тем, если пострадает соискатель докторской степени, прямо или косвенно пострадают его коллеги, ибо возникнет вопрос: кто и почему допустил к защите халтурщика? чем занимаются в вашем учреждении?

Остаётся добавить, что написание докторской диссертации у нас в большинстве случаев не оплачивается; докторантура как институция, позволяющая человеку заниматься только научной работой, в наши дни не существует или почти не существует. Понятно, что, являясь преподавателем или выполняя другую прикладную (а не собственно научную!) работу, соискатель докторской степени не может уделить всё внимание будущей докторской. Она пишется неизбежно между делом. Плачевный результат не заставляет себя ждать…

Очевидно, что несостоятельные докторские диссертации, которые буквально тиражируются в пугающем множестве, приводят к катастрофическому упадку науки и чудовищно вредят в иных сферах, за которые наука (постоянная спутница высшего образования) в принципе отвечает.

Повсеместный вред от фиктивной защиты докторских диссертаций трудно преувеличить.

Наряду с филологической полемикой в текстовом корпусе журнала имеется литературно-критическая публикация, намеренно эпатирующая читателя. Она располагается в заключительной рубрике журнала с показательным названием «Критика вне формата». Публикация представляет собой рецензию на литературное произведение и называется «Примечания на «Хулигангела» Наталии Рубановой». Имеется библиографическая отсылка к следующей книге: Наталья Рубанова. Хулигангел, или Далеко и Навсегда. Нетленки, тленки и монопье. – СПб.: «Лимбус-пресс», 2022.

Автор рецензии обозначен несколько экстравагантным способом: Василий Ширяев, Камчатка, посёлок Вулканный.

Ширяев пишет о внутренней музыке прозы Рубановой, однако, почти не касаясь смыслоразличительной природы музыки в прозе или поэзии. В рецензии имеется лишь юродивая отсылка к Петербургу и Достоевскому. Ширяев пишет (с. 237): «Кто такой «хулигангел»? Мелкий бес. А «бесы», как мы знаем из главного питерского классика, Фёдора Михайловича Достоевского, – это деклассированная интеллигенция, пустившая в свою душу вражьи голоса».

Рецензия Ширяева посвящена феномену прозы, а не явлению поэзии, тем не менее, Ширяев позиционирует себя в смысловом поле современных представлений о музыке и ритме текста, которые достигаются не путём силлабо-тоники, а иными путями. Новые поиски в области ритма порой расшатывают границы между поэзией и прозой.

Наряду с неформальными опытами в критике, присущими Василию Ширяеву, в журнале имеются и вполне академические рецензии на современную литературу. Примечательна публикация Ларисы Сониной «Август, холод и судьба». О книге: Владимир Михеев. Проза. Книга первая: Рассказы. Книга вторая: Романы. – Челябинск, издательский центр «Павлин»; ЧОПО «Союз писателей России», 2020.

В рассказе Михеева «Август» автор рецензии усматривает художественное свидетельство о силе прощения. Также в рецензии говорится о романе Михеева «Облава». Один из запоминающихся и быть может, центральных эпизодов романа – выход героя из тюрьмы, который сопровождается не только высвобождением, но и трагедией. Человек, вернувшийся из мест заключения, социально неприкаян и обречён на роль изгоя.

В целом же развитие романного сюжета, по свидетельству Сониной, сохраняет детективную окраску и в то же время сопровождается этической коллизией. Герой стоит перед выбором между правдой и социальным благополучием.

Далее в рецензии говорится о романе Михеева «Покидая содом». Роман, как указывает рецензент, посвящён жизни литературной богемы и выдержан в сдержанных тонах: в романе отсутствует сюжетный экстрим.

Рецензия помещена в подрубрике «Книжная полка», включённой в рубрику «Критика и библиография». Там же, в «Книжной полке» имеется публикация Артёма Комарова «И плывут метафоры налегке…». О книге: Сергей Попов. Вся печаль. М.: Вест-Колнсалтинг, 2021.

В рецензии говорится о поэзии Сергея Попова. Комаров усматривает в творчестве Попова благородную сдержанность, присущую как северному характеру, так и северному ландшафту. По мысли критика, за минимализмом словесных средств поэта присутствует тайна.

Среди поэтов, родственных Попову, Комаров упоминает уральского поэта Бориса Рыжего. Тем самым рецензент соотносит творчество Попова с Уральской поэтической школой. С нею в работе Комарова связывается и особая среда обитания, которая прямо или косвенно соответствует Уралу.

В рубрике «Критика и библиография» имеется и подрубрика «Иностранный отдел». В ней опубликована работа Сергея Сиротина «Настоящая родина». О книге: Жан-Поль Дюбуа. Не все люди живут одинаково. Пер. с фр. Е. Брагинский. М.: Эксмо, 2021.

В своей рецензии Сиротин прослеживает у Дюбуа русско-европейский мотив превратностей и коловратностей судьбы. На означенном смысловом – и сюжетном – фоне Сиротин говорит о взаимоотношениях протестантства и католичества (главный герой рецензируемой книги – духовное лицо).

Далее следует подрубрика «Волшебный фонарь», принадлежащая рубрике «Критика и библиография». В «Волшебном фонаре» имеется следующая публикация: С.В.С. «Банальная вечная любовь. Вестсайдская история (2021). Реж. Стивен Спилберг».

Анализируя недавно вышедший на экраны фильм Спилберга «Вестсайдская история», который является ремейком одноимённого фильма 1961 года, рецензент свидетельствует о том, что ремейк уступает оригиналу – является его поверхностным перепевом.

В публикации высказывается и более общая мысль о ремейках как о неплодотворных явлениях кинематографа. Автор публикации считает, что ремейки художественно оправданы только тогда, когда они несут радикальное переосмысление оригинала.

Смысловому центру множества публикаций «Урала» соответствует многомерная диада: человек и космос, человек и история, человек и Бог.

Отчётливо антропный принцип журнала опосредованно соответствует великим словам, которые сказал Достоевский в июне 1880 года на открытии памятника Пушкину работы Опекушина: «Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собой в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь эту тайну разгадываем».

Если Пушкин есть высшее средоточие наших чаяний, то он являет нам лучшие свойства человека вообще. О христианском гуманизме Пушкина свидетельствует другой классик, Лев Толстой, однажды сказавший: «Чехов – это Пушкин в прозе». Едва ли будет натяжкой утверждать, что Чехов заимствует у Пушкина художественный интерес к частному человеку. Уделяя художественное внимание частному бытию, многие авторы «Урала» сложно и опосредованно возвращаются к пушкинскому началу, следуя чеховской традиции.

Ни разу не упоминая Пушкина (а порой и говоря о нём напрямую), многие авторы журнала «Урал» вослед классику свидетельствуют о тайне человека.

---

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

---

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

---

 

Родился в Москве 15 февраля 1967 года. В 1993 окончил филфак МГУ (отделение русского языка и литературы). Там же поступил в аспирантуру и в 1997 защитил кандидатскую диссертацию по лирике Пушкина 10 - начала 20 годов. (В работе реализованы принципы лингвопоэтики, новой литературоведческой методологии, и дан анализ дискурса «ранней» лирики Пушкина). Кандидат филологических наук, член Российского Союза профессиональных литераторов (РСПЛ), член ЛИТО Московского Дома учёных, старший научный сотрудник Государственного историко-литературного музея-заповедника А.С. Пушкина (ГИЛМЗ, Захарово-Вязёмы). В 2010 попал в шорт-лист журнала «Za-Za» («Зарубежные задворки», Дюссельдорф) в номинации «Литературная критика». Публикуется в сборниках ГИЛМЗ («Хозяева и гости усадьбы Вязёмы», «Пушкин в Москве и Подмосковье»), в «Учительской газете» и в других гуманитарных изданиях. Живёт в Москве.