«День и ночь» № 2, 2022

Вселенная «Дня и Ночи»

Юрий Ромашков бросает внимательный взгляд на книгу Анатолия Кожевникова «Стартует мужество». Журнал открывает исследование военных мемуаров, и это неслучайно. Мир и война – два крыла одного бытия. Мы должны знать своих героев, знать их жизни и судьбы:

«Вторая мировая война дала пищу множеству источников личного происхождения: мемуарам, дневникам, частной переписке, – так или иначе отражающих отношение современников к происходившим событиям. Мемуары, пожалуй, в этой группе занимают особую позицию», – заявляет Юрий Ромашков, и он прав: уникальность мемуаров – в драгоценном чувстве подлинности, настоящести того, что выдумать нельзя, а можно только пережить.

Анатолий Янжула в рассказе с символическим названием «Найти свою родину» погружает нас в атмосферу простой русской жизни, в то чувство, что растет и усиливается с годами: встретиться с местом, где увидел свет ты и твои предки. «Не видел я то место, где родились и выросли мой дед Григорий и бабушка Шура и где родилась моя мама. Косогор, на котором дед поставил дом, и Малый Кемчуг, в котором купались ребятишки и стирали бельё женщины, дедову пашню и пасеку. Всё это я представлял себе только по рассказам мамы. Душа требовала конкретности.

Стыд за беспамятность пришёл с годами. И, надо сказать, пришёл разом. (...)».

Кому не знакомо это чувство стыда за возможность забвения самого дорогого – и ту тягу, которую Пушкин точнейше обозначил как «...любовь к родному пепелищу, / Любовь к отеческим гробам...».

Владимир Алейников, мэтр отечественной поэзии, как всегда, работает с темой Времени, сопрягая ее с радостью запечатлеть любимые, памятные мелочи, дорогие сердцу подробности уходящего, улетающего бытия:

Значит, вовек не терялось. (...)

В подборке Александра Костерёва «Расставание до весны» – та же жажда сочетать крупное и подробное, мелодию быстротекущих мгновений, что складываются в долгие (и такие стремительно летящие!) года, и звон часов вечности:

и, пожалуйста, будьте добры, берегите миры!

Александр Орлов работает с сочетанием гораздо более трагическим и сакральным: внутри его музыки – борения и одоления; он не боится бросить вызов незыблемости, не боится нарушить канон, и – парадокс – тем самым возносит и вечность, и традицию на огромную высоту. Александр Орлов сшивает крепкой нитью молитвенную высоту и мгновенную боль, древние тайны русского фольклора и дрожание православного сердца, бездонные ночи войны и упование любви, внутри которой тихо спят, обнявшись, древние сестры – трагедия и радость:

Кто из нас подберёт. (...)

Валентина Майстренко живо и сердечно записывает впечатления от поездки на Святую Землю (музыкально называется путевой очерк: «От Саяна – до Синая и Сиона»), пытаясь к живым, непосредственным наблюдениям подключить исторические обзоры и церковные экскурсы, и это у автора замечательно получается:

«Мы зашли в храм – ​и будто попали на палубу громадного корабля. Он и вытянут-то по-корабельному. Там, где «штурвал», – ​огромное Христово распятие, нигде большего я не видела. Молчу о Голгофе.

Команда из греческих монахов в чёрных рясах, выстроившихся человек по двадцать по разные стороны Царских врат, воспевала по-гречески молитвы такими гортанно-грозными звучными голосами, что стены дрожали, как под напором мощных океанических волн. Мы ещё много услышим за нашу поездку по Святой земле истинно мужского пения, от которого отвыкли в наших приходских храмах. Да, это были воины Христовы, причём не робкого десятка. (...)».

Поэт Петр Коваленко заставляет вспомнить о нежных вздохах тишайшей русской лирики, и это воспоминание, думаю, насущно именно сейчас – в годину бурь и потрясений, в час мощного переустройства Мiра:

Дрожью у влюблённых на губах.

А вот в воспоминальной прозе Олега Нехаева «Из одного корня» мы встречаемся с дорогим человеком – дорогим всей современной русской культуре: с Виктором Петровичем Астафьевым. И где? В больнице. Как прекрасно, что мы слышим живую речь большого художника...

«Астафьев подсел к столу, на котором лежали горсткой кедровые орехи. Сгрёб их. Положил в кулёчек. И продолжил:

— Я ведь застал здесь ещё другое отношение к жизни. Бывал в таких деревнях, например, в Балахтинском районе, где обходились без замков на дверях. Трепетно оберегали родники. Луговину всегда в чистоте содержали. Не воровали... Знаю, что кое-где в нашей глухомани, особенно среди старообрядцев, ещё сохранилось такое. Там, слава Богу, законы не колебнулись и традиции остались. Вот с таких сибиряков, может, и начнётся нравственное возрождение России. Они многое сумели сохранить в себе истинного. То, что мы растеряли...».

Старообрядцы-беспоповцы, таежные дали, мощь Сибири – вот воздух этой прозы, которая с виду документальна, а по сути художественно-крепка, крепка по-сибирски.

Валерий Михайловский обращает взгляд на Восток; он смело изображает иракскую войну, американских солдат, выстрелы и смерти,

«– Ты куда на ночь собрался? – ​спросила тихо Айгуль.

– Я похоронил Ахметку и Фатиму. Мне теперь не по пути с солнцем. Луна и звёзды мои попутчики... А днём я их не найду.

– Кого? – ​не понял Амир.

– Тех, кто поможет мне найти и покарать убийц».

«В городе Байджик погибла иракская семья. В результате случайно сброшенной американской авиабомбы дом полностью разрушен и погибли все находившиеся в доме, в том числе и трое детей. Американцы объясняют случившееся ошибкой...».

«В Ираке совершён очередной террористический акт, один из самых мощных за последнее время, в результате погибли одиннадцать американских пехотинцев, десять тяжело ранены... Сработало взрывное устройство на обочине дороги в момент прохождения колонны...».

В этой ситуации, возможно, таится разгадка мести. Это вечная боль личной утраты, ищущая выхода и выходящая наружу в деянии всеобщей гибели.

Внезапно – как окно в вечность – стихи Константина Бальмонта:

Растут из матери-земли. (...)

В рассказе Аси Умаровой – судьба нежной, полной звуков музыки и несвершенных надежд, немного юродивой Падам. Музыка пребывает рядом с Падам в виде спасенного старого фортепьяно:

«А ещё под абрикосовым деревом, где висели подсвеченные пять платьев, стояло пианино без клавиш. Когда разворовывали Дом культуры в войну, она притащила это пианино, погрузив его с Щавэдом на оранжевую «пятёрку». Брат не мог понять, зачем ей пианино без клавиш. С пианино сняли все клавиши и украли. Но Падам объясняла, что ей жалко инструмент, так как он остался без главного и теперь точно никому не был нужен.

И это очень несправедливо. (...)».

Этот инструмент без клавиш – символический намек на обездоленную жизнь, на вынутую из сердца мечту; а мечта все равно прилетает, так, как пианино без клавиш, быть может, ночью снятся небесные звуки, пока абрикосовое дерево шелестит над ним высохшими под солнцем листьями.

И, о чудо, опять классика, взгляд в далекие 20-е годы ХХ века! – фрагмент из романа Андрея Белого «Котик Летаев»:

«Непробудности мне роились до яви –

– в кипениях я и жил и боролся! –

– непробудности, неподобные снам...

Нет, не сны они, а – ​сказал бы я –

– подсматривания себе за спину; и – желание тронуться с места; не носимости в вихрях бессмыслицы, развиваемой тысячекрыло, мгновенно и распадающейся в тысячи тысячекрыло летящих смерчей (...)».

Великолепная, как всегда у Андрея Белого, горючая смесь поэзии, музыки, прозы, блаженного бормотания и пророческого видения.

Марат Валеев, как многие писатели ныне, в цикле рассказов «Трактат о бане» обращается к благодатному жанру, реющему сразу над двумя областями духа: над искусством прозы и над документалистикой. Правда все больше захватывает рубежи художества. Да и у писателя в жизни, думаю, наступает такой период, что выдумки уже мало; нужно чудо подлинности, истинно произошедшего:

«И вот однажды рано утром я просыпаюсь от запаха табачного дыма и поскрипывания табуретки. Отец, с папироской в зубах, сидел у топящейся печи и при свете керосиновой лампы (в ту пору в селе была дизельная электростанция, и электричество она производила только с шести утра до двенадцати ночи) и перед уходом на работу подшивал чей-то валенок. (...)».

Так и видишь отца с зажатой в зубах, тлеющей папиросой, сгорбившегося над самой драгоценной в зимнее время года обувью...

И – внезапно – Эдуард Багрицкий, фрагмент из цикла «Тиль Уленшпигель»! Хороша находка редакции «Дня и Ночи»: окунать читателя в творчество классиков, – а вдумайтесь, они ведь жили совсем недавно, каких-то сто лет назад, можно сказать, почти наши современники...

За Тилем Уленшпигелем вперёд! (...)

Сергей Пылев в рассказе «Харисто» через судьбу героя, старика Виктора Прокопьевича, разворачивает перед нами множество промчавшихся времен: и войну, и Сталина, и Берию, и Хрущева, и хрущевское время, – ХХ век раскрывается гигантским веером, и да, в этом великолепно развернутом историческом веере хорошо видны, наряду со страданиями, забытая сила и забытая радость, а что сейчас? Ждет Виктор Прокопьевич, напрасно ждет «тысячную прибавку к пенсии»... И рядом с ностальгией по непостроенному коммунизму – храм, и можно там принять святое крещение, и он сам этого хочет:

«...Вскоре он крестился. В любимом Алином храме, Никольском, который уже триста лет мощно стоял на одном из приречных воронежских холмов белоснежной стройной свечой: в последнюю войну, хотя и обустроили немцы на нём наблюдательный пункт, ни один осколок или пуля его не зацепили. Когда немцы бежали – ​город зажгли, а храм пламя миновало. (...)».

Инсульт, реанимация, непонятный язык, на котором Виктор Прокопьевич говорил и писал, пока поправлялся – внутрь этих событий с легкостью уместилась вся жизнь, с сотней ее надежд, с тысячью мечтаний и стремлений...

Виталий Пырх погружен в неизбывную печаль. Поэт высказывает ее скупо и точно:

Некому будет отпеть.

Баадур Чхатарашвили снова окунает читателя в чудеса живых воспоминаний. И мы идем с ним по лабиринтам времен, судеб, событий... Портреты людей, наблюденных им в детстве и юности, получаются просто замечательными.

«С матушкой сдружилась в буйнолесье целительного Чатахи, куда в войну вывозили анемичных детей. Позже дружбу скрепили соседские отношения – ​княжна получила двухкомнатную квартирку в новострое наискосок от нашего двора. Трудилась бывшая воспитанница Смольного на нашей мебельной, полировщицей. Порой после смены наведывалась к нам – ​посплетничать. Усевшись в массивное кресло – ​стулья её породистое тулово не выдерживали, – заправляла в серебряный мундштук с богатым орнаментом (последняя оставшаяся после лихолетья семейная реликвия) папиросу, закуривала, выпускала колечко дыма и жаловалась матушке:

– На фабрике полный бардак! Как Циклоп свою лавчонку прикрыл, так политура, считай, без шеллака сделалась, один спирт, марганцовкой подкрашенный... (...)».

Татьяна Панова через бессмертную красоту природы тихо напоминает о крепком объятии жизни и смерти:

Только не наглядеться.

Марина Саввиных великолепно, на крыльях большого чувства и нежнейшего внимания летит над целым миром – творчеством поэта Нины Ягодинцевой. Ее статья – не только и не просто исследование стихотворений Нины: это и раздумья над ходом жизни, и исповедь, и философия, и эманация чистого чувства, и поиск созвучного, родного, и попытка заглянуть не только в сопредельность, но и в запредельность:

«Героиня Ягодинцевой переживает творческое усилие как полёт и как боль. Трагедийный «нерв» каждого её стихотворения – ​приуготовление и переживание катарсиса, очищения грешной души страданием, болью. Знает ли кто до победного конца, что такое – ​страсть и боль художника, вырабатывающего Слово из собственной немоты? (...)».

Евгений Минин, как всегда, радует изящными пародиями:

как бы вроде бы во сне.

Поэзия Ильмана Юсупова с виду о простых, архетипических вещах, о насущном, о любимом:

Для меня оставлена печаль... –

но постепенно перед нами в подборке «Я вновь мечтаю зазвенеть строкою» раскрывается вертикаль времени, боли, печали, вечности:

С рыданьями прощается со мной. (...)

Сергей Миронов исповедует не столько громоподобное торжество мироздания, сколько его тишину и тайну:

Затеплится кем-то разбуженный свет... (...)

Евгений Харитонов тоже склонен к тихому, неторопливому размышлению, которое, может быть, и есть традиция русской лирической поэзии:

О прошедшем лете мне... (...)

Сергей Леончук в «Золотой лихорадке» наблюдает порочность денежных отношений в деликатнейшей и бескорыстнейшей области человеческого действия – медицине («Главное было – ​найти подход к богатым мира сего. Впрочем, те и сами искали дорогу к эскулапам. «Здоровье стоит денег!» – ​справедливо считали они, открывая заветные кошельки. В ответ им всегда находились отдельная палата, все виды обследования и золотой скальпель Игоря Семёновича, который до ночи пропадал в операционной. Конверты Сидоров получал в два этапа – ​до операции и после неё, аванс забирал себе, а расчёт делил на троих... кляня богатеев за скупость! (...)»), а рассказы Дмитрия Воронина открывают нам целый мир человеческих жизней, написанных в лучшей, плотно-живописной реалистической манере, и тут снова перед нами – войны, сражения, взрывы, летящие пули (««Ду́хи» атаковали взвод неожиданно, не в том месте и не в то время. Одним словом, ударили тогда, когда этого удара никто не ждал. Миномётный обстрел, а после него шквальный автоматный огонь практически полностью уничтожили весь разведотряд шурави. Каким-то чудом уцелели только Андрий, не получивший в этом аду ни единой царапины (видать, Бог миловал), и его взводный, совсем молодой лейтенант Андрей Гончаренко, месяц назад прибывший из училища в Афганистан. (...)») – и, что самое ужасное, в финале рассказа «Честная служба» Михась Ярошук выстрелом из снайперской винтовки убивает (уже не в Афгане, а на Украине!) Андрия Ярошука: брат убивает брата...

И снова классика русской культуры! Николай Бердяев рассуждает о Фаусте:

«Судьба Фауста – ​судьба европейской культуры. Душа Фауста – ​душа Западной Европы. Душа эта была полна бурных, бесконечных стремлений. В ней была исключительная динамичность, неведомая душе античной, душе эллинской. В молодости, в эпоху Возрождения и ещё раньше, в Возрождении средневековом, душа Фауста страстно искала истину, потом влюбилась в Гретхен и для осуществления своих бесконечных человеческих стремлений вступила в союз с Мефистофелем, с злым духом земли. И фаустовская душа постепенно была изъедена мефистофелевским началом. Силы её начали истощаться... (...)» («Предсмертные мысли Фауста»). Есть о чем подумать всем апологетам Европы, которую уже во времена Александра Блока, Освальда Шпенглера, Фридриха Ницше, Рене Генона созерцали в ореоле культурного заката...

Ольга Харитонова – мастер реалистической прозы; опять реализм, скажет читатель; да, мы наблюдаем возрождение реализма в литературе, и это объяснимо, ведь новое часто – это хорошо забытое старое; а реализм из русской литературы никуда и не исчезал. Но есть, есть в этой прозе и иррациональные вещи – тревога, тайна:

«В вашем городе есть дома, в которых вы никогда не были. Там ни кафе, ни больниц, ни банков, разумеется, там не живут ваши знакомые, и, конечно же, в них не живёте вы. Вы всегда проходите мимо таких домов. Сотни раз проходите мимо этих домов. И таких домов для вас словно нет. Вспомните, к примеру: сколько зданий стоит справа от вашего любимого театра? Какого они цвета? А, вы и в театр не ходите?..».

Елена Басалаева публикует окончание «Сказки девяностых», и эта проза, опять рисованная с натуры, с пережитого автором быта и бытия, тоже вполне реалистическая, и это можно уже считать рабочей тенденцией современной русской словесности:

«Кроме папы и мамы, у Даши в квартире жил ещё дядя Петя – мамин брат, приехавший из Узбекистана. Этот самый дядя свалился на них в конце пятого класса как снег на голову, объяснив своё прибытие тем, что в бывших союзных республиках русским стало житься несладко. (...)».

Здесь много живых диалогов, и веселых, и грустных, и здесь есть та прозрачность, что позволяет читателю любого возраста ощутить вкус жизни, то сладкий, то полынно-горький...

Поэт Вера Зубарева раскрывает горизонты образного мышления, насыщает слово энергией земли и дыханием Космоса:

Наблюдает моё возвращенье из рейса. (...)

Вера Зубарева – художник утонченный, но (что совсем не странно) обладающий большой внутренней энергией, она ясно и ярко проявляется в стихе, и это радует, насыщает душу, часто забывающую, что, кроме дольнего мiра, есть еще и мiр горний.

Джеке Маринай в «Теории протонизма» говорит об основе для совершенствования социальной функции литературы; это речь, переведенная с английского языка (переводчики – Нина Славникова и Елена Скисова-Бураго), и ее крайне полезно будет прочитать так называемым «черным критикам», делающими себе рекламу на уничтожении и унижении автора и авторства, а также тем, кто вместо критики занимается, увы, критиканством:

«Теория предполагает, что протонистский критик, сталкиваясь с текстом, должен сначала искать то, что имеет эстетическую, интеллектуальную и моральную ценность. Критик, считающий произведение малоценным, должен просто отложить его в сторону и воздержаться от обсуждения, оставить его в тени, вместо того чтобы демонстрировать презрительную риторику. (..)».

К ценным литературным советам наверняка надо прислушиваться.

Виктория Рефас снова занимается отражением, отображением жизни (как тут не вспомнить Юнну Мориц: «О жизни, о жизни – и только о ней! – поёт до упаду поэт...»); это – о пребывании юноши Давида в экспедиции в Восточной Сибири:

«– Алина Екимовна, у меня собака пропала. Можно, я кого-нибудь из ваших парней возьму, мы за Ковой поищем? Под мою ответственность.

– Возьми Давида, от него всё равно толку нет!

– Почему сразу нет? А кто вам целый час по полсантиметра совковой землю снимал с кострища?

– Тот, кто расколол сосуд, повредил ретушь и раскидал камни. Этот очаг ждал нас тысячи лет...».

Рустам Мавлиханов («Лили Марлен», с подзаголовком: «Мой роман с тенью») вырывается из старательного земного, реалистического письма и взмывает в необъяснимые, поэтические, апофатические небеса:

«(...) и как мне никогда не коснуться губами твоих век, чтобы, наконец, расстаться в золотистом, уходящем в кармин закате – ​закате, который никогда не погаснет.

И это мой ад.

Капля за каплей.

Капля к капле.

И наши дожди никогда не сольются – ​ибо у каждого он свой».

«Зачем ты об этом думаешь?» – ​безмолвно спросила ты откуда-то с той стороны жизни. (...)».

Да, это дерзко стирается граница между прозой и поэзией, но это и хорошо; Андрей Белый, Андрей Платонов, Артем Веселый давно уже преподали нам подобные уроки.

И напоследок, под самый конец разноликого журнального чтения, Александр Тарасов-Родионов представляет фрагмент повести «Шоколад»; и вновь мы обращаем внимание на дату создания – 1922 год:

«Ведь меня вызвал к себе Гитанов, чтоб свести вот с этим, как его? – Финиковым!.. Он сказал: будут деньги... хорошие деньги!.. А ведь я голодала! Да!.. Голодала!.. Продала гардероб!.. Вот осталось: манто, муфта, три платья... Милый... родной мой, товва-а-рищ Зудин!.. Ведь и я была гимназисткой... пять классов!.. Немножечко жизни... Не рабства, а жизни... Честной жизни... кусочка... прошу... я у вас!.. (...)».

А разве сейчас нет таких несчастных женских судеб?.. И таких слёз?..

***

Прочитать, понять, исследовать такой журнал, с собранием таких текстов, разнообразных, сложных, поэтических, суровых, живописных, традиционных, новаторских, исповедальных, – дело не одного дня. «День и Ночь» всегда был энциклопедическим журналом, настоящим зеркалом современной русской литературы – с объемным изображением и перспективой. Он, с сибирской силой и крепостью, уверенно следует этой дорогой.

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

841