«Юность» № 3 (795), 2022

Все мы родом из детства

«Юность» – литературно-художественный и научно-публицистический журнал умеренно консервативной направленности. Журнал входит с 1955-го года и по своей системе ценностей связывается с периодом Оттепели.

В наши дни «Юность» на современном уровне сохраняет ценности и традиции Оттепели. Однако в отличие от многих других консервативно-патриотических изданий «Юность» обращена не к историческому прошлому, а к будущему страны.

Третий выпуск «Юности» за нынешний год содержит постоянную рубрику «Тема номера», в данной рубрике заявлена тема «Отцы и дети» (Вера Богданова «Когда она станет хорошей», Татьяна Соловьева «Новая искренность и новая социальность» и др.).

Основные публикации третьего выпуска журнала «Юность» за нынешний год: Михаил Синельников – стихи; Игорь Масленников «Лепесток-1», «Серый дом»; Татьяна Соловьева «Новая искренность и новая социальность; Денис Журавлёв «Трус во спасение»; Михаил Балабин «Тоня»; Дарья Машевская «Рачок».

Поэзия, публикуемая в журнале «Юность», при всей своей художественной новизне, традиционна по типу версификации. Поэты «Юности» далеки от популярного ныне представления о том, что силлабо-тоника устарела и будущее за верлибром. В стихах, которые напечатаны на страницах «Юности», присутствует доля экзотики – этой спутницы новизны. С экзотическими мотивами поэзии журнала, ­– например, с мотивом якутского Сократа в поэзии Михаила Синельникова – согласуется представление о том, что силлабо-тоника устареть в принципе не может; причём классический метр вечно нов не столько благодаря своим ритмическим возможностям, сколько благодаря неисчерпаемости художественного слова (которое обретает силу и глубину звучания благодаря классическому метру).

В стихотворении «Имена якутов» Синельников пишет (С. 41):

А то и Ксенофонт – вот имена якутов.

Далее, несколько парадоксальное утверждение автора о философах, рождённых под солнцем Греции, как о северянах внутренне мотивируется автором:

Хранит его тайга, густым снежком окутав.

Эолийский лад, который неожиданно оглашает тайгу, наводит на мысль о том, что и греки, и якуты по-разному варьируют некий общечеловеческий прообраз, существовавший до Вавилонской башни и до разделения языков.

Занимаясь поэтической реконструкцией этого прообраза (он словно брезжит в глубине таёжного ландшафта), Синельников внутренне преодолевает традиционный барьер между наукой и искусством. В его стихи творчески органично, эстетически ненавязчиво привходит интеллектуальная составляющая.

Некоторые из стихов Михаила Синельникова содержат литературные портреты прославленных поэтов и знаменитых художников. Тем самым в поэзию Синельникова привходит литературоведческая компонента, родственная искусствоведческой компоненте его же поэзии.

Случайно ли, что Михаил Синельников, как сообщает биографическая справка, не только поэт, но также интеллектуал? «Переводчик классической и современной поэзии востока, автор многих статей о поэзии и составитель ряда антологий и хрестоматий», – сообщается о поэте в биографической справке (С. 38).

В стихах Синельникова «Лермонтов в Тифлисе» содержится многомерный портрет классика русской поэзии. Современный поэт (не без лёгкого юмора) пишет о любовных подвигах Лермонтова (С. 38):

С ревнивым мужем и отцом.

Соотношение общечеловеческих и этнических смыслов в стихах Синельникова о Лермонтове родственно соотношению общечеловеческих и этнических смыслов в его же стихах о якутском Сократе, Платоне, Зеноне, Ксенофонте.

В стихах о Лермонтове Синельников уравновешивает любовную героику (если так можно выразиться), литературным портретом своего персонажа без героизации:

Пресыщен раем был вполне.

Называя Лермонтова офицериком, наш современник указывает на внутреннюю силу Лермонтова, которая подчас проявлялась внешне минимально – но от того ещё более убедительно.

Компонента экзотики, как бы оправдывающей использование силлабо-тоники (придающей ей эстетическую свежесть) присутствует и в стихах Олега Мошникова.

Мошников создаёт несколько экзотическую космологию, поэтическую кальку далёкого Эдема… В стихотворении «Сад» Мошников пишет (C. 43):

Южных растений.

Далее совокупность сладостных впечатлений – или прозрачных теней – осмысляется как нечто единое и всепоглощающее:

В протянутых ветру ладонях.

Стихи Мошникова отдалённо и в то же время узнаваемо перекликаются со стихами Ахмадулиной, в её поэзии всегда были эстетически сакральны, внутренне неприкосновенны такие особые пространства, как дом и сад.

Поиск идеального места состояния присутствует и в стихах Мошникова «По Испании». Поэт пишет (С.42):

Вагоны весело…

Мошников задаёт конкретный топоним для того, чтобы мысленно оттолкнувшись от него, устремиться ввысь:

В объятьях памяти.

Несмотря на своё устремление к идиллии в стихах, несмотря на поиски эстетического рая (или благодаря им), Олег Мошников по роду образования и жизнедеятельности человек военный. «Окончил Свердловское высшее военно-политическое танко-артиллерийское училище. Служил заместителем командира военно-строительной роты в государственной противопожарной службе МВД и МЧС России по Республике Карелия» – сообщается в биографической справке (С. 42).

Сладостные поэтические грёзы и суровые будни военного человека в стихах Мошникова контрастно взаимосвязаны.

Если в стихах Олега Мошникова воссоздаются явления благородно-статические, отчуждённые от суеты земной, то в стихах Игоря Малышева, напротив, нередко присутствуют экстремальные сюжеты, сопряжённые с балладными элементами (баллада – сюжетный жанр).

Так, Малышев говорным стихом повествует об автокатастрофе (С. 20):

Он проснулся, когда ЗИЛ перевернулся уже раза два.

Финал произведения глубоко трагичен:

Водитель смотрел на девочку и понял, что даже не жил.

В стихах Малышева водитель показан как человек, который физически выжил, но осознал, что внутренне мёртв.

Девочка, пострадавшая в автокатастрофе, является в стихах как символ всего живого, а ЗИЛ – как искусственная конструкция, в которую включён и водитель.

С говорным стихом в произведениях Малышева соседствует силлабо-тонический стих, который сопровождается намеренными интонационными неровностями. Такой стих ритмически родственен стиху Иосифа Бродского.

В стихотворении «Герда» Малышев скептически перелицовывает сюжет «Снежной королевы» Андерсена и связывает с именем «Герда» путь трагической инициации (=жизненного испытания). Некие ухабы судьбы и одновременно стройность, присущая всякому традиционализму, – всё это выражается в стихах Малышева силлабо-тоническим стихом, местами намеренно неровным (С.22):

Она больше не та пташка, что боится куста.

Малышев и вторит Андерсену, и оспаривает его (С.22):

Герда опускается на колени и начинает игру со льдом.

Экзотически экстремальные сюжеты Малышева сопровождает пышная космология. Подобно Синельникову и Мошникову Малышев подчас склонен к экзотическим фантазиям, напр. (С. 21):

А там на лугах смеются и бегают дети.

Создавая экстремальные сюжеты (или создавая вариации классических экстремальных сюжетов), Малышев привносит в поэзию компоненты цветистой фантастики.

Если поэзия «Юности» устремлена в некие неземные дали, то проза журнала ориентирована на проблемное поле семьи, где также есть место тайне человека. Одно из наиболее ярких явлений прозы в журнале – рассказ Михаила Балабина «Тоня».

Как указывает биографическая справка, Балабин – «выпускник режиссерской лаборатории Санкт-Петербургской школы нового кино» (С. 46). Кинематографический почерк присутствует и в прозе Балабина. Так, его рассказ «Тоня» строится по принципу сменяемых повествовательных «кадров», смысл которых является не из авторских оценок непосредственно, а из динамики действия и расстановки персонажей.

Средствами, родственными поэтике кино, Михаил Балабин являет читателю некоторый этический парадокс. Муж, который адресует жене суровые наставления и блюдёт семейный долг, показан как воплощение косности; а жена, которой присуща доля легкомыслия, напротив явлена как воплощение творческой свободы. Раскрепощённая мимика жены стихийно естественна и в этом смысле внутренне чиста.

Сюжет рассказа развивается экстремально. Он и она находятся на грани развода и обращаются к семейному психологу. Однако этот человек, в принципе призванный разрешать семейные конфликты, воплощает рефлексивно разъедающее всё подлинно живое начало цивилизации. Рассказ завершается трагической анафемой современной цивилизации как средоточию бесплодного умствования…

Показателен, например, следующий фрагмент рассказа, насыщенный литературными красками антиутопии (С. 55): «Картонные плиты разъезжаются, обнажая алюминиевые огрызки. Перфорированные пластины торчат, и становится ясно, что над ними ничего нет. Кто-то наблюдает за чаепитием. Но только кажется, что там небо».

По смысловой гамме к рассказу Михаила Балабина «Тоня» примыкает рассказ Елены Толстовой «Я вернулся…» («Отцы и дети»). Рассказ посвящён проблеме семейного воспитания. Авторитарная воля отца конфликтным путём сталкивается с великодушием матери. В результате отрок находится между молотом и наковальней. Финал рассказа является буквально душераздирающим…

Как показывает содержание выпуска, тема семьи присутствует и в прозе, включённой в рубрику «Отцы и дети». Так, в двух произведениях прозы, опубликованных в «Юности», – в рассказе Веры Богдановой «Когда она станет хорошей» и в рассказе Игоря Масленникова «Лепесток-1», – по-разному описывается несколько противоречивая семейная коллизия: у девочки отец-алкоголик, который по вполне понятным причинам находится в разводе с матерью девочки. Та обретает жизненную поддержку в лице матери, но сердечно тянется к отцу: каким бы он ни был забулдыгой, пропавшим человеком, он всё-таки отец. Под таким этически парадоксальным углом зрения в журнале поднимается тема отцов и детей.

В рассказе Богдановой «Когда она станет хорошей» малолетняя героиня по понятным причинам отчуждена от отчима и внутренне направлена к своему непутёвому отцу. И хотя её жизненно поддерживает мать (а вовсе не отец), она втайне грезит отцом. На страницах рассказа он предстаёт как колоритный непонятный и по-своему обаятельный монстр (С. 7):

«Отца, вечно небритого и громкого, Лена давно не видела – она живет у бабушки лет с четырех. Помнит только кисловатый спертый воздух мытищинской квартиры, запахи масляной краски, скипидара, подписки Пикуля и Льва Толстого, спирта в рюмках, сигарет. Неужто и от нее семья будет бежать в ночи в пуховике, наброшенным на пижаму, ловить машину на шоссе – скорей, скорей, пока он не проснулся, – ехать к Тете или Бабушке? Она не хочет так, она же не такая вовсе».

Ещё более остро и парадоксально тема взаимоотношений дочери с пьющим отцом ставится в рассказе Игоря Масленникова «Лепесток-1».

Герой рассказа не только разведён с женой, но и более того, сложный конфликт мужа и жены необъяснимо продолжается уже после развода. Попытки отца встретиться с женой и дочерью заканчиваются супружескими ссорами двух людей, казалось бы, давно разведённых, двух людей, которым, казалось бы, давно уже нечего делить. Более того, отец порой эгоистичен по отношению к собственной дочери (не только к матери).

Его неспособность наладить положительный психический контакт с собственной семьёй (пусть и бывшей) описана в рассказе несколько парадоксально, от обратного. Отец с дочерью едут в машине, где между ними завязывается краткий диалог. На заправке девочка спросила папу (С. 14):

«– А ты помнишь, когда мы виделись в прошлый раз?

– Помню. – Инженер задумался. – В конце весны, да?

На самом деле Катя точно помнила, когда они с папой виделись: не в конце весны, а в середине, три месяца назад, в последних числах апреля. Катя облегченно вздохнула: по крайней мере, ошибся не сильно».

В данном случае отцу ставится в заслугу едва ли не то, что он попросту перепутал время последней встречи с дочерью, поскольку вечно рассеянный отец мог бы перепутать время ещё больше…

Тем не менее, отец девочки показан в повести как человек не только наделённый незаурядным умом, но и проникнутый высокой романтикой, к которой, быть может, неспособна мать девочки (при всей своей «правильности»). Отец девочки конструирует ракеты.

Романтика полётов в космос – есть то, что внутренне объединяет отца и дочь, поскольку настроения романтики свойственны человеку в том мечтательно раннем возрасте, в котором находится дочь инженера.

Наряду со сложной психической коллизией в рассказе присутствует и некая историософская компонента. В рассказе присутствует особая советская романтика. Любопытно, что в произведении она связывается не столько с историческим периодом, когда разрабатывалась ракета «Лепесток-1», сколько с советской мифологией, которая включала в себя героику космических путешествий.

В рассказе Масленникова «Серый дом», как и во многих других рассказах, публикуемых в «Юности», присутствует гуманистическая закваска – сострадание к униженным и оскорблённым (С. 18):

«Родители мальчика снова поссорились неделю назад. То ли папа ушел из дома, то ли это мама показала ему на дверь. И ей теперь нужно было где-то брать деньги. Она решила устроиться на работу уборщицей; просто увидела объявление в бесплатной газете, какие раздавали у метро. Для нее это отчасти был жест самоутверждения, отчасти она совершенно не знала, что ей дальше делать и что будет».

Не столько напрямую, сколько ассоциативно страдание человеческое в рассказе связывается с обуглившимся Белым домом в Москве. Печальный каламбур, положенный в основу рассказа, заключается в том, что в результате обстрела Белый дом обуглился и стал Серым.

Очевидно, что в рассказе присутствует скрытое, но узнаваемое отторжение автором эпохи 90-ых, известной в частности трагическим эпизодом отечественной истории – вооружённым конфликтом между различными правящими инстанциями, экстремальным политическим конфликтом, жертвой которого стал Дом советов.

Логика автора (которую читатель разделять не обязан) заключается в том, что 90-ые годы, которые проходили под флёром демократии, в действительности были временем наступления безжалостной государственной машины на человека и его естественную среду обитания. Мысль о деструктивном характере 90-ых высказывается в произведении не прямо, а косвенно – без упоминания конкретных общественных лиц и конкретных исторических обстоятельств.

Ассоциативность, которая словно балансирует на грани изощрённой психоделики, присутствует и в рассказе Ариэля Городецкого «Города».

Игра в города – лейтмотив рассказа осмысляется автором и персонажем отчасти как игра в ассоциации (С. 10):

«– Астрахань.

 – Норильск.

– Кенигсберг.

– Говори по человечески – Калининград, – поправил его папа.

Пете всегда больше нравился Кенигсберг – он отдавал чем-то ликерным с привкусом горького шоколада. А Калининград был скорее похож на обычную кислую клюкву.

– Ну, Калининград, ладно, – исправился Петя.

Ему не хотелось спорить с папой. Тем более, что он был прав: Кенигсберг – это название старое, а потому не считается».

В дальнейшем по ходу рассказа города, разбросанные по огромной России, связываются с тем, что на старорусском языке называется превратности и коловратности судьбы.

В финале рассказа, домашний уют, сопряжённый с извечной игрой в города, художественно остроумно противопоставляется суровой правде жизни. В рассказе присутствует чеховская нотка, сопряжённая с противостоянием утлого человеческого мирка бурям судьбины.

Рассказ завершается кратким, но при всём том, концептуальным описанием визита выросшего Пети в родительский дом (С. 12):

«Мама пошла его провожать, спрашивая, когда он придет снова, и он на всякий случай сказал, что может быть, на следующей неделе, что позвонит и так далее. Петя уже стоял одетый в дверях, когда папа с кухни заорал:

– Армавир тебе в дорогу!

 – Ой, подожди, Лешенька, со своим Армавиром! – крикнула мама.

Она спросила у него, все ли хорошо. Петя соврал и сказал, что да, все хорошо. Затем соврал про небольшую головную боль.

Петя уже спустился по лестнице вниз и открыл дверь подъезда, когда ему в голову врезалась Рязань. Он не удержался и сказал вслух:

– Рязань».

В данном случае полуправда Пети связывается с его милосердием по отношению к домашним, с его нежеланием разрушать домашний мирок «неудобной» информацией.

Одной из вершин прозы романа является рассказ Дениса Журавлева «Трус во спасение». Рассказ содержит элементы психологического детектива, где фигурируют он и она. Она во что бы то ни стало хочет опубликовать некие таинственные бумаги, чтобы довести до людей правду. Он горячо предостерегает её от такого решения, считая, что публикация упомянутых бумаг несёт опасность.

Дальнейший сюжет развивается непредсказуемо…

В рассказе притчеобразным путём высказывается мысль о том, что, быть может, не всякое откровение стоит обнародовать. Параллельно автор ставит перед читателем этический вопрос о том, что такое молчание – благоразумие или трусость.

Быть может, рассказ стал бы ещё более выразительным, авторская мысль стала бы ещё более рельефной, если бы писатель немного приоткрыл читателю содержание таинственных бумаг. Речь идёт, разумеется, не об их имманентном содержании, которое стоит оставить в тайне, а об их связи с этически-парадоксальной авторской антитезой: опасная правда – спасительная ложь.

Рассказ Зарины Эрназаровой «Дух зерна» посвящён женскому долготерпению. Автор удивляется прочности деревенских браков, повествуя о том, как жена годами терпит совершенно сумасшедшего мужа. В чём заключается его сумасшествие, можно узнать, прочитав рассказ.

В сходном тематическом и смысловом русле написан рассказ Катерины Богдановой «Дед». В рассказе фигурирует чудаковатый деревенский дедуля – о таких людях говорят: седина в бороду, бес в ребро. Причём герой рассказа сопровождает свои похождения колоритными странностями (какими именно, можно узнать, прочитав рассказ).

Однако когда упомянутого деда не стало, в мире стало чего-то не хватать. (Рассказ начинается и завершается несколько парадоксально).

Яркое явление прозы журнала – публикация прозы Михаила Максимова ««Пишущая машинка» (цикл одностраничных записей)».

«Пишущая машинка» стоит несколько особняком на фоне прозы журнала. Если публикуемая в журнале проза почти исключительно посвящена проблемам семьи и проблемам отцов и детей, то в «Пишущей машинке» Максимова воссоздано писательское сознание безотносительно к проблемам семьи.

Художественному ядру рассказа соответствует некий удивительный рефрен, состоящий из одного бесконечно повторяемого звука: тук-тук-тук, тук-тук, тук. Таинственные феномены подчас заявляют о себе минимальными средствами. Достаточно привести примеры из классики – от бессмертного дин, дин, дин в пушкинских «Бесах» до поэтических воплей Маяковского, которым неизменно соответствует простое как мычание.

В рассказе Максимова рефрен – тук, тук, тук – связывается с приобретательством, достойным гоголевского Чичикова, но описанным на современный лад. Так, в главке «Звонок» (звонок здесь выступает как вариация навязчивого звука: тук-тук-тук) некий персонаж панически опасается, что ему звонят телефонные мошенники и вымогают деньги. Однако в итоге выясняется, что существует некоторое недремлющее око или некая высшая инстанция, которая способна вывести на чистую воду и того, кто опасается мошенников. Не является ли и он мошенником? Все ли его сбережения законны? – эти вопросы тревожно возникают, как только в дело вмешивается таинственная высшая инстанция в буквальном смысле слова наблюдающая за наблюдающими.

Напрашивается параллель с булгаковскими фантасмагориями и, прежде всего, с фантазиями Булгакова в романе «Мастер и Маргарита», где инфернальные персонажи производят некие занимательно поучительные, но от того не менее опасные манипуляции с деньгами. И выводят кое-кого на чистую воду.

Однако если у Булгакова в жизнь советских обывателей вмешивается собственно инфернальное начало, то у нашего современника встают ребром вопросы социальной нравственности.

В своём злободневном звучании «Пишущая машинка» Максимова содержит едкую пародию на 90-ые – период времени, когда некоторые граждане успешно обогащались. Нынешний стяжатель – это, по Максимову, некий одушевлённый реликт 90-ых. И писателю буквально истязает мозги неугомонное тук-тук-тук, этот сигнал из прошлого.

Максимов обнаруживает психологию своеобразного раскулачивания на городской лад – разумеется, не все обязаны её разделять. При всём том, автору невозможно отказать в художественном остроумии и в художественной последовательности выражения мыслей о сравнительно недавнем прошлом и о настоящем страны.

К рубрикам «Отцы и дети», «Поэзия», «Проза» примыкает рубрика «Испытательный стенд», посвящённая творчеству самых юных авторов журнала. Свои стихи и прозу (а также литературную критику) в «Юность» посылают дети.

«Детскую» рубрику журнала предваряет предисловие Яны Сафроновой «Мир литературы. Юность». Сафронова пишет (С. 74):

«Tik Tok, компьютерные игры, пестрящая мемами лента новостей – все это в изобилии встречается в текстах наших взрослеющих участников. В большинстве произведений цифра не просто дополняет жизнь, она является ее повседневной частью, утренним ритуалом, последним из многочисленных дел школьника перед сном. Да, это новая реальность, и она смотрит на нас из текстов подростков беззастенчиво, даже не притворяясь приметой времени. Она – и есть их время. И я сейчас отнюдь не собираюсь брюзжать и говорить, как это плохо, что они от своих компьютеров да телефонов не отрываются, глупые видео под плохую музыку записывают. Все-таки в тех же самых компьютерах и телефонах 2600 подростков написали много тысяч знаков о своих мечтах, любимых книгах, лучших друзьях, великих родственниках».

Любопытно, что при всей консервативной закваске журнала «Юность», при всей его ориентации на советское прошлое, Сафронова дословно не собирается брюзжать по поводу компьютеров и приемлет новую реальность, неотделимую от нового поколения («Они – и есть их время»).

При всём том, творчество маленьких авторов имеет двоякий смысл. С одной стороны, именно для отрока, говоря словами Пушкина, новы все впечатленья бытия. И детскую прозу сопровождает свежий непредвзятый взгляд на мир. С другой же стороны, раннее созревание ребёнка сопровождает его раннее знакомство с ареалом литературных традиций, которые находятся в обращении взрослых.

Так, например, рассказ Романа Герасимова «Луч озарения» содержит черты классической антиутопии, которую разрабатывали явно не дети. Едва ли не подражая Оруэллу или Замятину, Герасимов даёт неутешительный литературный прогноз, касающийся судеб человечества (С. 80):

«Идет навстречу женщина. Засунула палец в ухо и разговаривает. Передвигаются по улицам люди с большей скоростью, чем в наше время, а всё из-за кроссовок с гидромагнитной подушкой в подошве. Я пошел дальше, пытаясь узнать привычную улицу. По сторонам – дома, на горизонте – заводы. Нет ни одного деревца, кустика, ни одной травинки! Везде бетон и стекло. Дом, похожий на мой, как будто вырос в три раза, этажей посчитать не смог, так как они уходили в свинцовые низкие облака. «Пятерочки» на каждом перекрестке пропали, и я понял, что даже хлеба негде купить. Смотрю: все идут, уткнувшись в телефоны и не глядя по сторонам, без опаски на кого-то натолкнуться. Но самое интересное, что никто ни с кем не общается».

Среди произведений, созданных детьми, в журнале немало рассказов о животных; некоторые из них написаны в русле классического бестиария, ведомого человечеству. Традиция бестиария простирается от прозы Гофмана (прежде всего, «Житейские воззрения Кота Мура») до прозы Булгакова (прежде всего, «Собачье сердце», в немалой степени, «Мастер и Маргарита», где выведен Кот Бегемот). Так, в рассказе Екатерины Ионовой «Байкал» описывается судьба собаки по кличке «Байкал». По сюжету рассказа собака пропадает из дома…

Это печальное событие сопровождается недетскими авторскими рассуждениями о том, что дома собаке тесно, а на воле – одиноко. Упрощённо говоря, приходится выбирать между свободой, которую сопровождает одиночество, и ухоженностью, которую сопровождает несвобода.

Однако девочка, героиня рассказа, остро переживает потерю любимого животного. Нашлась ли собака, можно узнать, прочитав рассказ.

Человеческие чувства присущи и другой собаке – от её лица ведётся повествование в рассказе Дарьи Зиминой «Хранитель дома». Животное остро чувствует боль – не только телесную, но и душевную.

Одной из несомненных вершин детской прозы в журнале «Юность» является рассказ Дарьи Машевской «Рачок». Если не заниматься наивным пересказом авторского сюжета и касаться сути рассказа, то он посвящается всему живому. Ребёнок, от лица которого ведётся рассказ, ужасается тому, что мы регулярно употребляем животных в пищу и вообще мир природы построен на уничтожении одних организмов другими. Душа не может это пережить.

Напрашивается параллель из Заболоцкого: «Над садом / Шел смутный шорох тысячи смертей. / Природа, обернувшаяся адом, / Свои дела вершила без затей. / Жук ел траву, жука клевала птица, / Хорек пил мозг из птичьей головы, / И страхом перекошенные лица / Ночных существ смотрели из травы».

Быть может, ещё страшнее, когда человек пожирает живых существ ради собственного выживания (а то и просто ради собственного удовольствия). И на этом ужасающем круговороте жизней и смертей зиждется земной мир.

В ряду произведений, созданных детьми, особое место занимают «Городские заметки» Родиона Краева. Они являются литературной новацией в том смысле, что они явно не относятся к какому-либо из существующих жанров литературы и напоминают заметки и афоризмы Василия Розанова. Вот одно из самых примечательных построений Краева посвящено покойному дедушке маленького писателя (С. 83):

«Я стану врачом, когда вырасту, чтобы изобрести лекарство. Но тогда мне надо будет стать еще ученым, чтобы изобрести машину времени: я хочу вернуться в прошлое и спасти дедушку».

Наряду с семейной темой и параллельным ей домашним бестиарием в рубрике «Испытательный стенд» имеются произведения на военно-историческую тему. Так, в журнале опубликовано стихотворение Алены Порубовой «Я не любила раньше черный хлеб», посвящённое блокадному Ленинграду.

Стихотворение Порубовой содержит некоторые балладные признаки – прежде всего, единый сюжет, в основу которого положен некий примечательный случай. Конкретно в стихах Порубовой место случая занимает детская привычка; поэт пишет:

Я прятала его в халате.

Однако узнавая от матери о голоде в блокадном Ленинграде, девочка начинает понимать, что простой чёрный хлеб не только физически спасителен, но и жизненно свят:

И подниматься к маме… в небо.

Стихотворение завершается фигурой рондо:

Его не прячу больше я в халате.

Тему блокадного Ленинграда продолжает рассказ Анны Артешиной «Мандарин». В рассказе описано то, как во время ленинградской блокады дети получают в подарок на Новый год мандарины. Они не просто вкусны или питательны. Благодаря некоей своей приятной экзотике (тонко описанной в рассказе) они вселяют в детей жизненные силы.

Одной из вершин военной прозы, созданной детьми, в журнале «Юность» является рассказ Галины Бекетовой «Платочек». В рассказе проникновенно показана соотносительность ужасов войны и того возрождения страны к жизни, которое сулит победа.

В рассказе выражается великодушие автора. Отдалённо следуя пословице «После драки кулаками не машут» (понятно, что драка и война – отнюдь не одно и то же), автор выказывает не столько ненависть к врагу, сколько радость видеть мирное небо над головой. Ликование по случаю победы в рассказе связывается не столько с мстительным чувством, сколько с возможностью простого человеческого счастья. Ужасы войны его контрастно оттеняют и остаются частью исторического прошлого.

С ним контрастирует новая фаза в жизни страны, которая выражена заглавием рассказа, отсылающим к песне «Синий платочек». Ещё более явно, нежели упомянутая песня, рассказ «Платочек» содержит эротическую составляющую наряду с батальной составляющей. Солдат, вернувшийся с войны, строит личное счастье.

К прозе и стихам в рубрике «Испытательный стенд» примыкает литературная критика. Так, литературно критическое эссе Марии Рябковой «Дом, в котором нет человека счастливее, чем настоящий дурак» посвящено одноимённому роману. Его автор – Мариам Петросян.

Рябкова пишет не просто о доме, но о Доме с большой буквы – о Доме как таинственной общности его обитателей и о Доме как об особом насыщенном смыслом пространстве, которое воздействует на людей. Напрашивается неожиданная, на первый взгляд, параллель с «Вишнёвым садом» Чехова – с произведением, в центре которого некое эстетически сакральное место. В совершенно ином, но смежном смысле душе Марии Рябковой по-особому дорог Дом.

Не занимаясь его школярским описанием, остаётся заметить, что всякий человек является частью человечества, а оно, в конечном счёте, является единой семьёй с тех пор, как на земле живут и плодятся потомки Адама и Евы. И если существует семья человечества, то почему бы хотя бы гипотетически не помыслить себе и некий таинственный Дом, где семья в состоянии разместиться? Однако представить себе его более чем просто затруднительно хотя бы из-за крайней людской множественности. Не говорим уже про ад и рай, которые, к сожалению, разделены пропастью и не образуют единого местопребывания людей. Например, путешествовать, свободно перемещаться из ада в рай канонически невозможно…

Однако то или иное из малых сообществ вполне может быть сокращённым образом человечества и может уместиться в Дом, который существует не столько архитектурно, сколько метафизически.

В своём эссе «Великий учитель», посвящённом «Педагогической поэме» Макаренко, Таисия Ксенофонтова использует профессиональный приём литературной критики. Она описывает свою домашнюю библиотеку по литературным именам и особо останавливается на «Педагогической поэме» Макаренко, объясняя аудитории читателей, почему именно «Поэма» Макаренко среди книг, находящихся в пользовании Ксенофонтовой, занимает исключительное место.

Ксенофонтова ставит в заслугу педагогу Макаренко сочетание дисциплины с творческим началом.

Ретроспективно советская тема присутствует также в литературно-критическом эссе Яны Павлюк «Перевертыши» Варлама Шаламова.

Упоминая вослед Шаламову ужасы сталинских лагерей, Павлюк, если так можно выразиться, реабилитирует сталинский социализм. Нечеловеческую жестокость, которая царила в местах лишения свободы, Яна Павлюк связывает не с советским общественным строем и не со Сталиным лично, а с неподконтрольным правительству произволом, который творился на местах.

Она пишет, отчасти оспаривая Шаламова (С. 102):

«Несмотря на внешне обличительную риторику автора и излишнюю политизированность, даже в аду Шаламов тоже переворачивает все с ног на голову в душе читателя. А вернее, с головы на ноги, потому что для меня, судя по его биографии и жизненным принципам, Варлам Тихонович – человек честный и принципиальный. Таким же является и его творчество, которое в действительности не против конкретного режима, не против власти, не против советской государственной машины. Оно против лжи, коварства и антигуманизма. Шаламов буквально кричит каждым своим рассказом, каждой буквой о том, что нельзя с людьми обращаться не по-человечески и нельзя в людях убивать человека. Нет такой власти, нет такого режима, нет такого государства, которое могло хоть чем-то оправдать зверства против людей, тем более своих сограждан».

Итак, обращаясь к лагерной прозе Шаламова и отчасти с ним соглашаясь, Яна Павлюк несколько парадоксально встаёт на защиту консервативно-советских ценностей.

Тенденция показать сталинизм как историческую необходимость присутствует и за пределами рубрики «Испытательный стенд».

Так, в рубрике «Зоил» помещена публикация Давида Шахназарова «Одиссея в поисках кайфа. О романе Михаила Гиголашвили «Кока»».

Мысленно следуя за автором по страницам романа, Шахназаров воссоздаёт некую жизненную одиссею, адаптированную к сфере быта и потому родственную известной поговорке «От сумы да тюрьмы не зарекайся».

Попутно Шахназаров замечает вослед Гиголашвилли (С. 66):

«Где-то в тексте затерялось предсказание «из девяностых»: «Народ побунтует лет десять, а потом править будет новый Сталин»». Эта пугающая максима подразумевает то, что страна возвращается к своим историческим корням, причём вопрос о том «хороши» они или «плохи» в данном случае не ставится и даже не подразумевается, ибо, как известно, история не знает сослагательного наклонения.

Итак, Шахназаров не даёт каких-либо оценок Сталину, но едва ли не считает его политическую реинкарнацию делом исторически неизбежным.

Консервативно-патриотическая закваска, присущая многим авторам журнала «Юность», выражается не в апологии патриархальных устоев и в отрицании либеральных новшеств, а, напротив, в противопоставлении своего рода имперской романтики мещанской скуке.

Так, третий выпуск журнала за нынешний год завершает публикация Антона Маринина «Авторство не подлежит сомнению». Решая, казалось бы, чисто текстологические вопросы авторства, удостоверяя принадлежность Ильфу фельетонов «Милиционер Маруся» и «Кассир, слезу вышибающий», Маринин цитирует Ильфа (С. 120):

«– Чорт с ним, с капитализмом! Это же такая скука, такая скука!».

Если почвенническая система ценностей подразумевает коллективную устойчивость или соборность, то система ценностей, провозглашаемая в журнале «Юность», напротив, чужда социальной стабильности как нетворческому состоянию мира и человека. У Ильфа, которого цитирует Маринин, говорится не о жестокости или социальной несправедливости, а о скуке капитализма.

Современное общество потребления подвергается критике и в эссе Мршавко Штапича «Идиотам достаточно немного подобреть: московская жизнь по Ивану Шипнигову». Эссе посвящено роману Шипнигова «Стрим». И персонажа романа, и его среду обитания Штапич находит безликими, однако по мере углубления в роман, критик как бы примиряется с авторским миром Шипнигова, усматривая в его романе как художественном целом жёсткую, но целительную диагностику современного социума. По-прежнему не без желчи, Штапич примирительно сообщает (С. 71):

«Новая история маленького человека. Шариков ли перед нами? Скорее, всё-таки не совсем. Башмачкин ли? И снова – нет. Новый «маленький человек» в лице главного героя Алексея – это сверхмалый человек. Он туп настолько, что неспособен на отчаянье ровно так же, как неспособен к вере и решению уравнений; он столь безнадежен, что одна его неспособность осознать это может вытолкнуть его на следующую ступеньку социальной лестницы. Подобреть, как сказано выше, ему надо чуть-чуть ровно потому, что в таком простом организме малюсенькая перемена – уже эволюция, скачок в развитии. Безусловно, это лишь интерпретация, не истина, но, по мне, Шипингов абсолютно безжалостен к современному обществу, и поделом».

К литературно-критическим публикациям журнала относится также публикация Татьяны Соловьевой «Новая искренность и новая социальность. Вера Богданова, «Сезон отравленных плодов» («Редакция Елены Шубиной», 2022). Ислам Ханипаев, «Типа я» («Альпина проза», 2022)».

Статья Соловьевой начинается с утверждения, что пора постмодернизма миновала, что манипуляции или игры с текстом, которыми занимался постмодернизм, стали историческим прошлым и что в литературе наступила пора новой искренности (однако отнюдь не исключающей дистанции между героем и автором).

Татьяне Соловьевой, при всём её литературно-критическом остроумии, изяществе и точности можно было бы немножко возразить. Постмодернизм – это феномен текста, а искренность – это феномен смысла. Причём литературно условный текст, по логике самой Соловьевой, способен преобразовывать смысл. Например, любой душещипательный романс выражает реальные чувства, что, однако, не делает классический романс феноменом новой искренности. И напротив, искренность, которая не является фактом литературного мастерства, может служить источником постмодернистской деконструкции текста, как это происходит, например, в известном романе Сорокина «День опричника». Писатель говорит о реальной крови и в этом смысле идёт путём искренности – и, однако, она способствует постмодернистской деконструкции имперского мифа (по крайней мере, в том виде, в каком его понимает Сорокин).

Однако несмотря на мелкие терминологические придирки, которые можно адресовать Татьяне Соловьевой, у неё имеется своя внутренняя логика. Термин новая искренность, при желании, можно сколько угодно подвергать сомнению, но никакой термин не выражает всей сути вопроса. Понятно, что на фоне нескончаемых литературных игр постмодернизма с текстом и вокруг текста в социуме назревает запрос на появление настоящей литературы, которая не будет лишь совокупностью бесконечных пародий на всё давно написанное и давно известное человечеству. Соловьева тонко и глубоко угадывает кризис постмодернизма и запрос читательского социума на литературу иного типа.

Убедительно транслируя этот запрос, Татьяна Соловьева говорит о романе Богдановой «Сезон отравленных плодов» и о романе Ханипаева «Типа я» как о явлениях новой литературы. Оба романа в кратком и выборочном изложении Соловьевой заставляют задуматься о том, что едва родившись, человек попадает во враждебный мир, в котором он вынужден выживать. Желания и запросы каждого из нас далеко не всегда совпадают с требованиями, которые адресует нам внешний мир.

Так, в романе Богдановой показана женская судьба, которая, по мере своего осуществления, наталкивается на многочисленные внешние препятствия. В романе Ханипаева также ставится проблема социального выживания. Главный персонаж романа, будучи социально уязвим, мысленно изобретает своё второе «я», которому присущи почти сверхчеловеческие качества. С помощью этого второго «я» персонаж Ханипаева пытается одолеть решительные препятствия к своему собственному выживанию.

И если в центр постмодернизма поставлен феномен текста, то в центр новой литературы в том виде, в каком её понимает Соловьева, поставлен феномен человека.

Одна из завершающих публикаций третьего выпуска «Юности» за этот год – шуточное эссе Михаила Гиголашвили «Уголок филолуха».

Не без некоторой игры слов Гиголашвили пишет об истории появления разных слов. Лингвистическое эссе Гиголашвили убеждает в том, что за словом стоят артикуляция и мимика, а они в свою очередь связаны со сферой человеческого поведения и укоренены в истории страны, к которой принадлежит тот или иной язык. Например, некоторые русские слова, как показывает Гиголашвили, связаны с суровыми нравами средневековья. Знающий природу слов гуманитарий пишет (С. 111):

«Если учесть, что фразеология есть зеркало общества, то выходит, что на Руси палачество и пытки всегда были в почете, чему свидетельство обильная «пыточная» (и часто используемая в сегодняшней жизни) фразеология:

согнуть в бараний рог

«Подноготная правда» – от ногтей под ногтями, а «подлинная правда» добывалась под «длинниками» – просмоленными кнутами, к концам которых были привязаны кусочки свинца.

Не идет ли воровское «надыбать» («достать», «добыть») от дыбы?».

Увлекательные выкладки Гиголашвили убеждают: если бы язык не был укоренён в истории и сводился бы к совокупности отвлечённых правил, он был бы просто совокупностью чёрных знаков на белом, что, однако, не отменяет печатного станка как гениального изобретения Гутенберга. Письменная форма языка способна являть сущность устной стихии языка, неотторжимую от сущности истории.

Журналу «Юность» присущ редкий в наши дни исторический оптимизм. Журнал не воспроизводит социалистическую модель светлого будущего, но позитивно обновляет отечественные литературные традиции. В смысловом поле «Юности» с ними связываются Бог, вселенная, человек.

Публикации журнала убеждают: человек почтен в своих жизненных чаяниях и страданиях, вселенная позволяет удивляться премудрости Творца. Вечность, где Он обитает от начала времён, связывается с тем святым и неизменным, что даётся человеку в детстве.

Не стареть, но расти и созидать – вот пафос журнала «Юность».

---

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

---

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

---

 

Родился в Москве 15 февраля 1967 года. В 1993 окончил филфак МГУ (отделение русского языка и литературы). Там же поступил в аспирантуру и в 1997 защитил кандидатскую диссертацию по лирике Пушкина 10 - начала 20 годов. (В работе реализованы принципы лингвопоэтики, новой литературоведческой методологии, и дан анализ дискурса «ранней» лирики Пушкина). Кандидат филологических наук, член Российского Союза профессиональных литераторов (РСПЛ), член ЛИТО Московского Дома учёных, старший научный сотрудник Государственного историко-литературного музея-заповедника А.С. Пушкина (ГИЛМЗ, Захарово-Вязёмы). В 2010 попал в шорт-лист журнала «Za-Za» («Зарубежные задворки», Дюссельдорф) в номинации «Литературная критика». Публикуется в сборниках ГИЛМЗ («Хозяева и гости усадьбы Вязёмы», «Пушкин в Москве и Подмосковье»), в «Учительской газете» и в других гуманитарных изданиях. Живёт в Москве.