«Сибирские огни» № 11, 2021

«Здоровью моему полезен русский холод...». Сибирь средоточие русской души

(о журнале «Сибирские огни» № 11, 2021)

«Сибирские огни» – академический журнал умеренно-либеральной направленности. И самое название журнала иносказательно свидетельствует о том, что Сибирь – климатически суровый край содержит и положительные источники света (разумеется, не только в оптическом, но и в душевном смысле).

Смысловое поле журнала во многом определяет историческое прошлое страны. И хотя оно подчас эпически сурово, те или иные его эпизоды толкуются в относительно либеральном ключе.

Три основные темы 11-го выпуска журнала за нынешний год контекстуально взаимосвязаны. В журнале поэтапно говорится о частной жизни современных россиян, об их среде обитания, а также об историческом фоне жизни нынешних россиян. Показательны публикации Галины Калинкиной «Квантовый день», Андрея Подистова «Заговор обезьян», Владимира Трошина «Семейные хроники» и др.

Основные публикации 11-го выпуска журнала за нынешний год: Андрей Подистов «Заговор обезьян», повесть, Модест Минский «Гриша», рассказ, «Преодолеть зияющие пустоты», беседа с Капитолиной Кокшенёвой (беседу вела Елена Богданова), Ася Пекуровская «Порядок снов», «О романе Глеба Шульпякова «Красная планета» и не только о нём».

Публикация Капитолины Кокшенёвой «Преодолеть зияющие пустоты», построенная в форме её беседы с Еленой Богдановой и помещённая в рубрике «Очерк и публицистика», как бы задаёт смысловое поле публикуемой в журнале прозы. Публикация посвящена консервативно-патриотическому мыслителю Петру Евгеньевичу Астафьеву. Говоря несколько упрощённо, Астафьев призывает русского человека не растекаться мыслью по древу, не поддаваться соблазнам иностранщины и в противовес ей углубляться мыслью в мир отечества.

Немалое место в учении Астафьева занимает психология понимания (речь идёт об углублённом понимании русского мира), следовательно, Астафьев предстаёт в публикации как один из творцов русской философской психологии.

В соответствии с учением Астафьева проза журнала (публикуемая в одноимённой рубрике) тематически связывается, прежде всего, с жизнью современных россиян и уж во вторую или третью очередь – с обилием информации в нынешнем мире.

Рассказ Галины Калинкиной «Квантовый день» посвящается суровым условиям жизни в армии (особенно в так называемых горячих точках) и по авторской склонности к беспощадному натурализму напоминает прозу Варлама Шаламова. И всё-таки в отличие от Шаламова, который работал на грани художественной и документальной прозы, писал с натуры, Калинкина привносит в свою прозу тот фантастический гротеск, который свидетельствует: армия – это частный случай жестокости жизни вообще. Она разлита и за пределами армии как конкретной структуры... Один из персонажей повести произносит горькое обобщающее суждение (С. 21): «все катится к едреней фене».

Вот почему у Калинкиной творчески органично от темы армии тянутся смысловые нити к гендерной теме. Как показано в повести Калинкиной, люди, познавшие ужасы армии и в подтексте – ужасы жизни вообще, – от обратного тянутся к женскому началу. Однако не всякая женская личность и не всякий женский персонаж оказывается способен к созданию семейного тыла для своей возможной второй половины, из чего в повести проистекают многие гендерные трагедии.

Так, автор повести художественно остроумно создаёт образ девушки, которая пишет душевные стихи, художественное качество которых, однако, вызывает сомнение. И главное, стихи девушки совершенно не то, что нужно нахлебавшимся лиха парням. Параллельно в повести присутствует другая любовная линия, которая обрывается трагически... Независимо от того, по каким сюжетным причинам настрадавшиеся парни чаще всего не обретают личного счастья, корень всех гендерных трагедий в повести один: парень ожидает от девушки одного, а она настроена на другое и смотрит на вещи по-другому (даже не будучи непременно злонамеренна). Просто нынешний мир, как показывает автор повести, трагически разобщён.

Если женское начало в принципе призвано так или иначе смягчить неизбежную жестокость мира, то от гендерной темы органически протягивается ассоциативная нить к теме свободы и необходимости во взаимоотношениях человека и государства. В финале повести с элементами фантастического гротеска ретроспективно описывается так называемый путч с участием ГКЧП. Автор однозначно не принимает сторону ни одной из общественных групп (ГКЧП и его противники), однако актуализирует проблему свободы и необходимости в жизни государства. По логике повести так называемый путч – есть результат трагического дисбаланса этих двух факторов жизни государства.

За недалёким от нас по времени историческим ретро в повести угадывается современная Россия если не в её эмпирической данности, то в её идеальном устроении. Речь идёт как о нынешних стихийных рудиментах горбачевско-ельцинской демократии, так и о нынешних консервативно-государственных тенденциях – автор косвенно ориентирует читателя если не на примирение, то на некий баланс означенных противоположностей в жизни государства.

Пунктирное уподобление устройства человека устройству общества в повести Галины Калинкиной чрезвычайно остроумно. Однако центральный сюжет повести несколько «заслонён» второстепенными эпизодами и долгими диалогами. Художественной целостности произведения отчасти препятствуют не только они, но и авторская подача персонажей. Если в классическом дискурсе, в классическом русле автор так или иначе знакомит читателя со своими персонажами, то у Калинкиной действующие лица являются так, как будто читатель давно их всех знает... Впрочем, отсутствие разъясняющих авторских жестов в повести усиливает эффект правдоподобия.

Название и сюжетная структура, сюжетная организация повести Калинкиной – «Квантовый день» по смыслу перекликается с публикацией Аси Пекуровской в рубрике «Книжная полка»: «О романе Глеба Шульпякова «Красная планета» и не только о нём». Применительно к произведению Шульпякова Пекуровская пишет о квантовом мире, квантовом континууме, где одни и те же события могут случаться в различных пространствах и в различных временах. Нечто подобное происходит у Калинкиной: человек – армия – страна у неё испытывают сходные стрессовые воздействия и оказываются поставленными перед сходными проблемами.

Наряду с повестью Калинкиной в рубрике «Проза» опубликована также повесть Андрея Подистова «Заговор обезьян». Детективный сюжет, детективная романтика в повести художественно парадоксально – а значит, удачно согласуется с религиозно-нравственной идеей повести. Западному обществу потребления противопоставлены те немногие, кто в конечном счёте верен Богу. Причём прагматики в повести одновременно выступают как сторонники учения Дарвина о происхождения человека от обезьяны. В повести глубоко обыгрывается религиозное представление о дьяволе как обезьяне Бога и о человеке как об исходном подобии Божьем.

Правда, некоторые знатоки Дарвина утверждают, что он нигде не писал о происхождении человека от обезьяны, Дарвина упростила и использовала советская пропаганда. В самом деле, тезис «человек произошёл от обезьяны» нередко приписывают Дарвину, произносят его без ссылки на надлежащий том и страницу его собрания сочинений. Но реально-исторический Дарвин и Дарвин как литературный персонаж не суть одно и то же. Итак, отрицательные герои повести – суть сторонники обезьяньей теории, кто бы её ни исповедовал.

В повести чрезвычайно удачно черты собственно детектива согласуются с лиризмом. Например, журналистская профессия главного героя аттестует его как мыслящего человека, русского интеллигента, а физические параметры главного героя указывают на его способность или неспособность внешне противостоять заговору обезьян (как засвидетельствовано в заглавии повести). Журналистская профессия главного героя повести как бы связывает его роль в качестве участника детектива и его религиозную миссию.

При всём том, в повести присутствует неизбежная компонента мелодраматизма. Если одни персонажи заведомо положительны, а другие – всецело отрицательны, то у читателя может явиться мысль о том, что «плохие» люди в мире необходимы, чтобы контрастно являть «хороших». Однако философская мысль о своего рода необходимости зла едва ли входила в авторский замысел.

Повесть полна неожиданных и в той же мере мотивированных поворотов сюжета, способных надолго удерживать читательское внимание.

В подтексте повести – противопоставление русской души западной прагматике.

Завершает рубрику «Проза» рассказ Модеста Минского «Гриша». Действующие лица рассказа – колоритные алкаши. Они житейски беспорядочны и не всегда аккуратны, не всегда пунктуальны в выплате долгов. Отрадное исключение – некто Гриша, человек, который активно общается с алкашами, но напрямую не принадлежит к их числу. Действие рассказа происходит на обычной придомовой территории, в романтически неухоженных дворах.

Рассказ заканчивается на лирической ноте, связанной с авторскими воспоминаниями о Грише (С. 120):

«Лишь качели скрипят. Даже когда никого. От ветра скрипят. Просто так. Особенно поздней осенью».

Подобно повести Калинкиной рассказ Минского лиричен и тяготеет к бессюжетности. Модест Минский проявляет себя как создатель убедительного литературного портрета.

Рассказ Минского отдалённо перекликается с повестью Солженицына «Матрёнин двор». Подобно тому, как Солженицын показывает тихую праведницу на фоне дикости и деревенщины, Минский показывает человека с душой на фоне пьющего сброда. Однако если Солженицын показывает деревню, то Минский являет городскую среду. И у главного героя повести, у Гриши, в психике имеются признаки городского человека.

Рубрике «Проза» в журнале контрастно сопутствует рубрика «Поэзия». Публикации рубрики едва ли мыслимы вне контекста нынешней литературной ситуации в целом и вне того распутья, на котором сегодня стоит поэзия.

В распоряжении современного автора имеется почтенный свод русской поэтической классики. Однако подражание признанным литературным образцам в их классической завершённости подчас ведёт к эпигонству. Противоположная крайность – попытка писать «с нуля» так, как будто бы поэтов от Пушкина до Бродского не существовало, иногда ведёт к маргинальной узости, тогда как всякий нынешний поэт, вероятно, втайне надеется на то, чтобы быть приобщённым к некоему великому содружеству поэтов. «Издревле сладостный союз / Поэтов меж собой связует», – некогда сказал Пушкин, и конечно, современному поэту заманчиво быть приобщённым к этому союзу. Но уж очень подчёркнутая преемственность современности по отношению к классике поневоле порождает литературный штамп.

Современные прозаики – и далеко не в последнюю очередь те, которые публикуются в «Сибирских огнях», – нередко решают проблему штампа путём ухода в поэтику натурализма. Признаки натурализма имеются не только в повести Калинкиной «Квантовый день», но также в рассказе Минского «Гриша», написанном отчасти по законам физиологического очерка. (Рассказ цикличен и сюжетно минимален).

Но поскольку язык поэзии всё же условен, натуралистическая лирика едва ли мыслима, и современные поэты вынуждены как бы балансировать между традиционностью и новациями. Не случайно тема выбора между этими двумя путями (правда, не в поэзии, а в живописи) присутствует и в другой публикации выпуска – в статье Владимира Чиркова «Дмитрий Лысяков: новизна – в традиции. Искусствоведческие письма». Публикация Чиркова построена в эпистолярной форме и помещена в рубрике «Картинная галерея «Сибирских огней»».

Помимо тенденции сибирского художника Лысякова к достижению новизны в параметрах традиции Чирков отмечает склонность Лысякова писать этюды с натуры – создавать феномены живописи, в которых ничего не выдумано.

Иными путями в поисках новизны и следовании традиции идёт публикуемая в журнале поэзия.

Так, Мария Фроловская в своей подборке «Поздние яблоки» отказывается от традиционной силлабо-тоники и прибегает к длинным строкам, по ритмическому складу отдалённо напоминающим былины или протяжные песни – фольклорные явления.

Тяготея к эпическому (и строго не ритмизированному) повествованию, Фроловская создаёт личностную космологию, исполненную – иногда пугающего – религиозного серьёза. Так, она пишет (С. 31):

Похоронили старуху деловитые дятлы.
Стучат, стучат, выколачивают нелепую старухину жизнь, долгожданную ее смерть.

Мера ответственности человека перед вечностью, по мысли автора, настолько велика, что ради ответственности человека перед потусторонними силами не приходится щадить и седины старухи. (Напрямую говорится, что она слишком зажилась на свете).

Наряду со смертью, Фроловская и рождение человека описывает религиозно дидактически; она видит в моменте рождения и момент выбора, который делает человек между добром и злом, между светом и тьмой. Фроловская упоминает женщину, которая находится на девятом месяце (С. 32),

Пока дитя ее с тысячей демонов сражается, закрывая ангелов своих ладошкой...

Продолжая рассуждать в стихах о жизни и смерти, Фроловская пишет о судьбах зверья в среде человека (С. 32):

Те, кто с самого детства возятся со зверьем,
больше знают о смерти, потому что видят ее
очень часто...

Оставаясь верна своему религиозно-дидактическому настрою, Мария Фроловская подвергает религиозно-этической оценке многие явления мира (С. 33):

Сорок дней горевал, нагрубил невестке и сыну
и ушел в голубятню. Захватил кастрюлю и чайник
и осеннюю куртку: а вдруг холода настанут,
а душа не остынет?

Показательно, что лирический герой Фроловской, предаваясь бытовым попечениям, защищаясь от холода, думает всё-таки более о душе, нежели о теле.

При всём своём тяготении к лирической мистерии, Мария Фроловская, подобно прозаикам журнала противостоя штампу, подчас прибегает к некоторым приёмам натурализма. Так, в некоторых её строках угадывается насыщенное предметными деталями цветистое бунинское письмо; поэт пишет (С. 33):

А за августом – только тишь, и трава говорит мне: спи
на моих пожелтевших волнах, на спине золотой степи.
Осыпайся зерном, отбрасывай шелуху...

В стихах Фроловской присутствует сибирская закалка и эпическая суровость, но нет привязки к сибирским реалиям. Так, в журнале опубликованы и её стихи о Москве; поэт очевидно обращается к собственной душе (С. 34):

Распахнись над Арбатом неоном его неспящим,
заклубись по углам переулком Кривоколенным.

Если Фроловская идёт путём создания собственной поэтической космологии, окрашенной личностно-религиозной метафизикой, то Алейников следует путём вариаций классических образцов, а подчас – и узнаваемых цитат из классики.

В 11-ом выпуске «Сибирских огней» за нынешний год опубликована подборка стихов Владимира Алейникова «К облакам облака».

За множеством отдельно взятых текстов Алейникова угадывается их общий принцип. Они построены как творчески самостоятельные вариации классических авторов, которые были максимально чужды поэтики штампа и шли своим самостоятельным путём на фоне русской поэтической традиции (и подчас как бы сбоку от неё). Литературными собеседниками и учителями Алейникова остаются Мандельштам, Баратынский, Заболоцкий – поэты, которые были гениальными одиночками. Так, Алейников пишет (С. 114):

Годы прежние были – с бегущей рекой
с темнотой под мостом и рукой под щекой

а остались теперь под рукой темнота
берегов высота и мостов пустота

За стихами Алейникова ритмически прозрачно угадывается Мандельштам: «В паутину рядясь, борода к бороде, / Жгучий ельник бежит, молодея в воде», – писал Мандельштам в стихотворении «Кама».

Алейников наследует от Мандельштама, разумеется, не только один четырёхстопный анапест (допускающий различное речевое наполнение), но и словесный принцип письма. Вслед за Мандельштамом Алейников скрыто и явно тяготеет к тем бугристым или угловатым фактурам, которые уводят от штампа, вообще от гладкого письма. Так, у Мандельштама звёзды чаще всего колючие, ельник – вызывающе дремучий. Сходным путём движется наш современник Алейников, поэтически воссоздавая намеренно неуютный ландшафт.

Однако если Мандельштам, сказавший «Природа тот же Рим», при всём своём минимализме, скрытно тяготеет к оде, то Алейников переосмысляет Мандельштама в русле элегии – спутницы воспоминаний о протекшей молодости или ином сладостном прошлом.

В другом стихотворении Алейников варьирует Заболоцкого, он пишет (С.115):

Ирис дымчато-лиловый
как Изидины глаза –
в нем за синею основой
горизонта бирюза

Поневоле вспоминается Заболоцкий: «Меркнут знаки Зодиака / Над просторами полей». Алейникова сближает с Заболоцким, разумеется, не один лишь четырёхстопный хорей, но также художественное тяготение к некоей пантеистической вселенной, где животные подчас антропоморфны и растения наделены одушевлёнными свойствами.

Однако если Заболоцкий направлен к собственно пантеистической религиозной философии, то Алейников устремлён к лирическому мифотворчеству на почве античности (глаза Изиды и др.).

В другом своём стихотворении Алейников ритмически, а отчасти и по смыслу подражает «Осени» Баратынского. Алейников пишет (С. 116):

Костра единого я вижу торжество,
рождение неистовое дали,
Где села длинные в томленье и печали
Приветствуют растерянно его, –

Далее следует развёрнутая скептическая аллегория быстротечности времени в русле «Осени» Баратынского. Алейников пишет:

Посланца грозного багровое надбровье
Мне говорит о летнем полнокровье,
А жилки чистые на дымчатых висках –
О будущих снегах.

В контексте будущих снегов и полнокровье неизбежно связывается с кровью – трагическим мотивом.

Однако в противовес тотальному скепсису Баратынского Алейников (вслед за Цветаевой) поэтически иллюстрирует и осмысляет Библейский мотив горящего куста, за коим угадывается сам Бог. Поэт пишет:

А там за облаком, недолго и узнать:
Далече ковылей белеющее знамя,
Где имя Господа над нами
Во славе не замедлит воссиять, –
И весь костер в единстве золотом
Молитвой осени восстанет...

Итак, если Алейников устремлён к творчески самостоятельным вариациям классических образцов, то Фроловская склонна творить собственную поэтическую вселенную «из подручного материала» или, как говорила Ахматова, из сора жизни. В противовес Фроловской Алейников много работает с цитатой...

Сходная поляризация поэтических путей наблюдается в ещё одной – на этот раз коллективной – поэтической публикации очередного выпуска «Сибирских огней». В той же рубрике «Поэзия» имеется коллективная публикация «Сентиментальные прогулки». В неё включены подборки Константина Гришина, Веры Дорди, Лидии Шаркуновой.

В кратком редакционном предуведомлении к публикации сообщается (С. 122): «С 24 по 26 сентября прошло очередное, ставшее уже традиционным Межрегиональное совещание авторов Сибири и Дальнего Востока». Далее в предуведомлении говорится: «В предыдущем номере журнала мы печатали стихи иркутянки Елены Перетокиной. Сейчас предлагаем вашему вниманию стихи еще трех участников прошедшего совещания».

В стихах Константина Гришина (Село Мамонтово, Алтайский край), исполненных углублённого скепсиса, присутствуют черты поэтики центона (иначе говоря, цитатной поэтики), отчасти уже знакомой нам по текстам Алейникова. Гришин пишет:

На московских вокзалах
Отменить поезда,
В синем сумраке, алом
Не гулять никогда.

Завершается стихотворение трагической сентенцией:

Это будет непросто:
Не текут реки вспять.
Здесь Васильевский остров.
Приходи – умирать.

Константин Гришин близко к тексту перифразирует известные строки Бродского: «На Васильевский остров / я приду умирать».

При всём тяготении Гришина к кладбищенской элегии, в его стихах подчас несколько неожиданно является и гедонистическая радость мгновенья, родственная земным радостям вообще. Поэт пишет:

Мне нравится нелетная погода,
Туманное густое серебро,
Я выхожу гулять с моим народом
Я снаряжен вытряхивать ведро.

Наряду с приведенными выше строками Бродского Гришин насмешливо перифразирует другой феномен петербургского текста – поэзию Ахматовой, которая сказала в знаменитом «Реквиеме»: «Я была тогда с моим народом».

Однако, при своём романтическом скепсисе, Константин Гришин едва ли не в русле акмеизма не чуждается сиюминутных радостей (С. 123):

Какая тишь в любимом переулке!
Молочный сумрак. Бархатцы в цвету.
Люблю сентиментальные прогулки
И тихую земную красоту.

Предпоследняя из приведенных строк дала название всей коллективной стихотворной публикации выпуска.

За стихами Константина Гришина следуют стихи Веры Дорди (Новосибирск). Если Гришину, как отчасти и Алейникову, свойственна игра с классической цитатой, то Дорди вводит в лирику психологизм. Поэзия Дорди обнаруживает литературное родство с психологической прозой журнала.

Так, стихотворение Дорди содержит антитезу даль – близь, которая толкуется психологически. Вблизи то, что дорого сердцу, вдали – то, что, может быть, и мило, и приятно, но сердцу чуждо.

В стихотворении «Выбор» Дорди пишет, обращаясь к своему лирическому адресату (С. 124):

Ты говоришь, снега и маябри
забудутся, лишь дверцу отвори,
что видимо-невидимо широких
путей туда, где людям повезло,
и проклинаешь весело и зло
страны моей несметные пороки.

Стихотворение завершается почти вызывающей нотой и в то же время – авторским изъявлением патриотизма:

Что нежностью затопит у виска –
почудится, до явности близка,
отчизна. И простив её изъяны,
сорвёшься перетянутой струной –
увидеть бы не рай свой островной,
а этот лес и мостик деревянный.

Завершается коллективная публикация подборкой стихов Лидии Шаркуновой (Иркутск).

Шаркунова в стихах размышляет о том, каковы же собственно лирические ценности и как они соотносятся, взаимодействуют с эпическими ценностями, эпическими величинами. Шаркунова пишет (С. 125):

Вот я пишу о своем сокровенном, о личном...
И понимаю, насколько все это вторично,
И понимаю, насколько все это, насколько...
Слов не хватает, одни междометия только...
Вот я пишу и рифмую себя наизнанку,
Будто вскрываю забытую детскую ранку,
Что-то чиркаю и вдруг замечаю привычно –
Даже изнанка моя
                                                      почему-то вторична...

К художественным рубрикам журнала, «Поэзия» и «Проза», прилагается документальная рубрика «Народные мемуары». В ней помещена публикация Александра Савченко «Под знаком соёмбо. Воспоминания советского специалиста. Окончание». (Начало опубликовано в 10-ом выпуске «Сибирских огней» за нынешний год.

В публикации Савченко говорится об экзотических краях – прежде всего, о Монголии. Рассказывается о местных обычаях – в частности, обычаях погребальных.

Со множеством ярких подробностей (отнюдь не общеизвестного характера) рассказывается также о приезде Брежнева в Монголию и параллельно – о других событиях и явлениях Монголии советского периода.

В той же рубрике «Народные мемуары» имеется публикация Владимира Трошина «Семейные хроники». На основе семейных преданий Трошин рассказывает о трагической истории Сибири начиная от Первой мировой войны и до сталинской коллективизации. Ей посвящены едва ли не самые трагические страницы документально-исторических очерков Владимира Трошина.

Так, Трошин сообщает, что сибирские и уральские крестьяне были богаче и социально самостоятельнее среднерусских крестьян. Однако именно поэтому на сибирское и уральское крестьянство с особой жестокостью обрушилась коллективизация.

Душераздирающие подробности того, как в жертву коллективизации приносились человеческие судьбы, как безжалостно разрушались крестьянские семьи и крестьянские хозяйства, содержатся в публикации Владимира Трошина.

«Сибирские огни» – консервативно-патриотический журнал, преобладающему смыслу которого соответствует, однако, не апология полицейского государства, но противопоставление русской душевности западной прагматике. Она осмысляется в журнале как жёсткая система социума, тогда как с консервативно-патриотическим началом в журнале связывается относительно мягкое устроение социума.

Поэтому в журнальной рубрике «Проза» преобладают не публикации на собственно государственные темы, а публикации на темы частной жизни современного россиянина и его среды обитания.

Если в прозе журнала преобладают социальные смыслы, то в поэзии журнала преобладают эстетические смыслы, однако, родственные патриотическому началу. Так, во многих стихотворных публикациях журнала говорится об особой романтике русского Севера – не только Сибири.

В целом журнал ориентирован на некую этнокультурную уникальность Сибири. Однако Сибирь в смысловом поле журнала не противопоставлена России как целому, но напротив, дана как одно из высших средоточий России. Вот почему одна из центральных идей журнала – это не столько апология русской глубинки, сколько представление об уникальности России на фоне европейского и мирового сообщества.

При всём том, культурно расширительное представление о России в журнале определяет не столько идею изоляции России от Европы, сколько идею партнёрства и состязания России и Европы в сфере культуры, искусства и науки (а также в других сферах государственной жизни).

---

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

---

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

---

 

Родился в Москве 15 февраля 1967 года. В 1993 окончил филфак МГУ (отделение русского языка и литературы). Там же поступил в аспирантуру и в 1997 защитил кандидатскую диссертацию по лирике Пушкина 10 - начала 20 годов. (В работе реализованы принципы лингвопоэтики, новой литературоведческой методологии, и дан анализ дискурса «ранней» лирики Пушкина). Кандидат филологических наук, член Российского Союза профессиональных литераторов (РСПЛ), член ЛИТО Московского Дома учёных, старший научный сотрудник Государственного историко-литературного музея-заповедника А.С. Пушкина (ГИЛМЗ, Захарово-Вязёмы). В 2010 попал в шорт-лист журнала «Za-Za» («Зарубежные задворки», Дюссельдорф) в номинации «Литературная критика». Публикуется в сборниках ГИЛМЗ («Хозяева и гости усадьбы Вязёмы», «Пушкин в Москве и Подмосковье»), в «Учительской газете» и в других гуманитарных изданиях. Живёт в Москве.