«Роман-газета» № 9-10, 2022

«Мужайтесь, о други…». Жизнь – роковой поединок

«Роман-Газета» периодическое издание, в котором публикуются художественные тексты, содержащие значимую социальную информацию.

9–10-й выпуски «Романа-Газеты» за нынешний год тематически различны и взаимосвязаны по смыслу. 9-ый выпуск посвящён писателям, которые участвовали в Великой Отечественной войне и оставили о ней художественные свидетельства. В цикле биографических очерков Сергея Михеенкова «Писательская рота» рассказывается о Константине Симонове, Юлии Друниной, Алексее Суркове и мн. др. 10-ый выпуск являет собой цикл прозы Владимира Софиенко. В журнале опубликованы его рассказы и повести «Смотритель реки» и др. Вышеуказанное заглавие объединяет различные произведения Софиенко. Они посвящены выживанию человека в экстремальных условиях. И хотя на тематическом уровне произведения Софиенко отображают мирное время, по существу их связывает с военной прозой Михеенкова идея противостояния человека тем или иным деструктивным силам (незримый бой).

Военная проза и батальная поэзия – особые явления художественной литературы. Писатель Михеенков связывает их с литературным наследием отечественного классика. В книге «Писательская рота» (9-й выпуск «Романа-Газеты» за 2022 год), Сергей Михеенков замечает (с. 2):

«Лев Николаевич Толстой преподнёс урок на все времена: не воевавший под Вязьмой, при Тарутине и под Бородином, он создал величайшую книгу – роман! – который стал летописью войны 1812 года. Ту первую Отечественную, вот уже не первое столетие мы изучаем и знаем по «Войне и миру»!».

Почему же великую войну, как уверяет писатель, мы узнаём не столько по архивным документам и мемуарам, сколько художественному произведению человека, который непосредственно не участвовал в сражениях с Наполеоном? Едва ли будет натяжкой утверждать, что у Толстого контрастно взаимодействует личность и история. Психологически яркие характеры – Пьер Безухов, Наташа Ростова, Андрей Болконский – контрастно уравновешивают поток исторического времени в его коллективном или собирательном качестве. Понятно, что исторические свидетельства о войне по достоверности уступают личностным свидетельствам.

И всё же создавая иную батальную панораму, воссоздавая Вторую мировую войну, наш современник не идёт буквально по стопам Толстого, не становится его эпигоном (при всём уважении к классику).

Более того, Михеенков совершает художественное открытие, создаёт принципиально новый тип военной прозы. В противоположность зову современности со времён Аристотеля, автора классической «Поэтики» трагедия (не только как литературный жанр, но и в прямом нетерминологическом значении) несколько парадоксально связывалась с эстетическим удовольствием. Оно-то и способно несколько заглушить в нас боль и уменьшить в нашем восприятии ужас войны. Данная тенденция не чужда и гениальным художественным вымыслам Толстого – ведь всякий искусный вымысел – это немножко игра, небылица… С другой же стороны, как было отмечено, и всякий исторический документ – не есть сгусток живой боли.

Осознавая дилемму – живой вымысел или сухой документ – Михеенков в главе «Ольга Кожухова. Невозможность другого пути» проникновенно цитирует писательницу, участницу войны (с. 16):

«Художественная литература не дублирует военную сводку. У неё иная роль – будить мысль и привлекать внимание к событиям, оказавшимся вроде бы незначительными».

Будучи вынужден выбирать между сводкой и вымыслом (или яркой импрессией), Сергей Михеенков выбирает третий путь – путь писательских свидетельств о войне, этом страшном историческом катаклизме. Тем самым наш современник фактически преодолевает всегда существовавшие границы между документальной и художественной прозой. И если героиня Михеенкова – Ольга Кожухова – традиционно мыслит два пути словесности, то наш современник вступает на третий путь…

Опосредованно следуя Льву Толстому (но не стремясь его дублировать), Михеенков соотносит личностные свидетельства о войне с опытом целого поколения наших соотечественников. Одна из самых ярких глав в книги озаглавлена «Константин Симонов. «Словно смотришь в бинокль перевёрнутый…»». Симонов в книге Михеенкова предстаёт и как яркая личность, и как участник эпохальной войны. Глава о Симонове, при своей исторической достоверности, содержит и детективную компоненту.

Будучи наделён дворянским происхождением (и по понятным причинам тщательно скрывая его), Симонов делает успешную государственную карьеру при Советах, участвует в литературных гонениях на Солженицына и Пастернака.

Однако поразительны не эти факты, осуждение по адресу Пастернака было массовым, едва ли не повсеместным, и едва ли оно может кого-то удивить. Поразительно то, что Симонов, словами Пушкина, сказанными по другому поводу, способен сохранить под маской банального литературного карьериста, осанку благородства.

Не ставим сейчас вопрос о том, правы ли были Пастернак и Солженицын в своих протестных настроениях; даже если считать, что они были неправы, находиться на стороне торжествующего большинства в его борьбе с бесправным меньшинством едва ли вполне благородно. Тем не менее Симонову, благодаря его неистребимой дворянской закваске, удаётся привнести ощутимую долю аристократизма даже в дела этически спорные… В отличие от многочисленных гонителей Солженицына и Пастернака – заметим в скобках, Нобелевских лауреатов – Симонов – выразимся языком советского времени – отнюдь не был банальным лакировщиком или подпевалой серого и недалёкого большинства.

Напротив, Симонов культивировал в себе личностное начало с его творческой угловатостью и неизбежной долей политической строптивости. Так, в книге Михеенкова увлекательно рассказывается о судьбе знаменитой книге Симонова «Живые и мёртвые» (возникает отдалённая типологическая параллель с трилогией Алексея Толстого «Хождение по мукам»). Советская цензура находила в книге Симонова шероховатости и стремилась кое-что пригладить в трагическом эпосе – творении советского классика. Книга трудно шла к печати. Итак, будучи человеком советским, Симонов спорадически обнаруживал и антисоветские настроения.

И даже порой – уже после смерти вождя – высказываясь отчасти за Сталина (хотя отчасти и против него), Симонов избегает верноподданнической банальности. Оставаясь человеком советским, он обнаруживает некую парадоксальность мышления. Михеенков так описывает выступление Симонова перед широкой читательской аудиторией (с. 56-57):

«Вопрос из зала: «Каков ваш взгляд на роль Сталина в Великой Отечественной войне?». Константин Симонов: «Вы знаете, на эту тему можно долго говорить, но я не историк и не философ. Я высказал свой взгляд на Сталина в своих романах «Живые и мёртвые», «Солдатами не рождаются». Если в двух словах сказать, по-моему, если говорить не только о войне, это человек великий и страшный, и надо всегда помнить, говоря о нём, обе стороны дела. Нельзя его изображать как великого, забывая, что он страшный, и нельзя делать страшным, забывая, что он великий. В истории, связанной со Сталиным, произошло много великих и страшных вещей. То и другое было, об этом стоит помнить»».

Симонов не просто транслирует общеизвестные лозунги советского времени («Жить стало лучше, жить стало веселее!»), но блещет своего рода утончённой софистикой.

Утончённый эстетизм, как показывает Михеенков, был не чужд и литературному окружению Симонова. Один из коллег Симонова по литературному ремеслу Лев Кассиль даёт знаменитому стихотворению Симонова «Жди меня» не политическую, а собственно литературную оценку. Причём она весьма взыскательна. Михеенков цитирует Симонова (с. 50):

«Первым читателем «Жди меня» был Лев Кассиль. Он сказал мне, что стихотворение в общем хорошее, хотя немного похоже на заклинание».

Физически ощутимая магия стиха, подчас уходящая за пределы искусства, соотносима с реальными ужасами войны. В книге Михеенкова (не только в главе о Симонове) немало страшных в своей натуралистической достоверности эпизодов. Так, изображая фашистские лагеря, писатель не просто говорит о неизбежных физических страданиях заключённых. Он свидетельствует и об особой изощрённой жестокости фашистов, и об их свойстве не ставить ни во что человеческую жизнь.

Тем значительнее подвиги павших на войне. Физические страдания этих людей невообразимы.

Не потому ли войну порой сопровождают не стихи с их неизбежной эстетической отвлечённостью, а песня с её непосредственным психофизическим воздействием на слушателей? Так, глава «Алексей Сурков. «Пой гармоника, вьюге назло…»» в значительной степени посвящена истории создания известной военной песни; её автор – бывалый фронтовик.

В книге имеется интересный эпизод, связанный с народной перелицовкой песни Суркова. Михеенков повествует (с. 63):

«Появились народные интерпретации слов – «сталинградская», «курская». Бойцы дописывали песню, создавали целые варианты. Но самой неистребимой «редактурой» оказались строки: «Мне в холодной землянке тепло // От твоей негасимой любви». Как известно, у Суркова было: «… от моей негасимой любви». Как вспоминают друзья поэта, он вначале поправлял исполнителей, даже возмущался, но потом братья писатели ему дружески посоветовали: Алёша, так действительно лучше, и потом – тебя же сам народ поправил!..».

Там, где является национальное бедствие и всеобщая ответственность, подчас актуализируется не столько индивидуальное авторство, сколько демиургическая деятельность народа языкотворца, как по иному поводу выразился Маяковский.

Возвращаясь к Симонову, стоит заметить, что в главе о нём имеется вставная новелла, напрямую не связанная с войной. Человек, не чуждый искусству политической интриги, Симонов был заслан советским руководством во Францию в целях вернуть в большевистскую Россию Бунина, знаменитого писателя-эмигранта.

Однако в своём начинании Симонов не вполне преуспел. Легендарное свидетельство, которое игриво граничит с исторической правдой, заключается в следующем: пока Симонов ненадолго отлучился, одна из многочисленных спутниц жизни Симонова, сопровождавшая его в путешествии (поэт был любвеобилен), успела шепнуть Бунину: в Советскую Россию возвращаться нельзя, Бунина там ждут лагеря (и это в лучшем случае). Бунин последовал практическому совету очаровательной плутовки и счёл излишним торопиться в Советскую Россию.

Сталин был литературным эстетом и возможно за незаурядный писательский талант, сохранил бы Бунину жизнь и свободу (по крайней мере, формально). Однако с большой вероятностью Бунин, вернись он на Родину, был бы постоянно окружён навязчивой опекой (за примерами золотой клетки для писателей далеко ходить не надо).

Встреча двух писателей описана у Михеенкова весьма колоритно, со множеством волнующих достоверных подробностей, говорящих о незаурядном характере как Бунина, так и Симонова.

Симонов был заслан во Францию в 1946-м году, а буквально десятилетие назад – в 1936-м году – ту же миссию возвращения Бунина в Советскую Россию так же безуспешно пытался осуществить Алексей Толстой, скандально известный в качестве «красного графа». Случайно ли, что оба писателя обнаруживают аристократический блеск? Алексей Толстой известен нам в амплуа «красного графа», а Константин Симонов – в качестве потомственного дворянина. Очевидно, такие люди были нужны Сталину не только в качестве талантливых писателей, но и в статусе людей, социально близких Бунину (а значит, способных заманить его на Родину). Однако в данном случае хитроумный замысел вождя не удался.

Среди героев Михеенкова немало ярких писательских личностей. Одной из них посвящена глава «Юлия Друнина. «Я родом не из детства, из войны…»». Михеенков рассказывает, как пережив неимоверные ужасы войны, испытав на себе неженские тяготы, Друнина обретает счастье и покой на закате своих дней.

Она вступает в брак со сценаристом Алексеем Кеплером. Счастье Друниной с Кеплером длится девятнадцать лет. Однако физическая смерть Кеплера совпала с новой фазой в истории страны, которую Друнина не приняла.

Михеенков пишет (с. 6):

«Наступила Перестройка. Безумный энтузиазм словоохотливого и косноязычного Горбачёва без конца транслировали по радио и телевидению. Власть разрушала то, за что она воевала на фронте, то, за что умирали её братья».

Художник имеет право на своё виденье политических реалий, но всегда ли взгляд поэта или писателя буквально совпадает с исторической правдой? В 2011-м году Горбачёв получает орден Андрея Первозданного от нынешнего правительства РФ, которое поддерживает историческую память о Второй мировой войне. Однако данный факт не умаляет, а усиливает значение Юлии Друниной в величественной и трагической истории страны…

В книге Михеенкова своего рода советской романтике противопоставляется прагматика (практицизм) постсоветской России, которую предваряет непосредственно период Перестройки. Юлия Друнина, как свидетельствует автор, добровольно уходит из жизни, Сергей Михеенков цитирует её предсмертные слова, изложенные в письме (с. 7):

«Почему ухожу? По-моему, оставаться в этом ужасном, передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями мире такому несовершенному существу, как я, можно только имея крепкий личный тыл…».

Однако не все писатели-фронтовики социально комфортно ощущают себя в советском прошлом. Показательна глава «Виктор Курочкин. «В нём текла мужицкая кровь»». По авторскому свидетельству, Курочкин был русский человек с «есенинкой» (как по иному поводу выразился Евтушенко). Вследствие своего умения жить с размахом, проявлять широту души Курочкин был жестоко до полусмерти избит в советской милиции, что ускорило его уход.

Курочкин – свидетельствует Михеенков – известен как автор повести «На войне как на войне», написанной на автобиографическом материале. В 1968 году по этой повести был снят фильм режиссёром Трегубовичем. Премьера фильма состоялась в 1969-м году.

Страдальческую судьбу испытал на себе и писатель Константин Воробьёв. Ему посвящена одноимённая глава с подзаголовком «Любовь и преданность русского человека земле своей…».

Воробьёв испытал на себе страшную судьбу, описанную другим писателем – Шолоховым – в повести «Судьба человека». Константин Воробьёв не только умел бежать из немецкого плена, но и насильственно возвращался туда (с. 39):

«Шесть лагерей. Пять этапов. Три побега. Один удачный», – лаконично пишет Михеенков.

Рассказывая о трудной издательской судьбе прозы Воробьёва, Михеенков в полемических целях приводит слова классика лагерной прозы (с. 41):

«Александр Солженицын: «Воробьёв написал две прямодушные повести, о подмосковных боях – «Крик», «Убиты под Москвой». В них мы найдём при всём скоплении случайностей и неразберихи любого боя, и нашу полную растерянность 41-го года; и эту немецкую лёгкость, как, при лихо закатанных по локоть рукавах, секли превосходными автоматами от живота по красноармейцам; и ту глупость неподготовленных командиров; и малодушие тех политруков, кто спешил свинтить шпалы с петлиц и порвать свой документ; и засады за нашей спиной откормленных заградотрядчиков – уже тогда, бить по своим отступающим; и ещё не всё поместилось тут – и об этом тоже целые поколения не узнают правды?? Повесть «Убиты под Москвой» безуспешно прошла несколько журналов и была напечатана в начале 63-го года в «Новом мире» личным решением Твардовского. И концентрация такой уже 20 лет скрываемой правды вызвала бешеную атаку советской казённой критики – как у нас умели, на уничтожение. Имя Воробьёва было затоптано – ещё вперёд на 12 лет, уже до его смерти».

Михеенков критически комментирует высказывание классика (там же):

«Солженицын, косноязыча, как в большинстве случаев, когда речь идёт о братьях писателях и литературных делах, передёргивает, а порой и лжёт».

Автор книги «Писательская рота» склонен (обоснованно или необоснованно) приписывать своим оппонентам ту или иную степень косноязычия. Вспомним косноязычного Горбачёва из главы о Друниной. По существу же Михеенков оспаривает тенденцию Солженицына противопоставить личный подвиг и личную правду Воробьёва тогдашней государственности.

Сергей Михеенков пишет (там же):

«Что касается «затаптывания», то в литературе всегда шла и идёт война, и всегда одни направления затаптывают своих оппонентов, при этом больше всего страдали и страдают одиночки, оторванные от Москвы и Ленинграда (Санкт-Петербурга)».

Михеенков продолжает, выражая полемический жест противительным союзом (там же):

«Но писатели патриотического направления своего собрата всячески поддерживали. Издатели привечали. Читатель любил. Случалось, что рассыпали набор уже свёрстанной книги. Но кого из самостоятельно мыслящих в те времена не рассыпали? Зачастую эти акции чиновников от литературы только подхлёстывали читательский интерес к гонимому автору. Приведенная ниже библиография [см. цитируемый подлинник – В.Г.] свидетельствует о том, что Константин Воробьёв в полном забвении не пребывал. Публиковался в «толстых» литературных журналах «Литва литературная», «Молодая гвардия», «Звезда», «Нева», «Новый мир»».

Чиновники от литературы выступают у Михеенкова как одиночки, почти отщепенцы. В противоположность Солженицыну наш современник указывает на некую народную тропу к Воробьёву; по мысли Михеенкова, она, в конечном счёте, согласуется с Родиной как целым.

Сергей Михеенков позитивно воспроизводит консервативно-почвенническое начало. Показательна глава «Фёдор Сухов. Взводный из бригады «чёрных ромбов»». Автор книги ссылается на то, что в своё время Сухов подписал «Письмо 74-х». На с. 80 читаем:

«Порою говорят, что именно оно, «Письмо 74-х» окончательно сожгло последние мосты. Они, те мосты, до сих пор не восстановлены. И теперь уже вряд ли это произойдёт. Правда, многие из поддержавших тогда, в 90-х, либеральные настроения, увидев плоды своих неистовых войн, в результате которых был разрушен СССР, спохватились и прокляли и перестройку, и её лидеров, и свои заблуждения».

Однако бывший фронтовик Фёдор Сухов действует не в русле государственной машины, которую было бы логично противопоставить либерализму, а в русле почти достоевского выверта, а подчас и юродивого парадокса. Так, испытывая ностальгию по Советскому союзу, обнаруживая консервативно советские настроения, Сухов вопреки ожиданиям не вступает в число гонителей Пастернака (как «паршивой овцы в стаде»). Михеенков пишет о неучастии Сухова, как мы сегодня бы сказали в коллективной акции против Пастернака (1958-й год). Сухов уклонился от данного коллективного начинания. И вот как по свидетельству писателя развивались последующие события (с. 79):

«Постепенно Пастернака ему забыли. И партийные чиновники, стерегущие незыблемость идеологических норм, и те, кто надо, видимо поняли, всё же поняли, что Пастернак – это Пастернак, а Сухов – это Сухов, и смирились. Тем более что он не особо-то и беспокоил власть».

В результате Сергей Михеенков создаёт литературный портрет писателя, который следуя в рабочем строю (как по смежному поводу выразился Маяковский), порой шагает не в ногу. Как показывает книга Михеенкова (даже независимо от авторского замысла), не все бывшие фронтовики (и даже те из них, которые подписали «Письмо 74-х») до конца вписывались в советский контекст.

Помимо глав, указанных выше, книга содержит следующие главы «Василий Субботин. Записки старшего лейтенанта», «Юрий Белаш. «Пьяные драки под органную музыку»», «Алексей Недогонов. «Пел он устало и грустно…»», «Сергей Крутилин. Лейтенант из второй ударной», «Николай Полунин. «Я сгорел не дотла…»», «Иван Акулов. «Один из самых честных ратных художников…»», «Владимир Богомолов. «Он был опасным чудаком…»».

В главе о Субботине Михеенков приводит слова Симонова о нём (с. 18): «Свою невидимую шинель Василий Субботин не снимал ни на один день». Упреждая слова Симонова, автор книги свидетельствует (с. 17): «Василий Субботин – поэт. Поэт известный. Когда-то его стихи декламировали со сцены. Они входили в антологии, посвящённые военной поэзии. На фронте же он был военным корреспондентом дивизионной газеты. А после войны написал книгу удивительной прозы, которую написать мог только поэт и солдат. Книга называется «Жизнь поэта». И она вроде бы действительно о жизни поэта. Но настолько же – о войне».

В главе «Юрий Белаш» автор излагает творческое кредо Белаша его же словами (с. 28): «Понятно, что для литературной работы знание материала ещё не всё. Но при равных прочих условиях непосредственное знание жизненного материала, следование ему – на мой взгляд, основное, что надо поэту».

Примечательно, что Белаш говорит не просто о владении литературным ремеслом, но о знании жизни как условии творчества. Он продолжает (там же):

«Вот я и старался – предметно, в прямом изображении передать чувства, мысли моих, в большинстве своём давно погибших фронтовых товарищей, обстановку переднего края, собственные впечатления военных лет.

И когда я сейчас пытаюсь понять, почему так поздно начал писать стихи, то прихожу к мысли, что главная причина, пожалуй, в том, что я, как ни странно, долго не мог постичь простую истину: поэзия должна быть познавательна не меньше, чем добротная проза.

Но лучше поздно, чем никогда».

Познавательная роль, которую предписывает поэзии Белаш, согласуется со структурой книги Сергея Михеенкова, где соседствуют поэзия и проза – средоточие жизненного опыта человека пишущего.

В главе, посвящённый Алексею Недогонову, автор книги «Писательская рота» приводит его литературное свидетельство о войне (с. 43):

чем видеть, как плачешь ты…».

Также в книге рассказывается, что одну из строк поэмы Недогонова «Флаг над сельсоветом – «Из одного металла льют медаль за бой, медаль за труд…» – долгое время приписывали Твардовскому, что для Недогонова, вероятно, лестно. Твардовский классик советской литературы.

В главе, героем которой является Крутилин, о нём говорится как о писателе, принадлежащем к старшему поколению создателей «деревенской прозы». Ссылаясь на литературоведа Осетрова, Михеенков упоминает Сергея Крутилина в том же литературном ряду, в котором стоят Михаил Алексеев, Владимир Солоухин, Сергей Воронин. «Василий Белов, Валентин Распутин, Василий Шукшин придут потом как послевоенные» – кратко замечает автор книги (с. 57).

«Деревенская проза» не всегда тематически связана с войной, однако Михеенков усматривает в деревенской прозе русский характер, который обнаруживает себя и на войне.

В главе о Полунине сообщается (с. 82):

«За освобождение Белгорода старшина Полунин был награжден орденом Славы 3-й степени».

Он участвовал в ожесточённых боях и в двадцать три года стал инвалидом войны – свидетельствует Михеенков.

В главе об Акулове даётся своего рода письменная презентация его романа «Крещение»:

«В 1980 году «Крещение» было удостоено Государственной премии РСФСР им. М. Горького.

Книга выдержала пятнадцать изданий. Переведена на чешский и арабский языки» – пишет Михеенков (с.85).

В главе о Богомолове сказано (с.92):

«Прозу Богомолова постоянно экранизировали. Либо пытались это делать. Вот что из этого выходило…

Режиссёр Андрей Тарковский в 1962 году по мотивам повести «Иван» снял фильм «Иваново детство». Получился шедевр».

Как замечает автор книги, почётный ряд её героев (и одновременно – исторических лиц) остаётся далеко не исчерпывающим. Однако все они заслуживают вечной памяти и вечной благодарности последующих поколений.

Проза Владимира Софиенко в 10 номере журнала «Роман-газета» за 2022 год разнообразна по своим сюжетам. Однако произведения писателя объединяет единое смысловое поле. Различным явлениям прозы Софиенко сопутствует мотив жизненных испытаний, связанных с суровым северным краем (единственное произведение в подборке прозы Софиенко, где описывается Юг, так и озаглавлено «Пастораль южного берега»). В целом же отечественная география играет немалую фоновую, колористическую и смыслоразличительную роль в прозе Софиенко.

Повесть Владимира Софиенко «В горниле северных ветров» (название творчески симптоматично!) по сюжету построена как трехчастное произведение о жизни молодого человека. И хотя формально повесть разделена на многочисленные главки, а не на части, сюжетная триада у Софиенко просматривается. Главный герой повести – молодой человек. В первой части он честно живёт, успешно зарабатывает, находится в состоянии социальной стабильности (герой повести работает в сфере спорта). Но вот приходит перестройка, а вместе с тем является вторая часть повести, в которой молодой человек испытывает жизненный перелом, переживает нравственный, экономический и социальный кризис. В пору кризиса империи и исторического безвременья (во всяком случае, так воспринимает перестройку автор повести) молодой человек лишается прежней работы. В повести показано как его коллеги по работе (жертвы распада империи) склонны клясть время, в котором вынуждены жить, но являются жертвами и заложниками всеобщего кризиса (такова, во всяком случае, авторская точка зрения). В повести натуралистично показано, насколько человек в принципе зависит от работы и от денег. Вторая часть произведения посвящена тому, как молодой человек, некогда социально защищённый и финансово обеспеченный, мечется в поисках заработка. Наконец, молодой человек вынужден уйти в полукриминальный бизнес. Не без художественного остроумия автор показывает, что всякий бизнес в эпоху перестройки заведомо был этически и юридически не безупречен, поскольку страна испытывала опасные шатания. Авторский взгляд на период исторического времени, изображаемого в повести, явлен не напрямую. Он угадывается в натуралистически подробных описаниях социальных мытарств и финансовых трудностей, которые испытывает молодой человек. Произведение сюжетно завершается третьей частью, в которой молодой человек становится фактически аутсайдером. Судьба бросает его в Петрозаводск, и там, на Севере молодому человеку становится окончательно невозможно найти жильё и работу. Софиенко натуралистически описывает, например, то, как молодого человека не берут на работу, потому что у него отсутствует необходимый пакет документов, последнее обстоятельство, в свою очередь, связано со скитальческой судьбой героя повести: в Петрозаводск он явился из далёкого Казахстана (в продолжение социальных мытарств молодого человека встаёт скользкий вопрос о петрозаводской прописке, без которой пришелец и странник в чужом городе почти бесправен). Будучи идеологическим противником перестройки, автор повести косвенно, но узнаваемо связывает социальную неприкаянность своего героя в Петрозаводске (суровый северный край) с тем постепенным геополитическим дроблением, а затем и полным распадом, который переживает некогда единый СССР. (В повести показано, как некоторые регионы, формально не выпадающие из состава единой страны, социально экономически обособляются от некогда прочного целого).

Финал повести не является морализирующим: молодой человек по-прежнему мается в поисках работы, но какими-то полуправдами находит относительно честные (хотя по-прежнему социально нестабильные) средства к существованию. Персонаж Софиенко живёт в Петрозаводске на птичьих правах, но всё-таки окончательно не умирает с голоду, выживает физически и не до конца разрушается нравственно.

Не без некоего инфернального остроумия автор показывает почти неземную красоту старинного города Петрозаводска и в то же время бюрократическую жёсткость, которую обретает Петрозаводск в пору перестройки (на протяжении повести Софиенко продолжает воспринимать её критически). Великолепный ландшафт, неповторимое обаяние Петрозаводска в повести резко контрастирует с негостеприимным характером северного города. Невероятно красивый, но социально жёсткий город – так аттестует автор Петрозаводск.

Произведение написано в натуралистических традициях Чехова. Однако автор не продолжает, а скорее развивает Чехова в новом направлении. Если Чехов, врач по первой специальности, творчески синкретичен (хотя бы до некоторой степени), то наш современник склонен к художественному иносказанию. В повести является почти байроновское представление о неприкаянности мыслящего человека во вселенной; трагическую пародию на разочарованного героя Байрона являет собой пушкинский Онегин с его охотой к перемене мест. Наш современник иллюстрирует идеальные личностные смыслы повести фактами бытописания. В повести немалое значение имеет местный колорит Казахстана, а затем – Петрозаводска. Художественно колоритно показана и железная дорога, она же – судьба, жизненный путь извечного скитальца. Со знанием дела Софиенко пишет (с. 7):

«В вагоне было по-прежнему душно. Проводник в голубой форменной рубашке, плотно облегающей солидных размеров живот, синих спортивках и тапочках на босу ногу внимательно, как гаишник, проверяющий документы нерадивого водилы, вчитывался в проездной билет». Так же проникновенно в повести описаны и различные места нашего отечества, с которыми неизбывно связано движение поезда.

Итак, в повести имеется и символический пласт, и житейская конкретика. Между ними возникает смысловой зазор, в котором присутствует и угадывается перестройка – явление не метафизическое и не бытовое, но относящееся к истории страны. Автор повести последовательно возлагает на Горбачёва некую историческую вину, фактически считает его причиной социальных мытарств героя повести.

В результате изображаемый автором молодой человек является как в частном, так и в эпохальном собирательном смысловом ракурсе.

Повесть Владимира Софиенко «Смотритель реки» посвящена суровому молчанию Севера, за которым угадываются одушевлённые сущности – хранители нелюдимых, но величественных северных мест. Именно на Север в байдарках отправляются молодые люди, герои повести.

По своему сюжету повесть неожиданно напоминает фильмы режиссёра Питера Уира («Пикник у висячей скалы», «Водопроводчик» и др.). В них принципиально отсутствует развязка, на смену которой приходит намеренная лирическая недосказанность. Уир – едва ли не первый мировой режиссёр, который культивирует намеренную сюжетную незавершённость, являет зрителю некий неразрешимый ребус.

Сходным путём в литературе идёт наш современник – Владимир Софиенко. Из его повести окончательно не выясняется, что же произошло с героями, кто их преследовал (или не преследовал) во время их экстремального путешествия, но зато явлена метафизика сурового Севера, неотделимая от жизненных испытаний, которые проходят герои повести, отважившиеся путешествовать в малолюдных и опасных местах.

Повесть интересна и своими сюжетными перипетиями, своего рода вставными новеллами, которые разнообразят и дополняют мотив опасного путешествия.

Повесть Владимира Софиенко «Куда улетают стрекозы…» подобно его же повести «В горниле северных ветров» содержит трёхчастный сюжет.

В первой части повести двое школьников – один хулиган, другой – мягкотелый интеллигент конфликтуют из-за школьницы, в сторону которой оба посматривают.

Между физически сильным хулиганом и его нравственно чистым, но физически слабым противником завязывается некое подобие рыцарского турнира. (В повести присутствует житейский и идеальный план действия, как это вообще присуще прозе Софиенко). Итак, все – включая самого школьника, который стал опрометчиво задирать хулигана, – ждут позорного поражения интеллигентного школьника.

Однако во второй части повести кажущийся слабак почти одолевает хулигана благодаря своей нравственной силе. Напрашивается отдалённая сюжетная параллель с «Песнью» Лермонтова, в которой нравственно чистый купец неожиданно одолевает физически сильного злодея – опричника Киребеевича.

Искушённый читатель на сюжетной стадии приготовления школьников к турниру из-за их сверстницы в состоянии догадываться о том, что противник опасного хулигана не будет окончательно побит. Однако развитие действия, в принципе относительно предсказуемое, у Софиенко описано психологически достоверно, а значит, творчески неожиданно. Догадливый читатель может предположить, что, казалось бы, слабый человек победит сильного человека (или, во всяком случае, не проиграет ему), но не может заранее знать, какие психологические пружины определят моральный успех школьника-интеллигента. Эти пружины, эти мотивации успеха существа, казалось бы, слабого в повести художественно неожиданны, новы и убедительны психологически. Исход турнира при своём, казалось бы, неправдоподобии художественно и психологически достоверен.

За второй частью – условно соотнесём её со словом «турнир» – является третья, наиболее трагическая часть повести. Хулиган зауважал своего противника (у полукриминальных подростков имеются свои законы и даже свои представления о благородстве), в результате между хулиганом и его (теперь уже бывшим) противником завязывается неожиданная дружба. Казалось бы, у физически слабого школьника есть повод возрадоваться: у него есть и авторитет, и защищённость в коллективе, на его стороне хулиган, которого все боятся. Однако школьник становится в нравственном смысле заложником тех сомнительных дел, которыми занимается хулиган. В некоторых эпизодах повести интеллигентный школьник (ради сохранения дружбы) вынужден прямо или косвенно становиться соучастником хулигана.

В конце концов, став взрослым, хулиган уходит в преступный мир, а бывший школьник остаётся со своей светлой мечтой о некоей нравственно чистой, незамутнённой жизни. Символично название повести «Куда улетают стрекозы». (Стрекоза – существо прекрасно фантомное, вечно ускользающее).

Писатель на житейском материале вновь являет читателю извечные борения добра и зла, света и тьмы. Намеренный мелодраматизм в повести эстетически уравновешен множеством предметных и психологических деталей, придающих многомерность авторским этическим идеям.

Подборку прозы Владимира Софиенко завершают рассказы «Небесная кобра» и «Пастораль южного берега».

Действие рассказа «Небесная кобра» происходит в глухой таёжной местности, в полуразвалившейся деревне.

Один из главных героев рассказа – деревенский дед – испытывает ностальгию по Советскому союзу и не приемлет его распад. Автор выражает настроения и состояния своего персонажа. Дед изрядно заблудился в диких и неприкаянных местах, автор пишет (с. 70-71):

««Тьфу ты! – в голос ругнулся дед. – Занесла же меня нелегкая в этакую даль! Ты бы хоть тявкнул, что ли, – сердито посмотрел он на вилявшую хвостом собаку. – Теперь дамой успеть бы засветло». Но тут Семёнчкик [имя персонажа – В.Г.] вспомнил, что дорога эта вела на заброшенную базу треста «Сибпромохота». Когда-то трест активно занимался сбором ягод и дикорастущих растений. Он помнил, как еще мальчишками они бегали по этой дороге, чтобы посмотреть, как возводятся корпуса. В юности Семёнчик даже успел поработать на ней помощником мастера. В середине восьмидесятых трест обанкротился, а его имущество ушло с молотка. Остались лишь никому не нужные стены и хранилища – как памятник перестройке».

Мерзости запустения, которую живописует Софиенко, в повести противопоставляется советское прошлое в ассоциативном поле Великой Отечественной войны. Главный герой рассказа – Семёнчик – почти мистически возвращается в советское прошлое, что на физическом уровне сопровождается смертью персонажа.

В рассказе Владимира Софиенко содержатся некоторые аллюзии на повесть Василия Белова «Привычное дело», в которой показано, как пожилой заслуженный человек, пьёт и страдает за русскую деревню. Вслед за Беловым наш современник Софиенко избирает суровый северный колорит с элементами экзотики. (Пусть даже Софиенко описывает Сибирь, а Белов – глухую Вологодчину).

«Пастораль южного берега» – рассказ, стоящий особняком в подборке прозы Софиенко. Если в целом писатель склонен почти по-пушкински воспринимать Россию как страну Севера, то в частности Софиенко ассоциирует Россию с Крымом. В автобиографическом по своей тональности рассказе «Пастораль южного берега» один из персонажей Софиенко размышляет вслух (с. 78):

«– Крым – особенное место. Я уже забыл его звучание. Может оттого, что я долго живу на полуострове? – наконец задумчиво произнёс он. – Много чего здесь намешано… Смыслов разных и сущностей…».

Конечно, голос персонажа не может отождествляться с голосом автора, однако поле вопросов, которыми задаётся персонаж, далеко не чуждо автору. В рассказе «Пастораль», как и в других произведениях Софиенко, немалое значение имеет гений места (genius loci). Из авторского контекста следует, что если Россия в принципе северная страна, то с Россией как страной, порождающей великую литературу, связан всё-таки Юг. Автор напрямую этого не высказывает, однако обрисовывая крымскую литературно-художественную богему в ассоциации с Волошиным, человеком харизматическим и умевшим собирать вокруг себя творческих людей, Софиенко свидетельствует о русском Юге как о пространственном средоточии творческой свободы.

Примечательно, что подборки прозы Михеенкова и Софиенко, различаясь тематически, сходны по смыслу. На различном историческом материале два различных писателя выражают единые общественные убеждения. Оба мыслят Советский Союз как страну, которая следовала идеальным целям. И у Михеенкова, и у Софиенко им противопоставляются житейски практические цели, с которыми в советском языке связывается представление о буржуазном образе жизни, а в современном языке – терминологически устойчивый оборот «общество потребления».

Более того, вслед за Михеенковым, творцом военно-исторической публицистики, Софиенко усматривает истоки возрождения страны в её историческом прошлом. Примечателен не только отдельно взятый рассказ Софиенко «Небесная кобра», в котором даётся апология советского прошлого. В целом смысловое поле прозы Софиенко располагает к тому, чтобы прообраз будущего страны увидеть в её историческом прошлом…

Михеенков повествует о периоде Великой Отечественной войны, Софиенко – о периоде перестройки и о современной жизни – однако оба писателя являют читательской аудитории единую историософскую концепцию России прошлого, настоящего и будущего. Едва ли общественные взгляды, публицистические идеи Михеенкова или Софиенко должны внушаться читателю как единственно возможные и единственно верные. И могут ли сложные, трагические периоды жизни великой страны, будь то перестройка или иная историческая пора, окрашиваться исключительно в чёрную или белую краску?

Но вот что примечательно: если даже читатель не вполне приемлет картину мира с однозначно «плохим» Горбачёвым и безоговорочно «хорошим» Советским Союзом, у литературного критика возникает повод говорить не только о консервативном политическом кредо двух писателей, но и о новом типе прозы, который они создают, о новом круге художественных явлений…

Литературными образцами для Софиенко и в гораздо большей степени для Михеенкова остаются творения так называемых писателей-деревенщиков, успевших литературно прославиться в советский период (Белов, Распутин, Астафьев, Абрамов и др.). Однако в постсоветский период – и это принципиально! – классики деревенской прозы не могут быть продублированы. Очевидно, что повторять их бессмысленно, если они уже существуют в литературе.

Какой же внутренний сдвиг Софиенко и Михеенко производят в созданной для них литературе, ориентированной на почвеннические идеалы?

В наше сложное, эклектичное время в ходу осколочная эстетика. А она располагает современных писателей, устремлённых в прошлое, связывать ход истории напрямую с частным бытием. Иначе говоря, двух современных писателей консерваторов объединяет и отличает от писателей патриотов предшествующего поколения камерное начало или эстетика минимализма.

Не случайно Михеенков со своим авторским темпераментом публициста сосредотачивается на частных биографиях участников войны и на их человеческих качествах («Писательская рота»), а Софиенко показывает исторические сломы в жизни страны опосредовано – через переживания частных людей, брошенных в причудливый водоворот исторического времени.

Если писатели почвенники советской поры проповедуют патриархальные устои, коллективные начала, то современные писатели консерваторы реализуют антропный принцип. И сама история страны интересует их в простом человеческом аспекте. Иначе говоря, «деревенская проза» советского периода по своей природе коллективна, а современная проза патриархальной ориентации – индивидуальна.

В то же время как Софиенко, так и Михеенков опираются на традиции советской литературы. Вот этим сочетанием традиционализма с острым чувством современности они и интересны.

---

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

---

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

---

 

Родился в Москве 15 февраля 1967 года. В 1993 окончил филфак МГУ (отделение русского языка и литературы). Там же поступил в аспирантуру и в 1997 защитил кандидатскую диссертацию по лирике Пушкина 10 - начала 20 годов. (В работе реализованы принципы лингвопоэтики, новой литературоведческой методологии, и дан анализ дискурса «ранней» лирики Пушкина). Кандидат филологических наук, член Российского Союза профессиональных литераторов (РСПЛ), член ЛИТО Московского Дома учёных, старший научный сотрудник Государственного историко-литературного музея-заповедника А.С. Пушкина (ГИЛМЗ, Захарово-Вязёмы). В 2010 попал в шорт-лист журнала «Za-Za» («Зарубежные задворки», Дюссельдорф) в номинации «Литературная критика». Публикуется в сборниках ГИЛМЗ («Хозяева и гости усадьбы Вязёмы», «Пушкин в Москве и Подмосковье»), в «Учительской газете» и в других гуманитарных изданиях. Живёт в Москве.