«Новый мир» № 10 (1158), 2021

«Сочинил же какой-то бездельник / Что бывает любовь на земле!..». Любовь есть преодоление смерти

(о журнале «Новый мир» № 10 (1158), 2021)

«Новый мир» – академический журнал, направленность которого во многом обусловлена его историей. Формально журнал издаётся с 1925-го года, однако расцвет «Нового мира», наиболее яркие факты и события, связанные с деятельностью журнала, приходятся на 1950-1954 годы, а также на 1958-1970 годы. В эти периоды исторического времени главным редактором журнала был поэт А.Т. Твардовский, сочетавший в себе амплуа советского деятеля со стремлением к неприкрашенной правде и литературную взыскательность.

Деятельность А.Т. Твардовского на посту главного редактора журнала связывается с хрущёвской оттепелью (хотя совпадает с ней по времени лишь частично). Если её историческим эхом была горбачёвская перестройка, вполне логично, что в конце 80-ых годов минувшего века, окрашенных горбачёвскими реформами, на страницах «Нового мира» печатается роман «Доктор Живаго» – литературный памятник оттепельной поры. Роман Пастернака публикуется на страницах «Нового мира» в январе-апреле 1988-го года с предисловием Д.С. Лихачёва.

Времена меняются, и нынешний «Новый мир» буквально не воспроизводит свои исторические прообразы. Однако и в наши дни «Новый мир» сохраняет некоторые параметры относительно либерального издания поздне-советской поры.

Журнал «Новый мир» сегодня не является политически активным периодическим изданием, но стремится к воспроизведению достоверной общественной информации. На её фоне в журнале освещаются наиболее яркие явления современного искусства и современной науки. Так, например, в журнале имеется постоянная рубрика «Биографические листки», где даётся информация о наиболее значимых книгах и наиболее значимых журнальных публикациях за последнее время.

Художественные публикации журнала являются по преимуществу общепонятными (поскольку правда проста и универсальна), а научные публикации журнала преимущественно требуют от читателя специальной подготовки (поскольку «Новый мир» сохраняет статус академического издания).

Главная тема художественной прозы 10-го выпуска журнала за этот год – человек и социум, одиночество человека во вселенной и в то же время его зависимость от социума. Данная тема разворачивается в следующих публикациях: Мария Галина «Исчезающий вид», фрагмент романа, Денис Гуцко, Дарья Зверева «Пока так», рассказ, Павел Корнилов «Экривен», рассказ, Андрей Краснящих «Предательства и измены», рассказы и др.

С темой частного бытия на фоне социума в 10-ом выпуске «Нового мира» связывается тема современной среды обитания. Она присутствует преимущественно в научных публикациях выпуска: Елена Соловьёва «Россия. Наши дни (Николай Коляда. Бери да помни)», Сергей Костырко «Неправильно написанный правильный роман» и др.

Третий тематический блок 10-го выпуска «Нового мира» за нынешний год определяют собственно литературоведческие публикации: Марина Кудимова «Скрещенный процесс. «Общие места» в поэтологии Ф.М. Достоевского и О.Э. Мандельштама», Ирина Сурат «Дерево» и др.

Основные публикации 10-го выпуска «Нового мира» за нынешний год: Александр Кушнер «Пламенный час», стихи, Павел Корнилов «Экривен», рассказ, Владимир Березин «Арбатский клинок. "Кортик" Анатолия Рыбакова», Майкл Эдвардс «В брассерии "Липп"», предисловие и перевод с английского Игоря Вишневецкого, Марина Кудимова «Скрещенный процесс. "Общие места" в поэтологии Ф.М. Достоевского и О.Э. Мандельштама», Ирина Сурат «Дерево», Марианна Дударева «Моя смерть. К 80-летию со дня ухода М.И. Цветаевой», Татьяна Бонч-Осмоловская «Три Власти игры и игры смирения. "Человек из Подольска", прочитанный в эпоху локдауна».

Одна из несомненных вершин прозы журнала – рассказ Павла Корнилова «Экривен». Главный герой рассказа – человек, которого философ Василий Розанов, противник всего книжного и схоластического, вероятно назвал бы литературной душой. Мечта или, лучше сказать, идея-фикс главного героя заключается в том, чтобы создать если не гениальное, то хотя бы литературно правильное, формально безупречное произведение. В решении своих отвлечённо литературных задач главный герой рассказа внутренне, а то и внешне замыкается от внешнего мира. Например, он боится сквозняков и обнаруживает некоторые признаки клаустрофобии.

Тут-то и является в судьбе героя «одиночество вдвоём». Он формально женится и нехотя выполняет (или не выполняет) семейные функции, но фактическая роль жены заключается в том, что она просто не мешает ему оставаться собой и предаваться всё тем же отвлечённо литературным, едва не схоластическим занятиям. Реального сердечного контакта у мужа и жены не возникает. Жена номинально существует, но де факто она выступает как некий стаффаж, как часть домашней обстановки главного героя.

Наряду с некоей не совсем состоявшейся (хотя благополучно существующей) женой в судьбе героя ненадолго появляется такая же фиктивная любовница. В итоге, формально в жизни героя помимо жены существует и любовница, но то, что происходит между им и ею на физическом (и отчасти на бытовом) уровне никак не распространяется на сердечный уровень. В результате он и она настолько остро, настолько явственно ощущают бессмысленность происходящего между ними, что их отношения вскоре заканчиваются по желанию обеих сторон – причём это происходит даже бесконфликтно. В рассказе остроумно показан адюльтер как фиктивное событие, за которым ничего не следует.

Рассказ изобилует неожиданными поворотами сюжета. В нём последовательно воспроизводится человек, внешне отнюдь не одинокий, но внутренне совершенно одинокий.

К рассказу Корнилова «Экривен» тематически и по смыслу примыкает рассказ «Пока так», написанный в соавторстве Денисом Гуцко и Дарьей Зверевой. Главный герой рассказа, также хронический одиночка, оказывается перед неразрешимой внутренней дилеммой. Его привлекает одиночество, поскольку оно его высвобождает от цепи многоразличных социальных связей и зависимостей – в том числе зависимостей от родственников. В рассказе с интимно-психологической достоверностью показано, как герой подчас не терпит и малейших вторжений в собственную жизнь. Вспомним и героя Корнилова – хронического клаустрофоба. Итак, герой Гуцко и Зверевой хочет от всех отъединиться, но в то же время абсолютно зависит от ближних на психическом и бытовом уровне.

В результате герой Гуцко и Зверевой начинает бессмысленно метаться между одиночеством и одушевлённым миром вокруг. Параллельно взаимоотношениям героя с ближними – прежде всего, с собственными родителями в рассказе остроумно показана работа главного героя. Он занимает престижную должность в престижном кафе, попросту возглавляет это кафе. Однако за видимым успехом главного героя кроется нестерпимый житейский ужас: главный герой – не официант, а человек, занимающий куда более почётное место, гораздо более, нежели любой официант зависит от многочисленных требований, которые посетители кафе адресуют персоналу. Например, неизбежные сетования пользователей соцсетей на то, что один продукт пригорел при готовке, а другой закончился, в конечном счёте адресованы герою Гуцко и Зверевой, который за всё отвечает. Несмотря на его видимый успех, его словно всё время экзаменуют…

Рассказ с показательным названием «Пока так» заканчивается на неопределённой ноте: персонаж вынужден ограничиваться временным и далеко несовершенным решением накопившихся проблем.

Единственное, чего в рассказе, быть может, несколько не хватает – это литературных портретов тех людей, которые роем окружают главного героя. Если бы эти портреты были бы психологически чуть более выпуклыми, читателю было бы понятней, от чего терзается и от кого бежит и в ком одновременно нуждается главный герой.

Тема разобщённости современного социума неявно, но узнаваемо присутствует также в рассказе Дениса Сорокотягина «Касли». Главной героине рассказа не хватает отцовского внимания, затем, в силу разных трагически запутанных обстоятельств отец и вовсе уходит из её жизни.

Рассказ содержит этический парадокс: герой рассказа едва ли был хорошим отцом, а всё-таки по иррациональным причинам дочь в нём нуждается. Причём это становится понятным как раз тогда, когда отец уходит из её жизни. И всё-таки если б эти, пусть иррациональные, причины тяготения девочки к отцу в рассказе были бы показаны художественно более убедительно, то и рассказ в целом был бы более выдержан в заданной автором смысловой гамме.

В круг опубликованных в журнале произведений об одиночестве человека в нынешнем социуме входит цикл коротких рассказов Андрея Краснящих «Предательства и измены». Краснящих с трагическим юмором показывает, как деструктивные факторы коллективного бессознательного проникают в современный быт. Так, например, согласно художественной логике Краснящих, всякого рода коронавирусные запреты и ограничения – запрет пожимать друг другу руки, запрет собираться вместе и т.п. – являются своего рода внутренней проекцией нынешнего социума, где одни люди втайне считают других людей попросту нежелательными.

За этой более чем тревожной психосоциальной коллизией, за этими более чем просто неприятными общественными симптомами по авторской логике Краснящих сквозит проблема перенаселения планеты. Причём физическое перенаселение едва ли не менее страшно, нежели накопившееся в социуме иррациональное ощущение избыточности многих людей, в настоящее время живущих на земле.

У Краснящих речь идёт не столько о физическом, сколько о некоем моральном перенаселении. В самом деле, это ли не ужас?

Короткая проза Краснящих содержит узнаваемые кафкианские аллюзии. Они содержатся также во фрагменте романа Марии Галиной «Исчезающий вид». Используя присущий Достоевскому образ человеческого муравейника, Галина говорит о борьбе видов в социуме будущего и лирически оплакивает ту редкую породу людей, которая (дословно!) уже просто исчезает.

10-ый выпуск журнала «Новый мир» за этот год построен так, что публикации произведений, содержащих признаки классической антиутопии, дополнены рецензиями на произведения, также содержащие признаки классической антиутопии. Одна из наиболее ярких публикаций выпуска помещена в рубрике «Литературная критика» и принадлежит авторству Татьяны Бонч-Осмоловской. Публикация озаглавлена «Три Власти игры и игры смирения. «Человек из Подольска», прочитанный в эпоху локдауна». (Об одноимённой пьесе Дмитрия Данилова).

По наблюдениям Бонч-Осмоловской в пьесе Данилова показан внутренний конфликт государства и социума, иначе говоря, противоречие между стихией частного бытия и государственным принуждением частного человека к тому или иному типу жизнедеятельности.

Герой Данилова не любит свою работу, считает её скучной и рутинной, тяготится необходимостью долго добираться до работы, тяготится заунывным однообразием своего образа жизни.

Тут–то его и подлавливает полиция, которая требует от него не только формально-юридической правильности, но искренней приверженности ко всему, что в директивном порядке навязывается государством.

В полиции героя долго изнурительно допрашивают, причём интересуются не его формально-юридическим досье, но его моральным обликом, его внутренними приоритетами – короче говоря, пытаются выявить его тайный образ мысли. Вспоминается оруэлловская полиция мысли. Бонч-Осмоловская приводит иную литературную параллель, однако также заимствованную из западноевропейской словесности.

В пьесе Данилова, которую рецензирует Бонч-Осмоловская показана полиция, которая, в конечном счёте, всё знает о человеке, что, конечно же, страшно.

Рецензии Осмоловской на пьесу Данилова в 10-ом выпуске журнала параллельны некоторые публикации, помещённые в рубрике «Рецензии. Обзоры».

Так, в упомянутой рубрике помещена публикация Елены Соловьёвой. «Россия. Наши дни. (Николай Коляда. Бери да помни)». О книге: Николай Коляда. Бери да помни. Сборник рассказов. Екатеринбург. Некоммерческое партнерство «Коляда-театр», 2011.

Как засвидетельствовано в публикации Соловьёвой, Коляда отображает затхлый и провинциальный характер нынешней России. (Напрашивается параллель с Даниловым, персонажа которого окружает рутинная обстановка). Однако, по словам Соловьёвой, Коляда показывает, что попытки людей, укоренённых в русской почве, стилизоваться под иностранцев, слепо следовать иноземной моде в свою очередь нелепы. И они – суть некие печальные гримасы нашей эпохи.

Понимая, что исторические корни России неотторжимы от многоразличных деспотий, что среда обитания России во многом проникнута азиатчиной, Коляда призывает не столько к срочным изменениям в жизни страны, сколько к прощающей любви, прощающему пониманию того, что есть, – свидетельствует Елена Соловьёва. Нужно любить и терпеть – и тогда, может быть, что-то изменится – неуклонно внушает нам Коляда едва ли не в русле толстовского «непротивления злу насилием».

В той же рубрике «Рецензии. Обзоры» помещена публикация Сергея Костырко «Неправильно написанный правильный роман». (О книге: Дмитрий Бавильский. Красная точка. Роман. М., «Эксмо», 2020).

Вослед Коляде Бавильский остроумно показывает, что какие бы политические страсти не кипели на поверхности на протяжении 80-ых – 90-ых, какие бы политические споры не велись в многоразличных СМИ, советский человек остаётся всё тем же – инертным, полуголодным, вечно недовольным своим убогим бытом, своим однообразным житьём-бытьём. Эта неутешительная социальная статика в противовес стремительной политической динамике вызвана совокупностью взаимосвязанных причин. Вкратце говоря, дело обстоит так: во-первых, Россия страна по-азиатски инертная (пространственный уровень), а во-вторых, нынешние россияне не в состоянии отрешиться от своих инертных исторических корней и последовательно перенять западную прагматику (временной уровень).

Костырко пишет (С. 205): «И постепенно оказывается, что да, мир вокруг меняется, но не меняется социальная психомоторика людей. То есть советские люди из города Чердачинска, как и всей остальной страны, не ломают себя, приноравливаясь к новым временам, а наоборот, новые времена и способы жить в эти вот новые времена они приспосабливают к своим привычкам». С Костырко можно как соглашаться, так и не соглашаться – например, в нашу повседневную жизнь проникла западная техника, компьютеры, мобильные телефоны и т.п. Какая здесь инертная психомоторика? Люди всё-таки меняются… Но вопрос не в том, что происходит на самом деле в скучном мире истории. Вопрос в том, как показывает современного россиянина Бавильский – не историк, а писатель, способный эстетически смаковать то, чего, может быть, в полной мере и нет на нынешней отечественной почве… Почему бы не отказать в эстетическом праве на существование некоему заведомо вымышленному Чердачинску, где из века в век ничего не происходит?..

Далее Костырко не без остроумия пишет о том, что крупные события отечественной истории последних десятилетий Бавильский показывает с точки зрения инертного социума, а не с точки зрения ушлых и деятельных политиков (которые продолжают спорить и делить деньги между собой, фактически игнорируя реальный социум). Законы исторического эпоса – утверждает Костырко – требуют мудрого отстранения. К примеру, Гомер в «Илиаде» даёт список кораблей, а не психологические комплексы и переживания второстепенных персонажей. Однако Бавильский вопреки формальным правилам показывает политико-исторические процессы и явления глазами реальных людей. И этот «неправильный» путь, избранный писателем, является художественно наиболее плодотворным, – считает Костырко…

Продолжает рубрику «Рецензии. Обзоры» работа Ульяны Вериной «Полабия, Сарматия и другие дружественные страны (Мария Мартысевич. «Сарматия» и другие поэмы). О книгах: Мария Мартысевич «Сарматия» и другие поэмы. Послесловие Андрея Хадановича: редактор белорусского текста А. Власенко. Екатеринбург; М., «Кабинетный учёный», 2021.

Публикация Ульяны Вериной посвящена поэзии родственных русским славянских народов.

В тематическом спектре и в смысловом поле рубрики «Рецензии. Обзоры» всё же преобладают произведения, содержащие антиутопическую компоненту.

«Новый мир» нацелен не только на литературу, но и на искусство вообще. Поэтому рецензии на литературные произведения в журнале чередуются с рецензиями на явления нынешнего кинематографа.

Так, в рубрике «Рецензии. Обзоры» напечатана работа Ирины Светловой «Поезд, который идёт по разрушенному мосту. О сериале "Сквозь снег" (Snowpiercer, 2020-2021)».

По своему сюжетному замыслу сериал напоминает рассказ Кафки «Свет в конце тоннеля» – малую по текстовому объёму антиутопию, где человечество уподоблено пассажирам поезда, застрявшего в тёмном тоннеле. Создатели сериала по-своему превзошли Кафку по степени пессимизма. В сериале показано человечество, которое также заперто в некоем безумном поезде. Он в свою очередь мчится по земле, где воцарилась аномально низкая температура. Поэтому выйти из поезда и остаться в живых нельзя. Между тем, условия пребывания людей в поезде в свою очередь невыносимы.

Более того, люди, запертые в проклятом поезде, нередко испытывают на себе неразрешимые нравственные дилеммы, приходится выбирать между одним из двух зол. Например, женщина для того, чтобы спасти собственного ребёнка вынуждена предать подругу.

Однако сериал ориентирует зрителя на то, чтобы не совершать зло ни под какими предлогами и сохранять нравственную стойкость в любых условиях.

Рубрику «Рецензии. Обзоры» завершает публикация Марии Галиной «Время как конструкт».

Ссылаясь на современный кинематограф, в частности на серию «Ледниковый период», созданную по рассказу Майкла Суэнвика и включённую в более крупное кинематографическое целое «Love, Death+Robots», Мария пишет о неких упрощённо виртуальных моделях истории, позволяющих помещать целые эпохи в малый объём времени. При этом, разумеется, невозможно избежать упрощающего схематизма.

Иронию и даже современный стёб по поводу истории страны Мария обнаруживает и в романе известного современного писателя Евгения Водолазкина «Оправдание Острова». (Водолазкин Евгений. Оправдание Острова. М., АСТ. Редакция Елены Шубиной, 2021).

Герои Водолазкина – Ксения и Парфений – являются мудрыми управителями некоего таинственного Острова в пору средневековья, однако – проницательно указывает Мария – им не чужда некоторая ироническая дистанция по отношению ко всей эпохе средневековья. В своей частной жизни Ксения и Парфений изолированы и отстранены от нужд народных.

При всём том, Мария понимает природу литературного стёба по поводу средневековой дикости и не вполне разделяет или не разделяет негативное отношение к либеральным 90-ым годам, установившееся в консервативно-патриотических кругах. Пусть и используя смягчающие скобки, избегая категорических утверждений, Мария пишет (С. 218): «Поступательный ход истории – вообще очень западная идея. Но если и придерживаться этой идеи, то довольный своей проницательностью критик усмотрит скорее аллюзию на историю не столько европейскую, сколько российскую, от спущенной сверху христианизации с попутным истреблением деревянных идолов до Смутного времени и новейшей истории с ее ррр-революционными речистыми идеологами, экспроприацией экспроприаторов, бараками и показательными казнями; а позже – с мутными 90-ми (в преобладающей сейчас трактовке, мол, продались ни за грош циничным западным жуликам, выкачавшим из земли все природные богатства».

Весьма показательно, что мысленно блуждая между утопией и антиутопией, допуская умудрённо иронический взгляд на историю страны и не вычёркивая из неё 90-ые, Мария Галина не остаётся в пределах собственно академического дискурса и местами намеренно уходит в публицистику. Текстовый корпус журнала «Новый мир» построен так, что рубрика «Рецензии. Обзоры» не возвышается над художественными произведениями в некоей академической надменности (чтобы не сказать, в академическом всезнании), а напротив, включается в круг простых животрепещущих вопросов современности.

Смысловая смежность рубрики «Рецензии. Обзоры» и художественной рубрики журнала, определяет безымянный характер рубрики журнала, где публикуются поэзия и проза. Наряду со стихами и прозой в неё также включены литературно-критические публикации, если они являются не узко-академическими, а общепонятными. Так, в начальной – намеренно безымянной – рубрике журнала помещена публикация Владимира Березина «Арбатский клинок. «Кортик» Анатолия Рыбакова». Березин утверждает, что Рыбаков был признанным советским писателем, но при этом не кривил душой и создавал талантливые произведения – словом, вполне состоялся как писатель. Однако судить об эпохе по литературным произведениям Рыбакова (которые никак не являются историческими хрониками) наивно, – считает Березин. Хочется добавить, что советская власть вообще была терпима к талантам и прощала им некоторую политическую строптивость. Антисоветские подтексты можно обнаружить, например, у Шолохова – тем не менее, он был официально признан.

Основная мысль Березина заключается в том, что Анатолий Рыбаков считался с историческими условиями непростого советского периода, но при этом состоялся как писатель и остался честным человеком.

Однако, – утверждает Березин, – при всей своей внутренней независимости от официальной конъюнктуры, Рыбаков не нашёл общий язык с Иосифом Бродским. Анатолий Рыбаков считал стихи Бродского малопонятными, а Бродский называл знаменитый роман Рыбакова «Дети Арбата» не иначе, как макулатурой. Сверх того, Бродский горделиво отказывался от социальной поддержки, которую ему пытался оказать Рыбаков, пользуясь своими полномочиями советского писателя. И в результате Рыбаков считал Бродского самовлюблённым маргиналом.

Хочется добавить, что Бродский препятствовал и помощи со стороны Евтушенко, поскольку изначально Бродский считал себя поэтом милостью Божьей, а любые попытки побудить его как-то договориться с советской властью Бродский считал формой сделки, унижающей его как поэта. Проблема для Бродского заключалась не в Рыбакове или Евтушенко, взятых по отдельности, а в его брезгливом нежелании вписываться в предлагаемую извне социальную нишу. Если бы такую нишу – и возможность легализоваться – Бродскому предложил бы не Рыбаков, а кто-то другой, Бродский бы с негодованием отверг бы такую, казалось бы, спасительную для себя возможность.

Обо всём этом Бродский весьма откровенно говорит в своих ныне опубликованных диалогах с музыковедом Волковым (Соломон Волков. Диалоги с Иосифом Бродским. М.: Издательство Независимая Газета, 1998).

Интеллектуальная составляющая поэзии Бродского, которая попросту раздражала Рыбакова и казалась ему малосовместимой с искусством, родственна философической природе поэзии Майкла Эдвардса. Подборка его стихов также опубликована в первой – безымянной – рубрике журнала. Подборка Эдвардса включена в состав следующей публикации: Майкл Эдвардс – В брассерии «Липп» (2019). Предисловие и перевод с английского Игоря Вишневского. К публикации приложен также переведённый в письменную форму, организованный по типу диалога Бродского и Волкова диалог Вишневского и Эдвардса.

Публикация стихов Эдвардса побуждает задуматься о том, могут ли предметы в принципе интеллектуальные – например, грамматика и синтаксис английского языка – одновременно являться предметами поэзии. Из контекста публикации стихов Майкла Эдвардса в 10-ом выпуске «Нового мира» следует, что интеллектуальные явления – например, природа и структура английского языка – могут быть поэтически питательны, если они постигаются стихийно-космически, а не только умственно.

Также в безымянной рубрике журнала опубликована подборка стихов Александра Кушнера «Пламенный час». Публикация стихов Кушнера, знаменитого питерского поэта, убеждает в том, что сила эстетического воздействия стихов на читателя определяется далеко не только техническими факторами – например, неожиданной рифмой или сложным выдержанным ритмом, хотя ритмом и рифмой Кушнер владеет в совершенстве. И всё же поэтическую тайну Кушнера определяют далеко не только они. В стихах Александра Кушнера присутствует сила высказывания, которое и свободно от банальностей, и понятно широкому читателю (должно ли искусство быть интеллектуально надменным, вопрос открытый). Кушнер многомерен и прост.

В своих стихах он подчас тяготеет к байроническому скепсису, воспроизводя его на современный – немного иронический – лад (С. 5):

Есть мрачность, и есть
Унынье, а также хандра.
Из них предпочесть
Я что-нибудь должен с утра.

Наряду со стихами Кушнера в безымянной рубрике журнала опубликованы стихи других современных поэтов: Александр Климов-Южин «Спасительная флотилия», Елена Михайлик «Дело всякой штуки», Дмитрий Бак «Пропасть Лазаревой надежды», Мария Ватутина «Восемь стихотворений», Семен Заславский «В чередованье радости и боли».

В журнале «Новый мир» отсутствует собственно публицистическая рубрика, которая располагала бы к публикациям на политические темы. В абсолютном большинстве журнальных публикаций говорится не столько о политике, сколько о современном человеке и его среде обитания. Направленность журнала в большей степени социальная, нежели политическая.

Некая отрешённость «Нового мира» от политической повестки и злобы дня (они фигурируют в журнале лишь опосредованно) сопровождается собственно академическими рубриками, ориентированными не столько на широкого читателя, сколько на читателя гуманитария. Целевой читательской аудитории адресована, прежде всего, рубрика «Литературоведение». К ней композиционно и по смыслу примыкают рубрики «Опыты», «Публикации и сообщения». (Все три упомянутые рубрики в текстовом корпусе журнала стоят несколько особняком, поскольку они на контрастном фоне общепонятных групп текстов носят научный или научно-популярный характер).

В рубрике «Литературоведение» опубликована статья Марины Кудимовой «Скрещенный процесс. "Общие места" в поэтологии Ф.М. Достоевского и О.Э. Мандельштама». Кудимова – поэт, литературный критик, филолог.

Статья Кудимовой очевидно писалась в преддверии 200-летнего юбилея Достоевского. Публикация Кудимовой в высшей степени интересна и глубока по характеру филологических наблюдений и филологических дефиниций, но композиционно и тематически не выстроена в единое целое. Отчасти это обстоятельство объясняется поистине колоссальным объёмом интересующего Кудимову литературного материала, который мог бы стать интеллектуальной базой не одной монографии.

С первых страниц статьи выясняется, что её реальное содержание не вполне соответствует её заглавию, тематическое поле работы значительно шире заявленной автором темы. Во всяком случае словосочетание «общие места» можно толковать как минимум двояко. То ли речь идёт о высоких банальностях, то ли речь идёт о текстовых перекличках Достоевского и Мандельштама. Ссылаясь на Неклюдова, Кудимова даёт предварительное определение «общих мест» (С. 139), которое не вполне проясняет предмет разговора.

Де факто она анализирует не столько общие места, сколько речевые фигуры у Достоевского и Мандельштама, двух гениев, которые, впрочем, не всегда фигурируют у Кудимовой в едином сопоставительном ряду. Статья начинается утверждением (С. 138): «Творчество Достоевского пронизано поэзией». Далее Кудимова остроумно аргументирует этот почти сенсационный тезис, однако, надолго забывая о Мандельштаме. Кудимовой удаётся показать, что Достоевский почти поэт, несмотря на устоявшееся в читательском социуме представление о некоторой намеренной корявости авторского почерка Достоевского, которая, казалось бы, не располагает к поэтической стройности («круглый стол овальной формы» и т.п.). Ясному стройному Пушкину принято противопоставлять угловатого Достоевского…

Тем не менее, Кудимова проницательно и остроумно замечает, что стихи капитана Лебядкина (персонажа Достоевского) написаны с изрядной выдумкой и за Лебядкиным угадывается сам Достоевский. Хочется добавить, что эпатирующая парадоксальность и даже намеренное косноязычие иногда входят в авторскую стратегию поэтов XX века (достаточно сослаться на заумь Хармса или языковые эксперименты Хлебникова). С Кудимовой трудно не согласиться.

Далее Кудимова не менее убедительно показывает, что персонажи Достоевского в своей склонности к аффектам нередко живут поэзией. Наиболее ярко означенное свойство героев Достоевского проявляется, разумеется, в романе «Идиот», где всё пронизано пушкинскими аллюзиями и где Аглая на светском рауте (с несколько скандальной перелицовкой) читает балладу Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный…». Этого простейшего примера увлечения персонажей Достоевского поэзией Кудимова почему-то не приводит, однако пушкинские аллюзии в романе «Идиот» как нельзя более вписываются в её концепцию.

Марина Кудимова чрезвычайно убедительно выявляет два измерения поэзии в романах Достоевского: стихи самого Достоевского, который как бы скрывается под маской Лебядкина и стихи, которые читают, которыми живут персонажи Достоевского. (Фактически речь идёт не столько о Мандельштаме, сколько о Пушкине).

Взаимно увязывая самого Достоевского и его персонажей, Марина Кудимова буквально мимоходом совершает бесценное наблюдение; всё же вводя в поле своего исследования Мандельштама, она пишет (С. 140): «Не раз стихотворение 1937 года «Я к губам подношу эту зелень / Эту клейкую клятву листов…» соотносится с «клейкими листочками» из разговора Алеши Карамазова с Иваном, где «листочки» упомянуты трижды и становятся ключевым, как бы теперь сказали, мемом диалога. В комментариях [речь идёт очевидно о комментариях к Мандельштаму – В.Г.] между тем верно подмечено, что весенний образ, навязчиво повторяемый Алёшей, сам является перифразой пушкинского стихотворения «Еще дуют холодные ветры…»: «Скоро ль у кудрявой березы распустятся клейкие листочки»».

Внося в статью (не вполне соответствующую заявленной теме) параллель Пушкина и Достоевского, Марина Кудимова указывает на общность неких речевых формул, текстовых фигур Пушкина и Достоевского. Очевидно, что означенные фигуры речи исходно создаются Достоевским, а не его героями – и тогда Достоевский выступает по отношению к Пушкину в конгениальном качестве; причём за внешней угловатостью Достоевского несколько парадоксально угадывается пушкинская ясность, гармония, чувство меры. Марине Кудимовой удаётся безукоризненно академически аргументировать сенсационное утверждение: Достоевский почти поэт.

Однако листочки, литературно позаимствованные Достоевским у Пушкина, едва ли существуют вне пушкинского контекста. Торопясь вернуться к разговору о Мандельштаме, Кудимова не касается смысловых перекличек Пушкина и Достоевского, фактически ограничиваясь лишь указанием на то, что два гения употребляют одно и то же слово, одну и ту же лексему.

Несколько обрывая собственную мысль, Кудимова остроумно констатирует общность черт мрачного Петербурга у Достоевского и Мандельштама. Ссылаясь на известную строку Мандельштама «В Петербурге жить – словно спать в гробу», Кудимова стремится филологически описать художественную топонимику Мандельштама и Достоевского – гения Петербурга. В самом деле, петербургский космос, Петербург как особый текст могли бы сделаться особым семиотическим полем, в котором к прозаику Достоевскому и поэту Мандельштаму могла бы быть без натяжек применена единая филологическая методология. Один из её наивысших образцов – работа ярчайшего отечественного гуманитария, лауреата Солженицынской премии В.Н. Топорова «Петербургский текст русской литературы» (Топоров В.Н. Петербургский текст русской литературы. Избранные труды. – Санкт-Петербург: «Искусство – СПБ». 2003). Для того, чтобы отрешиться от прозы и поэзии как таковых и анализировать семиотику города у двух гениев, Кудимовой не хватает методологической новизны.

Она собственно даже не ссылается на Топорова и более того, фактически уходит от темы Петербурга, ограничиваясь спорадическими указаниями на мотив лестницы и дверного звонка у Достоевского и Мандельштама. Однако у Кудимовой мы имеем дело едва ли не с эмпирической констатацией «двух» звонков. Каковы их смысловые нагрузки и смысловые различия из работы Кудимовой не вполне ясно.

Далее на примере стихотворения Мандельштама «Домби и сын», Кудимова говорит о Диккенсе как о любимом писателе Достоевского – не только Мандельштама. Но, во-первых, социальная несправедливость, которая обрушилась на мальчонку у Диккенса – это эпическая тема, которая является у лирика Мандельштама лишь спорадически (при всей гениальности стихов Мандельштама по мотивам Диккенса). И главное, во-вторых, сам Достоевский не был продолжателем Диккенса. Литературным сетованиям на социальную несправедливость Достоевский (не в пример Диккенсу) отчётливо противопоставляет христианское смирение и мистическую ответственность человека за свои поступки (а не за их социальный фон). Так, например, роман Достоевского «Униженные и оскорблённые», написанный не без воздействия Диккенса, был чрезвычайно ярким, но эпизодом в творческой биографии Достоевского. Более того, в отношении к пресловутым униженным Достоевский не обнаруживает той специфически сентиментальной сострадательности, которая присуща Диккенсу. Кредо Достоевского, писателя-парадоксалиста, заключается в том, что иногда очень и очень приятно быть обиженным.

Переходя на другую тему, Кудимова говорит о Федре и делает ряд интереснейших наблюдений над Федрой у Мандельштама, однако античный космос для Достоевского был далеко не централен, и Достоевский попросту несколько выпадает из круга рассуждений Кудимовой о Федре Мандельштама, хотя сами по себе – вне контекста Достоевского – дефиниции Кудимовой чрезвычайно интересны.

Далее Кудимова пишет об аллюзиях на Данте у Мандельштама и Достоевского, и действительно Мандельштам, сказавший «Природа тот же Рим», интересовался Данте – итальянским гением, посвятив ему знаменитое эссе «Разговор о Данте». Однако в русской классической прозе с именем Данте связывается не столько Достоевский (изрядно окарикатуривший дантовский ад в «Братьях Карамазовых», низведя его к железным крюкам и прочим примитивно житейским приспособлениям для мучений грешников), сколько Гоголь – русский писатель, наделённый некоторыми римско-католическими интересами. Не говорим о том, что Данте у Мандельштама – это огромная тема, требующая отдельной статьи или отдельной монографии.

В статье Кудимовой не отсутствуют черты случайности и описательности: Дант, Диккенс, Расин, литературный отец Федры, ненадолго появляются на страницах статьи для того, чтобы вскоре бесследно стушеваться… Мандельштам и Достоевский встречаются лишь бегло и спорадически – затем, чтобы снова разойтись по сторонам… При всём том, работа Кудимовой содержит ряд чрезвычайно интересных и многообещающих тематических заявок и множество глубоких содержательных дефиниций.

В той же рубрике «Литературоведение» опубликована статья Ирины Сурат «Дерево». Сурат, доктор филологических наук, известный отечественный гуманитарий, работает филологически филигранно. Прибегая к методу сравнительного литературоведенья, она вдумчиво сличает мотив дерева у Кюхельбекера, Фета, Гумилёва, Ахматовой, Заболоцкого.

Обращаясь к тому или иному литературному имени, Сурат мастерски анализирует то, что в филологии именуется субъектно-объектными отношениями. Переводя этот термин на общепонятный язык, остаётся констатировать то, что Сурат воссоздаёт взаимоотношения человека и дерева в стихах, человек способен как бы раствориться в природе или напротив включить её в свой контекст. Между этими двумя возможностями имеется множество промежуточных градаций, на которые точно и остроумно указывает Сурат.

Она пишет не только о единых для разных поэтов моделях субъектно-объектных отношений, но также о каждом интересующем её поэте – персонально. Так, Кюхельбекер мысленно обращаясь к дереву в период своего заключения (поэт был преследуем по делу декабристов и пострадал) оказывается способен вдохнуть жизнь в элегический штамп, обрисовать дерево не книжное, а проникнутое реальными человеческими страданиями, – утверждает Сурат. Фет по наблюдениям Сурат противопоставляет терминологической точности философии иррациональное начало поэзии, в котором как бы растворены жизненные впечатления Фета-лирика. Из намеренно диффузной, подвижно ассоциативной среды поэзии Фета понемногу является обожествление природы, иначе говоря, пантеистическая тенденция, которую мы обнаруживаем у Гумилёва и в немалой степени у Заболоцкого – свидетельствует Сурат. Ахматова в её исследовании стоит особняком. Она отображает не столько таинственные лесные сущности, сколько некие эпохальные фазы бытия, параллельные росту деревьев. Человек у Ахматовой погружён в историю, а значит в стихию времени, где является его ответственность перед силами вечности и смерти.

Работа Сурат помимо интереснейших наблюдений над стихами различных поэтов о деревьях, содержит и убедительную методологическую посылку. Для одних поэтов дерево – это самоценная природная сущность, для других – дерево лишь знак того, что происходит (или не происходит) с человеком. Так, у Есенина, при всех его деревенских корнях, Сурат обнаруживает антропоморфное виденье дерева. «Как жену чужую обнимал берёзку» – в этой пронзительной строке Есенина Сурат видит не столько природу дерева, сколько природу человека. Берёзка для Есенина лишь повод сказать о том, что происходит в его сердце – считает Ирина Сурат.

Однако из её статьи не вполне ясно, по каким признакам для анализа отобраны стихи тех, а не иных поэтов – например, Сурат не анализирует стихов Цветаевой о деревьях, но фактически ставит в один сопоставительный ряд Ахматову и Кюхельбекера – поэтов резко различных эпох и совершенно различных масштабов дарования. Кроме того, анализируя стихи русских поэтов Сурат не вполне разграничивает их априорные авторские установки или их суждения о природе поэзии вообще и их собственную творческую практику, а между тем, в поэзии силён элемент бессознательного…

Впрочем, корректирующие реплики по поводы работы Сурат не отменяют как её несомненной филологической состоятельности, так и её интеллектуальной ценности.

К рубрике «Литературоведенье» тематически и по смыслу примыкает рубрика «Опыты», где опубликовано эссе Марианны Дударевой «Моя смерть. К 80-летию со дня ухода М.И. Цветаевой».

Дударева посвящает свои творческие усилия философии времени и смерти. Она остроумно замечает, что в древности людьми в их размышлениях о времени нередко руководил страх смерти и загробного воздаяния, которое человек получает за грехи, совершённые при жизни. Тем самым, жизнь была своего рода подготовкой к смерти. В вольнодумное Новое время жизнь становится самоценной, однако данное обстоятельство, по наблюдениям Дударевой, несколько парадоксально усиливает апофатическую – а значит, загадочно-трансцендентную – природу смерти.

На фоне Нового времени, по утверждению Дударевой, исключительное место занимает Цветаева. Как показывает Дударева, Цветаева, при своём колоссальном творческом эгоцентризме («Всё должно сгореть на моём огне»), несколько парадоксально обнаруживает сострадание всей твари и полагает свою собственную смерть как возможность положить живот за други своя…

К работе Дударевой тематически и по смыслу примыкает работа Александра Чанцева «Рогоносцы бесконечности. О «Путешествии на край ночи» Селина», помещённая в рубрике «Публикации и сообщения». (Селин Л.-Ф. Путешествие на край ночи. Перевод с французского Ю. Корнеева. Харьков, «Фолио»; М., «АСТ», 1999).

Продолжая Дудареву, Чанцев пишет о философии и психологии бегства – будь то бегство от суеты мира в смерть, в ничто или бегство от смерти в людскую среду.

Природу экзистенциального бегства как свойства человека Чанцев анализирует на материале книги Селина «Путешествие на край ночи».

10-ый выпуск «Нового мира» за нынешний год завершает традиционная рубрика «Библиографические листки», посвящённая краткому библиографическому обзору как нынешней книжной продукции, так и нынешней периодики. В рубрику включены две разные и взаимосвязанные публикации: Книги: выбор Сергея Костырко, Периодика (составитель Андрей Василевский).

«Новый мир» – настолько же социально востребованное, насколько и академически элитарное периодическое издание. Жизнь современного человека в «Новом мире» осмысляется в классических параметрах. Не случайно множество остросоциальных и злободневных публикаций 10-го выпуска журнала за нынешний год разработаны не в популистском ключе, а в русле классической антиутопии. Быть общедоступным, но облагороженным классикой – таково общее кредо журнала «Новый мир». Конкретно в 10-ом выпуске оно реализуется в контексте мировой антиутопии.

В журнале говорится о проблемах современного человека, которые включают в себя и пандемию, и другие бедствия наших дней. В своём единстве журнал «Новый мир» членим на две взаимосвязанные опции. Академическая опция (рубрики «Литературоведенье», «Опыты» и др.) содержит проблемные публикации. Их авторы рассуждают о природе любви и смерти, а не только остаются в неких корректных академических рамках. Общезначимая опция журнала, ориентированная, прежде всего, на широкого читателя, содержит публикации о современном человеке и его среде обитания. (Означенным темам посвящена, прежде всего, безымянная рубрика журнала, а также рубрика «Литературная критика» и др.). Показательно, что литературоведенье и литературная критика в журнале разграничены в заглавиях рубрик «Нового мира». По логике редколлегии журнала, литературоведенье решает академические задачи, а литературная критика устремлена к тому, чтобы доступно комментировать художественные тексты в их применении к реальности.

Доминирующие темы журнала «Новый мир» – это одиночество человека во вселенной и в обществе, межличностные взаимоотношения, а также взаимоотношения общества и государства (иногда отнюдь не простые). В конечном счёте человек поставлен перед роковыми силами, перед силами смерти – свидетельствуют публикации журнала. Совладать с этими силами способна лишь истинная любовь – вот о чём ненавязчиво, но неустанно сообщает читателю «Новый мир».

«Заповедь новую даю вам, да любите друг друга», – говорит Спаситель в Евангелие (Ин. 13:34). В формах классической культуры и в формах социального просветительства журнал «Новый мир» осуществляет тихую христианскую миссию.

---

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

---

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

---

 

Родился в Москве 15 февраля 1967 года. В 1993 окончил филфак МГУ (отделение русского языка и литературы). Там же поступил в аспирантуру и в 1997 защитил кандидатскую диссертацию по лирике Пушкина 10 - начала 20 годов. (В работе реализованы принципы лингвопоэтики, новой литературоведческой методологии, и дан анализ дискурса «ранней» лирики Пушкина). Кандидат филологических наук, член Российского Союза профессиональных литераторов (РСПЛ), член ЛИТО Московского Дома учёных, старший научный сотрудник Государственного историко-литературного музея-заповедника А.С. Пушкина (ГИЛМЗ, Захарово-Вязёмы). В 2010 попал в шорт-лист журнала «Za-Za» («Зарубежные задворки», Дюссельдорф) в номинации «Литературная критика». Публикуется в сборниках ГИЛМЗ («Хозяева и гости усадьбы Вязёмы», «Пушкин в Москве и Подмосковье»), в «Учительской газете» и в других гуманитарных изданиях. Живёт в Москве.