«Знамя» № 3, 2022

Полифония

Мартовский номер «Знамени» – не какофония, а принципиальное многоголосие, функциональное равноправие отдельных голосов, их замысловатое плетение.

Если не брать в расчёт трагический пафос «Кремулятора» Саши Филипенко (чьё начало в предыдущем номере), а смотреть только на короткую прозу, мартовский номер жизнелюбив, ироничен, даже местами смешлив. Да и могло ли быть по-другому, когда за дело берутся такие мастера, как Дмитрий Лагутин, Павел Селуков, Марат Баскин и Илья Оганджанов? Центральная тема – «Человек. В поисках смысла».

Если мы впишем в формулу номера публицистику, картинка изменится: гражданский пафос речи Александра Архангельского, судьба Юрия Лотмана, эмиграция Василия Аксёнова, отголоски Второй мировой… Вслед за Василием Аксёновым процитирую Юрия Трифонова: «Старые раны – наши тайные сокровища».

Что касается литературно-критических материалов, они, как всегда, роскошны. Поэты говорят о поэтах – Марина Кудимова о юбиляре Игоре Волгине, Сергей Гандлевский об Александре Межирове. Сергей Калашников размышляет о подтекстах стихотворения Мандельштама «Ода Сталину» («Когда б я уголь взял…»).

В полифонии голосов мартовского «Знамени» негромко, но отчётливо слышится «пермский текст» – рассказы Павла Селукова («Жизнь промежду») и стихи Антона Бахарева («Спящие в пути»). Для меня это главные материалы номера. В параллельный мир российской провинции поведут читателя Майка Лунёвская (поэтическая подборка «мои со мною») и Дмитрий Лагутин («Два рассказа»). Открывать новые имена в современной литературе – почётная миссия.

Баланс между начинающими авторами и почтенными мэтрами, как всегда, тщательно выверен. И всё же я склоняюсь в пользу молодых. Их дерзость и искренность, готовность к экспериментам и вера в возможность изменений – каким еще мог быть первый весенний номер «Знамени»?

Мартовский номер открывается поэтической подборкой постоянного автора «Знамени» Светланы Кековой. Она озаглавлена «О слове, о свете, о мгле».

В этот раз Кекова пишет об актуальном и злободневном – пандемии, карантине, всеобщем отчуждении.

ожидая, как и мы, Рождества.

Стихотворение написано редким размером – современным логаэдом (сочетание в одной строке разных стихотворных размеров, в данном случае – двух стоп пеона III, а затем одной стопы анапеста). Выбранный поэтом ритмический рисунок задаёт естественную интонацию и вместе с разговорной частицей «то» («подруга-то») придаёт тексту характер спонтанного речевого акта (проговаривание, выговаривание горя как способ его преодоления).

Этому поэтическому высказыванию свойственна концентрированная выразительность. Её создают и образ жизни-птицы, которая «сложила крыла», и настойчивая интонация перечисления утрат, заданная синтаксисом. Высокая лексика (светец, вертеп, Рождество), и библейская аллюзия со всадником Апокалипсиса (переосмысленная в русском ключе) формируют ощущение земли, уходящей в глубокую даль времен.

Светлана Кекова поэтически воспроизводит процесс горевания, проживания смерти близких. Неслучайна здесь («Нужно снова научиться ходить») перекличка с ахматовским «Надо снова научиться жить». Что-то очень важное и принципиально своё сказано поэтом о земле, которая «захотела укрыть и принять их дорогие тела». Земля и люди вместе ждут Рождества, и это единство значимо. Последняя строфа читается как глубоко пережитый духовный опыт принятия и прощения. Рождество, молодая листва и будущий хлеб – это символы календарного года, вписанного в вечный цикл рождения и смерти. Слово «Рождество», завершающее стихотворение, стоит в сильной позиции, выделено интонационно. А значит, есть надежда.

Второе стихотворение этого безымянного цикла связано с предыдущим сквозным лейтмотивом зимнего холода, света и мглы:

плачет Андерсен, Ганс Христиан.

Здесь негативные коннотации почти исчезают, сказочная атмосфера Рождества задана образом звезды и заколдованного леса. Но не только. «Таинство снега и льда», «таинство вечного холода» – это, безусловно, отсылка к сказке «Снежная королева». А в образе Андерсена, плачущего на площади города, угадывается другая его философская сказка – о статуе принца и ласточке, о понимании счастья, о доброте и сострадании.

Вся подборка пронизана этой верой в жизнь, подсвечена детским ожиданием волшебства. Христианские темы, смыслы, образы, традиционные для поэзии Светланы Кековой, сочетаются с фольклорными мотивами. Стихи задают высокую планку, на которую равняются идущие следом авторы мартовского номера «Знамени».

Двенадцать новых рассказов пермского автора Павла Селукова «Жизнь промежду» не разочаруют читателя. Иногда будет страшно, почти всегда смешно, но точно не скучно. Рассказы объединены в подборку неслучайно. Место действия – параллельный мир российской провинции, спальная окраина Перми, район Пролетарка (где проживает и сам биографический автор). Все рассказы написаны от первого лица, нарочито безграмотным, комически корявым языком. Герои – преимущественно маргиналы: алкоголики, наркоманы, криминальные личности. Но есть и представители других слоев.

В рассказе «Званый ужин» встречаем следующую авторскую типологию героев: «Не знаю, как на чужбине, а у нас в России полно параллельных людей. Взять хотя бы Пролетарку. Во-первых – наркоманы. У них свое общество… Все шлынгают да крадутся. Ууу! Рожи бледные! Ну да пусть. Или, к примеру, синеботы. Эти трутся у аптеки – асептолин промышляют. А уж коли добудут, сразу на хату, только их и видели. К «бледным» они ни в жизнь, разве что поручкаться. Пойдем дальше. «Пятак». Тут, значится, блатные куролесят… Еще, конечно, имеются работяги – соль нации. Это библиотека. Тут завсегда околачиваются граждане с тонкими шеями и в очочках. Интеллигенты, е-мое! Беседуют тихонько, ласково, словно звездюлину вымораживают. Чем промышляют – непонятно. Их только у библиотеки и видать. Таинственные люди…».

Супружеская пара «работяг» Стасян и Алёна по стечению обстоятельств «…таскались на званый ужин к богатею! Пересеклись, короче, параллельные люди. Про эту геометрическую невозможность и будет треп…». Столкновение с чужим бытом и культурой привело героя к «выпадению из матрицы». Разбуженная тоска по иной жизни, смутное недовольство своей привели к комичным и нелепым поступкам. Рассказчик резюмирует: «Что с ним теперь будет, не разберет и черт. Одно ясно – параллельным людям нельзя пересекаться…».

Однако сталкивать лбами «параллельных людей» автор продолжит и в других рассказах. Особенно пристально Павел Селуков исследует интеллигентный тип людей. В чем их слабость и сила? Как они укоренены в мире? Как взаимодействуют со средой? Ответы неутешительны. Герои живут в среде, где интеллигентность принимают исключительно за слабость, как в рассказах «Поездочка» и «Жизнь промежду»: «Короче, через три года Касатонов стал мягким, круглым, интеллигентным человеком. Он всех понимал и тонко чувствовал драматизм жизни. Травматизму же не чувствовал совсем. А жил-то по-прежнему в Закамске. Запинали…». 

К «интеллигентам» из рассказов Селукова примыкает переходный тип – обычные люди, которые вдруг занялись самообразованием, начали читать умные книжки под чужим влиянием («Франкфуртская школа», «Театрал»). Рассказчик комментирует такие случаи исключительно саркастически: «А заразил Митю, между прочим, известный пермский интеллектуал… Вещал про книги, проповедовал высокие смыслы, просвещение, ярился за права человека. Бил себя в грудь молочным кулачком. Очень был религиозный господин… Сначала вылезла рефлексия. Это когда ты самоедством занимаешься и рассусоливаешь, а надо, к примеру, бить, бабу трахать или просто молчать. Потом Митю обуяла эмпатия. Это когда ты ставишь себя на место всякого му**ка и стараешься его понять. Зачем это делать, а уж тем более круглосуточно – пес его знает...».

Таким образом, идея автора – заставить взаимодействовать людей из разных слоёв, пересечь параллельные прямые оказалась продуктивной. Иногда параллельными оказываются не только люди, но и пространства. Герой рассказа «Там, где кончается плитка» прогуливается с женой вдоль освещенной набережной с нарядными людьми и кафешками. В поисках туалета они случайно сходят с отремонтированного участка набережной на территорию, где плитка и освещение заканчиваются и начинается другое измерение, царство криминала. «С каждым шагом мир терял интеллигентность. Вскоре я заметил, что моя походка переменилась, лицо посуровело, плечи раздались вширь. Даже язык настигла трансформация. Во всяком случае, когда бухой мужик стрельнул у нас сигарету, я ответил: «Подышишь!». А еще жестко посмотрел ему в глаза, типа – чё ты на?! …Пока Юля ходила, я поболтал с товарищем. Почему-то разговор пошел о драке. Откуда-то вылезло слово «братан»». Показательна здесь саморефлексия: изменения происходят на всех уровнях – языковом, физическом, уровне сознания.

Несколько слов об образе рассказчика. Он не всеведущ, и потому судьбы героев принципиально незавершены: «Как там у них после сложилось, я не знаю...». Рассказчик – носитель чужого автору языка. Текст насыщен просторечиями, народными и сленговыми выражениями, иногда ненормативной лексикой. Это типичный «пацан с района» и одновременно доморощенный диванный философ. Он плоть от плоти этой среды («наш человек – рабочая косточка»), но наблюдателен и любопытен. Рассказчик изначально и открыто пристрастен. Да и как может быть по-другому, если герои повествования – его друзья и знакомые – активно взаимодействуют с ним: дерутся, просят денег в долг и книги почитать, советуются. Эта пародийная маска позволяет автору показывать картинку будто сквозь цветные стёклышки – меняя оптику, высвечивать важное. Ну и смешить, конечно.

Поэтическая подборка Павла Грушко «Всё это…» привлечёт внимание любителей современной отечественной поэзии.

Стихотворение «А ещё помню», открывающее подборку, ведёт обратный отсчёт времени. Начинаясь с возраста автора «А мне неполных 82…», оно последовательно ведёт читателя к началу жизни. Интенсивная литературная и переводческая деятельность закодирована строкой «…и всё ещё – слова, слова, слова». Второй брак, рождение сына, поступление в институт, война и собственное рождение – поэт последовательно вписывает личную биографию в контекст российской и мировой истории:

курил я, задыхаясь, до рассветика.

Эта своеобразная реконструкция замечательна тем, как разрозненные фрагменты биографии объединяются в единую картину, а финальная строфа закольцовывает возраст:

И мне звонит по скайпу внучка Настя.

Так время человеческой жизни оказывается соотнесённым с вневременным планом – Вечностью. Вспоминается кушнеровское: «За тысячи лет золотого молчанья, за весь / Дожизненный опыт, пока нас держали во мраке». В стихотворении «Речь» исследуется тот же «дожизненный опыт»:

Её у них не было. Они недавно из немоты.

В поэтическом сознании автора ребёнок предстаёт как пришелец из другой реальности, обладающий принципиально иным видением:

у них другие глаза.

Предельная близость ребёнка Природе (и поэтому «Их горе – мёртвая стрекоза») позволяет рассматривать лепет как ее изначальный и истинный язык. Вслушаться в него – значит понять идею гармонии, единства, всеобщей связи и целостности мироздания.

оно слетело с младенческих уст.

В финале стихотворения появляется архетипический образ Бога-ребёнка, который творил мир, играя. Так подтверждается намеченное в двух первых строфах: космическая мудрость лепечущего ребёнка, его потустороннее или провидческое знание о мире.

Лирике Павла Грушко присущи пристальное внимание к вещественному миру, интонация любования, выразительность и метафорическая глубина: «время струйкой ртути», «в синем шелесте весеннем», «солнце хищное», «пальба почек», «яшмовая рыба». Это мир первозданный, сочный и осязаемый – сосна шершава, «поляну обметали / завихренья хлорофилла», а обнажённая земля «пахнет жизнью».

Особняком в подборке стоит стихотворение «Сакатекасский дневник», написанное в Мексике. Оно выделяется неприкрыто шутливой интонацией, а тематически и стилистически восходит к жанру путевых заметок или травелога. Зрение автора выхватывает из чужеземной жизни странные и смешные детали. Низкое, бытовое соседствует с прекрасным и возвышенным:

лунной ночью город весь в серебре!

Аргументация сходства двух стран звучит вполне убедительно:

похожи друг на друга до страсти!

В мартовском номере опубликовано окончание романа Саши Филипенко «Кремулятор» (начало – «Знамя» № 2, 2022).

Произведение базируется на документальных материалах о жизни Петра Ильича Нестеренко – дворянина, военного лётчика, бывшего белогвардейца, первого директора Московского крематория при Донском кладбище. 23 июня 1941 года он был арестован и расстрелян.

Это очень плотная проза, здесь нет длинных описаний. Лаконичные предложения и суховатый стиль изложения только усиливают ужас происходящего. Композиция романа мозаична. Диалоги со следователем, протоколы допросов, ретроспективные эпизоды и саморефлексия главного героя «сшиты» авторским замыслом – реконструировать судьбу необычного человека, дать ему голос.

В финальной части романа в образе главного героя появляется больше человечного и человеческого – этому способствует любовная линия, связанная с актрисой Верой. Не обошлось и без магического реализма: посмертный разговор расстрелянных Веры и Нестеренко звучит в пространстве романа потусторонним эхом.

Поэтическая подборка автора Антона Бахарева «Спящие в пути» продолжает «пермский текст» мартовского номера и приглашает читателя в путешествие. Сквозной мотив, заявленный и в заглавии – железная дорога с ее многочисленными атрибутами: рельсами, полустанками, грохотом поезда.

не снятся им, поскольку впереди.

Дорога, конечно, не только железная. Это и жизненный путь, судьбы людей. Комплекс мотивов, связанный с дорогой, несёт в себе еще один важный смысл – идею кругового или спирального движения, нелинейности времени: «и нет ни края ни конца», «и всё вернётся на своя, но ничего не повторится».

Жизнь в этой системе координат представлена как пространство вариантов, где каждый сделанный когда-то даже маленький выбор ведёт к большим последствиям, принципиально и необратимо меняет судьбу. Мальчик, собиравшийся гулять с друзьями, испугался петуха у ворот: «Я сдался в том невидимом бою – / и не пошёл. И жизнь сложилась по-другому». Ретроспективный взгляд на себя редко беспристрастен: «…Что позволял, как будто вещь, / вокруг себя событьям течь, / очеловечив одеяло».

Лексика Антона Бахарева иногда балансирует на грани неологизмов («хрустик», «сглотана»), иногда выглядит как технический термин («косоур»), зачастую уходит в разговорный стиль («алкаши», «фигни»» «дать в табло», «бухает»). Арсенал художественных приёмов так же широк: инверсии («вокруг три радуются тётки»), эллипсы («вода поднимется на майских», «уйдёшь за тридевять»), метафоры («церкви глинобитный звездолёт», «гора леса», «ржавая природа»), анжамбманы («…ветвями, в огородик / роняющими листья – и с ума / сводящие отсутствием намёка / на связь вот этой и других дорог»).

Эксперименты со словом, поиск новых средств художественной выразительности – неотъемлемые черты поэзии Антона Бахарева. Замечательна в этом отношении последняя строфа стихотворения «Mayday»:

в майский день.

Синтаксический повтор, выстроенный в аккуратный столбик, оправдан здесь – и как заклинание против хтонического (заговаривание детских страхов вообще), и как международный сигнал бедствия, который передаётся три раза подряд (Mayday). Сквозь образы тёплого синего неба и цветущих садов фонит катастрофа.

Лексическая игра может быть проявлена по-разному. Вот обрыв слова, который имитирует резкое пробуждение:

и сразу же вставать;

Следующее стихотворение станет маленьким праздником для ценителей звукописи:

и нет ни края ни конца

Это не просто повторы слов, а их взаимная диффузия и трансформация. Обрывки окончаний дают жизнь новым словам, из которых, в свою очередь, прорастают новые слова, и всё это даёт удивительный эффект анфилады, гулкого эха, частично компенсируя отсутствие традиционной рифмы.

Интонационная амплитуда здесь максимальна – от трагической усталости в духе Бродского («уже от августа устал устал устал»), отчаянья («какая долгая зи мама мама мама мама мама») до аллюзий со старым анекдотом «и на ступеньках ноя бряк бряк бряк бряк бряк» («– Дяденька, здесь скользко! – Заткнись сопляк-ляк-ляк-ляк!»).

Словесные разрывы (они же маркеры расползающейся ткани бытия) фиксируются звуковым перевёртышем «i am» как неподвижной смысловой точкой – «Я есть», «Я существую» («клянутся маем i am i am i am i am»). После этой остановившей распад точки стихотворение резко меняется: появляется рифма, укорачивается строка, ямб приобретает почти классический вид. Но звукопись продолжается и дальше, переходя от словесной игры в блаженный, почти сомнамбулический лепет: «летает лето отлетает лето тает». И затихает постепенно: «СомкнуТы авгуСТа уСТа», «ТемБР пРиоБРеТаеТ». Такие повторы и рифмы, фонетические и паронимические сближения создают особое поле, освобождают слова от шелухи наносных смыслов. Из художественного приёма это вырастает в принцип создания текста.

Поэзия Антона Бахарева – очередное свидетельство того, что потенциал силлабо-тоники неисчерпаем: в подборке нет ни одного верлибра. Впрочем, как мы убедились, эта силлабо-тоника тоже «с перчинкой». Поэтические приёмы используются свободно, но не выглядят самоцелью. Их эффект обычно поддержан логикой текста, оправдан художественными задачами и авторским замыслом.

Стихотворение Антона Бахарева «Запоминай: рельсы…» приведу целиком.

и вернуться в свою эпоху.

Этот текст затевает удивительную игру с читателем, которому предлагается роль сталкера или мифологического героя. Исходная ситуация обыденна: говорящий объясняет приятелю, как попасть к нему на дачу и пожить там одному. Но, по сути, перед нами пошаговая инструкция попадания в заповедное вневременное пространство. Словосочетание «в доме укромном», стоящем к тому же «криво», сразу указывает на это. А начинается сюжет с мотива пути: «Запоминай: рельсы...». Затем река как граница двух миров и мост через неё – ещё одна разновидность пограничного (порогового) пространства. Процесс припоминания-создания текста идёт как будто у нас на глазах, в реальном времени говорения: «печка была и вроде / что-то ещё…».

Невидимая птица как примета верного пути кукушкой не названа, что делает ее еще таинственней. «Считай – если больше сотни» – игра с категорией времени, обещание если не вечной жизни, то по крайней мере и не обычного человеческого срока. Герой должен пройти первую проверку на соответствие своей сути этому миру, на право находиться в нём.

Бык, которого надо обойти непременно справа, выступает как архетипический страж сакрального пространства. Бык обладает сознанием и, более того, знает свою функцию стража, знает правила этого места (нельзя пускать тех, кто в красном) и соблюдает их.

Живой не должен переступить через границу иного мира без соответствующих испытаний. Потому так важно не наступить на улитку на дощатой дорожке. Это встреча с волшебным помощником и одновременно проверка на человечность и на устойчивость (на раздавленной улитке легко поскользнуться). Примечательна в этой строке и метафора настила из двух досок как лыжни (которая запараллелена с рельсами из первой строки). Соседские куры, готовые посмеяться над незадачливым горожанином – тоже испытание через проявление бинарной оппозиции «свой – чужой». Куры, возможно, вообще главный вызов – они отрицают вошедшего в заповедный мир как «героя».

В последнем четверостишии замечательно восклицание «Живи!» как благословение на всю полноту жизни или как снятие некоего запрета, заклятия. И следом – о посёлке, который «существует», то есть не вполне живёт. Так возникает образ земли обетованной, где человеку хорошо и счастливо одному, среди щедрой природы и относительной тишины.

Лексика этого стихотворения подобрана тщательно и любовно: не дождь, а «дождик», не ключ, а «ключик» (золотой?), не трава вокруг настила, а «травы» (высокие?). Если раздавить улитку, будет не хруст, но «хрустик». Внезапная догадка – речь идёт о даче детства, даче блаженных воспоминаний; концентрация глаголов прошедшего времени в начале стихотворения («пахло», «шуршал», «не зрели»), интонация нежности, эти уменьшительные суффиксы – оттуда.

Выбор времени глаголов и дальше работает на авторский замысел: бык пасётся, невидимая птица кукует. То есть они делают это всегда, всю вечность.

Так текст конструирует пространство мифологическое и игровое одновременно. Теперь посмотрим на его организацию.

Весь текст прошит перекрёстной рифмовкой, очень аккуратной, нигде не нарушенной. Четверостишия объединены в четыре строфы по три. А вот с размером сложнее. Даже при поверхностном чтении становятся заметными резкие паузы; ритм словно спотыкается и застревает на одном месте, потом бежит. Интонационные сбои, нарушающие ритмику стихотворения, задаются межстрочными анжамбманами (переносами части предложения из одной строки в другую). Но не только ими.

Стихотворение написано преимущественно дольником с характерным «рваным» звучанием» – расположение ударений неупорядоченно, количество слогов в строке колеблется от пяти до девяти. В этом прыгающем, запинающемся ритме констант немного: приблизительно три ударения в строке и последний слог безударный. Причём этот обман ритмических ожиданий читателя идёт по нарастающей – первые пять строк текст ещё притворяется «приличным», а дальше всё идёт вразнос.

Размытый ритмический рисунок здесь ни в коем случае не является свидетельством недостаточного технического мастерства. Это, скорее, эксперимент, оправданный всем смыслом и самой речевой (коммуникативной) ситуацией. Такой ритм имитирует движение в незнакомом месте или ходьбу по неровной поверхности и прочитывается как некий сигнал: всё может пойти не так, будь осторожен, играй по правилам. Прямое указание «Так что смотри под ноги» поддержано организацией текста.

Вообще правила регулируют все смысловые пучки стихотворения; поведение героя, который рискнёт приехать на эту дачу, будет жёстко задано как будто теми же рельсами. Первое «можешь» появляется уже в самом конце и выглядит как награда прошедшему испытания: «можешь взять вилы / и поддеть морковку. / Или нарви гороха».

В финале даётся указание, как закончить приключение, выйти из игры: «можешь нажать на кнопку / и вернуться в свою эпоху». Сильная позиция автора/хозяина дачи здесь как бы размывается и замещается другой, еще более сильной позицией Создателя квеста или демиурга. Он на сверхуровне, за пределами игры. Читатель ещё внутри. Впрочем, не всё так очевидно. Если это внутренний монолог и собеседник автора – он сам, то стихотворение прочитывается как приглашение вернуться в пространство своего детства для «пересборки».

Отношения автор-читатель в этом стихотворении весьма любопытны. Во-первых, такая ритмически сложная организация текста предполагает читательское усилие, более активное участие, сотворчество. Во-вторых, сам синтаксис (повелительное наклонение) вовлекает читателя в процесс формирования смысла, по-особому воздействует на него. Кроме того, автор подозрительно много знает о читателе: «тем более ты не в красном».

Итак, сюжет поездки из города на дачу оборачивается дорогой в неведомое, где героя/читателя/адресата речи ждут испытания и награда. Это и путешествие автора-рассказчика назад, в своё детство. И одновременно путешествие читателя вглубь себя, за утраченными смыслами.

Художественные страницы мартовского номера продолжает московский прозаик и поэт Илья Оганджанов с рассказом «Этикетка». Гоголевские интонации и внимание к деталям, психологизм, лаконичный и точный язык отличают автора.

Главная героиня этой забавной и поучительной истории – бутылка дорогого ирландского виски: «Этикетка у виски была мудреная: за письменным столом – дядька в круглых очках, жидкие волосы, усики, как у Гитлера, – смахивает на его начальника, такой же до отвращения интеллигентный, – и что-то пишет, а из-под пера змейкой вылетают какие-то иностранные слова». Это слова «Writer’s Tears» – «Слезы писателя».

Сначала в бутылке виски, затем – бормотуха безногого попрошайки-псевдоафганца. Но будьте покойны, подмены никто не заметит: сотрудники толстого литературного журнала смотрят, прежде всего, на этикетку. Этикетка тоже претерпевает метаморфозы в финале – «…кто-то подрисовал писателю пышные завитые усы, козлиную бородку и рожки…». Автор сатирически изобразил насквозь циничную редколлегию журнала, погрязшую в блуде и пьянстве. Карикатура на современный литературный процесс и издательское дело – да, так тоже можно прочесть этот рассказ.

Виновник подмены – немолодой, выпивающий, хромоногий, набравший кредитов и озлобленный на весь лживый мир курьер Симонов. Но всё оправдывает его военное прошлое. Мотив травмы героя пронизывает текст рассказа. Другие персонажи не менее колоритны – пузатый тщеславный графоман, в миру менеджер по продажам; молоденькая критикесса с цветаевской стрижкой и глазами олененка, которая точно не спит с главредом (новогодняя вечеринка не в счёт!); супруга курьера, которая живёт с ним из жалости и любит другого.

Враньё вскрывается слой за слоем. Но ключевое разоблачение ждёт читателя в финале. Во время семейного скандала выясняется, что бравый герой (который носит на запястье наколку «За ВДВ», горько и презрительно смотрит на «тыловых крыс», во сне и наяву видит войну и собирается писать мемуары об Афгане и Чечне) не служил даже в армии! Повредил ногу не на войне, а в аварии – гонял по молодости на мопедах.

Подведём итоги. Всё не то, чем кажется: перед нами два фейковых вояки, две псевдолюбящих супруги, одна ложная скромница, один псевдопоэт… На этом фоне бутылка с бормотухой и разрисованной этикеткой выглядит воплощением подлинности.

Поэтические страницы «Знамени» продолжает дебютная публикация Майки Лунёвской (псевдоним Ольги Александровны Жмылёвой) «мои со мною».

Перед нами дневник или летопись деревенской жизни – с поездками в город на рынок, прогулками, покосом. Эта жизнь почти бессобытийна. Поэтому так важна фиксация визуального ряда («деревья на водопое / подошли к ольшанке близко остались ивы», «Снег нападал, пролетела птица, / сделали ремонт хороший в церкви»). На первый план выходят бытовые детали – например, разговор о домашней птице и бесхитростный подсчёт яиц:

на завтрак. На Пасху оставим сорок, должно хватить.

Значительная часть подборки характеризуется сочетанием разных размеров в одном стихотворении, намеренными перебоями ритма. Строфика тоже далека от классического разбиения и иногда выглядит произвольной. Тем не менее, автор остаётся в рамках силлабо-тонической системы – верлибров как таковых в подборке нет. Несмотря на свободную рифмовку (закономерность в её чередовании зачастую отсутствует), рифма важна для автора – ударные гласные в неочевидных случаях выделены курсивом.

Другие черты поэтического языка Майки Лунёвской – эллипсы, создающие интонацию живой речи («батюшка поп служитель скажи любое», «сегодня снесли семь», «Не могу записать, разрядился»), диффузия/взаимопроникновение слов («озеро озерцо зерцало»), смысловые инверсии («От событий, говоря точнее, / жизнь вдали от настоящей жизни»), словесная игра (убого/у Бога), авторские метафоры («в яме кровати», «деревья на водопое»), а также сложность синтаксиса, кое-где усугублённая отказом от пунктуации («телеком в поле стулом в лесу / словом в сетях рыба сия / так обнаруживают себя»).

Во многих текстах подборки имплицитно присутствует мотив ограниченного пространства (скученности, тесноты) и связанный с ним еще более неочевидный мотив бегства/ухода («Брат говорит, что пойти тут некуда», «В чём свобода или заточенье?», «Я избежала людей…»).

Легче всего представить пространство в виде концентрических кругов. Топос деревни с его маркерами – поле, огород, лес, кладбище, дом – осмысливается как пространство знакомое, привычное, предсказуемое и бессобытийное. Зато безопасное (внутренний круг). Его однообразие можно преодолеть, если гулять разными дорогами или поехать в город, на рынок. Это пространство (средний круг) воспринимается уже как абсурдное, внутренне противоречивое: «Вещевой овощной / рынок, где пахнет рыбой», «запахом чебуречным промаслен воздух». Ещё можно раз в год поехать на литературный фест (внешний круг). Но выход за пределы «своего» пространства делает героиню уязвимой:

и я не снимаю

Лирическая героиня как будто ведёт вечный внутренний диалог, отвечая на вопросы: «Зачем я здесь»? «Уехать или остаться?». Но на уровне текста эта пространственная вибрация между кругами почти не проявлена, она просто звенит в воздухе.

Когда горизонтальное пространство деревни ограничено, остаётся вертикаль. Вариант «вниз» – лесное озеро, которое тащит на дно рыбака. Или движение в высоту, взгляд в небо. Об этом векторе – стихотворение «Мы живём на дне воздушного океана…»:

только очень светло.

В выстраивании вертикали важны посредники – птицы или насекомые (божья коровка).

Передай привет для близкого человека.

Если говорить о мотиве смерти в этой поэтической подборке, в значительной мере он проявлен через локус кладбища. Кладбище выступает и как место прогулок, и как место, где нужно регулярно наводить порядок: «Вот сейчас могилки окосим / и так до Пасхи…». Кладбищенские венки на рынке соседствуют с цветами для живых: «ярко растёт в картоне оранжерея / справа ряды с цветами для клумб могильных». Мёртвые в деревне всегда рядом, и это скорее успокаивает, чем пугает.

…Расскажи мне, мама, в чём свобода?..

Мотив смерти соотнесён с мотивом памяти. Здесь и чей-то старый дом, выставленный на продажу, и закрытая навсегда деревенская школа с выбитыми окнами. «Ты – то, что помнишь» – сказано как будто вскользь, внутри почти стенографической записи разговора пьяных вахтовиков в поезде на Камышин. Но речь идёт о преодолении времени и смерти.

Есть основания говорить, что в данной подборке Майки Лунёвской прослеживается определённая модель построения поэтического текста: сначала идёт некий бытовой визуальный ряд, перечисление деталей, и в финале – выход за пределы личного опыта на абстрактный уровень, уровень метафизических обобщений. И тут ожидаемо появляются категории смысла, света, красоты:

непонятно в чём но видела красоту

В заключение несколько слов о формировании художественного образа поэта. В современных условиях литературного перепроизводства особенно остро встаёт проблема авторской индивидуальности, различимости своего лица, говоря языком маркетинга – отстройки от конкурентов. Отсюда и использование яркого псевдонима, и педалирование своей провинциальности (немного Татьяны Лариной), и заведомый отказ от вписывания в литературный ландшафт:

бог не выдаст москва не съест

Можно констатировать, что в случае Майки Лунёвской эта ироничная стратегия превосходно работает.

Безымянную рубрику «Знамени» завершает дебютная публикация «Пчела жужжит среди зимы. Из цикла «Легенды Нью-Йорка»» Марата Баскина – автора белорусского происхождения, живущего в США.

Странная компания собралась на этих страницах – музыкант от Бога, который никогда не держал в руках музыкальный инструмент, таксист, который всегда знает точную погоду на завтра, и поэт-неудачник. Им есть что рассказать о цене успеха. Среда еврейских эмигрантов, выходцев из Краснополья, в Америке показана с любовью и лёгкой иронией. Яркий, живой и сочный язык с вкраплениями идиша – идеальный инструмент для этого.

«Моцарт в начале июля» – первая из этих маленьких историй о чудесах.

Уволенный с работы по причине бездарности и полной непригодности юноша неожиданно появляется на пороге маленького итальянского ресторана и поражает работников и посетителей своим даром. Он гениально делает всё: играет на саксофоне, готовит пасту, поёт оперную арию и, наконец, декламирует свои стихи на итальянском языке о том, что каждый в своем деле должен быть Моцартом. «И заиграл. И буквально первый звук заставил нас оцепенеть. Такой игры я не слышал никогда. Музыка разговаривала с душой, заставляя ее вспомнить о прошлом, переживая поражения и вселяя веру в будущие победы, казалось, она не исходила из трубы саксофона, а бушевала внутри меня и рвалась вместе со мною к чему-то несбыточному и в то же время реальному…».

В рассказе «Пчела жужжит среди зимы» автор продолжает размышлять о природе и тайне дара.

Бывший метеоролог Моисей работает в лимузинной компании и развозит по домам ведущих новостных каналов. Влюбившись в ведущую прогноза погоды, герой вдруг обнаруживает, что может чувствовать погоду на два дня вперёд, даже если его знание противоречит официальным источникам. Когда роман с мисс Би (Пчёлкой) заканчивается, не успев начаться, Моисей теряет свою сверхспособность: «Он морщился, закрывал глаза, тёр виски. Перед глазами была пустота. Будто в этот день дождь смыл его необычный дар, а ветер унес его неизвестно куда. Навсегда...».

От последнего рассказа «Не закрывайте дверей» сквозит инфернальным холодком, а в потоках нью-йоркского ливня различимы фигуры Фауста и Мефистофеля.

Перед нами история Давида – эмигранта из Краснополья, поэта-неудачника. После переезда в Америку он обнаруживает, что его стихи не нужны ни русскоязычной прессе, ни американским переводчикам. Герой вынужден работать на маленькой пельменной фабрике. Его отдушина – стеллажи с поэзией в маленькой публичной библиотеке. Именно там в один дождливый день Давид встречает таинственного незнакомца, который является не кем иным, как членом Коллегии Судеб из Департамента Поэзии. Чья судьба лучше – таланта или гения? Как именно небесная канцелярия распределяет посмертную славу? Об этом предлагает подумать Марат Баскин.

Писатель Илья Кочергин на правах старожила журнала в рубрике «Карт-бланш» представляет читателям творчество брянского автора Дмитрия Лагутина.

Рассказ «Автокурсы» охватывает один день из жизни студента маленького российского городка, который днём ходит в институт, а вечером посещает автокурсы.

В этом рассказе важен не столько сюжет, сколько мироощущение молодого человека и то, как оно выражено в тексте. Главный герой проживает один из тех дней, когда весь мир хочет ему нравиться и предлагает лучшие свои дары. Парадокс в том, что ничего особенного не происходит. Радость случается от простых вещей – приятен зимний холод, свободно любимое место в троллейбусе и уютный уголок за вешалкой у окна в кабачке, куда любимая девушка легко соглашается приехать, хотя собиралась пораньше лечь спать. Слушатели автокурсов – весёлые и милые, голос чтеца аудиокниги – густой и бархатный, собственные ноги – ловкие и сильные, позволяют скользить по полоске льда среди сугробов. Это благодушие главного героя подсвечивает изнутри весь текст.

Стилевая доминанта в рассказе – описательность: подробно воспроизведен и детализирован городской пейзаж, наружность слушателей автокурсов, интерьер аудитории и местного кабачка. И снег – его будет очень много. Язык рассказа характеризуется некоторой художественной избыточностью. Преобладают длинные предложения со сложным синтаксисом, множеством сравнений и нагромождениями эпитетов.

Вот герой сквозь троллейбусное стекло наблюдает, «как сияющий сквозь снегопад вывесками и фонарями город, разноцветный, пестрый, сплетенный из движения и огней, уплывает, покачиваясь, за плечо. Снегопад усилился, сумерки уже отсинели свое – и огни кувыркались, шевелили лучами в густой, мягкой, пенящейся снегом темноте декабрьского вечера...».

Такая вещественная, осязаемая плотность описаний при сюжетной разреженности даёт странный эффект замедления. Когда рассказ заканчивается, хочется, подобно его герою, никуда не спешить, беззаботно наблюдать за тенями и светом, слушать хруст снега, вообще подмечать детали, а главное – верить, что тебя окружают хорошие люди (и, наверное, сам ты тоже неплохой человек) и знать, что вся прекрасная жизнь ещё впереди.

Дебютная публикация Дмитрия Лагутина в «Знамени» включает и рассказ «Трафареты». Нильс (настоящее имя Витя) и Глеб (Фосфор) – уличные художники-граффитчики. Это история о дружбе, которая больше проявляется в молчании, чем в разговорах. Развод родителей Нильса-Витьки показан как разрушение мифа о счастливой семье и как личная драма Нильса. Из-за развода Нильс третью неделю не ночует дома. Внутренний надлом подростка дан несколькими скупыми штрихами: «В оранжевом свете фонарей Глеб видел, как осунулось лицо Нильса, как глубоко впали светлые, всегда полуприкрытые глаза, а скулы, наоборот, выступили, очертились тенями. «Как маска», – подумал Глеб…», «Нильс вытер глаза тыльной стороной ладони, и Глеб не сразу понял, что это значит. А когда понял, почувствовал себя неловко…». О семье самого Глеба мы знаем немного – его воспитывает одна мать, которая часто работает в ночную смену. Наверное, поэтому боль Нильса ему так понятна.

Ночная вылазка ребят стала центральным эпизодом рассказа. Картина спящего маленького городка летней лунной ночью – безусловная удача автора. Описаний оттенков вечернего, ночного и предутреннего неба много не бывает. Тем более, что речь идёт о настоящих художниках.

Прекрасна сцена создания граффити у моста. В процессе творения Глеб чувствует себя свободным и счастливым. Творчество даёт ему особое состояние сознания, чувство расширения – он как будто подключается к источнику силы: «И окружающий мир куда-то исчез. Железная дорога, станция, осыпающийся корпус, сама ночь с луной и звездами – все вдруг оказалось страшно далеким, осталось на другом конце вселенной, за тысячу световых лет, а здесь были только цвета, только линии – то округлые, то ломающиеся углами, – только шипение краски и ее запах, пробивающийся сквозь респиратор. Даже Нильс исчез – кружилась сбоку рука с баллончиком, то приближался, то отдалялся силуэт, но это было что-то вроде отражения, как если бы слева от Глеба, перпендикулярно стене, было выставлено зеркало… «Каждый цвет, – думал Глеб краем сознания, – говорит о чем-то своем, сам по себе. В цвете есть самостоятельный, не привязанный к форме смысл…».

Неслучаен ряд литературных имён, которые включены в текст рассказа. Это Тютчев (как памятник и как будущий портрет), Достоевский и Бродский, портреты которых благодаря Глебу уже украшают город. В нике одинокого и потерянного Нильса содержится аллюзия на известную сказку Сельмы Лагерлеф. Глядя на тени под уличным фонарём от ползающих по плафону майских жуков, Глеб вспоминает начало «Превращения» Франца Кафки: «Проснувшись однажды утром после беспокойного сна…».

«Трафареты» – рассказ о современных подростках, которые за внешней грубоватостью и цинизмом скрывают одиночество и ранимость. И субкультура граффити – не худший способ с этим справиться.

Под особой рубрикой «Бенефис» размещена поэтическая подборка «Как поведать о тайной любови…» Игоря Волгина, отметившего в марте свое 80-летие, и очерк Марины Кудимовой «Furor poeticus, или Производственная гимнастика».

Стихам этой подборки свойственна особая спокойная и сдержанная интонация, почти отрешённость. Чувство достоинства, прозрачная ясность и глубина подтверждают статус мэтра и современного классика.

ты не скажешь уже никому.

Марина Кудимова в очерке, посвящённом юбиляру, говорит о творческой молодости Игоря Волгина, его активной литературной деятельности, поддержке молодых поэтов и писателей, упоминая и о публичных ипостасях: «Для сотен учеников и студентов Волгин – любимый учитель, блестящий лектор, никогда не ставящий себя выше аудитории. Для телезрителей он – тонкий знаток мировой литературы, всесторонний эрудит, просветитель, призывающий читать классику (об уровне ответной реакции умолчим) …».

Подчеркивая заслуги Волгина в достоевсковедении, Кудимова пишет: «Юбилейный год соотнесенность Игоря Леонидовича с Федором Михайловичем только закрепил, только добавил нерушимости этому блоку...». В увлечённости Достоевским, в уходе в историческую прозу автор видит и причину долгого, почти тридцатилетнего поэтического молчания литератора.

Марина Кудимова анализирует новую книгу поэта: «В том под названием «Homo poeticus» Волгин не побоялся включить все стихи, всю историю и всю эволюцию своего поэтического слова». Она склонна видеть в его новых поэтических сборниках приметы обновления стиля, вводя понятие «Волгин-2». Черты нового Волгина – особая ирония, «отвязность», точные рифмы, мотивы Достоевского.

Рубрика «Конференц-зал» представляет публикацию «Говорят лауреаты «Знамени».

Это подборка высказываний лауреатов «знаменских» премий 2021 года. Они говорят о злободневном и вечном. Журнал по традиции не редактирует эти высказывания. Так что читатель получает возможность «без фильтров» узнать, что хотят сказать «городу и миру» лучшие писатели и критики страны.

Поэт Антон Азаренков, получивший награду за подборку «Ровный стук одиночества», благодарит заведующую отделом поэзии журнала «Знамя» Ольгу Юрьевну Ермолаеву за литературный вкус и талант: «Мы слишком уважаем автора, чтобы что-либо менять в его стихах», – постоянно слышу я от Ольги Юрьевны на поэтических семинарах, которые она ведет. Признание текста, таким образом, равносильно признанию (а в ряде случаев – оправданию) поэта, его уникальной человечности, его права быть именно собой. Мне кажется, это редчайшая редакторская добродетель».

Гражданский пафос речи литературоведа и критика Александра Архангельского связан с событиями общественно-политической жизни страны: «Меняются режимы, политические курсы, гражданства, вращаются калейдоскопом обстоятельства, а личность остается. И человеческое в ней не исчезает».

Писатель и критик Сергей Боровиков рассказывает историю создания очерка: «Десяток лет, что объяснено в увенчанном премией очерке, я был связан с изрядной группой литераторов, приверженных или хотя бы присягнувших русскому национализму… очерк «Единомышленники» – это тот редкий, а для меня так, пожалуй, и единственный, случай, когда полностью сошлись заказ редакции и авторская потребность высказаться».

Писатель, публицист, историк, соредактор журнала «Звезда» Яков Гордин размышляет о природе памяти, представляя память как мир не менее реальный, чем тот, который окружает нас в настоящий момент. Гордин ссылается на теорию «клочковатой вселенной», согласно которой «прошлые (и будущие) события сосуществуют с событиями настоящего». Метафора «клочковатый мир памяти» позволяет Гордину ответить на вопрос: «А чем я, собственно, занимаюсь уже без малого 60 лет?». Автор речи называет своё дело «воскрешением отцов». Это и мемуарный очерк о поэте Викторе Сосноре, за которую лауреат «Знамени» удостоился награды, и будущие работы о генерале Ермолове и печальной судьбе царевича Алексея.

Прозаик и литературовед Наталья Громова, получившая награду за публикацию «Жить с Диккенсом», говорит о роли английского писателя в своей жизни: «Мне выпало писать о самых мрачных сторонах советского времени. Читать следственные дела с допросами, искать пропавших в тюрьмах и лагерях прозаиков и поэтов. Пытаться восстановить утраченные факты. Казалось бы, при чем тут Диккенс? При том, что он был всю жизнь моей надеждой и спасением, верой в людей, наивным представлением, что, может быть, все-таки добро победит зло. Без него проходить этот тягостный путь, наверное, было бы невозможно».

Критик Ирина Роднянская, которая традиционно публикуется на страницах «Нового мира», объясняет, почему отдала свою статью «Энциклопедия насилия – азбука человечности» о романе Виктора Ремизова «Вечная мерзлота» в журнал «Знамя»: «Всё решила надпись, которую я, постоянная подписчица, прочитала на обложке одного из тематических знаменских номеров, – слово «Непрошедшее». Значение этого слова настолько совпадало с идейно-этическим пафосом книги, о которой я старалась высказаться, да и с моим пониманием величайшей исторической травмы России, всех народов ее, – что именно оно предопределило «знаменский» маршрут моей, выражаясь по старинке, «рукописи»... «Непрошедшее» – то есть не утратившее своевременности – по существу заключается в том, что «большие», тотальные, если угодно, «тоталитарные» идеологии не уходят с мировой повестки, а книги, подобные «Вечной мерзлоте», учат – эстетически, этически, философски – распознавать их противобожескую и противочеловеческую суть в любом новом обличье».

«Покой. Рассказ из современной жизни» прозаика и поэта Наталии Соколовской посвящен погибшим горожанам, зараженным ковидом в приемных покоях и больницах Санкт-Петербурга. Её «малая нобелевская речь» полна горечи: «Лишенный после блокадной трагедии права на голос, униженный посредственностями, раз за разом оказывавшимися в местном руководстве, – мой город и в ковидную катастрофу оказался оставленным. Это мы видим и по количеству заболевших, и по числу погибших в пандемию. Даже заниженные официальной статистикой – цифры нашей второй катастрофы поражают. Городскую пандемийную хронику можно сопровождать цитатами из блокадного дневника той же Ольги Берггольц».

В рубрике «Мемуары» опубликовано эссе писателя и журналиста Льва Тимофеева «Моя маленькая Африка».

Лев Тимофеев рассказывает, как однажды, более двадцати лет назад, его попросили выступить на пленарном заседании международной антикоррупционной конференции в городе Дурбан (Южная Африка). Путевые впечатления автора пестры и живописны – чернокожие красавицы, воровка-горничная, звуки тамтама, океанский бриз, хэмингуэевского типа рыбаки на пирсе. «И солнце здесь движется справа налево, против часовой стрелки…». Любопытно наблюдение Льва Тимофеева, которое соотносится со словами Павла Грушко о сходстве России и Мексики в этом же номере: «Что жизнь африканская похожа на российскую, впервые много лет назад прочитал у Юрия Нагибина в каком-то путевом очерке, кажется, о поездке на Мадагаскар: мол, негритянская деревня (или индийская, китайская и т.д.) живет по тем же законам любви, голода и смерти, что и рязанская или тамбовская. И мужики те же, и бабы. Одежда другая и тип построек, но интересы человече­ские, радости и горести всюду одни и те же. И африканские, кажется, российским ближе, чем европейские».

В рубрике «Архив» представлена публикация Василия Аксенова «Благодарность держимордам». Вступление и примечания Виктора Есипова. Подготовка текста к публикации Андрея Кулика.

Виктор Есипов отмечает катастрофическую отстранённость Аксёнова от идеологических постулатов советской системы, размышляет о предпосылках эмиграции писателя, о судьбе поколения «шестидесятников». Сама публикация представляет собой одно из выступлений Василия Аксёнова на радио «Свобода» сорок лет назад. Главной темой стали взаимоотношения писателя и власти.

Каркас, на котором держится этот текст – идея благодарности: «Когда я думаю о своей писательской судьбе, мне хочется признаться в странном чувстве благодарности владыкам нашей страны. Прежде всего я благодарен им за их растерянность после смерти их идолища в 1953 году. Только благодаря этой их растерянности мое поколение и получило возможность самовыражения в искусстве…», «Им кажется, что книги могут разрушить их империю. Ну как не поблагодарить товарищей за такое почтение к литературе!», «Словом, я благодарю наших держиморд за то счастье, которое я испытал, участвуя в движении советских шестидесятых годов. Фантастическое состояние внутреннего подъема! Я готов увеличить мою благодарность вдвое, ибо этот невероятный период советской жизни совпал с моей молодостью…», «Я благодарен им за то, что они меня вышвырнули из своего общества и лишили так называемого советского гражданства…».

Текст прекрасен прежде всего злой иронией Аксёнова: «Органы пока лишь робко внедрялись, занимались смущенной вербовочкой». Кажется, и вправду слышишь насмешливый, гневный и страстный голос писателя.

В рубрике «Общество» читателей ждёт статья Льва Симкина «Мост через реку Сан».

Основываясь на исторических свидетельствах, автор рассказывает о судьбах польских евреев, бежавших от Второй мировой войны в СССР. Именно по мосту через реку Сан шёл поток беженцев: «…в 1944 году Перемышль был окончательно освобожден советскими войсками, а в 1945 году передан Польше – весь город, по обе стороны реки Сан – и снова стал Пшемыслем. Мост через реку Сан дожил до наших дней. Те, кто остался на другом берегу, почти все погибли. Те, что перебрались на этот, в большинстве своем выжили, у них родились дети и внуки. Иногда мне кажется, что они с разных сторон моста обращаются друг к другу, пытаясь перекричать грохот орудий и звук пулеметных очередей июня 1941-го, гул товарняков и рев грузовиков июля 1942-го».

В рубрике «Сюжет судьбы» представлена статья поэта Сергея Гандлевского «Другой Межиров».

Гандлевский размышляет, откуда у успешного советского поэта, любимого читателями, переводчика, преподавателя Литинститута, свободно гастролирующего по зарубежным странам, чувство ненаказуемой вины, внутренний разлад, «драгоценный горький привкус», который уходит в подоплёку, контекст стихов: «…психическая трудность, лишавшая Александра Межирова душевного покоя, объяснялась травмирующими событиями ХХ столетия, свидетелем и участником которых поэту довелось быть. Межиров принадлежал к советскому поколению, отождествлявшему себя с государством и исповедующему его ценности и идеалы, разделяя тем самым ответственность за деяния государственной власти».

В рубрике «Культура» опубликовано эссе филолога и переводчицы Анастасии Баранович-Поливановой «Каштанка, где ты?».

Автор размышляет о понятии дома: «Слово «дома» непонятно и ненужно не по вине войн и эвакуаций, ссылки или эмиграции, а потому что забывается, перечёркивается нажитое в доме не в материальном, а в духовном смысле, рвутся связи между людьми, членами семей, соседями, между разными поколениями. Однако без этих нитей человеку трудно сохранить цельность». Дом мыслится как абсолютная ценность, пространство, где тебя любят и понимают.

Разговоры по телефону и бумажные письма рассматриваются как особая область переживаний и мыслей – и как часть уже уходящей культуры. Текст пронизан ностальгией и сожалением о том, что в современной жизни меняется система ценностей, в погоне за успехом утрачивается что-то очень важное: нарастает чувство отчуждённости, уходят семейные традиции.

Эссе начинается с чеховской «Каштанки» и заканчивается ею. Но сколько имён всплывает между – Анна Ахматова и Антуан Сент-Экзюпери, Януш Корчак и Александр Вертинский, Ингмар Бергман и Антоний Сурожский. Сцены из книг, фильмов, фрагменты писем и дневников, собственные воспоминания о детстве в коммунальной квартире – всё это иллюстрирует мысль о ценности человеческого общения и создаёт социокультурный контекст.

В рубрике «Пристальное прочтение» представлена статья Сергея Калашникова «Прометей-Наполеон-Сталин» с подзаголовком «Ещё об одном подтексте стихотворения Осипа Мандельштама «Когда б я уголь взял…».

Несмотря на то, что мандельштамоведение интенсивно развивается, эсхиловские реминисценции в творчестве О. Мандельштама слабо изучены. Исследователь размышляет о структуре эсхиловского подтекста в неоднозначном стихотворении «Когда б я уголь взял…». Образы трагедии Эсхила «Прометей прикованный» оказываются включёнными в сложную смысловую ткань «Оды Сталину» и во весь корпус текстов поэта. 

Автор, утверждая некоторое тождество политических стратегий Сталина и Наполеона, а также определённое биографическое сходство, предполагает их сближение в поэтическом сознании Мандельштама.

Исследователь делает вывод о высочайшей литературоцентричности художественного мышления поэта: «…подтекст как многоуровневая соотнесенность смыслов создает условия для интенсивного взаимодействия внутри одного произведения элементов разных литературных, культурных и историче­ских кодов: древнегреческой трагедии Эсхила, событий французской революции 1789 года и собственного времени, – которые, в свою очередь, организуют чрезвычайно сложный полемический фон для последующих строф стихотворения».

Кроме того, статья Сергея Калашникова является важной репликой в полемике о том, «являлась ли «Ода» формой вымаливания прощения или же была актом безумной отваги автора и замышлялась как проклятие для тирана».

В рубрике «Экспертиза» читателей ждёт материал Марии Закрученко «Книжные точки. Книжные многоточия». Это продолжение начатого в февральском номере разговора о книжных магазинах в России.

Суммируя тенденции, которые выявил заочный круглый стол авторов «Знамени», Закрутченко предлагает дифференцировать сетевые книжные формата «Читай-город» от маленьких независимых книжных магазинов. Констатируя бедственное положение книготорговли в целом, автор статьи предлагает решение: «В первую очередь необходимо повышать грамотность населения. Карта независимых книжных магазинов России – важнейшая информационная помощь для книжников. У каждого книжного магазина сегодня есть собственная страница в Инстаграме, Телеграме – где угодно. Пришли в книжный – отметьтесь. Наш проект «букхоппинг» – прогулки по книжным магазинам в компании друзей – возник как раз для того, чтобы показывать людям независимые книжные».

Тему Писатель и власть, которой посвящено эссе Василия Аксёнова, продолжает Ефим Гофман в рубрике «Переучёт».

Материал озаглавлен «Об интеллектуальных оазисах и брешах в «железном занавесе»: «Архивные и мемуарные публикации рубежа 2021–2022 годов». В фокусе внимания критика – следующие публикации: Георгий Иванов. Письма к Сергею Риттенбергу («Звезда», № 11, 2021); подборка материалов к 100-летию со дня рождения Юрия Михайловича Лотмана («НЛО», № 6, 2021); Эхо суда над Иосифом Бродским. Письмо Геннадия Шмакова Константину Азадовскому (COLTA.RU, 18 января 2022 года).

Рубрика «Наблюдатель» аккумулирует реакцию литературных критиков на новые произведения.

Ирина Муравьева в рецензии «Сохрани мою речь…» читает фрагменты романа «От фонаря» Владимира Гандельсмана. Критик не скупится на хвалебные эпитеты, отмечая «немыслимую свежесть, немыслимую насыщенность» прозы Гандельсмана. Муравьёва рассматривает свободу и произвольность как особенность его творческой манеры: «Так строится проза поэта. Эта именно проза этого именно поэта».

В публикации «Кто тут? Не муз ли, вкуса друг?..» Елена Соловьева рассматривает повесть Татьяны Риздвенко «Ротонда-трип. История одного проекта». Критик, указывая на многоуровневую организацию текста, предлагает рассматривать его и как травелог, и как путеводитель по среднерусской полосе, и как историче­ский детектив с элементами байопика, с выходом в метафизику и литературную мистификацию. Как считает Соловьёва, глубинная тема повести Риздвенко – тема созидающего творческого начала, ренессансного ощущения радости творческого труда.

Рецензия Александра Вергелиса «Высокая мизантропия» посвящена недавно вышедшему поэтическому сборнику эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» (перевод Алексея Пурина). Критик отмечает современность поэзии Каспера: «Поэт говорит не только о своей боли, но о болевых точках времени – испошлившегося, потерявшего стыд и смысл, сходящего с ума… Стихи Каспера — приговор миру, который «тупо улыбается» всему, что так отвращает автора».

Александр Марков рецензирует роман Анны Матвеевой «Каждые сто лет». Критик фиксирует особую организацию речи двух девичьих дневников, лежащих в основе романа. Сближая «Каждые сто лет» с «Щеглом» Донны Тартт, Марков отмечает: «…Матвеева, создавая роман из письменных, дневниковых свидетельств чужих разговоров, выясняет границы воздействия чужой речи и возможности своей». Критик приходит к следующему выводу: «Единственное, чего не хватает роману – это резонера, моралиста в хорошем смысле, сквозного для всего повествования двойника героинь… Но, вероятно, это вопрос уже для будущего романа Матвеевой, который станет возможен благодаря работе, проделанной в этом».

Далее Станислав Секретов в рецензии «День матери» читает тематический сборник «Дочки-матери, или Во что играют большие девочки». Его составитель, журналист и редактор Ирина Головинская собрала под одной обложкой произведения двадцати с лишним авторов – не только прозаиков, но и психологов, художников, музыкантов. Секретов замечает, что из-за разножанровости текстов сборник «Дочки-матери» оказывается очень похож на традиционный литературный журнал. Подчёркивая, что все авторы сборника так или иначе погружаются в прошлое, критик пишет: «Ретроспективное движение наглядно демонстрирует, что легко не было никогда. «Они справлялись как могли»».

Рецензия Кирилла Ямщикова «Хроника пикирующего забвения» посвящена роману «Выключить мое видео» Александры Шалашовой. Отдавая должное актуальности темы и удачной организации текста, критик, тем не менее, видит недочёты дебютного романа: «…в его интонациях не отыскивается правды 2020 года; проблема как раз в том, что язык фехтует не только с содержанием, но и с формой. Инструмент, настроенный супротив мелодии, поначалу восторгает – как любая случайная экзотика, – но позже начинает раздражать. Дисбаланс интонации – единственное, что по-настоящему выводит из себя в романе Шалашовой: категорическая оплошность языка, допущенная неспециально, сводит на нет эффект от многих ключевых сцен».

Александр Чанцев в рецензии «Космические минуты» анализирует роман Анастасии Курляндской «Убить Ленина». О чём он? «…о детстве последних советских лет и нагрянувшей перестройке, обо всем этом таком наивном, смешном, ностальгическом и жалком». Критик акцентирует внимание на особом обаянии такой прозы: «Видели, читали и ярче. Но знаете что? Ловишь себя на мысли, что даже эти пустоватые – не чета безбашенной свободе 90-х! – 2010-е годы уже вызывают ностальгию и интерес. А героиня – симпатию… Суть – в вовлеченности».

Мария Мельникова в рецензии «Двуликий котенок в военных условиях» размышляет о новом романе Линор Горалик «Имени такого-то». Автор отмечет, что история эвакуации психиатрической больницы из осажденной фашистами Москвы поздней осенью 41-го легла в основу романа неслучайно: «Горалик – великий хроникер исцеления неизлечимо больной реальности. В «Имени такого-то» ее медицинская тема приобретает особые очертания». Назвав магический реализм и биопанк жанровым составляющими романа, Мельникова утверждает: «Несмотря на свои зыбкие, сновидческие очертания, параллельная реальность «Имени такого-то» пронзительно реалистична».

Рецензия Павла Глушакова «Семейный альбом в интерьере эпохи» посвящена выходу очередного тома «Лотманы. Семейная переписка: 1940–1946». Литературовед подчёркивает: «…Безусловная ценность тома «Лотманы. Семейная переписка: 1940–1946» заключается в том, что под одной обложкой собраны и образцово прокомментированы материалы, которые, несомненно, имеют важное научное и человеческое значение. Уроки семьи Лотманов, уроки нравственной свободы, очень актуальны и сегодня. Только не стоит забывать, что свобода понималась Ю.М. Лотманом в непосредственной связи с понятием ответственности…».

Ольга Балла в рубрике «Наблюдатель. Скоропись Ольги Балла» делится впечатлениями от трёх новых поэтических сборников – «Приключения мамы» Виталия Пуханова, «Дальше пешком» Татьяны Вольтской и «Легче легкого» Ирины Ермаковой.

Говоря о тематике семейной, частной истории и памяти, а также сильном личном начале в поэзии Пуханова, исследователь отмечает: «Куда в большей степени она об уделе человеческом помимо любых обстоятельств». Ольга Балла характеризует поэтическую интонацию Виталия Пуханова: «Горько- и сдержанно-ироничный, поэт ни разу на протяжении всей книги, кажется, не повышает голоса, скорее, даже понижает его. Говоря о крупном и непре­одолимом, он нарочито-монотонен, чтобы сохранять перед его лицом – по крайней мере, видимое – бесстрастие…».

Отмечая публицистический темперамент поэта Татьяны Вольтской, жёсткость и точность ее оценки исторической ситуации, ценностный пафос ее поэзии, Ольга Балла приходит к выводу: «При всей остроте внимания к обстоятельствам времени и места, при всей беспощадной ясности зрения это – никак не публицистика. Это плотно спрессованная музыка – жизни и смерти в их взаимоборстве и взаимопринадлежности».

Размышляя о поэзии Ирины Ермаковой, критик отмечает присущее ей острейшее чувство времени, история при этом видится как устойчивый фон стихов Ермаковой и как настойчивая, сквозная тема. Тем не менее, Ольга Балла резюмирует: «Легкость», «полет» и «летальность» («легкость твоя летальность / ветреная твоя») в этой книге синонимичны друг другу и переходят друг в друга почти незаметно (тема полета здесь – тоже из настойчивых). И нет ли в этом стремления освободиться от истории – ради более подлинных состояний?».

---

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

---

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

---

 

Филолог, поэт, читатель со стажем.