«Юность» № 12 (792), 2021

«Да здравствует юность, да здравствует разум!». Юность – это будущее Земного шара

(о журнале «Юность» №12 (792), 2021)

«Юность» – литературно-художественный и научно-публицистический журнал, исторические корни которого связаны с оттепелью. (Показательно, что журнал выходит с 1955-го года). В смысловом поле журнала романтика юности и творческая свобода (настолько, насколько они допущены официально) противостоят инертным имперским механизмам, противостоят всему школярскому и ретроградному.

Ориентация журнала «Юность» на новь как в искусстве, так и в жизни социума, стихийно футуристическая составляющая журнала – всё это предопределяет и направленность «Юности» сегодня. Как ни парадоксально, верность журнала своим традициям приводит к тому, что и нынешняя «Юность» – это журнал, ориентированный не столько на прошлое, сколько на будущее страны. Однако мерилом настоящего и будущего в «Юности» нередко остаётся историческое прошлое.

Как указывает анонс «Тема номера», 12-ый, финальный выпуск журнала за минувший год посвящён Новому году. Показательна в частности публикация Владимира Ермакова «По течению времени», где говорится, впрочем, не столько о предстоящем годе, сколько о временах года вообще. Новый год фактически не исчерпывает тематического спектра 12-го выпуска журнала за 2021 год. В него включены также следующие темы: воспитание – семья – социум, современный человек – его работа и среда обитания. Показательны публикации Ивана Гобзева «Понтикопень», Дениса Маслакова «Чижик пыжик, где ты был?», «Кьянти и Корги» и др.

Основные публикации 12-го выпуска «Юности» за минувший год: Макс Неволошин «Выдуманный город», Василий Авченко «Один в чаще или хроника сердца», Илья Воробьёв «Линия сгиба», Диара Газизулина «Бойся желаний», Иван Родионов «Новый Пелевин, новая этика, новая критика».

12-ый выпуск журнала «Юность» за минувший год открывается публикацией главного редактора журнала – Сергея Шаргунова «Вещий потолок». Шаргунов пишет о своей трудной, иногда неподъёмной, но от того не менее интересной работе. При своей неимоверной трудности, она окрыляет; Шаргунов пишет (С. 6): «Летаю под потолком, откуда-то зная, что это обветшавшая редакция журнала и даже знаю какого».

Обстоятельства, приведшие его в редакторское кресло, Шаргунов считает космически не случайными. Он почтительно упоминает писателя Катаева – первого редактора и фактически основоположника журнала «Юность». Как сообщается в публикации, у Шаргунова имеется книга о Катаеве – автор этой книги воспринимает предоставленную ему возможность возглавить «Юность» как таинственный зов прошлого, как писательский голос Катаева, словно передающего Шаргунову место главного редактора.

В традициях «Юности» как журнала, вызванного к исторической жизни оттепелью, литературная шалость. Её спутница – поэтическая вольность. Не потому ли рубрика «Поэзия» является одной из первых в журнале и предшествует рубрике «Проза»? Одно из наиболее ярких явлений поэтической рубрики журнала – цикл стихов Клавдии Шарыгиной «Времена года». Не приходится говорить о том, что стихи Шарыгиной «лучше» других стихов последнего выпуска «Юности» за протекший год, ибо в поэзии не существует некоей общеобязательной оценочной шкалы. Однако, не навязывая поэзии систему упрощённых координат «хорошо»/ «плохо», невозможно не увидеть, что стихи Шарыгиной соответствует платформе журнала «Юность». Поэтесса не только юна, но и ориентирована на будущее русской поэзии, проникнута настроениями стихийного (а не программного, не школярского!) футуризма. В данном контексте физический возраст Шарыгиной, указанный в биографической справке (поэтесса родилась в нашем веке, в 2004-ом году), согласуется с направленностью её стихов и является внутренне не случайным.

В своём смелом поиске художественных новаций Клавдия Шарыгина отказывается от традиционной силлабо-тоники и создаёт краткую афористическую форму стиха, напоминающую восточные танка и хокку. Несколько стилизуя свои произведения под восточную поэзию, Шарыгина, тем не менее, следует по существу путём европейского верлибра. Вопрос заключается даже не в том, соблюдает ли автор формальные правила написания танка и хокку, а они достаточно сложны и прихотливы (учитывается количество строк, слоговых единиц и др.). И всё-таки принципиально Клавдию Шарыгину отделяют от восточной традиции не количественные показатели, а характер авторского мышления. Восточная поэзия всё-таки созерцательна, тогда как у Шарыгиной в каждом её произведении статические констатации происходящего (они присутствуют в 1-ых, 2-ух строках), в 3-ьей строфе сменяются лирическим движением. Чаще всего первые 2-ве строки у Шарыгиной свидетельствуют о времени года, а 3-ья об авторском настроении или намерении, например (С. 32):

горы из ваты
ледяные деревья
как бы согреться
(январь)

Очевидно, что желание согреться не содержится в природе льда и снега и по-своему противостоит ей. Своего рода преодоление темы, как бы заданной в начале произведения, скорее европейское, нежели восточное авторское решение текста. Тем не менее, если мерить стихи Шарыгиной восточными величинами, то по количеству строк каждое из её произведений напоминает классическое хокку (трёхстишие), тогда как в танка всегда по 5 строк.

Литературно имитируя строфику хокку, Шарыгина, тем не менее, склонна противопоставлять содержание последней строки двум предыдущим строкам, что едва ли возможно в восточной поэзии. Иногда и обходясь без глаголов, Клавдия Шарыгина всё-таки противопоставляет лирическому ландшафту в первых 2-ух строках человеческое присутствие в 3-ьей заключительной строке, например (С. 32):

сталинки вокруг
серый лед
мои друзья
(март)

Упомянутые друзья скорее противостоят льду, нежели являются его продолжением или его сущностью, что было бы в принципе логично по законам классического хокку, в котором последняя строка указывает на сущность явлений, обозначенных в первых строках. Если даже прочитать приведенные стихи радикально по-другому – сталинки и есть друзья! – то определение друзья по отношению к мёртвым конструктам или льду будет неожиданным, поэтически взрывоопасным. «Друзья мне мертвецы» – не без некоторого вызова читателю писал Пушкин в стихотворении «Городок».

Клавдия Шарыгина, молодой автор, находится в положительной динамике. А это значит, ей есть куда двигаться – не то, чтобы её стихи вызывали критику – но никогда нет пределов совершенству. Если воспринимать стихи Шарыгиной по законам, ею самой над собой признанным, то минимальная форма, избранная автором, требует одновременно взвешенности и лёгкости. Оптимальным художественным решением текста для Шарыгиной, вероятно, будет творческая непредсказуемость и одновременно – глубинная мотивация последней строки, а также свобода автора от малейшей случайности или неточности.

Иногда Шарыгина обыгрывает житейскую банальность, которая, впрочем, по-своему художественно обаятельна, например (С. 32):

несу сумки
мне тяжело
и холодно
(январь)

Некоторая фрагментарность произведений Шаргуновой (черта скорее европейская, нежели восточная!) контрастно согласуется с художественной идеей годового цикла.

Также в рубрике «Поэзия» опубликована подборка стихов Андрея Расторгуева. Ему не чужда поэтика минимализма, которая присутствует и у Шарыгиной. Однако в отличие от неё Расторгуев избегает литературной игры с восточной поэзией и остаётся на путях европейской силлабо-тоники. В рамках силлабо-тоники Расторгуев культивирует мудрое невмешательство человека в таинственный ход мироздания, сохраняет почти восточную созерцательность и отрешённость. Для Расторгуева характерны синтаксические конструкции, которые зиждутся на отрицательной частице «не» и манифестируют похвальное нежелание человека искусственно реформировать природу и космос. Поэт словно заклинает своего лирического адресата (С. 28):

Не своди устало рот –
губы алы не губи.
Из сиреневых ворот
вылетают голуби.

Частица «не» становится едва ли не центральной и в другом стихотворении Расторгуева (С. 28):

Небесной воды не мути,
завесы прозрачной не трогай –

Не мешать голубям, не нарушать гармонию вселенной – вот к чему последовательно призывает автор.

Поэзия Андрея Расторгуева на современном уровне продолжает естественнонаучную поэзию Ломоносова, а также космологию Державина – литературного ученика Ломоносова. «Неизъяснимый, непостижный» – обращается Державин к Богу в одноимённой оде. Державин следует Ломоносову, воспевшему космос в «Вечернем размышлении о Божьем величестве»: «Так я в сей бездне углублен, / Теряюсь, мысльми утомлен!» – пишет Ломоносов, умаляя человека на фоне Божественной вселенной. Не в этом ли смиренном незнании тайн Божьих, при всём, казалось бы, естественнонаучном пафосе Ломоносова, при всём, казалось бы, рационализме Державина, параллельно кроется повышенная роль частицы «не» в космологических стихах нашего современника Расторгуева?

И всё же высший пилотаж лирики несколько парадоксально подразумевает сочетание намеренной и подчёркнутой субъективности с присутствием тайны и в конечном счёте – с присутствием Бога. Отказ от «я», вообще от субъектного начала у Расторгуева не является единственно возможным инструментом познания вселенной в стихах. Впрочем, данная реплика не может по отношению к Расторгуеву носить некоего рецептурного характера. Поэт свободен в своих путях и в выборе литературных имён, на которые ориентируется... Кроме того, особое достоинство поэзии Расторгуева – умение переоформить исходные величины архаической поэзии современным языком.

Третья публикация рубрики «Поэзия» – «Стихотворения» Ивана Удальцова. Как свидетельствует биографическая справка, Удальцов – член Российской ассоциации преподавателей английской литературы. О филологической учёности Удальцова свидетельствует и латинский эпиграф к его подборке стихов: «Dixi et animam meam solvavi». («Я сказал и тем спас свою душу»).

Тем интереснее патриотические стихи Ивана Удальцова, противостоящие рациональному европейскому уму или некоей латинской чопорности. Парадоксально объявляя не в меру изощрённый разум бессмыслицей, Удальцов провозглашает (С. 34):

В бессмыслице сгущающихся строк
Есть истины до ужаса простые:
Вокруг темно. Бессилие – порок,
И я, как ни печально – не мессия,
И Бродский, как ни странно, – не пророк.

Любопытно, что фактический англоман Удальцов готов низвергнуть с мысленного пьедестала и Бродского, в значительной степени воспитанного на европейской – и прежде всего, на англоязычной поэзии. Что Бродский? Автор умаляет и себя на фоне Отечества; он заключает:

И смерти нет. Секстиллион дорог
Идёт вовне, и лишь одна – в Россию.

Латинский эпиграф к подборке Удальцова едва ли не является литературной мистификацией, за которой прячется исторический прообраз нашего современника Удальцова. Речь идёт, разумеется, о Тютчеве, который немалую часть жизни провёл за границей, был увлечённым шеллингианцем, но несколько парадоксально написал, фактически отказываясь от европейского рационального начала: «Умом Россию не понять, / Аршином общим не измерить».

Аллюзия на неназванного Тютчева присутствует и в другом стихотворении Расторгуева. Поэт пишет (С. 35):

Россия – это лабиринт,
Система сообщающихся склянок.
Внутри нее всегда огонь горит,
Но свет его почти всегда не ярок.

Стихотворение завершается нотами и настроениями подчёркнутого иррационализма. Автор пишет о некоем таинственном ускользающем свете:

Его крадут изгибы и углы.
Но нет и нет – а вдруг блеснет бескрайне
И выхватит у вековечной мглы
Узор надежды. Прочее всё – тайны.

С лабиринтом мироздания у Ивана Удальцова пунктирно согласуется и сумрачный лес Данте. Будучи поэтом патриотом, Удальцов, тем не менее, мысленно не изолирует Россию от Европы... Так, и непонятная иноземцам иррациональная Россия Удальцова всё равно связывается с рациональной Европой по контрасту...

Как и многие филологи, пишущие стихи, Удальцов остроумен, многомерен, находчив по характеру авторских аллюзий. Однако Удальцову, как и многим филологам-поэтам, в принципе не хватает двух необходимых качеств: яркой художественной индивидуальности, иначе говоря, авторской узнаваемости на фоне того, что писалось до Удальцова, и универсальной простоты.

Удальцов – почти ровесник века – как указывает биографическая справка, он родился в 2002-ом году. Поэт в раннем возрасте сумел необычайно много сделать, однако в обозримом будущем перед ним имеется и внушительный зазор для последующего роста.

Проза журнала, публикуемая в одноимённой рубрике, перекликается с поэзией «Юности». Поэзия и проза журнала взаимосвязаны не столько по тематическим единицам, сколько по эпохальным смыслам. Так, например, в упомянутых стихах Клавдии Шарыгиной о сталинках наша эпоха соизмеряется с советским ретро. Тенденция осмыслить современность на фоне сравнительно недавней истории страны угадывается и в прозе журнала.

Одна из её вершин – публикация Макса Неволошина «Выдуманный город». Произведение сочетает некий интернациональный текст с острым патриотическим подтекстом. Параллельно вспоминается поэтический мир Удальцова, где секстиллион дорог и лишь одна дорога ведёт в Россию.

Неволошин описывает Россию как территорию, где экономическое выживание затруднительно, потому что Союз пал, а новая система, которая обеспечивала бы благосостояние граждан, так толком и не сложилась. Во всяком случае, так обстоят дела по мысли автора. Поэтому персонажи Неволошина едут зарабатывать за границу и фактически эмигрируют. Родина легко их отпускает, потому что не может их прокормить...

Повесть Неволошина изобилует художественно остроумными трагикомическими подробностями. Например, русские за границей друг друга знают, потому что образуют единую диаспору, составляют разветвлённое сообщество, которое целиком перемещается из России за рубеж. Они как бы и не чувствуют себя за рубежом, поскольку повсюду на земном шаре встречают своих соотечественников.

Там, на чужбине, выходцы из России, кто во что горазд, пытаются заработать. Например, в повести Неволошина имеется относительно второстепенный женский персонаж, который фиктивно разводится, рассчитывая получить дополнительное финансовое пособие. (За потерю кормильца полагается финансовая компенсация).

Необходимость заниматься исключительно меркантильными вопросами, мелкая суета, которая преследует русских за рубежом, определяет в повести немыслимую скуку жизни за границей. И в результате, по логике автора, лишь оставленное Отечество являет собою светлую юдоль, куда хотя бы мысленно возвращаются русские, разбросанные по всему миру... Вернуться на Родину они могут лишь для того, чтобы там умирать, но и на чужбине они не могут толком прижиться.

Неволошин фактически показывает, что за рубежом нет места душе, но есть деньги, тогда как в России нет денег, но есть место душе.

Повесть Неволошина содержит яркую патриотическую сентенцию, отнесённую не столько к современной России, сколько к советскому прошлому; автор пишет (С. 51):

«СССР давал возможность размышлений. Углубился – и хоть не выходи. В очередях, например, славно размышлялось. На автобусных остановках. Я думал: неужели это все мое? Эти косматые бараки, сталинки, хрущевки, черные дыры подъездов. Сквозняки присутственных мест, решетки на окнах, кирпичная тяжесть школ... Мое, да? Или все-таки чужое? Необходимость мимикрии. Ежедневное исчезновение какой-то малости себя, фрагмента, пикселя. Черно-белый фон девять месяцев в году. А главное – холод внутри и снаружи, холод на букву «ша». Шарфы, шубы, шапки, подштанники с начесом. О, мерзкая ноша! О, вечное, изматывающее, горькое ожидание тепла!».

И о Советской, не только о нынешней России Неволошин пишет, как о снежной пустыне, где невозможно жить, но есть повод размышлять.

К повести Неволошина по смыслу примыкает публикация Валерия Петрова «Дли-и-и-иный день», помещённая в рубрике «Тема номера: Новый год». Воссоздавая особую романтику путешествия в самолёте, Петров противопоставляет таинственный русский космос мелочности и суетности заграничных впечатлений, которые наши соотечественники могут получить, летая по всему свету.

В рубрике «Проза» тема родины и чужбины сопровождается темой воспитания молодёжи в новых постсоветских условиях тотальной компьютеризации страны. Так, в повести Светланы Сачковой «Кирилл» описан современный подросток, которому трудно адаптироваться к нынешней реальности. Для Кирилла, который вынужден знакомиться с жизнью через компьютер, взаимодействовать с виртуальной реальностью, всякий раз остро стоит вопрос: что настоящее, а что клон, фикция и подделка.

В повести Сачковой молодёжный сленг, на котором вынужден говорить и мыслить и Кирилл, не способный переселиться в другую эпоху, мастерски введён в рамки вполне классического типа повествования. Сленгом пронизана прямая речь героев, но не авторская речь. Тем самым, смысловое ядро повести не сводится к теме компьютера и связывается со взаимодействием различных языковых эпох.

В параллельной рубрике («Тема номера») имеется параллельная по смыслу публикация Дании Жанси «Предновогоднее», «Новогодняя встреча». В новелле «Предновогоднее» описан трезво-консервативный редактор журнала «Новый пионер» (показательно ностальгически-советское заглавие журнала, за которым отдалённо угадывается нынешняя «Юность» – литературное детище Шаргунова). Упомянутый Редактор, изнемогая от предновогодних хлопот, параллельно сетует на новомодные литературные курсы, проникнутые компьютерным сленгом и нещадно вытеснившие старую литературную школу, прямо или косвенно связанную с Советами.

Повышенную социальную остроту повети Жанси придаёт то обстоятельство, что она сама прошла зарубежные литературные курсы онлайн. В биографической справке указано: Дания Джанси окончила летнюю школу по Creative Writing Университета Оксфорда, прошла несколько онлайн- и очных курсов в школе Creative Writing School Майи Кучерской.

Так вот, в новелле Джанси «Предновогоднее» (в подчёркнуто русской транскрипции) не без иронии сообщается о курсах мастерства Криейтив райтинг, которые разрекламированы в интернете, по умолчанию воспринятом автором в качестве средоточия западного либерализма.

Жанси высмеяла те литературные онлайн курсы, на которых сама же училась. В то же время у новеллы есть своя логика: советская литература как хранительница классических традиций позитивно противопоставляется новомодным литературным брендам из интернета. Другая новелла Жанси «Новогодняя встреча» также содержит пародию на виртуальную реальность, на ухищрения компьютера, которые сбивает с толку и подростка из повести Сачковой «Кирилл».

Теме юности в рубрике «Проза» параллельна тема детства. Так, публикация Ивана Гобзева «Понтикопень» являет собой фэнтези, посвящённую девочке, которую посещают инопланетяне. Они добрые, но родители всё-таки роднее. На контрастном фоне инопланетян, которые не причиняют девочке вреда, но остаются существами от неё бесконечно далёкими, автор фэнтези воспевает простые, но необходимые человеку семейные ценности.

Тема детства и семьи отчётливо заявлена также в новелле Елены Казарян «Кукла» – в ещё одной публикации рубрики «Проза». В новелле психологически тонко и убедительно показана особая требовательность дочери по отношению к матери. Глубоко запрятанный в ребёнке инстинкт говорит о том, что родители, которые вызвали ребёнка из небытия, ему чем-то обязаны (хотя бы уже по факту того, что именно они фактически отправили дитя, существо заведомо беззащитное, в жестокий и безумный мир). Ребёнок неизбежно требует от родителей заботы и защиты.

В данном случае, запросы дочери обрушиваются на мать. И та прилежно дарит дочери куклу. Однако мотив куклы в новелле иносказательно переосмысляется, доходя до своей зеркальной противоположности. Дочь играет с куклой и обнаруживая материнский инстинкт, воспринимает куклу в качестве дочери. Однако рядом вырастает чудовищная фигура матери-кукушки, которая способна собственную дочь воспринимать в качестве куклы. Тем самым, мотив куклы в новелле обнаруживает свою двойственную природу – связывается как с заботой матери о дочери, так и с жестокостью иных матерей.

Притчеобразная игра, притчеобразная компонента присутствует и в публикации Дилары Газизулиной «Бойся желаний» с подзаголовком «Скетч». В скетче фигурирует знаменитая прорицательница Ванга, к которой многие обращаются за исполнением своих желаний. Один герой рассказа предупреждает другого, чтобы тот был поосторожнее с желаниями, а то они могут сбыться человеку на погибель. Испуганный собеседник думает: «Да не нужно мне ничего» (С. 80). И вскоре перед несчастным во всей красе является страшное зияющее ничто, которое он же и накликал. Однако по счастью наваждение рассеивается.

Напрашивается мораль: человеку следует ничего не хотеть и стоит доверяться судьбе. Конечно, обращаться к экстрасенсам, магам и целителям – занятие более чем спорное (чтобы не сказать: опасное), но вот надлежит ли человеку ничего не желать, все ли его желания заведомо деструктивны, вопрос открытый.

Затронутая в прозе Гобзева и Казарян тема детства присутствует также в драматургии журнала. В рубрике «Неформат» опубликована пьеса Алены Синицыной «Как я была гадиной».

Особая художественная сила пьесы в её фактически бессюжетном построении. Если основные из мировых сюжетов человечеству давно известны и многократно разыграны, то уход от сюжета в его движении от завязки к ожидаемой кульминации и обязательной развязке сулит искусству драматургии новые возможности. Сюжет в пьесе Синицыной не то, чтобы вовсе отсутствовал – однако он фрагментарен и свободен от жёстких причинно-следственных связей между событиями и явлениями.

Пьеса построена как своего рода цикл семейных новелл или житейских анекдотов, которые рассказывает девочка, лежащая в психиатрической больнице, своим соседям по койке. Причём домочадцы девочки, будь то мать или бабушка, являются во время рассказов девочки как своего рода ожившие воспоминания и вступают в беседу с главной героиней пьесы. Тем самым, рассказы девочки предстают в двух (или даже в трёх) повествовательных ракурсах: они звучат как ретроспективно-элегические диалоги девочки с домочадцами, и они же звучат как диалоги девочки с её друзьями по несчастью (соседями по палате) и, в конечном счёте, как исповедальные обращения главной героини к зрительному залу. (Этот многомерный диалог в пьесе как бы заменяет – и вытесняет – традиционный сюжет с его несколько искусственной структурой).

Как нетрудно догадаться, девочка угодила в психбольницу за свои семейные скандалы. Недаром в соответствии с заглавием пьесы девчонку называли гадиной. Однако в своём семейном эгоизме, в своих требованиях к родственникам (мотив, уже знакомый нам по новелле Казарян «Кукла») девочка утверждает и высшую правду, с которой по большому счёту невозможно не считаться. Например, девочка ужасается, когда узнаёт, что люди для еды убивают домашних животных. (И это одна из множества причин попадания героини в психиатрическую больницу).

Пьеса заканчивается если не хэппи эндом, то трагическим катарсисом – неким взаимопониманием разрозненных персонажей. Там, где невозможно полное разрешение внутреннего конфликта, возможен хотя бы примирительный диалог, сулящий взаимопонимание конфликтующим сторонам.

Конфликтные отношения ребёнка с семейным окружением и в конечном счёте – с внешним миром – составляют тему журнала «Юность», которая узнаваемо варьируется в применении к миру взрослых. Подобно тому, как ребёнок, по логике журнала, подчас не может адаптироваться к миру взрослых, взрослый подчас с трудом приспосабливается или не приспосабливается к социуму. Точкой иногда болезненной встречи частного человека и социума становится работа, от которой взрослый человек чаще всего экономически зависим. Так, в рубрике «Проза» тема работы как своего рода тягостной социальной повинности затронута в рассказе Ильи Воробьева «Линия сгиба». В рассказе Воробьёва показано, как начальница по работе, если она неспособна понимать подчинённого и ещё более неспособна проявлять элементарную справедливость, может превратиться в настоящего тирана. От такого существа хочется бежать хотя бы и в безденежье... Дилемма главного героя очень современна: терпеть изощрённое самодурство и фактическое издевательство начальницы ради мелких денег (тем не менее, необходимых для пропитания) или увольняться, потенциально обрекая себя на голодную смерть.

С редким художественным остроумием автор показывает, как собственно психические коллизии заявляют о себе в особых технических условиях работы типографии, где подчас важен каждый миллиметр, каждая техническая мелочь, каждая второстепенная деталь... Типографский быт несёт в рассказе иносказательный смысл – свидетельствует о том, что творится в душе главного героя...

Не так важно, увольняется ли он с работы или продолжает терпеть несправедливую начальницу ради денег, которых едва хватает на пропитание. Интересно другое – интересен психологический парадокс, которым заканчивается произведение. Живописав начальницу по работе во всех нелицеприятных красках, герой рассказа в конце нехотя признаёт, что она тоже человек и тоже по-своему примечательна.

Рассказ Воробьёва тематически и, главное, по смыслу предваряет публикация Дениса Маслакова, помещённая в рубрике «Тема номера: Новый год». Авторству Маслакова принадлежат опубликованные в журнале новеллы «Чижик-пыжик, где ты был?», «Кьянти и Корги».

Вторая из новелл посвящена проблемам современного человека на работе и выстроена с редким художественным остроумием. Автор изображает вредного начальника, который под Новый год устраивает своим подчинённым весьма неприятный розыгрыш. Кому-то с помощью унизительной жеребьёвки достаётся незавидная участь дежурить на работе ночью в Новый год.

И вот героиня рассказа, которая, было, обрадовалась, что её не ставят на унизительное дежурство, которая, было, понадеялась, что начальник благополучно забыл про свой розыгрыш, едва ли к своему облегчению выясняет, что начальник ничего не забыл. Более того, по неудачному стечению обстоятельств дежурить на работе в самое неподходящее для этого время выпадает героине рассказа. Сюжетная изюминка рассказа заключается, однако, не в том, что даму административно заарканили. Новеллистическое остроумие автора выражается скорее в том, что родственники героини – прежде всего, непосредственно её мать – показаны отнюдь не в качестве некоей альтернативы ночному дежурству. Мать буквально обвешивает дочь требованием погулять с пуделем (который в противном случае вполне готов сходить на кровать дочери) и другими бытовыми требованиями и упрёками. Тем самым родственный круг фактически становится для героини рассказа своего рода филиалом невыносимой работы.

В рассказе Маслакова «Чижик-пыжик, где ты был?» описаны петербургские маргиналы, бродяги, бомжи, которые, в частности, промышляют извлечением из питерских фонтанов денег, которые бросают туда немного суеверные туристы. Новеллу сопровождает авторская мысль о том, что «другой Петербург», состоящий из маргинальных и вороватых личностей, по-своему интереснее официального Петербурга, представленного парадной галереей русских царей – от Петра и далее... Едва ли не с негодованием автор пишет о Петре, противопоставляя ему героиню по прозванию Маруня.

«С памятниками у Маруни сложились интересные взаимоотношения. Недалеко расположился на коне Петр – громоздкий, колючий, неуклюжий – что Петр, что конь. Про Петра Маруня хоть что-то знала и поэтому его не любила. Город, конечно, красивый, но сколько людей похоронил. И даже завещания не оставил. Нет, такие принцы мне не нужны» (С. 13).

По логике новеллы и Павлу, русскому императору, Маруня предпочитает некоего Палыча – социально неприкаянного, но более живого и человечного, нежели русские самодержцы.

Денис Маслаков – дебютант юности, за которым большое писательское будущее. Маслаков уверенно заявляет о себе в художественном остроумии сюжетных конструкций. Углубление автора собственно в текст и в характеры (а не только в действие) – вот что со временем способно сделать Маслакова весьма значительным прозаиком.

Одной из несомненных вершин рубрики «Проза» в 12-ом выпуске журнала за минувший год является публикация Василия Авченко «Один в чаще или хроника сердца», посвящённая Александру Фадееву.

Авченко по бесценным эпистолярным документам восстанавливает черты сложной многомерной писательской личности Фадеева. В публикации Фадеев, литературный чиновник, возглавлявший Союз писателей, неожиданно предстаёт как человек с большим сердцем. Он разграничивает власть красоты и любовь, призывая молодых людей жениться по любви, а не просто так. Любопытно, что и сам Фадеев в отличие от многих своих сверстников берёг себя от случайных увлечений ради большой любви. В то же время Фадеев с трезвой горечью и некоей даже сердечной беспощадностью пишет о том, что если любовь не взаимна, она порождает в душе вакуум, который практически ничем не восполним и творчески не плодотворен. В русле высказываний Фадеева неразделённую любовь можно сравнить даже с потерей Бога, что не противоречит облику Фадеева. Его эпистолярное наследие показывает, что, будучи одним из создателей атеистического государства, Фадеев тайно сохранял веру в Бога, усматривая в Нём источник своего незаурядного таланта.

С высоким строем души Фадеева и пылкостью его сердца согласуется захлестнувшая его с юных лет революционная романтика. Остаётся удивляться, если не ужасаться тому, как она вырождается в свою противоположность, тому, как горячечная мечта Фадеева и его единомышленников о равенстве, о свободе с течением исторического времени порождает сталинскую систему лагерей, этот железобетонный репрессивный механизм. Странные перепады от великодушия и романтики к нечеловеческой жестокости живут и в непредсказуемой душе Фадеева. Так, он пишет, что готов не задумываясь расстрелять некоторых своих политических оппонентов. У Фадеева речь идёт даже не о том, чтобы сразить противника в честном бою, а в том, чтобы расстрелять – физически уничтожить безоружного человека. Мог ли русский классик Пушкин, заядлый дуэлянт, чудом и заступничеством друзей перешагнувший тридцатилетний рубеж (и всё-таки убитый на дуэли), выказывать готовность незамедлительно расстрелять живого человека? Как в огромном писателе XX века Александре Фадееве уживались черты почти ангела и революционного монстра?

В пору писательской зрелости, накануне своего самоубийства Фадеев, как показывает публикация, втайне разочаровывается в пригревшей (пригревшей ли?) его Советской власти. Фадеев горячо сетует на рутинную общественную деятельность в Союзе писателей, которая отвлекала Фадеева от литературных занятий. Фадеева тяготил вверенный ему пост генерального секретаря и председателя правления Союза писателей СССР.

Вторя Фадееву, Горький, как свидетельствует публикация, придерживался мысли о том, что если писатель искусственно оторван от письменного стола, от постоянной работы, то его злая планида, жестокая участь не заниматься своим прямым делом ведёт его к невосполнимым творческим потерям. Так, в недрах официальной писательской элиты, к которой в советскую пору принадлежали Горький и Фадеев, вызревали и некоторые антисоветские настроения. Выдающийся талант, даже если он этого хочет, едва ли способен всегда шагать в ногу с неким военизированным коллективом...

Финал Фадеева был трагичен. Сообщая многое о Фадееве посредством бесценных эпистолярных документов, автор публикации, тем не менее, не задаётся трагическим и неисчерпаемым вопросом о том, почему Фадеев добровольно ушёл из жизни не при Сталине, а при Хрущёве, который, казалось бы, как мог, смягчал последствия сталинской деспотии. В то же время публикация содержит уникальные исторические фотографии. На некоторых из них запечатлён юный Фадеев, человек, сформированный дореволюционной культурой и дореволюционным воспитанием. Поэтапное, но едва ли тотальное перерождение Фадеева в свою противоположность свидетельствует о трагической противоречивости этого поистине незаурядного писателя и выдающегося человека.

Примечательно, что публикация о Фадееве со множеством исторических документов и уникальных фотографий включена не в научно-публицистическую, а в собственно художественную рубрику журнала (в рубрику «Проза»). Писательская личность Александра Фадеева была настолько огромной, что она как бы вбирала в себя биографический опыт Фадеева и страшный опыт советской истории.

Сердце Фадеева билось не в такт его судьбе и однажды не выдержало. Тема сердца человеческого вполне дословно присутствует и в публикации Оксаны Сомовой «Сердце». В новелле Сомовой на современный лад и на современном уровне воспроизводятся смысловые контуры известной сказки Андерсена «Снежная королева». Сомова пишет о том, как современный человек способен охладеть сердцем, однако со временем сердце способно как бы ожить и снова забиться.

Новелла Сомовой глубока и остроумна. Однако в ней местами не хватает авторского разграничения между реальностью сердца, с одной стороны, и фантомами и призраками с другой. При большей ясности такого разграничения и сердечный опыт персонажа был бы более отчётлив, более разителен.

К художественным рубрикам журнала («Поэзия» и «Проза») примыкает научно-публицистическая рубрика «Неформат». В ней помещено философское эссе Владимира Ермакова «По течению времени». Публикация Ермакова по своему тематическому спектру отчётливо эклектична. Пользуясь свободой эссе как жанра, автор легко переходит с темы на тему. Он пишет то о различных исторических типах летоисчисления, то о философии времени у Хайдеггера, то о метафизике и символике времён года, то о способности или неспособности человека правильно распорядиться временем, предоставленным ему Богом.

Две последние темы наиболее личностны и в этом смысле наиболее интересны. Так, касаясь метафизики годовых времён, Ермаков пишет о том, что зиме соответствует скука (которая может иногда быть по-своему плодотворной), весне – нежность, лету – радость, а осени ­– печаль. В ритмических параметрах циклического времени Ермаков пишет о том, что человеку следует вписываться в ритм мироздания, а значит не суетиться, не спешить – не пытаться обогнать Землю в её извечном круговращении. Природа мудрее нас – считает автор публикации.

Фактически поощряя в человеке мудрую пассивность, Владимир Ермаков несколько парадоксально пишет о тех утратах и обретениях, которые способна пережить личность с течением времени (С. 112): «Как бы ни выстраивал человек свою судьбу (ну, ладно, ладно, просто карьеру), у жизни всегда открытый финал. Никто не знает, когда и чем всё кончится. Как бы хорошо ни складывалось, а в любой момент может развалиться. Но, с другой стороны, в глубине любого жизненного тупика неожиданно-негаданно может приоткрыться райская калитка...».

Завершает 12-ый выпуск «Юности» за минувший год литературно-критическая (и в то же время общественно значимая) рубрика «Зоил», где помещена публикация Ивана Родионова «Новый Пелевин, новая этика, новая критика. О поисках «новой критики» в черной комнате».

Статья Ивана Родионова носит скандально-полемический характер и направлена против либеральной критики радикального толка, которая в свою очередь более чем просто настороженно реагирует на прозу Пелевина.

Родионов блистательно выстраивает свою полемику с коллективным оппонентом. Поначалу он не спорит и как бы даже соглашается с ультралиберальными противниками Пелевина, почти без комментариев приводит их суждения. Едва ли не самое серьёзное из обвинений, которые звучат в адрес Пелевина, – это обвинение в циничном отношении к честным выборам и вообще в неприятии общественного равноправия (понятно, что либеральная общественность негодует!). Параллельно по адресу Пелевина звучат, например, упрёки в неуважении к женщине как существу, которое объективно противостоит имперской жестокости, имперскому варварству, имперской дикости. Все эти нападки на Пелевина Родионов поначалу просто бесстрастно фиксирует, не спеша возражать на них и как бы играя со своим коллективным оппонентом в поддавки.

Однако исподволь готовя моральный контрудар по противникам творчества Пелевина, Родионов всё же мимоходом бросает некоторые насмешливо скептические реплики в их адрес. Например, он замечает, что ультралиберальная критика уже готовит травлю на Пелевина до того, как его очередной роман выйдет в печать, и это, по меньшей мере, странно. Кроме того, Родионов всё также мимоходом упрекает своих оппонентов в предвзятости. Они якобы представляют интернет-сообщество, но в интернете больше положительных упоминаний Пелевина, нежели положительных упоминаний Сорокина – констатирует Родионов для того, чтобы буквально в следующих абзацах транслировать свой основной тезис. (Иван Родионов словно приберёг его к концу статьи, чтобы этот тезис прозвучал неожиданно). Родионов утверждает, что Пелевин создаёт свои произведения, руководствуясь не интернет-сообществом, которое почему-то считает возможным давать ему «указания сверху», а чаяньями некоего нутряного народа. Литература может быть более либеральной и менее либеральной – считает Иван Родионов – но в любом случае, она должна руководствоваться не идеологическими схемами, которые заранее ясны, а опытом реальности, который подчас противоречив, труден и непредсказуем. Между тем диктовать реальному, живому и не лишённому права ошибаться писателю Пелевину, как надо, а как не надо строить произведение – есть заведомо дурной тон – утверждает Иван Родионов.

А между тем с самим Родионовым, сколь бы он ни был точен, остроумен и находчив при желании можно поспорить. Во-первых, критик немножко себе противоречит, когда клеймит интернет-сообщество, но ссылается на него же для того, чтобы с цифрами в руках утверждать, будто Пелевин популярнее Сорокина. Если интернет так предвзят, то (по логике самого же критика) зачем на него ссылаться? Не будет ли более последовательно утверждать, что и положительные цифры Пелевину приписали некие лукавые и предвзятые люди, которые монополизировали интернет? И главное, во-вторых, возникает вопрос: не является ли в свою очередь представление о нутряном народе, не затронутом интернетом, некоторой мифологемой? Неужели нынешняя Россия настолько далека от цивилизации, что в неё не проник вездесущий интернет? Или, может быть, таинственные люди, которых превозносит Иван Родионов, населяют тайгу?

Однако возможные контрдоводы не делают статью Родионова менее блистательной, менее талантливой. А с утверждением Родионова о том, что автора надо судить не по идеологии, но по художественным достоинствам без сомнения согласится и самый радикальный либерал, если он разумен.

Смысловой контур журнала «Юность» двуедин. С одной стороны журнал проникнут советским ретро, с другой он ориентирован на проблемы современности. Всецело отдавая дань уважения истории страны, «Юность» по самому своему названию устремлена в будущее.

Так в журнале прослеживается две контрастные и взаимосвязанные тенденции. С одной стороны, одна из смысловых констант журнала «Юность» – это представление о том, что наше время сопровождается жёсткой прагматикой, тогда как в советский период, например, в пору оттепели, над скучной прагматикой преобладала романтика и мечта. Примечательны, например, публикации журнала, где литературно окарикатурен современный офис – этот рассадник рутины. С другой же стороны, журнал «Юность» не пытается отгородиться от нынешней эпохи с её культурными и языковыми процессами.

В результате двух полярных установок, которые угадываются в журнале «Юность», журнал как целое ориентирован на то, чтобы считаться с нынешней эпохой, породившей компьютерный сленг, но облагораживать её опытом истории, устремляться от прошлого в будущее. Журнал «Юность» ориентирован на то, чтобы жить настоящим, но воспринимать настоящее не в отрыве от истории.

В конечном счёте, журналу «Юность» неизменно сопутствует гуманизм, этот плод русско-европейского просвещения. Журнал более чем лоялен к современному человеку; цель журнала заключается не в том, чтобы лишить нашего современника компьютерного обеспечения или морально дискредитировать современную цивилизацию, а в том, чтобы очистить нынешнюю эпоху от излишней технократии и сопряжённого с ней практицизма. Наполнить наши дни романтической мечтой и дыханием юности, которая таинственно связана с прошлым, – вот достойная цель, которую прямо или косвенно ставит перед собою «Юность».

---

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

---

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

---

 

Родился в Москве 15 февраля 1967 года. В 1993 окончил филфак МГУ (отделение русского языка и литературы). Там же поступил в аспирантуру и в 1997 защитил кандидатскую диссертацию по лирике Пушкина 10 - начала 20 годов. (В работе реализованы принципы лингвопоэтики, новой литературоведческой методологии, и дан анализ дискурса «ранней» лирики Пушкина). Кандидат филологических наук, член Российского Союза профессиональных литераторов (РСПЛ), член ЛИТО Московского Дома учёных, старший научный сотрудник Государственного историко-литературного музея-заповедника А.С. Пушкина (ГИЛМЗ, Захарово-Вязёмы). В 2010 попал в шорт-лист журнала «Za-Za» («Зарубежные задворки», Дюссельдорф) в номинации «Литературная критика». Публикуется в сборниках ГИЛМЗ («Хозяева и гости усадьбы Вязёмы», «Пушкин в Москве и Подмосковье»), в «Учительской газете» и в других гуманитарных изданиях. Живёт в Москве.