«Роман-газета» № 23-24, 2021

«Мы рождены для вдохновенья...». Жить не корысти ради...

(о журналах «Роман-газета» № 23-24, 2021)

«Роман-газета» – периодическое издание, ориентированное на то, чтобы придать современной литературе подобающий ей социальный статус и социальный престиж. Художественно убедительный охват проблем, которыми живёт Россия сегодня, – вот принцип и критерий, которым руководствуется редколлегия, формируя тот или иной выпуск «Романа-газеты».

В 23-ьем выпуске «Романа-газеты» за нынешний год развёрнуты три различные и взаимосвязанные темы: религия – семья – государство. Означенные темы контрастно дополняет и по-новому воспроизводит тема частного бытия, которая присутствует в 24-ом выпуске «Романа-газеты» за нынешний год.

Основные публикации 23-24-ого выпусков «Романа-газеты» за этот год: Александр Попов «Храм на Богоне», непридуманная повесть, Александр Куприянов «Автандил», повесть, Екатерина Рощина «Розовый дым», рассказы.

23-ий выпуск «Романа-газеты» за нынешний год открывается непридуманной повестью Александра Попова «Храм на Богоне». Сюжетно и тематически повесть Попова родственна рассказу Шукшина «Крепкий мужик», где описано как в атеистические времена в деревне сносят церковь. Однако если Шукшин создаёт собственно художественное произведение, то Попов работает в документально-художественном ключе. Действие повести Александра Попова разворачивается в хрущёвский период.

Повесть Попова содержит колоритный диалог отца героя-повествователя с недобрым гостем. Тот явился агитировать за снос храма, тогда как его собеседник, будучи в принципе вынужден идти на компромиссы с советской властью для сохранения семьи, в глубине души противится сносу церкви и пытается выгадать время и найти социальные рычаги для того, чтобы воспротивиться хрущёвскому гонению на Церковь. (Речь идёт, разумеется, не только о храмовой архитектуре, но и о мистическом единстве верующих).

В своей жёсткой аргументации недобрый гость, явившийся в дом, где герой-повествователь обитает со своими родителями, славословит Хрущёва, фактически усматривая в его деятельности едва ли не закваску европейского гуманизма и поносит Сталина, считая его чуть ли ни черносотенцем. Причём солдафонство Сталина его противник связывает с религией, упоминая о том, что Сталин, в прошлом выпускник семинарии, был лоялен к Церкви в период Отечественной войны, ибо понимал, что без помощи Божьей фашистов не победить.

Сторонник Хрущёва злобствует и исторгает из себя политические сарказмы (С. 6):

«– Усатый в войну начал заигрывать с Церковью, заелозил, когда немцы на оккупированных территориях стали приходы открывать, подло заявил, чтобы не потерять влияния в народе, – помрачнел гость, втираясь силой и скрючивая жгутом полотенце. – Впрочем, его всегда тянуло к имперскости, на реакцию, к черносотенцам. Мечтал сделать Москву мировым центром православия. Если бы в пятьдесят третьем не убрался, кончилось бы венчанием на царство, что-то сродни объявлению себя красным императором... под знаменем союза серпа, молота и православного креста».

В филиппиках Сталину, которые произносит герой повести, угадывается тонкая аллюзия на современных коммунистов, которые наследуя советские традиции, не слишком-то поддерживают или вообще не поддерживают атеизм, который ныне утратил популярность.

Разумеется, деяния Сталина (как бы их ни оценивать) не могут быть универсальным мерилом того, что такое православие, ибо Сталин, пусть и объявленный вождём народа, есть единичный человек, который не может отождествиться со вселенской Церковью. Шагистика Сталина – не есть некое обязательное свойство православия. В исходном православии есть милосердие, а не только дисциплина.

Однако этот логически естественный контраргумент, который в принципе напрашивается против горячего хрущёвского агитатора, как бы теряется и в его интонационно-мимическом напоре, и в его свойстве апеллировать к конкретной исторической ситуации, где общественный психоз подчас как бы захлёстывает здравый смысл.

В повести убедительно показано как устный оппонент агитатора, его знакомый, цепляется за соломинку, чтобы как-то уменьшить или отодвинуть беду, которая надвигается на деревню. Например, в соответствии с логикой советского времени тайный противник сноса церкви неуклюже пытается объяснить, что храм – это памятник старины, охранять который призывают советские законы. Однако же сам оппонент хрущёвского агитатора понимает практическое бессилие своих доводов.

Собеседник борца за памятники старины тут же разъясняет, что государство намерено сохранять старинную церковную архитектуру в Кижах, где находится туристический центр, а в глухом селе церковь нецелесообразна даже как исторический памятник.

Бедняга пытается объяснить, что материал, из которого построена церковь, сверхпрочный; так стоит ли браться его разрушать? Однако агитатор и здесь легко разбивает доводы своего оппонента, воинствующий атеист утверждает, что крепкими должны быть дома для народа, а не церкви, где народ обманывают.

И, однако, диалог двух по-разному мыслящих людей построен так, что читатель в состоянии догадываться: правда не на стороне того, кто силён сиюминутными доводами. Реплики хрущёвского агитатора являются не изображающими, а изображаемыми, в результате чего сторонник сноса церкви выглядит как человек скорее одержимый (чтобы не сказать бесноватый), нежели достигший истины. И напротив, доводы за сохранение церкви, при своей внешней слабости, выглядят внутренне убедительно.

Социальная острота изображаемой ситуации заключается в том, что советский агитатор в тексте выступает как знакомый или даже друг тайного противника сноса церкви, но в подтексте этот мнимый друг несёт тайно верующему человеку вполне ощутимую опасность. Может на него донести.

У Попова внутренне неправ тот, кто внешне прост и уверен в себе, и внутренне прав тот, кто нерешителен и уклончив в диалоге.

Написанный в лицах и красках диалог двух героев повести стоит несколько особняком на фоне повести как целого. Работая не столько с текстом, сколько с подтекстом, в воспроизведении диалога Александр Попов проявляет себя как художник, тогда как повесть в целом выдержана скорее в документальном ключе.

Она являет собой свод реально-исторических сведений о Покровской церкви в советский период. Как известно, при Советах свирепствовал и официально насаждался атеизм. Однако, документальная сторона повести свидетельствует далеко не только о том, что самоочевидно. Не столько художественными средствами, сколько путём апелляции к историческим фактам автор опровергает советского агитатора, который полемически приписывает Сталину религиозность. Документы и факты в повести свидетельствуют, что гонения на Церковь активно шли при Сталине, и лишь Великая Отечественная война побудила вождя народов немножко задуматься о Боге. Более того, Хрущёв, выходец из сталинской гвардии, скорее продолжал, нежели оспаривал своего предшественника (при всей, казалось бы, интенсивности масштабности оттепели).

В повести остроумно показано, как именно на разных стадиях существования советской власти, её представители изощрённо противились попыткам верующих сельчан сохранить церковь. Моральный подкоп под неё начался с 30-ых годов (задолго до Хрущёва). Как мы знаем, этот период совпал с периодом особо ожесточённых сталинских репрессий. Однако верующие сельчане, люди, которые безумны во Христе, вопреки любым житейским соображениям принялись отстаивать церковь. Вера в Бога для них оставалась несоизмеримо больше боязни угодить в сталинскую мясорубку – пострадать в этом временном мире.

Ответная линия государства оставалась лукавой и просто беспринципной. Верующим формально юридически не отказывали в сохранении церкви, поскольку в советские времена религия всё же не была официально под запретом. Однако, как показано в повести на примере множества исторических документов, советская власть изощрённо изводила, буквально брала на измор верующих бесконечно долгой бюрократической волокитой. Более того, в своём упорстве, явно достойном лучшего применения, советская власть была готова скорее даже нарушить свои собственные законы, нежели пойти навстречу верующим.

В повести Попова упоминается письмо с прошением верующих сохранить храм (С. 19):

«Итак, судя по письму, разрешение на открытие Покровской церкви было получено после обращения к «всероссийскому старосте» М.И. Калинину где-то в августе – начале сентября 1943 года».

Далее в повести цветисто описывается, как советская власть в нарушение своих собственных законов, по меньшей мере, медлила с положительным решением вопроса. Поразительно, но факт! Уже дав официальное разрешение сохранить церковь, советская власть оставляет верующих в неопределённости.

Противоборство группы верующих и государства со временем закончилось трагически. Церковь снесли. В повести имеются душераздирающие – и натуралистически написанные – сцены поэтапного уничтожения церкви.

В повести также имеются литературные портреты людей, готовых на мученическую кончину во имя сохранения храма на селе. Однако эти портреты не всегда религиозно убедительны. Благочестивым сельчанам приписана скорее добропорядочность и пунктуальность, нежели сердечное горение и дух любви. Так, в повести описывается коллекция икон, которая имеется у одного из верующих сельчан. Казалось бы, перед нами неопровержимое свидетельство веры, но де факто на страницах повести является скорее религиозно упорядоченный быт, религиозно оформленный деревенский интерьер, нежели зов человеческого сердца ко Христу. Множество икон мыслимо и в музее... Художественно изображать по-настоящему верующих людей чрезвычайно трудно, чтоб не сказать – вообще невозможно.

Тем не менее, в повести имеется сложный, многогранный и религиозно глубокий портрет деревенского священника. Деревенский батюшка, прошедший ужасы сталинизма, испытанный временем, подчас дрябл и маломощен. В соответствии с атеистическими временами его дразнят в деревне: «Поп, толоконный лоб!». Реакция священника в высшем смысле неожиданна (С. 26):

«Старый священник только смеялся, часто снимая перчатку серой овечьей шерсти, широко крестил нас голой рукой, с нарочитой басовитостью, словно подыгрывая нам, возвышал голос: «Храни вас Господь, мои резвые шалунишки! Пусть чаще и дольше поет в вас душа! С Богом, милые детки, с Богом»».

Перед читателем является не только благодушие или флегма батюшки, но религиозно выстраданная глубина христианского прощения. В то же время как бы соглашаясь с деревенскими хулиганами, священник оставляет за собой возможность их немножко и пристыдить.

Что и говорить! В русской классической литературе встречаются шаржированные портреты священников. Склонностью литературно окарикатурить священника литературно грешил, например, Тургенев в романе «Новь». Автор современной повести, Попов, изображая священника, также использует некоторые сатирические краски, но использует их для того, чтобы, в конечном счёте, опровергнуть предвзятое отношение к священникам в среде интеллигентных мирян.

Финал повести знаменателен. Автор показывает, что усилия атеистов, направленные против Церкви, с течением лет лопаются как мыльные пузыри, а Церковь продолжает стоять века. Атеистическая пропаганда, которая иным казалась непреложной всего несколько десятилетий назад, отживает свой недолгий век, тогда как православная Церковь лишь укрепляется вследствие гонений и продолжает стоять.

Повесть Александра Куприянова «Автандил» написана по следам (и отчасти просто по мотивам) известной повести Саши Соколова «Школа для дураков». (Повесть Куприянова опубликована в том же, 23-ьем выпуске «Романа-газеты» за этот год). Как и Соколов, Куприянов изображает некое приятно странное место, где проходит безмятежное детство главного героя и где имеется своё – также приятно странное – учебное учреждение. Однако если у Соколова, по крайней мере, в общих чертах сохраняется обстановка средней полосы России (с пригородными электричками и почтальоном на велосипеде), то Куприянов обрисовывает экзотические уголки России – например, Ненецкий автономный округ, большей частью расположенный в Заполярье. Если Соколов литературно остраняет среднерусский ландшафт, то Куприянов идёт другим путём. Он словно напоминает читателю, что Россия, некогда уменьшившись в своих необъятных размерах, до сих пор сохраняет узнаваемые черты многонационального государства. По отношению к центру, например, к Москве её сказочные и неправдоподобные уголки несут в себе нечто экзотическое, почти инопланетное – и в результате, хрестоматийные представления о России, находящиеся на грани патриотических штампов, как бы утрачивают актуальность. В центре внимания писателя не «берёза», «рябина» и «куст ракиты над рекой», а иная, по-своему инопланетная, но всё-таки узнаваемая Россия.

Экзотика, к которой прибегает Александр Куприянов едва ли не в противовес приятной странности Соколова, ознаменована также неким смысловым сдвигом в авторском мире Соколова. Если Соколов, литературный ученик эмигранта Набокова, заявляет о себе как литературный эстет, то Куприянов в традиционном русле классической русской литературы ставит непростые нравственные вопросы.

К ним относятся, например, вопросы гармонии семьи, вопросы взаимоотношений родителей и детей. Складывая свою повесть как колоритную заполярную фантасмагорию, куда включаются и некоторые вполне московские фрагменты, Куприянов за весёлым роением жизни угадывает скрытый трагизм. Автор повести показывает, что ребёнок, который биологически рождён в мир, со временем может оказаться морально абортированным. Он подчас недополучает внимания родителей и остаётся трагически неприкаянным, а значит, и незащищённым в этом страшном и безумном мире.

С редким художественным остроумием Александр Куприянов показывает, что для того, чтобы ввергнуть ребёнка в опасное состояние аутизма, родителям вовсе не обязательно быть людьми активно злонамеренными или быть сознательными дето-ненавистниками. Вовсе нет. Если родители просто занимаются своими делами, решают свои проблемы и создают свой мир, куда ребёнок не вписывается (и где он попросту мешает), мало-помалу создаётся почва для катастрофы.

В повести остроумно показан флирт матери главного героя с неким Автандилом, героем, как бы давшим название повести. Автандил изящен, изобретателен, остроумен, а сверх того – немного дерзок и немного легкомыслен во фривольном отношении. Однако именно поэтому Автандил, увы, привлекает мать мальчика, тогда как муж героини оказывается не вполне состоятелен на любовном фронте. Автор убедительно показывает, что в принципе положительные качества человека, они же, казалось бы, гаранты успеха в любовной игре, де факто, напротив, только мешают обладателю замечательных качеств блистать на скользком поприще Амура. Так, отец мальчика и любовный соперник хитроумного Автандила энциклопедически образован и наделён едва ли не всезнанием. Однако, во-первых, роль мужа в качестве ходячей энциклопедии, которая всё время всем всё разъясняет, едва ли в полной мере прельщает жену несносного всезнайки. Во-вторых, многое знание несколько незадачливого героя отчасти мешает и ему самому, ибо в бескрайнем море фактов теряются сущности... И то, что в принципе могло бы способствовать любовному успеху героя, идёт ему едва ли не в ущерб, срабатывает едва ли не против него.

Нет, жена физически не изменяет мужу, но тонко по-женски симпатизирует другому человеку – вышеупомянутому Автандилу. Дело не идёт дальше сравнительно безобидной фривольной игры. И мальчик, случайно узнавший о некоторых проказах матери, не мстит за собственного отца, не обижается за отца (который утомляет и мальчика), но не без основания чувствует себя немножко лишним в череде взрослых интриг. Взрослым ребёнок в свою очередь немножко мешает как нежелательный свидетель их взрослых интриг.

В результате ребёнок начинает себя чувствовать одиноким и неприкаянным в мире. Даже девочка, с которой мальчик находится во взаимоотношениях романтической дружбы, поневоле побуждает мальчика чувствовать себя отчуждённым ото всех, включая девочку. Девочка, как и родители мальчика, отнюдь не злонамеренна. Однако с ней у мальчика возникает тот невольный конфликт интересов, который напоминает ребёнку о сложном и деструктивном мире взрослых.

Символом бескорыстной дружбы, на которую оказывается неспособной даже прекрасная в своём роде девочка, а не только хитроумные родители мальчика для мальчика становится любимая собака. Мальчик с собакой фактически противостоит остальному миру.

Выживает ли ребёнок физически под навязчивой опекой взрослых и под сенью цветущей девочки, выживает ли ребёнок морально в пугающем калейдоскопе явлений – обо всём этом можно узнать, прочитав повесть.

Противоречие внутренней свободы и поведенческих рамок, навязанных ребёнку родителями (которые хотят, чтобы им не мешали заниматься их сомнительными делами), в повести Куприянова остроумно уподобляется противоречиям в жизни государства, где есть место как свободе, так и необходимости – но не всегда есть место их примирению. В Заполярье, где происходит действие повести, среди взрослых активно обсуждаются нынешние борения нынешних государственников и современной оппозиции.

Весьма колоритно показаны политические споры отца мальчика с учительницей, носящей говорящее имя Стали́на (напоминаем, мальчик, он же главный герой повести сызмальства отдан в заполярное учебное учреждение).

Оба оппонента в любопытном споре уклоняются от полемических крайностей. Так, в ответ на упрёк в сталинизме носительница пресловутого говорящего имени разъясняет, что она вовсе не сталинистка. Более того, её ближайшие родственники были репрессированы при Сталине, и она хорошо знает почём фунт лиха. А Стали́ной она стала просто потому, что родилась в одну из дат, как-то связанных с деятельностью Сталина – однако ни учительница, ни её родители сталинистами не является.

Оппонент Стали́ны – он же отец главного героя – в свою очередь избегает крайних суждений и отводит от себя упрёк в некоем политическом фрондёрстве. Знания этого человека настолько непомерны, что они заведомо ставят под вопрос простую схему, где есть либералы и почвенники с их нехитрой поляризацией.

Полемика нынешних либералов и почвенников в повести Куприянова описана с умудрённым юмором.

Прообразом государственности, которая строится не в мире утверждений, а в мире вопросов, в повести становится Римская цивилизация, о которой бесконечно много знает отец изображённого в повести мальчика. В частности, будучи увлечён компьютерными играми, мальчик, параллельно руководствуясь идеями и интересами отца, виртуально воспроизводит фантасмагорию Рима...

При всём художественном остроумии уподобления семьи государству в повести Куприянова не до конца выстроена многофигурная композиция, которая сюжетно логична, но безотносительна к трагедии изображаемого в повести мальчика. Так, например, директор учебного учреждения своим появлением на повествовательной сцене едва ли проясняет, что происходит с мальчиком. Например, преподавательница, Стали́на, показана в повести более колоритно и точно, более смыслоразличительно, нежели директор учебного учреждения с очередным экзотическим именем и гротескными чертами. Также в повести фигурирует героиня, именуемая Богемой и вхожая в круг родителей мальчика. Между тем, мальчик ещё маленький, не очень точно себе представляет, что такое богема – и если в центре повести остаётся мальчик, не совсем понятно, зачем на страницах повести появляется внеположная ему Богема (из мира взрослых).

Кроме того, комический дар автора, его почти гоголевский смех не всегда увязан с трагическими событиями повести, она как бы делится надвое.

Однако, во-первых, повествовательная эклектика может быть сознательным авторским приёмом, служащим к обрисовке безумного мира, а во-вторых, смешное у Куприянова всё же оттеняет трагический смысл произведения.

Повести Александра Попова «Храм на Богоне» и Александра Куприянова «Автандил» опубликованы в 23-ьем выпуске «Роман-газеты» за нынешний год. В 24-ом выпуске того же издания опубликованы рассказы Екатерины Рощиной, объединённые общим названием «Розовый дым».

Рассказы Рощиной написаны в узнаваемо чеховской тональности. Следуя авторской манере Чехова работать «сером по серому», Рощина нередко изображает осень жизни – состояние души человека, которому соответствует томность и бледность.

Не случайно в прозе Рощиной и буквально нередко фигурирует август, за которым следует осень. Своего рода элегические символы прошлого в прозе Рощиной — это яблоки, плоды августа, или поздние цветы, которые подчас доживают до зимы. Достаточно бегло упомянуть рассказы «Антоновка», «Золотые шары», «Цветы запоздалые», «А снег идёт – как когда-то давно...».

В рассказе «Антоновка» сюжетно угадывается чеховская коллизия. Главный герой однажды познал неземное блаженство с женщиной под яблонями, на которых произрастает сорт антоновка – вот откуда название рассказа. Едва ли будет натянута литературная ассоциация яблок с неким земным Эдемом.

Фрагментарно приобщившись к чему-то поистине великому, герой испытывает трагедию, он переживает едва ли не всецелое моральное опустошение. Героиня рассказа Рощиной подобно чеховской Мисюсь, героине чеховского «Дома с мезонином», бесследно исчезает из жизни героя. (Действие многих рассказов Екатерины Рощиной, как и многих произведений Чехова, происходит на даче – там-то, в казалось бы, идиллической обстановке подчас являются человеческие трагедии).

В рассказе Рощиной «О’ кей, Марина», также написанном на чеховский лад, говорится о родине и чужбине. Героиня рассказа устойчиво связывает с чужбиной, куда уезжает её дочь, начиная новую жизнь, европейское благополучие. Ему отчётливо противостоят яблоки в саду героини – плоды августа и предвестники осени. Подобно вишнёвому саду Чехова (в одноимённой пьесе) яблоки у Рощиной являются патриотическим символом. Ему противостоит несколько двусмысленный мотив импортного сыра, сопровождающий приезд в Россию дочери героини с семьёй. Автор упоминает зятя героини, оставшейся в России, где царит нескончаемая осень (С. 14):

«Борис привёз подарки: вонючий, но очень вкусный сыр с плесенью, теплую вязанную кофту Танечка передала. Внуки Гриша и Оля нарисовали смешной рисунок».

Вонючий, но вкусный, внутренне чужой, но внешне благополучный – так героиня рассказа воспринимает заокеанский мир.

Используя чеховские мотивы и чеховские приёмы, например, заменяя чеховский вишнёвый сад яблоневым садом на современной даче, Рощина не дублирует классика. В отличие от Чехова она показывает людей, которые находясь среди повседневной серости, совершают яркие прорывы в иное (если позволить себе некоторую игру слов, у Чехова скорее порывы, чем прорывы – достаточно вспомнить чеховского «Ионыча», рассказ, который кончается ничем). Рощина, напротив, не избегает ярких повествовательных красок. Они являются всполохами на сером и рутинном фоне. Так, и непосредственно цветовая гамма писательницы содержит яркие краски. В рассказе «Золотые шары» читаем (С. 21):

«Лара любила эти золотые шары. У них была своя стойкость, выдержка, своеобразный минимализм – ведь никто не видел этих цветов другого цвета кроме как ярко-жёлтого».

В поздних цветах у Рощиной присутствует та соотносительность блеска и увядания, которая сохраняется и в сюжете рассказа. Она описывает то, как муж отвратительно поступил с собственной женой – не просто ушёл к другой, но предал жену как раз тогда, когда она особо нуждалась в помощи и защите. Однако вопреки пословице «На чужом несчастье счастья не построишь» герой рассказа счастлив в новом браке, в котором рождается здоровый полноценный ребёнок, заведомо невиновный в шашнях и подлостях своего родителя.

Правда, новообразованную счастливую пару всё же настигает катастрофа, однако, она не является прямым следствием эротического поведения героя рассказа, к тому же пострадал он, успев насладиться счастьем.

И в конце концов брошенная жена внутренне примиряется со своим обидчиком и обретает внутреннюю гармонию – её олицетворением является тихий блеск золотых шаров.

Говоря о мировосприятии своих героев, Рощина подчас расцвечивает даже суровую русскую зиму. В рассказе «А снег идёт – как когда-то давно...» читаем (С. 41):

«Тогда она поклялась любить всю жизнь Юру. И еще впервые увидела, сквозь слёзы, что снег на самом деле – не белый. Он голубой и розовый, а под кустами – нежно-сиреневый».

В рассказах Рощиной присутствует мотив сладостного элегического прошлого. В рассказах «О’кей, Марина», «Антоновка» его олицетворяют яблоки, в рассказе «А снег идёт...» его олицетворяют таинственные зимние узоры и светящийся снег.

Элегический нерв присутствует и в рассказе «Мишаня», где колоритный старик вспоминает свою полную событий жизнь, находясь в тихом глухом санатории. И ему есть что вспомнить... Элегическое начало угадывается также в рассказе Рощиной «Пряничный домик под красной черепицей».

Яркие явления в серой действительности у Екатерины Рощиной мотивированы не только оптически, но и художественно концептуально. Так, в рассказе «Перелетные ангелы» помощники Бога, ангелы, описаны не в качестве хранителей некоей застывшей непререкаемой истины, а в качестве существ эмоциональных, способных поддаться сиюминутному настроению и даже совершить ошибку, в чём-то поторопиться. Таков, разумеется, весёлый художественный апокриф, а не церковный канон.

Если даже ангелы у Рощиной наделены своей волей, то тем более переиграть, перекроить и переиначить судьбу у Рощиной подчас готов человек. Причём его нежелание поддаваться силам смерти подчас носит некий системный характер. В рассказе «Розовый дым», давшем название всему прозаическому циклу Екатерины Рощиной, читаем (С. 36):

«Розовый дым, розовый дым, начало новой весны, новой жизни, символ того, что ничего окончательного и бесповоротного в природе нет – ни промозглой осени, ни долгой холодной зимы. Но и весенняя радость тоже имеет свой конец, она перейдёт в летнюю жару, потом будет сентябрьское изобилие, потом всё заснет до весеннего сокодвижения».

Писательница видит мир как чередование интенсивных и неинтенсивных фаз.

Рассказы Екатерины Рощиной по существу строятся как мини-романы, ибо в отличие от рассказов в привычном нам жанровом смысле они охватывают всю биографию изображаемого центрального героя (а не какой-либо её эпизод). Многие герои Рощиной или вспоминают далёкое прошлое, прибывая в состоянии глубокой старости, или, напротив, как бы режиссируют собственное будущее, находясь в молодом возрасте. Понятно, что присущая писательнице особая картина времени исключает ту психологическую прорисовку характеров, которая знакома нам по реалистической прозе Толстого или Чехова. Заимствуя у Чехова осенние краски, Рощина уходит от чеховского психологизма в область неких притчеобразных историй, где важны, быть может, не столько переживания героя, сколько центральные события его биографии. Вспоминается известная максима экзистенциалиста Сартра: «Человек есть то, что он из себя делает и как творит себя. Человек существует лишь настолько, насколько себя осуществляет. Он представляет собой, следовательно, не что иное, как совокупность своих поступков, не что иное, как собственную жизнь».

Разумеется, там, где существует особая поэтика поступка, есть место и человеческой само-режиссуре. В рассказе «Солнечное масло холодного отжима» читаем о склонности человека заранее планировать собственное будущее на много шагов вперёд (С. 19):

«Чем больше подробностей, тем лучше. Ведь равнодушная, но в целом доброжелательная Вселенная регулярно откликаются на просьбы человеческие, надо только успеть послать нужный запрос...».

Если речь идёт не менее как о Вселенной, вспоминаются ангелы Рощиной из рассказа «Перелётные ангелы» – идеальные существа, наделённые креативными свойствами. В рассказе «Солнечное масло...» героиня едва ли не нафантазировала себе жениха. Правда, не всё получилось в точности так, как она задумывала, но оказалось в общем приемлемым. Ведь таинственный Абсолют знает наши внутренние запросы подчас глубже, чем мы сами их знаем.

Противоборство, которое человек ведёт с внешними обстоятельствами в поисках счастья или творческого подъёма, присутствует также в рассказах Рощиной «Сантехник Кусто», «Когда дождь становится воздухом» (о принесении жизни в жертву искусству), «Лайка, хорошая моя», «Зигзаг». В рассказе «Зигзаг» имеется отчётливая сюжетная реминисценция из «Лёгкого дыхания» Бунина. Завязку рассказа составляет головокружительная влюблённость молодого человека в девушку. Он обретает взаимность, играют роскошную свадьбу, и казалось бы, счастье так близко... Однако, неожиданно всё идёт «не так». В ответственный момент (уже после свадьбы) выясняется, что героиня подобно Оле Мещерской из рассказа Бунина не девушка.

Герой рассказа едва ли не в отчаянье, у него всё рушится – однако со временем он гармонизирует свою жизнь – как ему это удаётся, можно узнать, прочитав рассказ.

Екатерина Рощина склонна к ярким и парадоксальным художественным решениям, которые реализуются на житейски нейтральном фоне. Герои Рощиной ведут себя подчас не так, как от них ожидают.

Так, в рассказе «Оранжевые мандарины на сером фоне», где снова задана контрастная соотносительность яркости и бледности, описано, как героиня влюбилась в художника, который был внешне неказист и не очень умел ухаживать. Однако сердечно он был убедительнее другого претендента на руку героини. Этот другой был светским львом, но действовал поверхностно и по стандарту.

Однако в дальнейшем первый из героев, уже заполучив в жёны упомянутую героиню рассказа, обращается с ней цинично, эгоистически и равнодушно. И героиня вынуждена удалится от завзятого эгоиста, хотя продолжает его любить. Рощина блистательно показывает через, казалось бы, второстепенные бытовые детали повествования то, как он поостыл к ней. И героиня в какой-то степени смиряется с неизбежным.

Мы могли бы ожидать морали, но Рощина способна удивить читателя косвенным указанием на то, что он и она всё-таки друг другу не подходят, и ничьей явной вины здесь нет. В рассказе, однако имеется одна нестыковка: всё же не совсем понятно, как человек, непритворно любивший, вдруг разочаровался – что способствовало его охлаждению к жене, из рассказа не очень ясно.

Некоторых мотиваций настроения персонажа не хватает и в рассказе «Белые кеды», где главная героиня встречает неземную любовь. Однако к едва ли приятной неожиданности героини выясняется, что предмет её обожания женат и от курортной скуки «крутит» множество романов – и другим также поёт в уши про неземную любовь.

В довершение всех бед героини обманувший её персонаж погибает в результате несчастного случая. Прямо на похоронах выясняется, что количество женщин, которые при жизни окружали провозвестника высоких чувств, доходит до курьёза. Число воздыхательниц внушительно.

Смерть курортного донжуана – это уже некоторый сюжетный перебор, поскольку уход героя с повествовательной сцены нейтрализует чувства, которые он способен пробудить в женщине. Речь идёт, разумеется, не о том, что она в состоянии злорадствовать в виду смерти обманщика, это было бы плоско. Однако, если героиня понимает, что счастье с человеком ненадёжным для неё заведомо невозможно, не сосем понятно, почему она в состоянии пожалеть о смерти того, кто всё равно бы со временем ушёл из её жизни. Смерть донжуана как бы обнуляет трагедию героини – ушло то, что и так было иллюзорно...

Однако в рассказе «Белые кеды» жизненно убедительно показано то, как героиня, жестоко обманутая, доверяется первому встречному – герою-повествователю, который тоже находится на курорте. Внешне немотивированный ход поведения героини в данном случае как раз внутренне обусловлен тем, что случайно встреченный ею молодой человек по отношению к её жизни нейтрален и значит, не способен использовать её откровенность во зло.

Наряду с несколько парадоксальными и зигзагообразными сюжетными построениями Рощина создаёт ряд несколько парадоксальных литературных портретов. Так, в рассказе «Истринские ведьмы» описана женщина, которая ведёт себя творчески непредсказуемо. Рощина, которая является одновременно героиней рассказа, по-своему комментирует обаятельные чудачества своей знакомой. Рощина пишет (С. 24):

«И вдруг я понимаю: нет никакой женской дружбы. Всегда есть одна лишь зависть, ревность и подлость, припорошенные блестящим ворохом лживых комплиментов и наигранной заботы».

Учитывая, что героини рассказа всё-таки подруги, едва ли данную сентенцию следует понимать буквально. Она свидетельствует лишь о творческом соперничестве подруг, о природно-эстетической самодостаточности каждой из них. Однако эта самодостаточность по-своему объединяет героинь рассказа.

Цветистым женским фантазиям посвящён также рассказ «Банановая змейка».

Другой рассказ Рощиной «Кукушонок» вновь содержит несколько парадоксальный литературный портрет. Один из персонажей рассказа уголовник, который втирается в доверие к мирным гражданам для того, чтобы у них пожить. Более того, искусный манипулятор неожиданно влюбляет в себя одну из героинь рассказа. Авторский комментарий в свою очередь является несколько неожиданным. Он заключается в том, что притворно делая хорошие дела, уголовник лишь отчасти исправляется, а влюблённая в него особа всё равно испытывает светлые чувства, и может быть по-своему благодарна уголовнику, который их пробудил.

В прозе Екатерины Рощиной прослеживается мысль о том, что любовь внутренне свята, даже если она вызвана уголовником или и вовсе незаконна.

Попутно Рощина пишет о героине рассказа и её чувствах к криминальному субъекту (С. 11):

«И, кажется, я поняла. Она была просто-напросто влюблена. Не как мать, а как женщина. У красивых и наглых мужиков всегда есть над женщинами какая-то необъяснимая власть – даже если эта женщина уже не юна, не хороша собой».

О власти красоты говорится и в другом рассказе Рощиной «Город Мелекесс». Героиня рассказа вспоминает (С. 44):

«– У меня мамка-то красивая была. Вот ее и папка боялся и слушался, и другие мужики все – тоже. Красивых всегда боятся и слушаются».

В рассказе «Инка, бурный поток» напротив, говорится о некрасивой героине, которая, однако, по-своему интересна и по-своему уникальна вопреки отсутствию ярко позитивных анатомических качеств. Писательница склонна к парадоксальности.

Рассказу «Инка, бурный поток» параллелен рассказ «Монгольский карлик», где изображается чудаковатая героиня, чуть ли не деревенская дурочка. Однако она удивляет всех, неожиданно восходя на гребень успеха и горделиво разъезжая на форде.

«Роман-газета» периодическое издание, в котором художественно ставятся вопросы кардинальные как для страны в целом, так и для её граждан. Издание свободно от наивного отождествления всего русского и всего православного. Как мы знаем, православие пришло на Русь из Византии и не было неким порождением славянства с его языческой мифологией. Однако православная закваска есть то, что придаёт смысл и положительную динамику истории России, – свидетельствует «Роман-газета».

В контекстуальном соседстве с Церковью в смысловой структуре «Романа-газеты» находятся семья и государство. Их идеальное устроение по логике «Романа-газеты» не средневековый «Домострой», а выработанный опытом Просвещения разумный баланс свободы и необходимости, чувства и долга.

На глобальном фоне абсолютно ценен и интересен частный человек – с его противоречиями, с его подчас закидонами, с его способностью к непредсказуемым поступкам. И превратности в поведении человека заслуживают положительного внимания, ибо они никак не отменяют главного: человек исходно – образ Божий. Вот о чём неустанно свидетельствует «Роман-газета».

---

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

---

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

---

 

Родился в Москве 15 февраля 1967 года. В 1993 окончил филфак МГУ (отделение русского языка и литературы). Там же поступил в аспирантуру и в 1997 защитил кандидатскую диссертацию по лирике Пушкина 10 - начала 20 годов. (В работе реализованы принципы лингвопоэтики, новой литературоведческой методологии, и дан анализ дискурса «ранней» лирики Пушкина). Кандидат филологических наук, член Российского Союза профессиональных литераторов (РСПЛ), член ЛИТО Московского Дома учёных, старший научный сотрудник Государственного историко-литературного музея-заповедника А.С. Пушкина (ГИЛМЗ, Захарово-Вязёмы). В 2010 попал в шорт-лист журнала «Za-Za» («Зарубежные задворки», Дюссельдорф) в номинации «Литературная критика». Публикуется в сборниках ГИЛМЗ («Хозяева и гости усадьбы Вязёмы», «Пушкин в Москве и Подмосковье»), в «Учительской газете» и в других гуманитарных изданиях. Живёт в Москве.