«Звезда» № 6, 2021

«Душа хотела б быть звездой...». Душа всегда сильнее тела

(о журнале «Звезда» № 6, 2021)

«Звезда» - элитарный гуманитарный и литературно-художественный журнал, ориентированный на либерально-интеллигентную аудиторию. Однако собственно политические темы в журнале активно не обсуждаются.

В тематическом спектре журнала преобладает не общественная злоба дня, а вечные темы. В «Звезде» они неизменно связываются с мировой классикой как сложившейся совокупностью литературных образцов, а также - средоточием личностных и творческих свобод.

В тематическом спектре 6-го выпуска за нынешний год преобладают художественные и научные публикации об истории России: Зоя Ерошкина «1937 год» (рубрика «Наши публикации»), Михаил Давыдов «Теорема Столыпина» (рубрика «Исторические чтения»), Юрий Зельдич «Ближайший помощник царя-освободителя» (рубрика «Люди и судьбы») и др.

Основные публикации выпуска: Зоя Ерошкина «1937 год», Михаил Давыдов «Теорема Столыпина», Юрий Зельдич «Ближайший помощник царя-освободителя», Михаил Гундарин, Евгений Попов «Фазиль», Игорь Смирнов «Второе начало».

Одна из самых значительных публикаций журнала - отрывки из книги Михаила Гундарина и Евгения Попова «Фазиль» (рубрика «Эссеистика и критика»). Книга посвящена признанной литературной знаменитости - Фазилю Искандеру. Известный сатирическим изображением Сталина в повести «Сандро из Чегема» Искандер не был фигурой удобной для Советской власти, но не был и собственно диссидентом, оставался в пределах писательского цеха. То, что в итоге сказано об Искандере в выборочно публикуемой книге о нём, согласуется с позицией журнала. Соавторы книги об Искандере пишут:

«Увы, как и каждый большой писатель, к политике, идеологии Искандер абсолютно не сводим. Кем он совершенно точно не был, так это условным «либералом», радовавшимся распаду империи и глумящемся над ее павшей символикой. Но и мракобесом, оплакивающим смерть СССР, тоже не был. Писатель, полагаем, и не должен быть «либералом» либо мракобесом. Он должен быть писателем» (С. 245).

Письменная реплика об Искандере завершается максимой о всяком писателе вообще. Она предполагает необходимое уважение к историческому прошлому страны, каким бы подчас трагическим оно ни было, и в то же время скептическую трезвость исторических оценок. Во-первых, всякому писателю, не только Искандеру, в данном случае предписана доля мудрой созерцательности по отношению к общественной злобе дня и главное, во-вторых, процитированные слова Попова и Гундарина соответствует амплитуде колебаний между свободолюбием и пафосом государственности, которую допускает журнал «Звезда».

Показательно, что в публикации Искандер предстаёт как одно из ярких явлений советской интеллигенции, которая активно не боролась с тогдашним строем, но и не была его составной частью. Фазиль Искандер предстаёт в кругу прославленных имён: Окуджава, Ахмадулина, Левитанский...

Показанный в контексте интеллигентной среды, Искандер описан без лакировки, без ложного пафоса. В качестве автора многочисленных фельетонов Искандер и сам подчас предстаёт в комическом ореоле. В публикации используется жанр литературного или исторического анекдота, неизменным героем которого становится Искандер. Например, в публикации - со слов писателя - излагается комический случай: редактор брянской газеты, где одно время работал Искандер, тайком писал стихи, помещая их под псевдонимом. Не зная о том, кто скрывается под псевдонимом, Искандер принялся, впрочем, беззлобно критиковать стихи в кругу коллег. Однако видя, что их лица вытянулись в некой недоуменной мине, Искандер со временем понял, что накликает на себя потенциальные неприятности...

Показанный как человек, которому не чуждо ничто житейское, Искандер не становится в публикации объектом безусловной апологии. Гундарин и Попов корят его, например, за излишний дидактизм, литературный недостаток, каковой, по утверждению соавторов выборочно публикуемой книги, Искандер преодолевает лишь в зрелости.

В публикации имеется фактически ещё одна проблемная рубрика, соавторы книги на примере Искандера ставят вопрос об эстетическом праве на существование стихов прозаика. Искандер, собственно, начинал в литературе как поэт, но понемногу осознал своим призванием прозу. Нечто аналогичное произошло и с А.Н. Толстым, который при всём своём исключительном таланте, состоялся, прежде всего, как прозаик (а не поэт). К публикации приложен письменно воспроизведённый диалог или малый диспут соавторов книги о том, что такое поэзия прозаика. Упоминаются имена Тургенева, Набокова, Бунина - великих писателей, которые пробовали себя в поэзии.

Примечательно, что соавторы книги об Искандере сами принадлежат к литературному цеху, не являются собственно учёными филологами; Гундарин - поэт, Попов - прозаик.

В параллели с выбором между научным и художественным дискурсом литературной биографии на страницах журнала является публикация Олега Демидова (рубрика с каламбурным названием «Хвалить нельзя ругать»). Публикация Демидова посвящена книге знаменитых бабалеведов Е.И. Погорельской, С.Х. Левина «Исаак Бабель». Демидов начинает рецензию на книгу с вопроса о том, что такое научная биография. Утверждая, что всякая академическая биография строится на сухих фактах, датах и документах, которые потенциально выхолащивают истинное содержание писательской личности, Демидов, тем не менее, позитивно подчёркивает: личность Бабеля настолько велика, что она способна вдохнуть жизнь в факты и документы.

Позитивно оценивая книгу о Бабеле, Демидов, тем не менее, ставит в упрёк авторам одностороннюю апологию личности Бабеля, по мысли Демидова, авторами не берётся в расчёт его политическое соглашательство, его конъюнктурные качества. Второй упрёк, который Демидов адресует авторам книги (при всех её достоинствах) - недостаточное количество мемуарных свидетельств о великом писателе.

Также в рубрике «Хвалить нельзя» помещена рецензия на стихи Николая Кононова, подписанная «А.П.». Автор рецензии отчётливо членит творчество Кононова на два периода: в первом периоде он усматривает ритмическую стройность и художественные открытия, а во втором - элементарное неприличие и беспринципность, которые проходят под маркой «новой искренности». Тем самым, автор рецензии не просто обнаруживает у Кононова литературные огрехи, но связывает его творчество с неким пагубным (по мысли критика) явлением современной литературы. С «новой искренностью» критик связывает и скандально знаменитого Воденникова. Литературный критик с негодованием пишет:

«В чем же причина литературной, а может быть, экзистенциальной беды?

В том, что поэт, «задрав штаны», побежал «за комсомолом» - за «неподцензурной поэзией, адептом которой «ссать», «сраный», «б...омузыка живёт приплодом рвотным» представляется освежающей новизной. (Для лучшего понимания: в год демонтажа цензуры в СССР наиболее отъявленным представителям «неподцензурной поэзии» стукнуло двадцать лет.) Не случайно одно из стихотворений переломного для его поэтики времени посвящено Д. Воденникову (цитировать не стану, поскольку смысл текста для меня закрыт за кривым сводом лексем)».

Спустя коротенький абзац критик заключает: «Такова «новая искренность», в которую некогда по неосторожности вступил прекрасный поэт!» (С. 286).

Показательно, что «новой искренности» с её хождением на грани литературной вседозволенности противопоставляется цензура СССР. Цитируемый критик избирает консервативный полюс отношения к историческому прошлому страны, допустимому в рамках журнала. В публикации об Искандере, напротив, культивируется некоторое свободомыслие, является относительно либеральный полюс отношения журнала «Звезда» к имперскому феномену. (Одна и та же тема предстаёт в различных, но взаимосвязанных смысловых ракурсах.)

Со сторонником цензуры и противником пресловутой «новой искренности» хочется не то, чтобы поспорить, а хочется кое-что уточнить. Случайно ли, что критик цитирует Есенина (его строки о штанах и комсомоле)? И Есенин вслед за Пушкиным употреблял в стихах те самые зазорные слова, которые к негодованию критика позволяет себе наш современник Кононов (в подражание Воденникову и другим представителям «новой искренности»). Может быть, вопрос всё-таки не в лексемах, пусть даже намеренно «низких», а в том, насколько они художественно оправданы, творчески мотивированы (или не мотивированы). Может быть, вопрос не в бранных и зазорных словах как таковых, в их формальной легитимности или нелегитимности. Вопрос по неизбежности встаёт в ином разрезе и заключается едва ли не в том, почему пленительные вольности, которые могли себе позволить Есенин и Пушкин, не вполне звучат у наших современников - Воденникова и Кононова? Благодаря чему поэтическая вольность у современных авторов подчас вырождается в банальное неприличие? Или, напротив наряду с Кононовым, следует упрекать в чрезмерной искренности наших классиков - Пушкина и Есенина, последовательно вычёркивая из их творений некоторые строчки? Этих поистине головоломных вопросов критик не ставит, ограничиваясь анализом употребления в самых различных стихах низменной лексики как таковой.

К той же несколько каламбурной рубрике «Хвалить нельзя ругать» относятся также публикации Васильевой (о Владимире Коваленко) и Житинской. Анастасия Житинская пишет о книге: Марцин Виха «Как я разлюбил дизайн». По мысли Житинской автор книги мыслит дизайн как упорядоченье хаоса, признавая, однако, что по-своему нужен и хаос - как сопротивляющийся материал, на котором только и могут проявиться устремления человека к гармонии.

Логика журнала заключается в том, что на фоне относительно признанной классики, к которой относится, например, творчество Фазиля Искандера или Исаака Бабеля, предстают современные авторы - например, Кононов. Литературная классика в журнале «Звезда» прямо или косвенно остаётся универсальным мерилом их творчества. Тем самым различные рубрики журнала взаимосвязаны.

Апелляция к советскому прошлому в журнале органично сочетается с публикациями о дореволюционной России (журналу «Звезда» присущ историзм). Так, в 6-ом выпуске «Звезды» имеется яркая публикация о Боярыне Морозовой (рубрика «Эссеистика и критика», где помещена и публикация об Искандере). В статье «Боярыня Морозова и Федор Достоевский», очевидно отнесённой к наступающему 200-летнему юбилею писателя, Кайдаш-Лакшина не просто описывает неимоверные физические страдания боярыни Морозовой. Ведь не всегда страдания как таковые сопряжены с мученичеством. Религиозная самоотверженность Морозовой, по мысли Лакшиной, состоит не в том, что Морозова претерпевает телесные муки, а в том, за что она готова принять неимоверные страдания. Не просто физическая выносливость, но верность своим религиозным убеждениям - вот что акцентируется у Лакшиной в личности боярыни Морозовой.

Между тем, сила воли в принципе не всегда последовательно религиозна, некоторым героям Достоевского - например, Раскольникову и его сестре Дуне в «Преступлении и наказании» присуще умение выдерживать характер из своего рода гордыни, даже если она облекается в религиозные формы или сопровождается религиозной экзальтацией. Порфирий Петрович говорит Раскольникову:

«Я ведь вас за кого почитаю? Я вас почитаю за одного из таких, которым хоть кишки вырезай, а он будет стоять да с улыбкой смотреть на мучителей, — если только веру иль Бога найдет».

Ужас заключается в том, что вера, пусть искренняя, для Раскольникова своего рода повод внутренне посмеяться над своими мучителями, показать характер. Во всяком случае, так видит дело проницательный следователь.

Лакшина не упоминает Раскольникова или Дуню, однако персонажи «Преступления и наказания» контрастно подчёркивают мученические качества Морозовой. Едва ли не в противоположность вышеупомянутым героям Достоевского боярыня Морозова ставит на первое место не себя, но благую готовность пострадать за Христа. Выражаясь современным языком, её шантажируют, угрожая расправой над её сыном (не эти ли приёмы значительно позднее использовали сталинские следователи?). Цитируя один из средневековых литературных памятников, Лакшина приводит решительный ответ боярыни на угрозу:

«Аще хощете меня сыном запяти, вестно вам буди, яко люблю сына моего духовною любовью, яко единороден ми есть, а Христа моего паче люблю. И сына моего, аще и псом на растерзание отдаема узрю, и мертва перед собою лежаща, но аз не отступлю от Христа моего» (С. 227).

Не просто физическая выносливость, но готовность до конца пострадать, принять смерть за Христа - вот что акцентирует Лакшина в нравственном облике Морозовой.

Учитывая, что супостаты боярыни Морозовой грозились умучить её дитя, приуготовляя сыну боярыни религиозно жертвенную роль, Кайдаш-Лакшина утверждает, что генерал, приказавший растерзать собаками ребёнка, упомянутый в «Братьях Карамазовых» Достоевского, - есть некий иносказательно-модернизированный (и литературно собирательный) образ губителя старообрядцев. Против изуверства, которое чинит генерал, возражает даже кроткий Алёша Карамазов.

Лакшина не просто проводит остроумную параллель истории с художественной литературой, но соотносит новеллу про растерзанного мальчика с легендой о Великом инквизиторе из того же романа Достоевского. Инквизитор, как известно, выстраивает всеобщее благополучие ценою таинственного преступления против Бога и людей. Поэтому благовидная внешность и страшная сущность инквизитора ставится писателем в один ряд с лицемерным благообразием генерала (и он - своего рода инквизитор). По поводу фрагмента «Братьев Карамазовых», где является инквизитор (архетип кровопийцы), Лакшина замечает:

«Традиционно эту главу считают направленной против католичества. Однако она вся пронизана русскими мотивами и идеями» (С. 228).

В самом деле, изощрённая чувственность генерала и ему подобных, привычно связывается с католицизмом, в противоположность почвенничеству Достоевского.

Кайдаш-Лакшина совершает настоящий переворот в устоявшихся представлениях о Достоевском, совершает смелое литературоведческое открытие. Она заново перечитывает заветные страницы Достоевского, фактически признавая у него и некоторые не почвеннические тенденции. Как писатель, который втайне ностальгирует по русскому расколу, Достоевский у Лакшиной фактически противопоставляется имперской рутине, имперской инертности, обманчиво облечённой в формы церковного благообразия. В статье Лакшиной Достоевский предстаёт как писатель, который внутренне против полицейского государства, который готов противопоставить имперской казёнщине искреннюю и выстраданную религиозность старообрядцев.

Кайдаш-Лакшина религиозно радикальна. Так, не упоминая Набокова, она фактически противостоит известному отзыву классика о Достоевском как об авторе полицейских романов. Позиция Набокова известна из его лекций о русской литературе, опубликованных в одноимённой книге (СПб.: Азбука-классика, 2010).

Тема религиозного мученичества присутствует на страницах журнала и в очерках Натальи Ерошкиной «1937 год» (рубрика «Наши публикации»). Очерки Ерошкиной написаны на автобиографическом материале, и в то же время они представляют собою художественный феномен.

Подобно тому, как у Лакшиной явлена религиозная несгибаемость боярыни Морозовой, у Ерошкиной описана твёрдость в вере, которую проявляют православные монахини в страшные годы сталинских «идейных чисток». Подобно тому, как для Морозовой Христос - есть высший религиозный авторитет, по сравнению с Которым всё остальное второстепенно, для православных монахинь не страшно, даже радостно пострадать за веру. На физические угрозы со стороны тюремного начальника одна из монахинь твёрдо отвечает, что человек, облечённый земной силой и властью, может умучить её тело, но не властен над её душой. Поэтому ей не страшно.

Религиозное начало у Ерошкиной присутствует не только в изображении монахинь, но и в завязке произведения. Главная героиня - убеждённая комсомолка, мало-помалу попадает в сталинскую мясорубку и душевно прозревает, многое пересматривает в религиозном русле.

Житейски достоверные свидетельства о страшных временах Ерошкина облекает в яркую художественную форму, внося в свои очерки некую психическую парадоксальность. Ерошкина мастерски изображает так называемого доброго следователя, который понимающе выслушивает аргументы рьяной комсомолки в пользу того, что она арестована по недоразумению. Однако оказывается, что в убаюкивающей форме благожелательности следователь лишь выясняет жизненную подноготную бывшей комсомолки. Старый опытный провокатор усыпляет её внимание для того, чтобы неожиданно обрушить на неё абсурдное обвинение. В лице следователя Ерошкина изображает существо, которое «мягко стелет да жёстко спать».

Психическая парадоксальность сопутствует и литературному портрету лагерного охранника. Он выступает как заложник своей должности, но по-человечески он готов исподволь пожалеть подследственную, а если возможно - тайно помочь ей.

В русле Достоевского персонажи Ерошкиной совершают не то, чего от них, на первый взгляд приходится ожидать. Зоя Ерошкина владеет искусством психологического портрета.

В очерках Ерошкиной, как и в «Архипелаге» Солженицына, показан трагический абсурд сталинских лет. Он заключается не только в надуманных приговорах, но также в острой неприязни, подчас ненависти, которую массово испытывают люди, сидящие по бытовым и уголовным статьям, к так называемым политическим. Из очерков Ерошкиной следует, что массы заключённых, сидящих по неполитическим статьям, своими издевательствами над политическими заключёнными фактически поддерживают вынесенные им надуманные приговоры. Тем самым мы имеем дело не просто с «ошибками следствия», пусть и отнюдь не единичными, но с массовым психозом, с феноменом коллективной ненависти к людям, оказавшимся за решёткой по недоразумению. Разумеется, ЧК использовала уголовников для расправы над интеллигенцией...

Мотивы, знакомые нам по лагерной классике, например, по упомянутому «Архипелагу» Солженицына, Ерошкина осмысляет в женском контексте, в кругу женских переживаний. Например, главная героиня - не без доли женской нелогичности - замечает, что среди своих - политических заключённых - ей по-своему труднее, нежели среди чужих. В социально инородной (и порой откровенно враждебной) среде она чувствует одиночество и значит, свободу. В самонаблюдении героини повести угадывается некоторая компонента интеллигентского мазохизма.

Экскурсы в историю содержатся и в других публикациях журнала. В публикациях Михаила Давыдова «Теорема Столыпина» (рубрика «Исторические чтения») и Юрия Зельдича «Ближайший помощник царя-освободителя» (рубрика «Люди и судьбы») затронут крестьянский вопрос в дореволюционной России.

Давыдов в полемических целях цитирует известные слова Зорькина, председателя Конституционного суда России:

«При всех издержках крепостничества, именно оно было главной скрепой, удерживающей внутреннее единство нации» (С. 171).

Давыдов связывает высказывание Зорькина с нынешней общественной ситуацией:

«Благостное отношение к крепостному праву совпало с ужесточением внутренней политики».

В качестве разработчика модели правового государства, альтернативного «скрепам», Давыдов позитивно обрисовывает Столыпина.

В 6-ом выпуске журнала опубликовано окончание публикации Давыдова, начало которой опубликовано в 5-ом выпуске «Звезды».

Другой автор, Юрий Зельдич, в статье «Ближайший помощник царя» пишет о брате Александра II, о великом князе Константине Николаевиче. По свидетельствам Зельдича великий князь был сподвижником Александра II и вопреки проискам дворянской оппозиции способствовал отмене крепостного права. Великий князь К.Н., как его называет Зельдич, занимался и решением земельного вопроса, ясно понимая, что освобождать крестьян без земли бессмысленно.

Помимо публикаций по истории в журнале имеется публикация по философии: «Второе начало» Игоря Смирнова (рубрика «Философский комментарий»). Снабжая свою статью полноценным историко-философским справочным аппаратом, Смирнов пишет о том, что любая человеческая жизнедеятельность содержит компоненту непознаваемого. Ибо, будучи до конца отрефлексирована, всякая наша жизнедеятельность превращается в застывшую схему, утрачивает динамику и прекращается, фактически отмирает. Если дело обстоит так, - утверждает Смирнов, - непознаваемое как особо значимый феномен человеческой жизнедеятельности не может не стать предметом философии.

В качестве философской категории непознаваемое, согласно концепции Смирнова, проходит два возможных пути. На пути европейского гуманизма, в конечном счёте, верх берёт внешне спасительная, но внутренне деструктивная прагматика. Например, для того чтобы защитить себя и свою технику (источник комфорта) человек эпохи позднего гуманизма создаёт новую технику и постепенно вымирает в бессмысленных состязаниях со своими соседями по планете. Причём прагматика не только разрушает человеческое сообщество, но и профанирует сферу непознаваемого. «Смысл и подоплека технических изобретений в том, что они возмещают людям потерю веры в сотериологическую мощь социокультуры за счет усиления сиюминутно-бытового комфорта» - отмечает Смирнов (С. 258). Второй - альтернативный умерщвляющему прагматизму - путь связан с идеальными структурами, которые, начиная с Платона (если не ранее), признаны иерархически предшествующими человеку. Второй путь в его религиозной окраске Игорь Смирнов позиционирует в качестве здорового пути.

Философской публикации Смирнова по смыслу вторит литературоведческая публикация Александра Мелихова «Психиатрическая Мекка». Мелихов пишет:

«В эпоху становления реализма, в его золотой век Белинский провозгласил, что царству реализма (читай: позитивизма) не будет конца: в своем детстве человечество увлекается историями богов и героев, но зрелым людям свойственно заниматься собственными делами» (С. 276).

Эти «собственные дела» напоминают самодовлеющую технократию, о которой пишет Смирнов, а позитивизм, упомянутый Мелиховым, есть один из побегов европейского гуманизма, фактически провозгласившего: всё для человека.

В различных публикациях журнала прослеживается относительно единая логика. Там же Мелихов продолжает: «Белинский даже Гоголя - гиперболизатора (В. Брюсов), фантасмогориста и абсурдиста восхвалял за верность сатирической правде жизни «как она есть». «Революционные демократы» и вовсе попытались свести художественную литературу к ее низшей, агитационной функции» - пишет Мелихов, вслед за Смирновым порицая социальную прагматику.

Статья Мелихова, помещённая в рубрике «Былое и книги», написана на материале рассказов Владимира Шпакова, и в то же время упомянутая статья носит программный характер, не сводится просто к анализу произведений Шпакова.

Рубрике «Былое и книги» в журнале предшествует другая литературоведческая рубрика «При скудном свете лампы». В ней опубликована статья Рейна Карасти «Хотя б на секунду...». Статья посвящена мотиву устриц или моллюсков в русской поэзии - и прежде всего, у Виктора Кривулина. Анализируя изображение диковинных существ в русской поэзии со времён Державина, Карасти свидетельствует о заморской экзотике моллюсков, об их инородном бытии на фоне привычного отечественного ландшафта. Далее проделывая большую сравнительно-литературоведческую работу, анализируя устриц у Ахматовой, вспоминая моллюсков у других поэтов, Карасти приходит к умозаключению о двойственной природе моллюсков у Кривулина. С одной стороны, их созерцанию сопутствует отчуждённость поэта от суеты земной и в этом смысле малая смерть, с другой же стороны, отрешённость личности от роения мира - есть подлинное бытие, сладостное забвение всего житейски случайного и по большому счёту ненужного.

Публикацию Карасти по смыслу предваряет рассказ Веры Резник «Баня», написанный в абсурдистском русле Юрия Мамелеева (рубрика «Поэзия и проза»).

Наряду с мамелеевским инфернальным гротеском в рассказе присутствуют и признаки псевдоклассического дискурса. Напоминая по сюжету толстовскую «Смерть Ивана Ильича», рассказ Резник, по существу, содержит мотив донжуанства, понятого на современный лад. Женщина - существо, которое мыслит конкретно, а мужчина тяготеет к космическим абстракциям. Поэтому не удивительно, что главный герой рассказа не находит подлинного понимания как у своих многочисленных подружек, так у собственной жены. В результате герой рассказа чувствует экзистенциальный вакуум. Рассказ кончается трагически. Вопрос даже не в том, умирает ли герой рассказа в физическом смысле, а в том, что он подобно классическому донжуану, несмотря на видимый успех, претерпевает личностное фиаско. Сами его любовные подвиги - есть результат (и начало) бесконечного экзистенциального тупика.

Также в рубрике «Поэзия и проза» опубликованы миниатюры в прозе, принадлежащие авторству Елены Вяхякуопус.

В той же рубрике опубликованы стихи Джен Барановой. Традиционная силлабо-тоника сочетается в них с разнообразной интонационной игрой. Рифмы Барановой свежи, неожиданны и в то же время точны. У Барановой есть ещё одно редкое качество большого поэта. Опыт частного бытия у неё вписан в поток истории. При всём том, в стихах Барановой присутствуют признаки предметной описательности, не хватает художественного «второго дна». В той же рубрике опубликованы религиозно-медитативные стихи Елены Пудовкиной, в значительной степени написанные на почве самоизоляции. В той же рубрике помещены стихи Олега Клишина, Сергея Попова, Константина Шакаряна.

То, что в рубрике «Поэзия и проза» стихов больше, чем прозы, по-своему свидетельствует о направленности журнала. Если проза - спутница эпоса повествует о ходе истории, то лирике традиционно отдан в распоряжение опыт частной жизни. А она связана со злобой дня лишь опосредованно. Некоторая отрешённость от общественной злобы дня присуща и журналу «Звезда» в целом. Публикуемые в журнале стихи отображают интимно-психологический опыт человека, а публикуемая в журнале проза как научная, так и художественная, ориентирована не столько на текущий момент исторического времени, сколько на историческое прошлое, которое становится своего рода универсальным мерилом нашей современности. В журнале культивируются уроки исторического прошлого и уроки классики.

6-ой выпуск журнала предваряют и завершают стихи Аполлона Майкова, опубликованные к его столетию. Тем самым журнал манифестирует как свою ретроспективную направленность, так и свою ориентацию на литературную классику. Именно в ней авторы «Звезды» ищут ответы на животрепещущие вопросы современности.

Журнал «Звезда» посвящён преимущественно личностным феноменам, однако они выступают не в самодовлеющем качестве, а являются в контексте мирового целого. По логике журнальных публикаций человек абсолютно свободен, но в то же время он несёт ответственность перед природой, перед историей, перед вечностью.

---

ЧИТАТЬ ЖУРНАЛ

---

Pechorin.net приглашает редакции обозреваемых журналов и героев обзоров (авторов стихов, прозы, публицистики) к дискуссии. Если вы хотите поблагодарить критиков, вступить в спор или иным способом прокомментировать обзор, присылайте свои письма нам на почту: info@pechorin.net, и мы дополним обзоры.

Хотите стать автором обзоров проекта «Русский академический журнал»? Предложите проекту сотрудничество, прислав биографию и ссылки на свои статьи на почту: info@pechorin.net.

---

 

Родился в Москве 15 февраля 1967 года. В 1993 окончил филфак МГУ (отделение русского языка и литературы). Там же поступил в аспирантуру и в 1997 защитил кандидатскую диссертацию по лирике Пушкина 10 - начала 20 годов. (В работе реализованы принципы лингвопоэтики, новой литературоведческой методологии, и дан анализ дискурса «ранней» лирики Пушкина). Кандидат филологических наук, член Российского Союза профессиональных литераторов (РСПЛ), член ЛИТО Московского Дома учёных, старший научный сотрудник Государственного историко-литературного музея-заповедника А.С. Пушкина (ГИЛМЗ, Захарово-Вязёмы). В 2010 попал в шорт-лист журнала «Za-Za» («Зарубежные задворки», Дюссельдорф) в номинации «Литературная критика». Публикуется в сборниках ГИЛМЗ («Хозяева и гости усадьбы Вязёмы», «Пушкин в Москве и Подмосковье»), в «Учительской газете» и в других гуманитарных изданиях. Живёт в Москве.