Джованни Боккаччо: «От жизни каждый имеет ровно столько, сколько от неё берёт»

Джованни Боккаччо родился 16 июня 1313 года в Париже. Его отец был купцом, занимался торговлей во Флоренции. Мать Джованни была француженкой. Боккаччо – незаконнорожденный ребёнок.

Детство мальчика прошло во Флоренции, затем отец отправил его в Неаполь, поначалу для обучения торговому делу. Когда же стало ясно, что сын не склонен к коммерции, отец стал настаивать на изучении канонического права. Но и тут Джованни ослушался.

В Неаполе, который в те годы находился под сильным французским влиянием, Боккаччо познакомился с кружком гуманистов и благодаря им оказался при дворе короля Роберта Анжуйского. Здесь очень поддерживалось развитие науки, а также творчество поэтов и философов, – сам король любил сочинять и упражняться в красноречии. Боккаччо выполнял при дворе дипломатические поручения.

Параллельно посещал лекции поэта Чино де Пистойи (1270–1336 (или 1337), который был другом Данте (1262(?)–1321) и Петрарки (1304–1374).

Известно, что Джованни Боккаччо был одним из самых образованных людей Италии. Писал как на итальянском (флорентийское народное наречие, получившее своё развитие благодаря творчеству поэта), так и на латыни.

Вдохновившись сочинениями трубадуров, французскими фаблио и «Комедией» Данте (именно он назвал её «Божественной комедией»), Боккаччо поначалу писал в традициях рыцарской литературы, где мотивы изысканной любви сочетаются с сюжетами из античной мифологии. В 1350 году познакомился с Петраркой, поэты подружились.

В своём творчестве Боккаччо было важно передать глубокие психологические переживания человека. Повесть «Фьяметта» (1343–1344) стала предтечей европейского психологического романа. В повести отражены страницы биографии автора – его отношения с Марией Д'Аквино, Музой, которую он нарек Фьяметтой. Впервые в произведение прозы добавлены мотивы средневековой поэзии. Также её новшество в том, что повествование ведётся от лица донны Фьяметты. Внутренний мир героини показан объёмно и многогранно. Женщина перестаёт быть лишь поэтическим символом и становится полноценной героиней, личностью.

Так же, как и Петрарка, Боккаччо собирал библиотеку, те книги, которые нельзя было приобрести, он переписывал. Сочинял стихи на двух языках, создал труды о богах («Генеалогия богов»), о географии и астрологии, «О знаменитых женщинах», «О несчастиях знаменитых людей». Его мудрые мысли и афоризмы звучат актуально до сих пор.

Написал биографию Данте, чьи идеи и творчество ценил очень высоко. Боккаччо удалось убедить флорентийцев открыть специальную кафедру, на которой бы читали лекции и изучали «Божественную комедию» Данте. Первым профессором на этой кафедре стал Боккаччо. Он рассказывал о главе «Ад». Осталась неоконченной рукопись с курсом лекций Боккаччо об этом произведении.

Вершиной творчества писателя явился сборник новелл «Декамерон» (1350–1353), представляющий собрание из ста реалистических новелл, первый классический образец новеллы эпохи Возрождения.

В свою очередь Боккаччо в своем произведении следовал средневековым традициям повествования (фольклор и тексты Священного писания), а также баснями и учёными трактатами древних греков. До этого выходили сборники «Римские деяния» (XIV век) и книга французского хрониста Жака де Витри «Народные проповеди» XIII века. Самым близким предшественником «Декамерона» считают итальянский сборник конца XIII – начала XIV века «Новеллино».

По сюжету Боккаччо десять молодых людей, трое юношей и семь девушек уезжают из Флоренции из-за эпидемии чумы (эпидемия разразилась на самом деле в 1348 году). Мор сопровождается страшными откровениями: люди пытаются выжить любой ценой, мир приходит к состоянию кризиса. А на загородной вилле по контрасту с происходящим снаружи царят покой и благодать. Десять дней герои живут на загородной вилле и рассказывают друг другу разные истории (Декамерон по-гречески означает «десятидневник»).

Писатель вдохновлялся средневековыми сказаниями и рыцарскими романами, восточными сказками. Знакомые сюжеты звучат у него по-новому. Жанр и интонация новелл различны. Есть среди них юмористические, есть высоко трагичные.

Автор критикует церковь и духовенство («порочная и нечистая жизнь священнослужителей» – одна из сквозных тем «Декамерона»), осуждает средневековую ханжескую мораль, открыто защищая право человека на проявление чувств, в том числе любовных – здесь много новелл с эротическим сюжетом. Мораль такова: Амур правит миром, сопротивление ему бессмысленно. Известные средневековые сюжеты на эту тему претерпели у Боккаччо серьёзную литературную огранку.

Сейчас можно с уверенностью сказать, что знаменитая книга наполнена духом свободомыслия и жизнеутверждающим пафосом. Во времена Боккаччо произведение очевидно противоречило нормам морали и нравственности. «Декамерон» оказался в списке запрещенных книг, при жизни автора издавался с цензурными правками. Боккаччо хотел сжечь произведение, но ему помешали.

Эпоха Возрождения стала временем открытия мира, природы и человека словно заново. Здесь, у истоков Ренессанса, был создан «Декамерон». Боккаччо уверенно подтверждает свою принадлежность к гуманистам эпохи Раннего Возрождения.

В зрелые годы Бокаччо углубился в религию и в изучение и развитие идей гуманизма. О «поэтических выдумках» он пожелал забыть – в пользу знаний и моральных принципов.

Вся мировая культура и литература благодаря великой итальянской троице – Данте, Петрарке и Боккаччо – стали развиваться в определённом ключе.

Прежде всего, изменяется мировоззрение, отношение людей к жизни. Затем претерпевает неминуемые изменения и искусство.

Джованни Боккаччо, Фьяметта

повесть, фрагмент, начало (сноски опущены)

Начинается книга,

называемая элегией

мадонны Фьямметты,

посланная ею влюбленным женщинам

ПРОЛОГ

Отрада жалоб у людей несчастных обыкновенно увеличивается, когда они подробно разбираются в своих чувствах или видят в ком-либо сочувствие. Поэтому, так как во мне, желающей жаловаться более других, причина жалоб от долгой привычки не уменьшается, а увеличивается, – мне хочется, благородные дамы, в чьих сердцах пребывает любовь, быть может, более счастливая, нежели моя, – мне хочется, если это возможно, своим рассказом возбудить в вас сострадание. Я не забочусь, чтобы моя повесть дошла до мужчин; напротив, насколько я могу судить о них по тому, чья жестокость так несчастливо мне открылась, с их стороны я скорей дождалась бы шутливого смеха, чем жалостных лиц. Прочитать эту книгу прошу лишь вас, кого по себе знаю кроткими и благостными к несчастным: вы здесь не найдете греческих басен, украшенных выдумкой, ни битв троянских, запятнанных кровью, но любовную повесть, полную нежной страсти. Через нее увидите вы жалкие слезы, порывистые вздохи, жалобные стоны и бурные мысли, которые, муча меня непрестанно, отняли прочь пищу, сон, веселые забавы и любезную красоту. При этом рассказе, прочтет ли его каждая из вас отдельно, или все вместе собравшись, если вы обладаете женским сердцем, то, уверена, нежные лица ваши зальете слезами, а мне, которая больше ничего и не ищет, будут они утешеньем в вечной скорби. Молю вас, не удерживайтесь от слез; думайте, что ваша любовь, как и моя, может быть не весьма прочной, если же они схожи (чего не дай бог), напоминая, я сделаю вам ее милой. Но так как рассказывать дольше, чем плакать, скорее приступлю к обещанной повести моей любви, более счастливой, нежели прочной, начиная со счастливых дней, чтобы теперешнее мое положение явилось вам более несчастным, а затем доведу свое слезное повествование как могу до дней несчастных, от которых справедливо плачу. Но раньше, если мольбы несчастных бывают услышаны, я – удрученная, заливаясь слезами, молю – если есть божество на небе, чей бы дух тронулся моею скорбью, – молю укрепить мою скорбную память и трепещущую руку к предстоящему делу, чтобы печали, что в сердце я испытала и испытываю, дали памяти силу найти слова, руке же, более желающей, чем способной к такому труду, возможность их написать.

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

в которой госпожа описывает,

кто она, какие предзнаменования

указывали ей грядущие несчастья,

когда, где, как и в кого она влюбилась

и последовавшее за тем счастье

Я родилась от благородных родителей, воспринятая благостной и щедрой судьбою, в то время года, когда возрожденная земля кажется наиболее прекрасной. О проклятый и противнейший из всех дней день моего рожденья! Сколь счастливей было бы мне не родиться или быть погребенной тотчас после печального рождения! Если б имела я не более долгий век, нежели зубы, посеянные Кадмом, если б Лахесис, свою нить начавши, оборвала тотчас! В младенческом возрасте прекратились бы бесконечные скорби, что ныне печально нудят меня к писанию. Но к чему эти жалобы! Тем не менее я живу, такова воля господня, чтобы я существовала. Итак, рожденная, как я уже сказала, среди благ жизни и вскормленная в них, отданная с детства до нежного отрочества под надзор почтенной наставницы, я приобрела привычки и манеры, свойственные знатным девицам. И как мой рост с годами увеличивался, так усиливалась и моя красота, источник моих необычайных бедствий. Увы! когда еще маленькую меня хвалили многие за красоту, я гордилась этим и старалась с усердием и искусством сделать еще большею свою прелесть.

Сделавшись более взрослой и угадав, наученная природой, какие желания возбуждают прекрасные дамы в юношах, я узнала, что моя красота (несчастный дар для тех, кто желает жить добродетельно) рождала любовный пламень в моих сверстниках и в других благородных людях. И они различными способами (мало мне тогда известными) пытались неоднократно возжечь во мне тот же огонь, которым сами горели и от которого я впоследствии больше, чем кто бы то ни было, не только согрелась, но и сгорела; многие усердно ко мне сватались, но так как я вышла замуж за одного из них, вполне подходящего ко мне во всех отношениях, то вся толпа влюбленных, как бы лишенная надежды, перестала меня добиваться. А я, совершенно довольная таким супругом, жила в полном счастьи до той поры, пока неистовая страсть с небывалою силой не овладела молодою душой. Увы! не было ничего, способного успокоить мое или какой-либо другой женщины желание, что тотчас же не приходило бы к моим услугам. Я была единственным благом и радостью для молодого супруга и любила его не менее, чем им была любима. О, как могла бы я считать себя счастливейшею в мире, когда бы вечно длилась подобная любовь!

В то время, как я в непрерывном празднике проводила счастливую жизнь, – судьба, внезапная рушительница земного благополучия, позавидовала мне за те дары, что сама дала, захотела отдернуть руку и, не зная куда направить яд свой, искусно сумела к глазам моим найти доступ несчастью; и правда, как глаз моих несчастье достигло, так там и пребывает до сих пор. Но боги, еще благостные ко мне и более, чем я сама, пекущиеся о моей судьбе, зная тайные козни, хотели дать оружие моей груди (если б я сумела взять его), чтобы не безоружною я вышла в бой, где пасть мне было суждено, – и ясными виденьями в снах моих в ночь перед днем, когда началась моя гибель, открыли мне будущее следующим образом.

Когда лежала я в глубоком сне на широкой кровати, приснилось мне, будто в прекраснейший, необычайно ясный день я радуюсь, как никогда, сама не знаю почему; и так-то радуясь, одна, среди зеленых трав, хочу я сесть на луг, защищенный от солнечных лучей тенью дерев, одетых молодой листвою; нарвав различных цветов (а ими разукрашено было все то место), белыми руками кладу их в полу одежды, цветок к цветку подбирая; и сделав из отобранных милый веночек, надела его на голову. И так украсясь, поднялась – что Прозерпина, когда Плутон ее от матери похитил; так с песней шла я раннею весною; потом, устала что ли, в траву погуще я легла и отдыхала. И так же как Эвридику в нежную ногу сокрытая ужалила змея, меня, что растянулась на траве, ядовитая, сокрытая змея, казалось, под левую ужалила грудь; не взвидела я света от того укусу, как зубы острые вошли; потом, придя в себя и будто худшего еще боясь, себе на грудь холодную змею я положила, смягчить воображая гнев ее теплом горячей груди. Но змея, моею добротою ободрившись, приникла злою пастью к прежней ране и долго кровь мою пила, пока – так снилось мне – вдруг отклонившись от меня, с груди не соскользнула и не исчезла с моим дыханьем вместе, виясь, виясь по молодой траве. И день, сначала такой солнечный, с исчезновением змеи стал хмуриться, и все небо надо мною покрылось тучами, и следом за ее уходом все как бы смешалось, как будто она потянула за собой множество туч, которые, следуя за нею, облепили небо; и вскоре, как камень белый, что брошен в глубокую воду и словно тает, понемногу исчезая, так и она исчезла из глаз моих. Тогда я увидела небо, все закрытое мраком, будто, казалось, солнце затмило и настала ночь, как случилось это у Греков после преступления Атрея, и беспорядочные блистания пробегали по небу, и трескучие громы ужасали меня и землю. А рана, доселе одним укусом отмеченная, наполнилась змеиным ядом и, казалось, все тело мое обратила в гнойный нарыв; и я прежде, казалось, не знаю как остававшаяся без дыхания, почувствовав, что яд подступает к сердцу, в тоске предсмертной по свежей траве начала кататься. И смертный час, казалось, уже наступал; страх ужасной грозы и предсмертная боль в сердце так усилились, что потрясли спящее тело и разрушили крепкий сон. Проснувшись, я тотчас (еще в страхе от виденного) схватилась правою рукою за укушенный бок, ища там того, что лишь в будущем ему предназначалось, но найдя его невредимым, развеселилась, успокоилась и начала смеяться над нелепыми снами, не придав значения небесному знамению. Ах я несчастная! Как справедливо, что презревши предзнаменования вначале, потом я им поверила с тяжкой болью и бесполезно плакалась, жалуясь на небеса, что открывают нам так темно, что почти не открывают тайны, которые можно назвать уже свершившимися. Итак, проснувшись, я подняла сонную голову и, увидев, что в комнату сквозь щель вливалось утреннее солнце, – отбросив думы, быстро вскочила.

Тот день был один из самых торжественных дней, почему я и оделась тщательно в златотканные одежды и, искусно украсившись, как богини, сошедшие к Парису, в долину Иды, приготовилась идти на величайший праздник. И меж тем как я, что павлин, собою любовалась, думая понравиться другим не меньше, чем самой себе, – цветок из моего венка, зацепившись за постельный полог, или, быть может, невидимой небесною рукою с головы у меня сорванный, упал на землю, – но я, не заботясь о тайных божеских знаках, как ни в чем не бывало, подняла его, воткнула в волосы и направилась в путь. Увы, какой более ясный знак будущего могли мне дать боги? Конечно, никакого. Этого достаточно было, чтоб показать мне, что с сегодняшнего дня моя свободная и независимая душа, отложив свою власть, должна стать рабою, что и случилось. О если бы я не была безумной, конечно, я узнала бы, что этот день несчастен, и провела бы его не выходя из дому. Но боги, хотя и указывают путь спасенья тем, на кого разгневаны, лишают их должной способности понимать эти знаки, в одно и то же время исполняя свой долг и утоляя гнев свой. Итак, судьба толкнула меня из дому, беззаботную и суетную; в сопровождении многих женщин я не спеша достигла святого храма, где уже шла служба, соответствующая празднику.

Вследствие моего благородного происхождения, по старинному обычаю, мне было оставлено достаточно почетное место между другими женщинами; заняв его, я по привычке обвела глазами храм, наполненный мужчинами и женщинами, расположенными разнообразными группами. Не успели во время священной службы заметить, что я вошла в храм, как случилось то, что случалось во все прошлые разы, а именно: не только взоры мужчин обратились ко мне, но даже женщины смотрели на меня, будто никогда ими не виданная Венера или Минерва сошли на то место, где я стояла. Как смеялась я про себя над всем этим, довольная сама собою, гордясь не менее богини! И почти все юноши, перестав смотреть на других женщин, окружили меня, как венком, и, рассуждая о моей красоте, единогласно прославляли ее. Но я, смотря в другую сторону, делала вид, что занята другой заботой, и прислушивалась к желанной сладости их слов, которая как бы обязывала меня взглянуть на них более благосклонно; и я глядела не раз, не два, так что некоторые, пленившись тщетной надеждой, суетно хвастались моими взглядами перед товарищами.

Меж тем как я таким образом изредка взглядывала на некоторых и упорно созерцалась многими, думая пленить другого своею красотою, случилось, что сама постыдно в плен попалась. Уже приближаясь к тому моменту, который был причиной или вернейшей смерти, или прискорбнейшей жизни, не знаю, каким подвигнутая духом, подняла я с должною важностью глаза и острым взором различила в толпе окружавших меня юношей одного, стоявшего прямо против меня, прислонившись к колонне, отдельно от других, и я стала наблюдать его и его манеры (чего прежде никогда не делала). Скажу, что по моим наблюдениям (еще свободным от любви) он был прекрасен по наружности, приятен по манерам, приличен по одежде; кудрявый пушок, ясный признак молодости, едва опушал его щеки, а на меня он взирал чувствительно и робко. Конечно, я нашла бы силы воздержаться от взоров, но мысль о всем замеченном, что я выше перечислила, не что другое, как я сама, влекла меня к тому. Воображая себе с каким-то молчаливым наслаждением его черты, уже запечатленные в моей душе, я находила новое подтверждение справедливости моих наблюдений, довольная тем, что он на меня смотрит, я изредка поглядывала украдкой, продолжает ли он делать это.

Когда, не боясь любовных силков, один раз я замедлила свой взор на нем, его глаза, казалось, говорили: «Госпожа, ты одна – наше блаженство». Я солгала бы, сказав, что это было мне неприятно, мне это было так приятно, что из груди я испустила было нежный вздох, сказать готовый: «а вы – мое», но спохватившись, я его подавила в себе. Но что из этого? что не было выражено, сердце понимало, в себе оставляя то, что, выйдя наружу, может быть, сделало бы его свободным. С этой минуты, дав большую волю неразумным глазам, я услаждала их тем, к чему они уже возымели желание; конечно, если бы боги, ведущие все дела к известному концу, не отняли у меня разума, я бы смогла еще сохранить свободу; но отложив все соображения, я отдалась влеченью и тотчас стала готовою попасться в плен. Подобно тому как огонь сам перелетает с места на место, так из его глаз тончайшими лучами свет проник в мои глаза, и не довольствуясь остаться в них, сокрытыми путями проникнул в сердце. А сердце, в страхе от внезапно нашедшего огня, призвало к себе все мои силы, так что я осталась бледною и почти похолодевшею; но недолго длилось такое состояние, скоро наступило противоположное, и сердце не только почувствовало себя согретым, но и все силы, вернувшись на свои места, принесли с собою такой жар, что вогнали меня в сильную краску и распалили как пламя, и я вздыхала, видя, отчего все это происходит. С той поры ни о чем я больше не думала, как только, чтобы ему понравиться.

Меж тем юноша, не сходя с места, осторожно взглядывал и, быть может, зная, как опытный не в одном любовном бою, чем достичь желанной добычи, всякий раз с крайним смирением делал вид благоговейный и полный влюбленного желания. Увы! какой обман скрывался под этим благоговением, которое, как сейчас последствия покажут, уйдя из сердца (куда никогда более не возвращалось), лживо на его лице начертано было. Но не имея намерения рассказывать о всех его поступках, исполненных всецело обмана как в замысле, так в осуществлении, скажу только о том, что всем могу сказать, о внезапно охватившей меня неожиданной любви, которая и до сих пор меня держит.

О, сострадательные дамы, это был тот, кого мое сердце в безумном влечении меж стольких знатных, прекрасных, смелых юношей всей моей Партенопей, – выбрало первым, последним, единственным властителем моей жизни; Это был тот, кого любила и люблю я больше всех; это был тот, кому суждено было стать первой причиной моих бедствий и, думаю, жалкой моей смерти. В тот день впервые из свободной я сделалась презренною рабой; в тот день впервые я узнала любовь, неведомую мне дотоле, в тот день впервые любовный яд мне сердце чистое и целомудренное отравил. Увы мне жалкой! Сколько бед принес мне этот день! Увы, скольких мук и тоски не знала бы я, когда бы обратился в ночь тот день! Увы, сколь был враждебен моей чести этот день! Что говорить? Прошлые проступки гораздо легче порицать, чем исправлять. Как я уже сказала, я полюбила; и была ли то адская сила, или враждебная судьба, позавидовавши моему чистому счастью, посягнула на него, но она заранее могла торжествовать несомненную победу.