«Дружба народов» № 7, 2021

Принять и полюбить время

(о журнале «Дружба народов» № 7, 2021)

Номер мистификаций? Номер игры? Номер виртуальных скитаний по землям, которые никогда не увидишь, по великим судьбам, которые давно увидели все и выучили наизусть?

Бахыт Кенжеев сразу окунает нас в ледяную воду то ли выдумки, то ли правды («а ты выдумай так, чтобы все тебе поверили!..» – говорил Хемингуэй...), и есть возможность поверить, а есть право посмеяться от души, в полный голос. Хохотать над эпохой? Это все равно, что хохотать над умершим временем. Или над постулатом, утверждающим, что времени – нет.

Как нет и поэта Ремонта Приборова, якобы подпольно знаменитого на всю Москву; он неизвестен, значит, очень славен, в мире богемы это взаимосвязано. А стилистика его виршей одновременно и советская, и ломоносовская, и обэриутская, и классическая, и авангардная, и неуклюже-подворотная-подъездная.

Отчего грустит альпинист Василий?
А его на праздник не пригласили!
И Алёна, и Толик, и конь, и корова
В прошлый четверг в половине второго,
В ресторан приехали на метро –
покушать, попеть и попить ситро.
А Васю забыли. Ему тяжело.
Потому что он ябеда и фуфло.

Интонации Хармса... интонации шутливых либо напыщенных британских лимериков...

Известно всем, что любит Таня
Грибы, тушеные в сметане.
Они – отрада для души,
Да и под водку хороши.
А у Петра ума немного –
Он обожает осьминога.

Игра, игра! Вечное занятие человечества! Когда плохо, когда счастливо, когда пустота или полнота бытия – все равно... И поэт играет; ему пристало.

Владимир Гандельсман представляет «Стихи из «Велимировой книги». Звучит, как: Велесова книга, Гамилькарова Книга судеб, тибетская Книга мертвых... Стилизация? Или погружение, ныряние с головой, долгий ретрит и медитация сразу на всю образную систему великого Будетлянина?

Безумливый, о чем ты рокчешь?
Куда водырь, туда гурьба.
На что их прочишь?
Зачем гремит твоя арба?
Блазноречивый чернокнижник,
По небу мечутся лучи,
Мигает вспышник,
Но тонет стихогруз в ночи.

Подборка Дмитрия Румянцева «Лампа Аладдина» искрится желанием прожить эту жизнь, и еще эту, и еще вот эту... Прожить и жизнь Есенина, и время Есенина, его последнюю гостиницу и его отторжение, нежелание смерти... да, впрочем, такое нежелание – тайное, а бывает, и явное желание всякого живущего:

не будите Есенина в «Англетере»,
пусть еще поспит, выдыхая спирт,
на какой планете, в какой атмосфере
мне проснуться велит спирит?
до чего же жизнь хороша-расхожа!
до чего умирать не с руки!
улыбаюсь глупо любым прохожим,
обнажая свои клыки (...)

И рефрен одного их стихотворений: «лампа Аладдина нужна мне лампа Аладдина» – это тщательно запрятанная вглубь сердца тоска по детству, где валят снежные «хлопья холопья», но во время уже не вернуться, ибо время – это и есть волшебная лампа, цветаевский «волшебный фонарь», и оно может только освещать забытые просторы, даже если светит не светом, а ночной метельной мглой...

Подборка Алины Витухновской называется вполне литературно: «Гамлет – попытка полета», и сквозь формулу названия просвечивают сразу и Шекспир, и Марина Ивановна, и Пастернак, с полетом его летчика, звезды и с бессонным художником.

Гамлет - итог совмещенья мглы и ума.
Налганной яви Онегин.
Дуэль двойников после смерти Поэта.
Быть и Не Быть – две медали одной стороны.
Принц из Освенцима вечности
На перекрестном допросе
Раздвоенной личности.

Алина Витухновская осторожно и цепко, как арфистка – струн арфы, касается темы не только подлинности (жизнь и смерть, как с ними ни играй, подлинны), не только перекличек с родными душами через года и века, но и приторной мелодии притворства: наше время, время подражаний, переделок и симулякров, насильно заставляет нас слушать эту изысканную и изломанную музыку:

Слова наматывать на волосы.
И смыслом лысину смутить.
И вымысел суметь по голосу
Как мглу на глаз определить.

Наталья Изотова из Донецка (подборка «Ахматова в профиль») снова сталкивает лбами времена. Игра с временем – пожалуй, наилюбимейшая у любого художника. Да о чем же еще писать, как не о времени? Подозреваю, что именно оно – главная, основная материя поэзии, что пропитывает собою всё, все на свете искусства:

Нам выпали кости иной эстетической масти,
фонят на асфальте столбы фонарей из пластмассы,
улыбки в руке, колобки подстекольные жолты.
Вся жизнь впереди, ты идешь и идешь, куда шел ты.

Роман Георгия Гратта «Русский Стикс» сначала изумляет, потом мгновенно привыкаешь к персонажам: вот Александер (Пушкин), вот Мишенька (Лермонтов), вот Николя (Гоголь), а вот в финале появляется Мастер (ну, уж такую-то формулу мы тут же разгадаем!) – и все они, наши любимые и узнаваемые, давно умершие классики, в пространстве романа, в таинственном доме странно живут, потусторонне: то ли ждут, то ли плывут, то ли якорь брошен, и время опять встало, сделалось стоячей водой, ну сказано же – нет времени, нет. А что есть? Смерть?

А с кем же будет встреча? С героями собственных романов, сказок, рассказов, поэм? Так они же сами их выдумали, это все игрушки, символика! О, это ничего не значит: в безвременье живо все. Все обрастает плотью, и во всех течет кровь. И неправы древние с их реками забвенья на пути в Царство мертвых.

«– Так который все-таки час, господа? И распахните же наконец ставни. Дайте свету! – опомнился первым Александер.

– Но почему вас так тревожит время? Вы чего-то ждете? – заинтересовался Федор Петрович».

...время тревожит всех. И всегда. Если бы не было слов «никогда» и «всегда», возможно, было бы легче жить. Ну, не легче, так наверняка светлее. Потусторонний Пушкин просит света. И посюсторонний – просил тоже. Всегда. «Да здравствует солнце, да скроется тьма!» И это не просто прерогатива юности. Это установка духа. Поэт, по Гратту, не теряет ее и в посмертии.

А Мишенька (Лермонтов) вступает в диалог с Демоном (Гайстом – Духом): «...Помоги мне, мой Демон (...) поверь, я тут как в неволе. Погибаю от тоски, задыхаюсь!» Значит, все-таки есть в посмертии мука забвенья: если за гробом длится бытие, человек и там, как и здесь, востребует главного – свободы. Хотя свобода – это прекрасный миф...

«Только немногим удалось написать что-то действительно личное, свою «книгу непокоя». И кому же? Ницше? Кафке? Ионеско?».

Такой вопрос задает себе или сам автор (Владимир Ермолаев, Рига), или его герой, или призрак его читателя, что стоит у него за плечами, а прошлый – глядит из облаков, а будущий – прозябающим из-под земли ростком. Кто мы такие? Почему мы мыслим и пишем – фиксируем свои мысли? Еще сложнее фиксировать чувства: эмоция куда древнее мышления, это уровень не первозданного психизма, а первичного биоса. Владимир Ермолаев воссоздает, препарирует и потом опять воскрешает святая святых человека разумного – творческий процесс. Эта реконструкция тайны, на протяжении всего крайне интересного текста, что подобен дымящейся лаве, приводит к вполне естественному чувству изначального трагизма бытия. Ты писатель – твоя трагедия в невозможности эквивалентно высказать то, что хочешь. Ты читатель – ты вряд ли поймешь писателя, ибо ты – ДРУГОЙ; ты двойник, Doppelgaenger, и часто ты – отражение, двойник самого себя. Этот феномен незримого зеркала просвечивает сквозь текстовую толщу романа. Эта проза по-настоящему уникальна.

Александр Вергелис в рассказе «В поисках бедного Йорика» при помощи нехитрого лейтмотива – поиска уже взрослым человеком украденного в школе из кабинета биологии черепа – рисует картину поиска ушедшей жизни. Череп озорники-мальчишки назвали «Бедный Йорик»; потом он исчез, приятель героя подарил его, по его словам, одной из девчонок-одноклассниц – то ли Эми, то ли Ириске... И вот взрослый герой начинает искать... кого? что? череп? да нет, свое утраченное детство. Свое утраченное время. Стоп! Этот текст – опять о времени. Как многие тексты в этой необычной журнальной подборке.

Вергелис, путем изображения жизней разных людей, разного быта, разных квартир, разных судеб воссоздает боль собственной судьбы героя, вернее, НЕСУДЬБЫ – той жизни, которую он еще не прожил и вряд ли когда-нибудь проживет. Ириска (а может, это не она...) убила и расчленила мужа... Эми выпрыгнула из окна, но не разбилась, выжила, и ее катают в инвалидном кресле... Священник Брагин, выпивающий с героем, не верящий в Бога... Да, кто же мы такие, если в конце пути нас ждет череп вместо живой плоти и живой нашей, родимой души, и нас, всех до одного, будут одинаково звать: бедный Йорик?

«А что же тогда было? Из-за чего так ноет время от времени моя страдающая бессоницей совесть?».

Да, за могилой не будет ни мук совести, ни сожаления о прошедшем. Только глухой звон кости, если по ней постучать костяшками пальцев – там, в темном кабинете биологии...

И опять, опять – соотнесение себя, автора, и меня, читателя, с вечным Шекспиром. И снова Гамлет: пусть не в рассказе – в нашем воображении, с вечным черепом друга в руке.

Владимир Тренин, рассказ «Рюмка Достоевского». Герой Иван, в музее Достоевского в Старой Руссе, крадет старинный лафитник. Ах, выпить из рюмки, из которой пил великий писатель! А потом будет вагон-ресторан в поезде, и позднее пьянство, и притворство официантки, глазки которой при виде денег наливаются медом, и швыряние на стол всех денег, что водились в кармане, и уличная драка с гопниками, и приход домой, к жене:

«– Посмотри, что я тебе привез, любимая, это настоящая антикварная вещь! – Иван, покачиваясь посередине прихожей, улыбаясь окровавленным лицом, протянул любимой украденную рюмку».

И жена разбивает рюмку об пол и кричит: «– Как я устала от всего этого!».

Круг замкнулся. И правда, «достоевский» круг. Да что такое вся наша жизнь, как не очередная, на много десятков лет вперед, выдумка Федора Михалыча, его фантазия, его холодное и страшное прозрение, его пророчество, его каприз?

Сергей Золотарев, «Витька и Сухомлин». Рваные, обрывочные периоды, невесомые фрагменты, беглые мысли, картины-вспышки. Вроде бы простая жизнь простых людей, и вдруг тут снова появляются писатели:

«Пушкин, Гоголь, Мандельштам. Одна посмертная маска на троих. Кто хочет, тот и берет».

Абсурд? Конечно? Поэзия? Разумеется. Вся наша жизнь – игра, как поет Герман в опере Чайковского. «Пиковая дама» Пушкина другая. Она гораздо более жестка и даже жестока. Бесстрастна, как констатация факта. Как любая документалистика. Отчего она такое высокое искусство? Никто не знает. «Любовь - подробна, ибо любит черты любимых. Страдание - масштабно, так как не нуждается в уточнении».

И вот, вот оно, о времени - опять:

«Время возникает при слиянии души и тела».

Это могло бы стать формулой, азбукой, если бы мы точно знали, что это правда.

Валерий Пискунов, «Опыт Евангелия», метанойя. Таинственное сочетание философии, прозы, исповедального раздумья. Это и вправду опыт – всякий из нас пишет свою Библию, свое Евангелие, чем угодно: буквами, цифрами, красками, обыденной жизнью, детьми, родней, которую хороним.

«Время – мой удел. И, глядя на воскресшего младенца, я спрашиваю себя и небо: для чего дана ему вечность, если он исчезнет вместе со мной? Он пребывает на Земле, которая взвешена и найдена легкой, вневременной пылинкой. Я же чувствую время как ускоренный гравитационный износ. Умозрительное знание смерти правит мной так же, как правит мной закон тяготения. А измысленная пространственно-временная рулетка предлагает мне кинуть, как в первый раз, – на удачу».

Олеся Николаева, «Брат мой Битов». Воспоминания? Исповедь-песнь? Если дело очень личное, проза становится песней-текстом, и невозможно бывает отличить текст от песни, тем более, разъять их.

Жизнь требует запечатленья. Сердце требует высказывания. Человек воспринимающий требует РАССКАЗА. Вся литература традиционно считается собранием миллиона ИСТОРИЙ. В том числе историй подлинной жизни, не только выдуманной. Олеся Николаева истинность прожитой жизни, изображение писательской (и человеческой!) дружбы превращает в песню-символ, поднимает до высот поэзии, ибо поэт иначе ни прозу, ни мемуары и не может писать:

«Проводил нас на поезд, руку мне пожал на прощание:

– Буду ждать вестей.

Сказал, как заговорщик:

– Прочитал твое письмо, прелестое! Нашел в дупле».

Что такое по сути эти воспоминания, как не одно гигантское, светлое СТИХОТВОРЕНИЕ о любимом друге – памяти его, во славу его, во славу Божию?

И опять, опять – это пронзительный лейтмотив – не только номера, но всей жизни нашей – тема времени, музыка Времени, вот она, и здесь, у Олеси, звучит:

«Вот так и я чувствую себя в России, где все рядом: и Иван Грозный, и Петр Первый, и разночинцы с террористами, и октябрьский переворот, и Гражданская война, и чекистские подвалы, и сталинские лагеря, и Царственные страстотерпцы, и святые подвижники, и раскольники, и хлысты, и «белые голуби» – все это здесь, ничего не минуло, все пребывает с нами, располагаясь в пространстве в том или ином приближении...».

Ольга Балла в собрании статей, названном «Вчитывая, вычитывая, (пере)прочитывая» делает обзор книг писателей – о писателях, вышедших в серии «Жизнь замечательных людей». Статьи точнейшие, глубоко заглядывающие, впередсмотрящие, многое обнажающие, многое таинственно закрывающие за грацией недосказанности, за деликатностью безмолвного понимания. А вот ансамбль статей о романе Марины Степновой «Сад» – Елена Лепишева, Александр Люсый и Елена Сафронова дарят читателю свои раздумья об этой работе писательницы, обращая внимание опять на перекличку времен, о смысловых и образных мостах, ассоциативно наведенных Мариной Степновой к творчеству Чехова, Тургенева, Льва Толстого, Достоевского, Сологуба. Николай Александров в рецензии «Реторта литературы» сравнивает два романа – Владимира Сорокина («Доктор Гарин») и Александра Соболева («Грифоны охраняют лиру»). Один – известный мастер, другой – дебютант; тем интереснее сопоставление. И что же? Снова мы видим, как во время, в его давние дали наводятся мосты: «Сорокин берет зерна современности и проращивает их в некоем условном, но не слишком отдаленном будущем, в котором неожиданно дают всходы и семена иных эпох (точнее, их литературные проекции)...».

Все связано между собою. Эти топологические связи не разорвать. Единый континуум, пространство-время Вселенной, дыхание Универсума – вот оно: единовременно проходят Данте, Пушкин, Шекспир, Толстой, Блок, Ахматова, Платонов, Лермонтов, Булгаков. Как разделить Время? Оно слишком цельное для того, чтобы дробить его тяжким молотом отрицания. Единственный выход – приятие: надо принять его и заново полюбить. Тогда исчезнет его вечная боль. И оно перестанет быть нашим главным врагом.

Борис Минаев в статье «И вновь читая жизнь свою» рассказывает о современном театре – о режиссере Дмитрии Крымове. И он, Крымов, хочет запечатлеть пресловутый бег времени; и одна малая человеческая жизнь вмещается в вереницу спектаклей – так человек оставляет людям свое время, для того чтобы или уйти бесследно, или пребыть в вечности.

Журнал «Дружба народов» – пространство яркого эксперимента, время творческих находок, многозвездная Вселенная открытий. Каждый номер «ДН» радостно непредсказуем. А этот номер «ДН» – одно громадное стихотворение о Времени; один, на разные писательские голоса, монолог живого о живом.  

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

1725