«Сибирские огни» № 9, 2021

Волшебный край! В Сибири есть, где разыграться сердцу

(о журнале «Сибирские огни» № 9, 2021)

«Сибирские огни» – авторитетный гуманитарный журнал, где публикуются как художественные, так и научные произведения.

Журнал ориентирован на особый сибирский патриотизм. В журнале «Сибирские огни» присутствует апология Сибири, свободная, однако, от узко краевых признаков. Интенция редколлегии журнала заключается не столько в том, чтобы констатировать наличие в Сибири тех или иных местных достопримечательностей, сколько в том, чтобы соотнести русскую глубинку с русской душой.

Не перечёркивая значимости и даже первенства двух столиц, смысловое поле «Сибирских огней» свидетельствует: с Москвой и Петербургом связываются академически-книжные величины, чопорные правила литературного языка, тогда как с Сибирью связывается жизнь русского сердца, в которой может решительно не быть ничего академического или правильного. Но, тем не менее, именно она влечёт к себе людей истинно чувствительных. (В смысловом поле журнала спорадически присутствует и некая сентиментальная компонента).

В текстовом корпусе журнала фигурируют как сибирские ландшафты, так и сибирские достопримечательности, однако они служат к воссозданию и утверждению общечеловеческих ценностей – таких, как, например, любовь, мужество и верность.

С общей интенцией журнала – показать, что Сибирь душевнее обеих столиц, хотя не может тягаться с ними в историко-культурном отношении – согласуются темы 9-го выпуска «Сибирских огней» за нынешний год.

Тема классического и неклассического типов творчества (подразумевающая за вторым из типов полное право на существование) присутствует в публикациях Бориса Проталина «Дом, где живет фольклор» и Володи Злобина «Дух живет, где хочет: «Пламень» Пимена Карпова».

С темой неакадемического, но трогательного и человечного искусства в 9-ом выпуске журнала согласуется тема семьи и воспитания. Указанная тема является в прозе журнала – в рассказах Валерия Копнинова, опубликованных под общим названием «Ария московского гостя», в рассказах Татьяны Сапрыкиной, напечатанных под общим заглавием «Музыка в дороге» и др.

Основные публикации 9-го выпуска «Сибирских огней» за нынешний год: рассказы Валерия Копнинова «Ария московского гостя», рассказы Татьяны Сапрыкиной «Светлость безымянная», статья Бориса Проталина «Дом, где живет фольклор», статья Володи Злобина «Дух живет, где хочет: «Пламень» Пимена Карпова».

Смысловое поле 9-го выпуска журнала за этот год во многом определяют рассказы Евгения Копнинова «Ария московского гостя» и «Большая охота». В первом из упомянутых рассказов романтика Сибири противопоставляется столичной сухости.

Сюжет рассказа состоит в том, что после долгих лет разлуки встречаются двое друзей, исконных сибиряков, один из которых подался в Москву. Старые друзья не ссорятся, но прежнего душевного тепла, прежней душевной доверительности между ними нет, поскольку бывший сибиряк, а нынешний москвич всё же изменил своей малой родине.

Авторский приём, которым пользуется автор для контрастного показа душевного Барнаула и надменной Москвы, заключается в том, чтобы явить читателю два различных литературных ландшафта.

Московский ландшафт и ничем не худ, однако он строится на перечислении общепринятых и общеизвестных столичных достопримечательностей, на своего рода каталогизации, пусть и величественных, памятников старины. Копнинов пишет:

«Москва. Пашке [Пашка – один из друзей, тот, что остался в Сибири – В.Г.] нравился этот далекий от его родных мест, чужой и вместе с тем определенно свой город, город-великан, чьей широкой души хватало на всех, и на Пашку в том числе. И хотя бывал он в столице крайне редко – все равно, приезжая по какому-нибудь случаю, обязательно выбирался на Красную площадь, бродил по Патриаршим прудам или Чистопрудному бульвару, а если хватало времени, пешком доходил от Чистых Прудов до Богоявленского собора, в котором крестился не кто-нибудь – сам Александр Пушкин, о чем извещала скромная памятная доска на стене этого невеликого старинного пятикупольного храма, обтекаемого словно городок на реке, с одной стороны тихим Елоховским проездом, а с другой – шумной Спартаковской улицей, насыщенной равнодушно порыкивающими машинами и рассыпающими электрические сполохи троллейбусами».

Эпическое величие и в то же время внутренняя холодность Москвы показана путём долгого перечисления известных столичных улиц, в контексте которого и Пушкин – поэт, излучающий жизнь! – снабжён правильной биографической справкой (крестился там-то).

Сибирский город Барнаул, напротив, явлен без каких-либо туристических достопримечательностей, но в завораживающем феерическом свете, в обстановке тайны. Вот как Копнинов описывает Барнаул, по которому, случайно встретившись, катаются на машине двое бывших друзей:

«Темнело быстро, летние сумерки – они всегда коротки. Ночь наступала охотно. Приветствуя тихую поступь ночи, в окнах зажигались огни. И теряя в темноте незыблемые контуры, подсвеченная изнутри коробка из литого бетона становилась легкой и ажурной».

Барнаул у Копнинова намеренно лишён исторических достопримечательностей, как бы опрощён, но зато более очеловечен, нежели надменная Москва. Светящиеся в темноте сибирские окна – это и символ людского присутствия, а не только факт электрификации.

Автор не торопится дать переселенцу в Москву – в повести он фигурирует как Мишка – негативную этическую оценку. Напротив, в разговоре с другом Мишка свидетельствует, что ему живётся тоже непросто и в столицу он переехал отнюдь не на вольные хлеба; там даже труднее, нежели в Барнауле. Автор не опровергает эти Мишкины жалобы на московскую жизнь.

Внутренняя стена между друзьями показана в рассказе как личная трагедия героев, но не как следствие личной вины Мишки.

Описывая то, как встречаются Пашка и Мишка, старые друзья, у каждого из которых теперь своя жизнь, Валерий Копнинов прибегает к авторскому приёму, родственному распространённому приёму современного кино. Он заключается в том, что какой-либо из эпизодов прошлого персонажа визуально разворачивается и как бы иллюстрирует рассказ или воспоминание о том, что было когда-то. Пашка, услышав ночной звонок Мишки (он приехал в Барнаул незнамо когда, учитывая к тому же разницу московского и сибирского часовых поясов), также пускается в воспоминания о детской дружбе с Мишкой. В рассказе Копнинова они цветисты, но несколько скомканы; автор как бы спешит с сюжетным действием, встречей друзей, и картина детской дружбы Пашки и Мишки в рассказе остаётся размытой. Там фигурирует колоритный «мастер непечатного слова», отец Мишки, дядя Коля, но и он литературно несколько не дорисован...

В другом рассказе Копнинова «Большая охота» описано, как герой, будучи добропорядочным семьянином, тем не менее, любит романтические охотничьи путешествия по бескрайней Сибири. И нередко отлучается из дома.

Копнинов вновь проявляет себя как редкий мастер литературного ландшафта. Герой-путешественник наблюдает его из окна поезда:

«Чудо-дерево – сибирская сосна! – залюбовался Санька. – Вот они, сосенки, словно подружки, вышли к поезду, чтобы покрасоваться перед людьми. Провинциалки, но не простушки! Каждая с особой статью!..».

Минимальными средствами писатель показывает романтическую экзотику сибирского ландшафта, которую трудно обнаружить в усреднённости и некоторой серости подмосковного ландшафта. Мыслимо ли в средней полосе России воспетое Копниновым чудо-дерево? Однако и в средней полосе России есть нечто, чего нет в Сибири: за серостью и обыденностью среднерусских лесов кроется нечто великое. «Не поймет и не заметит / Гордый взор иноплеменный, / Что сквозит и тайно светит, / В красоте твоей смиренной» – писал Тютчев отнюдь не про Сибирь, а как раз про среднюю полосу.

Ставить вопрос о том, «что лучше», по меньшей мере, бессмысленно; понятно, однако, что для Саньки, сибиряка, эстетически свято чудо-дерево, а не что-нибудь более простое и по-своему более интригующее...

Скрытые, но узнаваемые патриотические чувства главного героя иллюстрирует и замысловатый новеллистический сюжет. Скучая в вагоне всё того же сибирского поезда, Санька пытается читать некий душещипательный роман «про любовь». Случайная книга Саньке не нравится, видится жеманной и фальшивой, более того, упомянутое чтиво начинает всё больше раздражать Саньку. Однако более чем просто легкомысленное эротическое поведение героини, неожиданно заставляет персонажа задуматься о том, а что собственно в его отсутствии делает дома его жена, не приходит ли ей в голову изменить мужу... Этот вопрос (по понятным причинам) не даёт Саньке покоя и побуждает его среди ночи позвонить жене. Разумеется, в данном случае решающую роль играет всё же не чтиво, а некое мимоходом брошенное высказывание Санькиной жены. Она как-то намекнула, что её утомляют его путешествия.

Этот несколько заурядный (но психологически объяснимый) поступок героя, казалось бы, предвещает конечный и в этом смысле банальный дальнейший ход действия. Жена либо изменяет, либо не изменяет мужу, муж либо узнаёт, либо не узнаёт о действительном положении вещей. В обеих ситуативных «развилках» третьего не дано и всё просто. Тем не менее, рассказ кончается совершенно неожиданно и убеждает читателя, что пленительные виды Сибири внутренне соответствуют семейным ценностям Саньки, ибо дом и род, род и родина – явления таинственно взаимосвязанные.

С рассказами Копнинова – художественной публикацией – по смыслу согласуется научная публикация выпуска: статья Володи Злобина «Дух живет, где хочет: «Пламень» Пимена Карпова», опубликованная в рубрике «Критика».

Злобин утверждает, что упомянутый в заглавии статьи роман сибиряка Карпова, родившегося ещё до революции и позднее знакомого с Блоком, исполнен и вызывающего эротизма, и чрезмерных фантазий, и театральных ужасов. Более того, сам Карпов в жизни был отнюдь не чужд некоторых беспредметных мистификаций, связанных в частности с сибирским сектантством. Тем не менее, – утверждает Злобин, – едва ли не вопреки всякой логике в романе Карпова, при всей его вызывающей литературщине, живёт и некая нутряная правда, которая, быть может, не отображена даже в признанной классике.

В финале статьи Володя Злобин убедительно – и со знанием дела – конкретизирует свои утверждения. Поначалу он ставит Карпова в единый ряд с теми писателями, которые являются литературными еретиками и мыслителями-парадоксалистами. В этот ряд еретиков от литературы автор статьи включает Мамлеева, Сорокина, Масодова, Елизарова. Однако они, – утверждает Злобин, – вошли в литературу значительно позднее Карпова, он был первооткрывателем и в отличие от своих поздних продолжателей не занимался литературными заимствованиями. Фактически отдав Карпову пальму первенства, Злобин показывает, в чём собственно литературное открытие, литературный подвиг Карпова. Если Лотреамон (1846-1870) в своём вызывающе манерном, намеренно жеманном творчестве спародировал всю эпоху романтизма и открыл для искусства новые возможности, то Карпов, занимаясь в литературе едва ли не кривлянием, ниспроверг модернизм, противопоставив ему некую таинственную нутряную правду.

К публикации Злобина по смыслу примыкает публикация Бориса Проталина «Дом, где живёт фольклор: К 100-летию со дня рождения Н.М. Мельникова и 30-летию Новосибирского областного центра русского фольклора и этнографии», помещённая в рубрике «Публицистика». Дело в том, что и фольклор подобно прозе Карпова относится к неклассическому, но живому типу словесности. Во-первых, фольклор, создающийся заведомо на разговорной языковой почве, едва ли может быть назван явлением правильного литературного языка. Во-вторых, народное творчество по метро-ритмическому складу кардинально отличается от классической поэзии, которая писалась силлабо-тоникой – совокупностью размеров, пришедших в Россию из Европы. И главное, в-третьих, понятие русской классической литературы подразумевает авторское творчество, тогда как всякий фольклор – это коллективное творчество. Вот почему сфера фольклора связана с потаённой нутряной правдой, о которой пишет Злобин применительно к Карпову.

Тем не менее, статья Проталина написана не столько о самом сибирском фольклоре, сколько о его знатоках и собирателях. Автор статьи с почтением упоминает фамилии Асанова и Мельникова, которые посвятили жизни сибирскому фольклору. Судьбы этих людей напрямую связаны с Новосибирским областным центром русского фольклора и этнографии.

Проталин говорит не столько о самом сибирском фольклоре, сколько о судьбах Новосибирского фольклорного центра. В статье присутствует и своего рода экономическая интрига. Сообщая о трудностях финансирования фольклорных экспедиций, Проталин параллельно указывает и на смежные экономические трудности собирания фольклора. Как пунктуально объясняет Проталин, они были вызваны поползновениями других организаций занять дом, где исконно размещался Новосибирский областной центр русского фольклора и этнографии. Доходило до того, что некоторые авантюристы фотографировали трещины на потолке для того, чтобы здание объявили аварийным и отняли у собирателей фольклора.

Несмотря на свою несколько зауженную тему, связанную с сибирским фольклором лишь косвенно, статья Бориса Проталина содержит уникальную информацию о судьбах сибирского фольклора, ценность которого трудно преувеличить.

С публикацией Проталина текстуально и по смыслу согласуется публикация из рубрики «Проза»: рассказы Татьяны Сапрыкиной, объединённые общим заглавием «Светлость безымянная». В рассказе «Светлость безымянная» обыгрываются сходства и различия между женскими чарами и заговором в собственном смысле слова. Героиня рассказа в хорошем смысле непредсказуема: у неё широкая душа, которую трудно угадать, и вместительное сердце, способное к неожиданным проявлениям. Второй рассказ Сапрыкиной «Сайонара» представляет собой страшную и завораживающую авторскую сказку (и в этом смысле узнаваемо перекликается с публикацией Проталина о Доме, где живёт фольклор). Героиня рассказа Сапрыкиной – непослушная девочка, которая доставляет немало беспокойства родителям и из суровой российской глубинки рвётся в Канаду (где комфортно).

Далее развивается сказочный сюжет... Искусство Сапрыкиной заключается в том, что она в занимательной сказочной форме воссоздаёт современную реальность (а не просто рассказывает читателю были-небылицы). Страшная сказка Татьяны Сапрыкиной, при своей занимательности, содержит и воспитательную мораль.

Рассказ Алины Митрофановой «Музыка в дороге», также помещённый в рубрике «Проза», блистательно написан, но ему не хватает смыслового и даже сюжетного ядра.

В рассказе описано как некий молодой человек едет, едет и всё никак не доедет к девушке и по пути переживает различные дорожные приключения. Сюжет вполне традиционный: человечеству знакома гомеровская «Одиссея», главный герой которой добирается из дальних земель к жене Пенелопе. И человечеству известна капризная муза Байрона, располагающая не столько к целенаправленному движению, сколько к романтическим блужданиям. Не Байрону ли мы, в конечном счёте, обязаны появлением на свет скандальной поэмы Ерофеева «Москва-Петушки», где также описывается движение парня к девушке, однако этот парень настолько пьяный и разбитной, что до девушки он доехать заведомо не может?

Авторская свобода, разумеется, практически безгранична: персонаж может быть построен и на гомеровский, и на байронический лад, может оказаться хоть отъявленным донжуаном, но какая-то последовательность в его характере и поступках всё-таки предполагается. Было бы абсурдно, например, представить себе, чтобы Одиссей доплыл до Пенелопы, погостил у неё часок и снова бы снарядил корабль, чтобы тронуться в путь. Зачем тогда было преодолевать такие неимоверные расстояния? Однако нечто столь же абсурдное происходит с героем рассказа. По дороге к девушке он не только не ищет амурных приключений, но и уклоняется от них, однако прибыв к объекту своей мечты, достигнув цели путешествия, двигаясь буквально «через сугроб, через ухаб», он недолго задерживается и в доме девушки...

Не то, чтобы в рассказе совсем отсутствовали сюжетные мотивации поведения персонажа. Появление парня в доме девушки сопровождает постельная сцена, она несколько скомкана, сумбурна, и не очень понятно, что парень в итоге чувствует. Вроде бы даже звучит намёк, что у девушки помимо её нынешнего гостя кто-то есть, но досада со стороны парня – психологическая мотивация фактического бегства от девушки в рассказе не показана.

Мало того, что парень отшатывается от девушки и чуть ли не бежит от неё, ранее преодолев непропорционально огромные трудности, чтобы к ней добраться. На протяжении предшествующего пути парня к девушке, встречные встревают в личные обстоятельства парня, к месту и не к месту внушают ему, что торопиться заводить семью и лишать себя свободы не надо и что чрезмерно стараться не опоздать к девушке тоже не надо, чтобы не впасть в психическую зависимость от неё... Все эти навязчивые советы, которые парень слышит едва ли ни от каждого второго, кто попадается ему на пути, выглядят странно, учитывая, что парень и так добирается до девушки очень медленно, движется сумасшедшими зигзагами и витает в облаках. Он буквально повсюду опаздывает и где только не застревает по пути... Тем не менее, он с раздражением отметает навязанные ему советы не слишком стремиться к девушке. И всё-таки настигает её для того, чтобы вскоре покинуть.

Герою, поступки которого мало последовательны и хаотичны, не хватает и некоего характерологического ядра. То, что он опаздывает к девушке – житейский факт, но чем этот факт внутренне мотивирован, за что парня любят или наоборот не любят девушки, из рассказа не очень понятно. В чём собственно внутренняя изюминка чудаковатости парня, а не только бытовая сторона этой чудаковатости, из рассказа Алины Митрофановой не очень ясно. Куда-то опаздывать, хотя бы и к девушке, это ещё не значит быть внутренне непохожим на других, художественно интересным. Герой Митрофановой совершает и другие житейски нелепые поступки, которые, однако, не говорят о его внутреннем человеке.

Митрофанова создаёт странный образ сердцееда-недотёпы. Причём речь идёт не о «неподражательной странности» традиционно онегинском качестве, а об элементарно бытовой нерасторопности...

Однако, несмотря на характерологические и сюжетные неувязки, рассказ чрезвычайно удачен как описание петляющего шоссе, иносказательно означающего и жизненный путь. В рассказе являются огромные российские расстояния и фантастические путевые красоты, ведомые сибирякам. И даже автодорожный сленг, к которому прибегает одна из второстепенных героинь, в рассказе на месте. Он эстетически не навязчив, не чрезмерен и художественно приправляет вечный архетип жизненной одиссеи, придавая ему жизненную достоверность и современное литературное звучание.

Если абстрагироваться от житейских нелепостей и житейских несообразностей в поведении главного героя, если считать, что главным героем рассказа является бесконечная дорога, то рассказ вполне последовательно выдержан и может быть прочитан как развёрнутая перифраза известного высказывания Гоголя: «Русь, куда же несёшься ты?».

Другой рассказ из рубрики «Проза» озаглавлен «Колечко», рассказ написан в соавторстве Игорем Стеценко и Евгением Стеценко.

Действие рассказа происходит на даче, где собираются родственники. Писатели мастерски показывают, как за убаюкивающей дипломатией хозяев дачи, родителей двоих сыновей, и за расслабляющей обстановкой дачи угадывается бо́льшая любовь родителей к одному сыну и меньшая их любовь к другому сыну.

Родственники рады друг другу, но не очень, ибо в их взаимоотношениях существует скользкий финансовый подтекст.

В рассказе с редким художественным остроумием показано и то, что родители двоих сыновей по-своему не так уж бесконечно плохи. Просто если определённые материальные блага расщеплять, делить надвое, эти блага толком не достанутся ни одному из сыновей, обделены будут оба, и кем-то из двоих всё равно приходится жертвовать. Между тем, в рассказе показано насколько обделённый сын и его семейство нуждается в любви и в материальной помощи со стороны родителей – и деньги ему нужны не на баловство, а на осуществление того, что жизненно необходимо. Ситуация трагикомическая и мало разрешимая. В рассказе она показана художественно убедительно и современно.

Однако в рассказе имеется одно досадное смысловое зияние: остаётся непонятным, почему родители одного сына любят больше, чем другого. Разумеется, причина этого неравенства и ущемления одного из сыновей может быть иррациональной, более того, необъяснимой, но полное отсутствие авторских указаний на эту причину вызывает невольное недоумение, несмотря на то, что рассказ написан ярко, остроумно, талантливо.

Рубрику «Проза» открывает роман Анатолия Зябрева «Ворон на снегу». В 9-ом выпуске журнала за нынешний год опубликована 3-яя, финальная часть романа, 1-ая и 2-ая части напечатаны в 7-ом-8-ом выпусках «Сибирских огней» за нынешний год.

В структуре 9-го выпуска произведение Зябрева вводит современную прозу на современные темы в некий ретроспективн-исторический контекст. Роман Зябрева являет собой трагическую сагу о том, как в бескрайней Сибири идёт поэтапное установление советской власти.

Роман написан в художественных традициях «Тихого Дона» и «Поднятой целины» Шолохова и в антисоветском ключе, не вполне свойственном Шолохову – советскому классику (впрочем, допускавшему в своих произведениях антисоветские подтексты, читаемые между строк).

Ретроспективно-историческую опцию 9-го выпуска «Сибирских огней» за нынешний год составляет также публикация Яны Глембоцкой «О тех, кто вокруг. Народные мемуары», помещённая в рубрике «Публицистика».

Ретроспективно изданную прозу Яны Глембоцкой предваряет предисловие Сергея Самойленко. Он пишет, что проза Глембоцкой написана преимущественно с натуры, почти без вымысла. Произведения Глембоцкой, как утверждает Самойленко, по сути представляют собой физиологические очерки.

Ссылаясь на Барта, знаменитого европейского мыслителя, Самойленко говорит о «нулевой степени письма» у Глембоцкой (термин Барта). Апелляция автора предисловия к Барту знаменательна! Она по умолчанию указывает на то, что Сибирь не уступает двум столицам по своим интеллектуальным ресурсам. Если в суете двух столиц некогда задумываться, то вековечная Сибирь позволяет своим коренным жителям вдумчиво прочитать Барта или любого другого европейского мыслителя, и в Сибири рождаются писатели, которых не будет натянуто мерить в истинно европейских параметрах. Тем самым Самойленко ниспровергает едва ли не стереотипное представление о Сибири как о далекой глуши.

Вслед за интеллектуальной преамбулой, где звучит Барт (мысленно едва ли не переселённый автором предисловия на просторы Сибири), у Самойленко даётся развёрнутое указание на то, что прототипы прозы Глембоцкой (напоминаем, написанной с натуры) порой узнают себя и обижаются на автора. Причём заявления о том, что Глембоцкая кого-то чересчур нелицеприятно изобразила в своих произведениях, время от времени появляются в интернете...

То, о чём пишет Сергей Самойленко, разумеется, странно просто потому, что художественная правда отличается от правды факта, и так было во все времена – например, в классическую эпоху. Современник Пушкина, литератор Катенин, сетовал на то, что Пушкин опорочил Сальери, изобразив его убийцей Моцарта, тогда как реально исторический Сальери никого не убивал. Катенин прав в историческом отношении, но Пушкин создаёт художественное произведение, а не историческую хронику, и герой трагедии Пушкина – Сальери – просто тёзка реального лица, не более того.

Эпоха натурализма, породившая фотоаппарат и кинематограф, давшее место физиологическому очерку в литературе, разумеется, влечёт за собой излишний буквализм в, казалось бы, незыблемой сфере художественной правды. Эмпирически узнаваемый персонаж книги или кино всё равно неизбежно вызывает вопросы у людей, так или иначе, знакомых с прототипом. Тем не менее, и в искусстве, свободном от внешних примет условности, существует презумпция условности (пусть она даже драпируется в формы правдоподобия). В конце концов, когда мы видим на киноэкране грабителя, мы же не бежим звонить в полицию!

И, тем не менее, Самойленко прав. Литература, какой бы она ни была, эстетически условной или, напротив, натуралистической, нередко вызывает у публики повышенный (и не всегда оправданный) интерес к авторским прототипам. Так уж устроен мир...

Проза Глембоцкой, опубликованная вслед за вступительным словом Самойленко, написана в натуралистическом, почти документальном ключе; поэтому у Глембоцкой нет сюжетов в привычном для нас смысле – нет сюжетов как жёстких причинно-следственных рядов событий. События у Яны Глембоцкой, как в жизни, свободны от жёстких причинно-следственных связей, хотя и отнюдь не случайны.

В рассказе Глембоцкой «Остров. Просто остров» описывается нелёгкая судьба сибиряков в XX веке. О тогдашних ужасах Глембоцкая свидетельствует на примерах своих родственников. Суровые годы советской власти, война, разруха – вот что приходилось им пережить. Судьба родственников Глембоцкой совпала с судьбой всего военного поколения. Человек, испытавший все тяготы войны и побывавший в немецком плену, сразу после войны мог угодить в сталинский лагерь, очутиться там в качестве бывшего военнопленного – т.е. буквально попасть из огня да в полымя. Так произошло с дедом Глембоцкой... Однако и по выходе из лагеря его ждала отнюдь не комфортная жизнь, повсюду свирепствовала послевоенная разруха, и у людей были проблемы с жильём. Так, в «Острове» Глембоцкой описана семья родственников Глембоцкой, которой после войны было буквально негде жить, и неунывающие сибиряки с трудом оборудовали землянку.

Своего рода выход из немыслимых тягот той, далёкой поры Яна Глембоцкая усматривает в пленительном сибирском ландшафте как средоточии истинного сибирского патриотизма.

Сквозной темой других рассказов Яны Глембоцкой остаётся упомянутый Пушкиным в «Онегине» холод жизни, который особо свирепствовал в советский период. Глембоцкая, очевидно, на автобиографическом материале пишет об опыте внутреннего выживания личности в условиях экзистенциального холода. Так, в рассказе «Старенький Пегас» рассказывается о жёстком конкурсе вокала, который происходит во время молодёжного путешествия и о предвзятости общественного мнения. Оно производит своего рода экспансию в хрупкий сердечный мир девочки-подростка и обнаруживает способность незаслуженно травмировать неокрепшую психику девочки. В рассказе «Месяц в колхозе» описывается студенческая поездка на картошку. Ничего не приукрашивая, Глембоцкая свидетельствует о том, насколько трудно приходилось студенткам (морально и физически). А между тем за уклонение от поездки в колхоз грозило по тем временам увольнение из института...

Завершает подборку прозы Глембоцкой один из наиболее интересных и парадоксальных её рассказов – о дружбе двух девочек школьниц. Рассказ назван «Тысяча девятьсот восьмидесятый». Одна из подружек – воспитанница интеллигентной среды, тогда как другая подружка принадлежит скорее к простонародной среде. У Глембоцкой колоритно показана всякая шоферня, отчаянные сибирские головы, многим из них довелось на своём опыте познать тюрьму. Для интеллигентной девочки диковинный мир, который ей является благодаря школьной подружке, в новинку. Он связывается в глазах девочки с особой романтикой...

В то же время Глембоцкая психологически точно показывает, что полукриминальная романтика – это совокупность обманчивых фантомов, которые впечатлительная девочка воспринимает извне, тогда как изнутри полукриминальный мир глубоко деструктивен и попросту ужасен. Достаточно сказать, что выходя из тюрьмы, иной отчаянный человек буквально не знает, куда ему деваться, институций, которые обеспечивали бы ему нормальную честную жизнь и работу, нет. И бедняга готов под тем или иным предлогом вернуться в тюрьму, поскольку больше деваться ему некуда. Опасная трясина не отпускает и затягивает. А в неволе, куда нетрудно угодить после первой отсидки, человека просто постепенно забивают... Выходит на свободу он беспомощным стариком... Ничего весёлого или романтического здесь, по большому счёту, нет; Глембоцкая (воспользуемся постмодернистским термином) производит своего рода деконструкцию фантазий интеллигентной девочки, показывая, что порой творится в сибирской глубинке на самом деле.

Своего рода выходом из внутреннего тупика и для интеллигентной девочки, и для её отца являются песни Высоцкого. Рядом с Высоцким прямо или косвенно угадывается друг его молодости Шукшин, писатель, кинорежиссёр, артист, изображавший ту самую пугающе-экзотическую среду, с которой благодаря подруге случайно сталкивается героиня рассказа.

В 9-ом выпуске «Сибирских огней» за этот год существует и традиционная для журнала рубрика «Поэзия».

В подборке стихов Сергея Волкова «Под надзором разлуки» присутствует как компонента имажинизма, так и есенинская нота, звучащая на современный лад. Вслед за Есениным, но ни в коей мере не копируя его, Волков стремится к яркости цветовых эпитетов, за которыми угадывается яркость жизненных впечатлений поэта (а не просто визуальные феномены). Волков пишет:

Бочку с квасом желтую, поэта
Юрку, отошедшего от дел,
Помню, помню...

В поэзии Волкова обитают два контрастных измерения: с одной стороны, романтический Север, с другой – внутренне отвергаемое поэтом море Юга. Эти две контрастные стихии сопровождают и любовную лирику Волкова. Поэт пишет:

В старом парке, в осеннем провале
Лист, как ялик, кружит по воде...

Перед нами скорее северный, чем южный ландшафт, ненастная, но благородная и романтичная осень согласуется и с личным опытом поэта:

Между нами, как будто в зазоре,
Холодок то и дело сквозил,
А на море, на теплое море
Я ни разу тебя не свозил.

Патриотическая нота в стихах Сергея Волкова – представление о малой родине – согласуется с личной нотой.

В стихах Евгения Витченко из цикла «Аварийный ангел» современный городской ландшафт становится своего рода почвой для создания религиозной космологии. Поэт пишет:

...И крещенские наши
Обещают душе,
Даже если спуститься в метро,

Как в какой-нибудь ад.
Скажешь, все это домыслы Данте?
Отчего же тогда
Тень твоей Беатриче дрожит,
Словно это она
Над землей пролетала?

Автор следующей подборки стихов «Книги памяти все перечитаны...» Светлана Кекова представлена читателю как признанная литературная знаменитость. Например, в биографической справке упомянуто, что её поэзия переведена на все европейские языки.

В своих стихах Кекова являет читателю ту высшую естественность, ту нутряную правду, которая в структуре 9-го выпуска «Сибирских огней» за нынешний год согласуется и с публикацией Проталина «Дом, где живет фольклор» и с публикацией Злобина «Дух живёт, где хочет» (о самобытной прозе Пимена Карпова).

Кекова пишет:

Ветер, словно котенок подброшенный тычется
в дверь забытого дома, и музыку сфер
тихо слушают вечером ива-язычница
и хлыстовка-осина, и дуб старовер.

Горизонт на закате становится пламенным,
и опять невозможно нам слушать без слез,
как восславила Господа пением знаменным
молодая семья православных берез.

В данном случае, нет необходимости особо разъяснять, что берёза – это природное и отчасти этнографическое явление (русский символ), тогда как Церковь – есть средоточие явлений идеальных, стоящих над природой. То, что ошибочно в каноническом узусе, ожидаемо и неизбежно в составе сладостного поэтического мифа, ибо поэтическая ересь – совсем не то же, что религиозная ересь.

И нам всем никуда не уйти от православных берёз, которых, увы, нет в канонической православной конфессии. Зато они оживают в чудесном поэтическом вымысле!..

Журнал «Сибирские огни» содержит апологию отечественной глубинки, но не является в собственном смысле почвенническим. Если психоидеология почвенничества коллективна, то журнал «Сибирские огни» ориентирован на единичное, сердечно сокровенное восприятие патриотических реликвий Севера.

Человек, наделённый чувствительным сердцем, не является просто кладезем интеллектуальных знаний или неким ходячим музеем. Поэтому в «Сибирских огнях» говорится не столько об этнографических достопримечательностях Сибири (хотя сообщается и о них тоже), сколько о многоразличном спектре общечеловеческих ценностей, которые по-особому проявляются в условиях Севера.

Так, в «Сибирских огнях» на северный лад говорится об огромных российских расстояниях, о широте русской души, о её неисчерпаемой тайне – всё это связывается в журнале не только с сибирскими дорогами, но и с жизненными путями всякого человека. Собственно патриотические ценности «Сибирских огней» как бы переводимы в некий общечеловеческий план, и за сибирскими мытарствами русского человека, за его блужданиями по сибирским дорогам угадывается вечная одиссея – общечеловеческий прообраз едва ли не всякого путешествия.

Универсальное поле ценностей и смыслов журнала «Сибирские огни» несколько парадоксально совпадает с индивидуальным опытом сибиряков, любящих свою землю. В журнале освещаются не столько внешние параметры Сибири, сколько её притягательная тайна, которая постигается неповторимо-сердечным путём. Если почвенничество по своей природе, как было сказано, коллективно, то путь сердца индивидуален. И поскольку всё человечество, в конечном счёте, едино со времён Адама и Евы, единичный сердечный опыт, если он достаточно глубок, опосредованно соответствует общечеловеческому опыту.

Вот почему в журнале «Сибирские огни» присутствует как общечеловеческий, так и неповторимо единичный пласт.

Так, герои прозы Игоря и Евгения Стеценко напоминают чеховских дачников, они не замкнуты в сибирском контексте. Барт, своего рода герой статьи Сергея Самойленко о Глембоцкой, знаковое явление, которое свидетельствует, что Сибирь, вопреки установившейся предвзятости, не чужда опыту европейской культуры.

При своём – едва ли не общемировом – размахе «Сибирские огни» ориентированы и на частное бытие. В журнальной рубрике «Проза» опубликовано немало произведений о проблемах семьи и воспитания (проза Митрофановой, Сапрыкиной, Копнинова и др.).

Сложный и подчас проблемный, но от того не менее пленительный мир семьи, в конечном счёте, мир любви является на страницах журнала неповторимо единично и в то же время согласуется с вечным ритмом, вечным движением мирового океана.

---

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

---

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

---

 

Родился в Москве 15 февраля 1967 года. В 1993 окончил филфак МГУ (отделение русского языка и литературы). Там же поступил в аспирантуру и в 1997 защитил кандидатскую диссертацию по лирике Пушкина 10 - начала 20 годов. (В работе реализованы принципы лингвопоэтики, новой литературоведческой методологии, и дан анализ дискурса «ранней» лирики Пушкина). Кандидат филологических наук, член Российского Союза профессиональных литераторов (РСПЛ), член ЛИТО Московского Дома учёных, старший научный сотрудник Государственного историко-литературного музея-заповедника А.С. Пушкина (ГИЛМЗ, Захарово-Вязёмы). В 2010 попал в шорт-лист журнала «Za-Za» («Зарубежные задворки», Дюссельдорф) в номинации «Литературная критика». Публикуется в сборниках ГИЛМЗ («Хозяева и гости усадьбы Вязёмы», «Пушкин в Москве и Подмосковье»), в «Учительской газете» и в других гуманитарных изданиях. Живёт в Москве.