«Новый журнал» № 305, 2021

Время и вечность

(о журнале «Новый журнал» № 305, 2021)

Передо мною «Новый Журнал», выходящий в свет в США, в Нью-Йорке.

Первое место в иерархии текстов, первый раздел – да, вы угадали: «Проза. Поэзия».

Сергей Захаров, «Через две недели мы будем счастливы», – эта проза колет длинными иглами, обрушиваются на нас безжалостные воспоминания, и, Боже мой, у кого-то ёкнет сердце: как же это похоже на то, что пережил я! Пьют люди: с горя, на радостях, пьют, чтобы заглушить боль, чтобы перестать вспоминать. Чтобы забыть, как твой ребенок тебе, пьяному, бросается под ноги и кричит: не смей трогать маму!

Отцы и дети. Дети и отцы. Мы все дети природы, пасынки и падчерицы открытого Космоса. Нам в нем холодно, неуютно. А оглядываемся назад – и изумленно вопрошаем себя: где он, тот уют? Та легендарная благость и милость нашего детства? Или прав Блок, и «Уюта - нет. Покоя - нет...»?

Андрей Иванов, «Сказка о фарфором мальчике и гуттаперчевой девочке»: и опять о Времени, неуловимом и быстротекущем, вот снова детство, и снова блуждание в его невыносимых, часто совсем не веселых, а скорбных лабиринтах; азы философии страдания Андрей Иванов постиг еще в детстве, накрепко запомнил, а выросши, жестко зафиксировал:

«Я знал: человек может быть только таким, каков он есть, в основе основ, и я знал, очень отчетливо, каков я есть; я знал мое яростное сердце и не хотел его прятать: что толку его прятать? Оно будет жечь меня изнутри. Я буду бороться с ним, сжимать его, как кулак, и оно начнет само свое сжатие, затягивая всего меня в этот процесс. Я видел спираль моей жизни, вращаясь по которой, я вынужден буду страдать».

Владимир Гандельсман поставил опыт. Опытная поэзия, дерзкий шаг, а кто нам запретит красиво жить? И Велимир Хлебников, и Артем Веселый, и Семен Кирсанов, и обэриуты, и... не будем о предшественниках, кто поступал в искусстве подобным образом. Поэма, сотканная из жанрово разнообразных песен-плясок-фрагментов, называется более чем символично – «Смерть языка». Хотя вот вам и парадокс: именно с языком-то тут все отлично – красочно, хлестко, нагло, вкусно, дерзко, пастозно автор именно языком, революционным Логосом живописует сценки времен Первой мировой и гражданской войны. Так, значит, в названии «язык» – это «народ»? Если так сместить вербальную оптику, получим иные, гораздо более страшные смыслы. Конечно, есть ассоциация с «Двенадцатью» Блока. Но здесь взгляд поэта – взгляд не лицом к лицу, а из дали времен. Автор тут ничуть не историк. И не реконструктор. Скорее сновидец.

Игорь Метельский прорывается к почти забытой нежности. Вербальные вериги часто не дают этого сделать свободно летящей душе. Слишком мала нынче экологическая ниша, в коей произрастает нежный цветок-поэт. И все же вот она, желанная синь небесная, Мiръ горний:

в плоскости отражения
в скорости разговора
в пустоте людского потока
вдруг вспоминаешь
медленно голубое
в прорези облаков.

Анастасия Андреева наощупь, вслепую движется из тьмы на свет, а потом из света опять во тьму, да, видимо, это все равно, одинаково трагична траектория пути туда и обратно, и стиховой портрет дня – всего лишь горький, полынный намек на то, что где-то и зачем-то существует вечность, но у нас, конечных, рвущихся ветхой нитью, есть тайное позволение этому не поверить:

в загробном винном магазине
всегда пустынно и темно
когда заходишь бледно-синий
и ищешь теплое вино
у продавщицы вид невинный
ей всё равно ей всё равно
потом выходишь в вечер зимний
и смотришь синее кино

Каринэ Арутюнова, «Аптека Габбе»: эпос киевского Подола, байки, видения, торопливые сказы о еврейских судьбах, еврейских семьях... Роза и Лиза, Хася и Даня, девочка Соня и... Видишь эти лица, дивишься на мелкие детские смешные зубки в улыбке большой взрослой Хаси... И понимаешь, предчувствуешь: вот-вот немцы в город войдут. Вот-вот. Уже вошли. И надо спасти ребенка. Соню. Надо.

А за кадром простой повести о жизни и любви остается весь ужас Холокоста, весь Бабий Яр, все смерти гигантской мировой мясорубки, вселенской гекатомбы... И плачешь над нежными строками. «Самое страшное – это ожидание. Фира, жена, тихонько всхлипывая, собирала вещи. Хася делала ребенку компресс. Время от времени из детской доносился слабый, заунывный, будто жалоба, детский плач. Он вынимал Зелигу сердце».

Александр Бараш, «Из новых Кумранских рукописей» – стихи как глоток живой воды, как окошко в чистоту живого неба.

Небо – размытые смыслы,
горы прошедших времён.
И света прозрачное масло,
как исцеляющий сон.

Прошедшее время – не только эпос, старинная легенда, библейская улыбка, ночное грозное пророчество; прежде всего это таинственная нежность, милость к тем годам и векам, которых нам больше не вернуть:

Но, похоже, ничто полностью не исчезает. Волшебство
воскрешения – только в умении увидеть, распознать
присутствие прошлого и будущего, только в тонкости
настройки.

Марина Эскина («Обыграем тьму») – слишком женщина. Да ведь и поэзия – женщина! Для истинной женщины все на острие, на грани, между исчезновением и рождением, между выбором и обреченностью.

Перемножим числа, вычтем, разделим, сложим,
в итоге – простые дроби, не за что брать с поличным,
жизнь мне досталась, похожая на повторный обжиг:
жара не выдержу – уцелеет черепок, шершав и коричнев. (...)

Григорий Марк пытается в поэтическом слове соединить пейзаж и жизнь души, личную трагедию и объективное безмолвие природы; он хочет разгадать несложную символику бытия – и со вздохом оставляет его в покое, молча понимая и принимая, напевая ему простую песню. А слово... что ж?.. Его так просто записать... и прошептать...

Приглушённый рассеянный свет, над столом
мутно-белая взвесь, надо лампу зажечь,
тихо льется невнятная плавная речь,
струйкой меда стекает в стакан с молоком.

Звук выходит откуда-то из глубины,
бормотанье, в котором мерцают слова,
на минуту закроешь глаза, и едва
различимые буковки станут видны.

Игорь Гельбах, «Человек из ресторана»... Всего лишь раздумчивые разговоры. Умные люди, с которыми тебя сводит жизнь. Зачем-то жизнь нам показывает умных людей – тех, что идут нехожеными интеллектуальными тропами. В неспешных ресторанных беседах за бокалом вина кирпичами тихих слов возводятся – и разрушаются миры. И рядом, слишком близко преступление. И рядом наказание. Избиение; суд; тюрьма; и снова музыка, эта ресторанная ночная музыка, которую ты, забыв все несчастья и презрев все последствия, играешь для любимой девушки.

«Мы сидели в ресторане, где по вечерам играл мой друг-саксофонист, теперь это был ресторан-поплавок; отопления в ресторане не было, но было не холодно – дневное зимнее солнце набирало силу, грея сквозь стеклянные огромные окна.

Вдали лежал большой причал, там швартовался белый лайнер, а снаружи, меж перилами и окнами обосновались рыболовы с мотками месины, блеснами и крючками, – шла игла, было суетно и интересно, и к тому моменту, когда мы обратились к обсуждению вопроса о том, что, в сущности, случилось со мною, мы уже порядочно выпили».

Свобода есть справедливость. Тюрьма есть часто несправедливое мучение, наказание ни за что. А за что дана нам жизнь? Зачем нам эта нежданная награда? И перед кем, перед каким судом, человеческим или Божьим, мы за нее отвечаем?..

Стихи Вадима Жука: это Питер старинный, это питерский острый поэтический глаз – традиционный и узнаваемый, это изящество, плавно переходящее в искусно скрытую артистическую храбрость, и безоглядная, как соленый ветер с моря, свежесть первого, единственного любовного взгляда:

На октябрьские купим вина и нажарим картошки,
Будет докторская, кузнецовские синие плошки,
Будет мсье Оливье с довоенной серебряной ложкой,
Даже торт «пралине».
Я за локоть словлю Лактионову Анну,
Уведу эту Анну в коммунальную ванну,
Где вода коммунальная каплет из крана
И тазы на стене.

Александр Немировский... какая ворожба звуками «Шарманки», сколько печальной грации в воспоминаниях о друзьях – еще немного, и блеснет, и прольется слеза, а все это лишь музыка виновата!..

Прошли века. У этого мгновенья
не оказалось вечных атрибутов –
но вдруг мелодия,
как есть, без изменений,
включает: солнце, улицу. И куртка
твоя летит по ветру
платьицем коротким,
открыв колени. (...)

Александр Амчиславский – один из немногих нынешних поэтов, кто впрямую работает с трагедией и трагизмом. Трагизм страшен, он не всегда приятен, с ним нельзя приятельствовать, нельзя быть на короткой ноге, запанибрата. Трагический художник платит за эти правдивые и объемные изображения жизнью, силами души, здоровьем:

(...) столько напридумывали, а сколько еще осталось,
и как хорошо, мальчик, что от слóва горы не сдвинутся и никто не воспрянет,
блаженна игра наша, безвинна и безнаказанна –
никуда не зовет, никого не ранит,
не спеши, милый, и тебе со временем от нее не деться –
выдохнешь лишнее и заладишь со всеми вровень
безопасные мантры, не предвещающие ни бедствий,
ни смертной памяти, ни любви до крови.

Михаил Айзенберг тоже трагичен. Но и насмешлив. Он смеется над временем. Над нами, сомгновенниками. Над собой. Над тем, что придет. И это отличная придумка – ведь улыбаться значит продлевать жизнь; впрочем, никто не знает часа своего...

Тихо говорят, вкрадчиво:
это не твоя вотчина
и не для тебя складчина.
Вот и ничего страшного,
если не возьмут с каждого;
если в ход идет разное,
да и не всегда редкое –
терпкое твое красное.
Белое идет крепкое.

Евгений Сливкин благоговеет перед временем. Перед историей. Перед памятью рода. Перед семьей. И – перед тайной смерти, никем и никогда не понятой, не объясненной.

Из ваших жизней, взмыв на гребне
любви и нежности земной,
я исчезаю, как волшебник –
не знаю, добрый или злой.

В полете не нагонит стаю
от остальных отставший гусь...
Я так надолго исчезаю,
что никогда не появлюсь.

В разделе «Культура. История. Литература» – прекрасное созвездие талантливых исследователей. Юлия Гаухман рассказывает о творчестве художницы Александры Прегель: «Уникальной поэтому представляется мне судьба Александры Николаевны, которая, не успев в детстве узнать Россию и испытать боль разлуки с ней, создала для себя Россию, уже будучи вне ее, как «виртуальную родину». Она полюбила ее любовью тех людей, которые увезли ее оттуда. Образ России сложился из услышанных устных воспоминаний, сказок и рассказов, прочитанных книг, прочувствованного в произведениях искусства, русской музыке...». Знаменитый французский филолог, русист, историк русского искусства Серебряного века, славист Ренэ Герра в эссе «Галина Кузнецова. Последняя любовь Ивана Бунина» разворачивает перед нами наиболее полную, на сегодняшний день, картину творческого пути Галины, представляет ее библиографию, делает великолепно-благородную попытку показать, что Иван Алексеевич не просто влюбился в эмиграции в молоденькую русскую девушку, а ценил в ней одаренного литератора, видел в ней свою Музу – еще и потому, что Галина, как молодой писатель, могла по достоинству оценить драгоценности бунинской поэзии и прозы. Увлекательно рассказывает Ренэ Юлианович о знакомстве с Галиной:

«С музой Бунина меня заочно познакомили Борис Константинович Зайцев, Ирина Владимировна Одоевцева и моя учительница и духовная мать, поэтесса Екатерина Леонидовна Таубер. С их рекомендательными письмами, в июле 1970 года, я поехал на машине в Мюнхен, где остановился у талантливой писательницы из Риги Ирины Евгеньевны Сабуровой. Очень радушно меня приняли Маргарита Степун и Галина Кузнецова, которую я расспрашивал о русском довоенном литературном Париже и, конечно, о Бунине».

Людмила Оболенская-Флам публикует статью «О перемещенных и переместившихся. Анализ последних книг о Ди-Пи» (Ди-Пи – статус перемещенных лиц. – Е.К), П.Н. Базанов – интересный материал «Русские историки-эмигранты. Н.Е. Андреев и Н.И. Ульянов», Анастасия де Ля Фортель – «О «безусловных рагу» из «условных зайцев». К вопросу о философско-эстетических полемиках».

Залуживают внимания и три интервью, опубликованные в журнале – это Н.Н. Браун – «Голову срезал палач и мне...» (к 100-летию расстрела Николая Гумилева); Мари Стравинская – «Изобретать себя заново»: в этом интервью Мари рассказывает о своей семье, о своих знаменитых предках; Уильям Брумфилд – «Очарованный странник»: в непринужденной и откровенной беседе Уильям Брумфилд предстает как замечательный исследователь русского Севера, русского деревянного зодчества.

В разделе «Книги и судьба» мы знакомимся с обзорами недавно вышедших книг; авторы обзоров – Барри Шерр, М. Адамович, Виктор Леонидов. А в рубрике «Памяти ушедших» рассказано о недавно покинувшем наш мир Александре Петрове (1938-2021).

«Новый Журнал» разворачивает перед нами веер русской литературы, создаваемой в разных уголках света, в разных местах нашей такой большой и такой маленькой планеты. Не хочется говорить когда-то модное (и печальное!) слово «эмигрантская литература». Что раньше было великой болью и трагедией эмиграции, безмерным страданием ностальгии, то сто, пятьдесят лет спустя превратилось просто в возможность свободно жить и работать там, где ты хочешь. И все-таки Россия не отпускает своего художника, волею судеб ставшего гражданином мира. Этому доказательство – талантливые стихи и проза, эссе и воспоминания, пьесы и исследования, написанные во имя России и по-русски. И их местожительство – «Новый Журнал», Нью-Йорк, США.

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

1155