«Живётся, вот и живём...». Нина Ягодинцева о рассказах Лидии Глазковой

«Живётся, вот и живём...»

Нина Ягодинцева о рассказах Лидии Глазковой

Три рассказа Лидии Глазковой, представленные в подборке, очень разные – и, пожалуй, наиболее удачен первый из них (хотя тут же прямо в заголовке обнаруживается ошибка: не «В одну из тысячей ночей», а, конечно же, «В одну из тысяч ночей»). Но дело совсем не в этом, не в досадной ошибке. Автор берёт тему, которая стала вдруг в последние годы достаточно популярной, и встречается даже у молодых авторов – тему тихого дожития, старческого угасания.

Сама по себе тема сложная, уже хотя бы потому, что нужно сопережить своим героям не просто эмоционально – но буквально, дословно. И тут автор берётся за достаточно рискованный приём – воспроизведение диалога стариков, диалога, в котором любая неверная или фальшивая нота сразу бросится в глаза. Но автор справляется с этой сложностью и передаёт не только тихие, угасающие будни стариков, но и события их жизни – небольшими, тонкими вроде бы штрихами, но неуловимо возникает весь необходимый для понимания и сочувствия смысловой объём, как, например, в данном эпизоде:

«– Зоя, слышь?

Из-под полудремы буркнула:

– Не знаю я куда подевались эти сорок рублей. Спи.

– Я все думаю, кто их спёр тогда? Вроде и не заходил кто чужой. Надо ж... Неужто кто из ребят? Не хватало еще чтоб воров вырастили. <...>

– Ты там говори, да не заговаривайся. Нечего на детей поклепы возводить. Я взяла деньги и Надьке пальто купила. Девку секретарем комсомола выбрали, а у нее пальто выше колен и рукава до локтей.

– А пошто столько лет молчала!! Я, чисто, извелся весь.

– Боялась я. Сначала боялась, что достанется от тебя, а потом надеялась, что забудешь. А ты смотри-ка всю жизнь помнишь.

– Я бы что, на пальто не дал?

– Не дал бы. Ты, Гриша, лодку запотеял брать, будто рыбак такой заядлый. Вот и боялась я что ты утопнешь в первый же день. Обмыл бы с мужиками и утоп.

– А... это ты будто бы меня от неминуемой погибели спасла и дочу за мой счет приодела. Ну спасибо тебе...».

Словно развязываются один за другим в этих неспешных ночных диалогах последние узлы земной жизни, и всё становится ровно и ясно, но жизнь ещё не истончилась до полной прозрачности, и потому оставить её страшно:

«Она проснулась, когда солнце, сквозь незатейливые занавески, жизнеутверждающе хозяйничало в горнице. Было до боли тихо. Ходики перестали отсчитывать время. Оно остановилось. От этой тишины ей стало сначала не по себе, потом страшно. Боясь взглянуть на кровать мужа, старуха, зажмурив глаза, окликнула:

– Гриша? Дед?

Не получив ответа, разразилась немощным криком. Ай... яяя...

– Мать, ты чего это? Зой, тебе плохо?

Перепуганный старик гладил ее по руке.

– Ты, старый Чалый, пошто ходики-то не завел? Страшно ить.

– Забыл, мать, забыл. Счас я. Вставай не бойся. Глянь какое солнышко. А ты сразу вопить. Я печку подтоплю, чайник поставлю. Вставай, Зоя, вставай милая...».

Короткий, немногословный рассказ удался, показал сильные стороны автора – эмпатию, умение естественно воспроизвести речь героев, хотя, используются общепринятые «простонародные» выражения – «пошто», «запотеял», «счас» – но задача ведь не обойти эти слова, а вписать их естественно и органично в речь героев.

Второй рассказ, «Маруся», более многословен, и сюжет его более размыт. Автор через приём «рассказ в рассказе» попытался показать две судьбы – учительницы и ученицы, связанных событиями не напрямую, по касательной. Замысел, безусловно, интересный, и тут, видимо, важно посмотреть, что же не сложилось.

Очень традиционное, не в лучшем смысле, начало рассказа – долгое представление героини, хотя в центре повествования в результате оказывается вовсе не она. Подробности, которые слабо работают на основную мысль рассказа. Это, кстати, ошибка, которую любят делать начинающие авторы. Им кажется, что если они подробно не расскажут обо всех героях сюжета, читатель ничего не поймёт. Но секрет тут в том, что главное о герое мы узнаём не из авторских описаний, а (как в первом рассказе!) из реплик и поступков.

Привычное разворачивание сюжета: заходит попутчица, затевается откровенный разговор... Но он начинается не столько естественно, сколько по воле автора:

«В купе наступила тишина. Минут через десять без всяких вступительных слов, Марина заговорила. Равнодушно, спокойно, в паузах делая глотки остывшего чая.

– Женщина, родившая меня, конченная алкоголичка. Такая классическая, беспробудная и безжалостная ко всему живому. На всех смотрит как будто сквозь, не замечая в этом мире ни радости, ни горя. Глядя, на нее не определишь есть ли что-то внутри нее.

Родила она меня в пьяном угаре дома, так и не почувствовав мук родов и радость облегчения. Так запросто, как, простите, в туалет сходила. Опросталась и дальше спать. Это мне все бабушка рассказала. Она и приняла меня. Назавтра пошла со мной в больницу, взяла справку, и в поссовете выписали свидетельство о моем рождении. Раньше все было проще.

Нина Дмитриевна, которой было уже за семьдесят, опустив глаза, слушала. Слушала, боясь даже вдохом, невзначай спугнуть повествование. Память металась и подводила ее. Где-то она это слышала, что-то такое уже было...».

Здесь нет языка героини, нет собственной интонации – только история, которую надо рассказать и в конце связать две ниточки сюжета – про учительницу и ученицу. И страшный по своей сути вопрос – рожать ли ребёнка в семье, где мать и отец – дети запойных алкоголиков, находит в общем-то в устах учительницы не простой, но простоватый, прямолинейный ответ:

«Прощались в тамбуре, стесняясь друг друга. Напоследок Нина Дмитриевна все-таки сказала:

– Маруся, а может передумаете с ребеночком-то. Ведь на целую четверть ты состоишь из бабушки своей. Подумай, деточка...».

И уже попыткой сцепить, сшить художественную ткань воспринимается финал:

«Марусю встречал муж, радостный и растерянный одновременно. Конечно же он услышал просьбу учительницы. Они смотрели на Нину Дмитриевну одним взглядом, в котором читалось «Мы подумаем».

Поезд, подаривший им эту встречу, спешил ее завершить. Если бы Нина Дмитриевна не выплакала слезы с Марусей, то, оставшись одна в купе, задохнулась бы от своих воспоминаний о проклятых девяностых, о своей единственной дочери-красавице, которая сгинула там в наркотическом аду, оставив ей маленькую внучку, отца которой она не знает...».

В отличие от первого рассказа, здесь автор силой сводит сюжетные линии до логического завершения. Если это рассказ более ранний, автора стоит поддержать в его обращении к темам трагическим и глубоким – но в то же время приходится указывать на недостаток мастерства.

Что же касается третьего рассказа, то он оказывается весь настроен на финал, на разрешение интриги долгого разговора отца с дочерью-невестой, и не совсем верится в эту историю, и речь героев далека от естественной – такая псевдоразговорная, что ли:

«– Доча, мы с мамкой за пять лет с основной задачей справились. Еще когда с Веруней встречались-женихались, задумали что детей у нас будет трое. А кто именно, не обсуждали. Решили так: трое, и неважно кто. В душе-то я, конечно, сына очень хотел. Поэтому, после Надюшки и Любушки, перерыв сделали, чтоб уж наверняка. Верочка тобой тяжело ходила, я прямо весь извелся. Токсикоз мучил, отеки на ногах и сама как-то даже подурнела. Эта беременность совсем на предыдущие не была похожей. Вот мы и решили – сын будет. Одна только бабка твоя, как накаркала: «Вера всю свою красоту девке передала. Вот увидите».

Стоял я, доча, под окнами больницы и как приговора ждал. Страшно за мамку твою было, все-таки маленькая она у нас, хрупкая. Ты вся в нее. Тут окно открывается и: «Алексей, у тебя девочка. Такая красивая!» Наскоро сказала акушерка и форточку захлопнула. Понимаешь, доча, она сказала не у вас, а «у тебя»».

Так принято писать подобные рассказы – так и написано. Опять же – если он из первых, то хорошо, есть куда расти, но оставаться на этом уровне, конечно, не стоит. Вся подборка рассказов дана именно в порядке убывания художественности, убывания мастерства, и это тоже, в общем, ошибка.

Но повторюсь – первый рассказ даёт представление о способности автора видеть, слышать, со-чувствовать, и, даже выбирая популярные темы, придавать им глубину лирического звучания. Думается, если Лидия доработает второй рассказ, он тоже может быть представлен читателям, а третий я бы посоветовала пока оставить в ученических. Может быть, потом получится к нему вернуться.

Именно лирическая, а не повествовательная составляющая рассказов представляется нам сильной стороной автора, и хорошо было бы обратить внимание именно на неё, а остальное – сюжетное, стилистическое – «наращивать» постепенно, от сюжета к сюжету.

---

Нина Ягодинцева: личная страница.

Глазкова (Воробьёва) Лидия Юрьевна, родилась в рабочем поселке Селендума в Бурятии в 1960 году. Детство проходило на берегу уникального озера Байкал и в родной степи. Сравнительно недавно, все, что было заложено ее Детством, выплеснулось на страницы книги. Лидия Глазкова живет активной жизнью, оставаясь общественницей в широком смысле слова. Она - автор патриотической программы «Уроки взросления», «Нет древа без корней». Дорожит дружбой и предана своим друзьям.

---

Рассказы Лидии Глазковой:

В ОДНУ ИЗ ТЫСЯЧЕЙ НОЧЕЙ

- Мать, спишь?

- Сплю.

- Как спишь-то, если отвечашь. Спит она. Слышь?

- Ну...

- Гну. Фонарек далеко у тебя?

- Под подушкой.

- Ну так посвети. Не видать ни зги.

Она достала из-под подушки фонарик прошлого века и высветила для него угол.

- Иди, иди, Чалый.

Почему «Чалый», ни она, ни он не знали. Чалый, да и все тут.

Минут через пять, его кровать тихонечко заскрипела, вбирая в себя постаревшее и похудевшее тело.

- Мать, а мать.?

- Гнать. Чего тебе?

- Да так. Забыл уже.

Покряхтывание, ворчание и все стихло. Верные ходики прошлого века привычно постукивали, забирая их время.

- Мать, а мать?

- Ну.

- Пну. Что молчишь-то?

- Не молчу я. Тебя слушаю.

- Это... все спросить тебя хочу.

- Ну, началось «что-где-когда». И пошто тебе не спится?

- Помирать, мать, страшно.

Ее всегда смешили его детские страхи. Вроде такой большой, сильный, а пауков да мышей боится. Теперь вот и смерти.

- А чего ее бояться. Не змей-горыныч, триста лет жить не будешь.

- Да это понятно. Опосля тебя боюсь помереть. Давай лучше я буду первым.

- Ну, будь если так хочется.

- Я там познакомлюсь с кем надо, договорюсь... а потом уж и ты подгребай.

- Вот, дурак старый.С кем это ты там, договариваться собрался? Договорщик нашелся.

Время ночи источалось под невнятный шепот. О чем уж её старик рассуждал, ей не интересно. Они давно уже вобрали в себя друг друга, передробили, перемешали и слепили одно - целое и неделимое.

- Зоя, слышь?

Из-под полудремы буркнула:

- Не знаю я куда подевались эти сорок рублей. Спи.

- Я все думаю, кто их спёр тогда? Вроде и не заходил кто чужой. Надо ж... Неужто кто из ребят? Не хватало еще чтоб воров вырастили.

Его мало беспокоили дни настоящие. Они мелькали или тянулись, но никакой особой ценности уже не представляли. Зато, что было сорок лет назад, помнилось в мельчайших подробностях, и по-прежнему либо радовало итогом, либо огорчало.

- Ты там говори, да не заговаривайся. Нечего на детей поклепы возводить. Я взяла деньги и Надьке пальто купила. Девку секретарем комсомола выбрали, а у нее пальто выше колен и рукава до локтей.

- А пошто столько лет молчала!! Я, чисто, извелся весь.

- Боялась я. Сначала боялась, что достанется от тебя, а потом надеялась, что забудешь. А ты смотри-ка всю жизнь помнишь.

- Я бы что, на пальто не дал?

- Не дал бы. Ты, Гриша, лодку запотеял брать, будто рыбак такой заядлый. Вот и боялась я что ты утопнешь в первый же день. Обмыл бы с мужиками и утоп.

- А... это ты будто бы меня от неминуемой погибли спасла и дочу за мой счет приодела. Ну спасибо тебе.

Старик обижено помолчал и продолжил:

- Да и не утонул бы я.

-Ага. Такие не тонут.

Старик решил немного обидеться. Это ж надо столько лет молчать про сорок рублей. Он же тогда первый и последний раз деньги скопил.

Чуть успокоившись, задремал. И очутился там, где потерялись сорок рублей. Покос. Трава изумрудно-зеленая всяв цветах. Утреннее солнце искрит росой. Отец, он и брат Иван идут друг за другом в прокосе. Зоя с ребятишками Сережей и маленькой Надюшкой ждут их в конце полосы. Тепло, радостно, привычно и спокойно.

Эту картину прерывает темнота. В дрему врывается пыхтящий паровоз, который слепит. Испугано открыл глаза. Старуха, подсвечивая себе фонариком, идет в угол.

- Тьфу... испужала до смерти. Паровоз старый привиделся.

- А ты не подглядывай.

Чуть порозовел небосвод, оба уснули. Когда тьма уходит, становится не так страшно.

Она проснулась, когда солнце, сквозь незатейливые занавески, жизнеутверждающе хозяйничало в горнице. Было до боли тихо. Ходики перестали отсчитывать время. Оно остановилось. От этой тишины ей стало сначала не по себе, потом страшно. Боясь взглянуть на кровать мужа, старуха, зажмурив глаза, окликнула:

- Гриша? Дед?

Не получив ответа, разразилась немощным криком. Ай...яяя...

- Мать, ты чего это? Зой, тебе плохо?

Перепуганный старик гладил ее по руке.

- Ты, старый Чалый, пошто ходики-то не завел? Страшно ить.

- Забыл, мать, забыл. Счас я. Вставай не бойся. Глянь какое солнышко. А ты сразу вопить. Я печку подтоплю, чайник поставлю. Вставай, Зоя, вставай милая.

Завтракали молча, каждый думал о чем-то своем, а по сути об одном.

- Живем, мать, с тобой как в круглосуточном детсаду. Ням-ням, а-а, бай-бай. Не зря же говорят малый да старый. И что живем?

- Живется, вот и живем.

МАРУСЯ

За окном поезда медленно уходила вдаль малая Родина. Единственной пассажиркой в купе была немолодая, грустная женщина. За мелкой сетью морщин проглядывалась былая красота. Черты ее лица несмотря на возраст, оставались более четкими, чем у ее сверстниц. Седина облагораживала облик, делая его приятным для взора. С такими как она хочется общаться, все сказанное ими воспринимается на веру. Они умеют слушать, проявляют тактичность. Неприятный разговор заканчивают без выяснения «кто прав, кто виноват». Голос Нины Дмитриевны был чуть с хрипотцой, но это уже не ее вина. Это издержки профессии. Пятьдесят учебных лет в школе. Нина Дмитриевна с периодичностью, в три-четыре года, в сентябре брала своих первоклашек и вела их по тропочке знаний до среднего звена. В мае выпускники начальной школы со слезами и словами любви обещали никогда не забывать свою первую учительницу. Но, к Последнему звонку, уже просто вежливо улыбались, дарили цветы и сувенир на память и хлопнув школьной дверью, без оглядки спешили во взрослую жизнь.

А грустила наша пассажирка, потому что в вагонном окне как на экране кружилась в осеннем наряде родная сторона, уходя все дальше.

 Нина Дмитриевна приезжала погостить.Родина пахла сентябрем, стриженной степью и парным молоком. Два года назад со всем этим пришлось расстаться и перебраться жить в семью внучки. И вроде бы все хорошо, только вот часто во сне веточки цветущей черемухи стучатся от ветра в окно, и она просыпается с чувством тоски и замешательства: «Как же все быстро прошло».

Поезд тронулся от соседней станции и в дверь постучали.

- Добрый день. А у меня билет в это купе.

 Вошла молодая женщина налегке, без чемодана, с одной только сумкой средних размеров. Брючный костюм идеально сидел на ее чуть полноватой фигуре. Обувь подчеркивала безукоризненность наряда, а скромные украшения придавали некий изыск. Лицо попутчицы было слишком простым для такого наряда. Минимум косметики, обыкновенная прическа. Все в облике говорило, что в купе она ненадолго.Руки женщины, как-то некстати, выдавали в ней человека мастерового.

Молодая попутчица неуклюже суетилась в этом маленьком пространстве. Сняв пиджак, искала для него вешалку, пыталась найти розетку для зарядки своего телефона, достав из сумки книгу, тут же вернула ее обратно.

- Простите, мне как-то неловко, что я побеспокоила вас. Я думала, что буду в купе одна. Мне не так долго ехать. До ... - и она назвала небольшой город. Нине Дмитриевне предстояло делить купе с попутчицей часов восемь.

- Я тоже так думала – улыбнулась старая учительница.

- Меня зовут Мариной.

- Очень приятно. А я Нина Дмитриевна. В прошлом учитель. Вот ездила к себе на родину погостить, с подружками повстречаться.

- Да. Я тоже ездила на родину. Тоже повстречаться – сказала Марина и сделала долгую паузу, уставившись в окно.

Вагон укачивал, колеса под настроение твердили свое, за окном дорога крутила свое кино.

- Марина, а может быть по стакану чая? Мне мои подружки столько всего в дорогу надавали, что вряд ли я осилю это. За чаем, да разговорами время быстро пролетит.

Смущенно улыбаясь, молодая попутчица посетовала, что в ее сумке нет ничего, чем бы она могла угостить соседку. Она было попыталась что-то купить у проводника, да только Нина Дмитриевна ее отговорила от этой затеи, выставив на столик, деревенские вкусности. Марина принесла с запасом душистый чай, и женщины открыли чаепитие.

Нина Дмитриевна с удовольствием раскрывала секреты приготовления вкусностей, изредка прибавляя: «А у меня вкуснее получалось», или сетовала что мало то ли сахара, то ли соли.

Когда пришло время учительница полюбопытствовала и о костюме.

- А это я сама сшила - не без гордости сказала Марина.

- Я тоже сама себя обшивала. И дочку наряжала по журналам, и внучка модничала. Только ни дочка, ни внучка не говорили никому, что это я шью. Смешные такие. Все же знали в поселке, что я увлекаюсь шитьем.

Марина отвела взгляд и смотрела на ровную степь. Буйство летних красок сменилось осенней жухлостью. Лицо молодой женщины едва заметно изменилось, проступила усталость.

- Марина, а деточки у тебя есть?

- Нет. Детей у меня нет и не будет.

Лицо молодой женщины стало жестким.

Нина Дмитриевна с интересом посмотрела на попутчицу. Все-то в ней было несговорчивым, противоречивым. Несомненно одно, Марина была искренней. Стало ясно, что безобидный дежурный вопрос о детях прозвучал бестактно.

- Мариночка, ради Бога, прошу прощения. Как-то с языка само сорвалось.

В купе наступила тишина.Минут через десять без всяких вступительных слов, Марина заговорила. Равнодушно, спокойно, в паузах делая глотки остывшего чая.

- Женщина, родившая меня, конченная алкоголичка.Такая классическая, беспробудная и безжалостная ко всему живому. На всех смотрит как будто сквозь, не замечая в этом мире ни радости, ни горя. Глядя, на нее не определишь есть ли что-то внутри нее.

Родила она меня в пьяном угаре дома, так и не почувствовав мук родов и радость облегчения. Так запросто, как, простите, в туалет сходила.Опросталась и дальше спать.Это мне все бабушка рассказала. Она и приняла меня. Назавтра пошла со мной больницу, взяла справку, и в поссовете выписали свидетельство о моем рождении. Раньше все было проще.

Нина Дмитриевна, которой было уже за семьдесят, опустив глаза, слушала. Слушала, боясь даже вдохом, невзначай спугнуть повествование. Память металась и подводила ее. Где-то она это слышала, что-то такое уже было...

- Бабушка поздно родила свою непутевую дочь. Она родила меня, когда ей было тридцать.Эта женщина была ко мне равнодушна, абсолютно, и я не чувствовала ее. Вот не поверите, никакой связи. Когда бывала трезвой она приходила в наш дом. С нами не говорила, а только вздыхала и ухала. Эти три-четыре дня, для нас с бабушкой были мукой. Я видела, как бабушка страдала, глядя на нее. Как ночью, под одеялом, шептала молитвы и просила спасти. Потом похмелье ее отпускало, и она уходила, прихватив с собой продукты и деньги. Уходила ночью, думая, что мы спим. Бабушка не останавливала ее, боялась скандала.

В детский садик я не ходила. Мы ходили в гости. Так бабушка называла время, когда дома было нечего поесть, а пенсию еще не принесли. Нас кормили сердобольные бабушкины подружки, соседи. Одежду тоже они нам давали. Так и говорили: «Возьми, а то наши ужевыросли». И было все равно мальчиковая это одежда или просто большого размера. Бабушка на своей машинке чудеса творила. Я ходила нарядной. Потом мы стали ходить уже не в гости, а на поминки.

Марина замолчала. Она улыбнулась. Наверное, вспомнилось что-то забавное. Встряхнула головой.

- Может еще чаю?

- Нет-нет, Марина. Я не хочу пока.

- Пойду принесу, а то меня знобит.

Нина Дмитриевна не хотела слушать дальше попутчицу, потому что все глубже уходила памятью в свое. И в то же время она чувствовала, что ей надо это до конца выслушать.

Соседка на своем месте молча прихлебывала чай, обхватив обеими руками подстаканник.

- Марина, а какую школу ты закончила?

- Семнадцатую городскую.

По лицу Нины Дмитриевны пролетела тень облегчения. Марина через столик сжала своей ладонью руку собеседницы, как бы спрашивая разрешения продолжить. Нина Дмитриевна взглядом поддержала соседку, и та продолжила.

 - В девяностых так многие у нас в поселке жили. Мне еще повезло. Рядом со мною все время находился родной, трезвый и любящий человек. Это уже в школе я стала замечать, что некоторые мои одноклассники домой не торопятся. Бродили по магазинам, сидели за книжками в библиотеке или заходили в клуб. Потому что дома их не ждали. А меня да. Каждый день, стоя за воротами, меня ждала бабушка. И это было самое счастливое время. Длилось оно до шестого класса. Когда мне исполнилось двенадцать лет бабушки не стало. В тот день ее не было у ворот. И в доме не было. Я нашла ее у колодца, рядом с опрокинутым ведром.

Или эта женщина научилась прятать боль, или память наложила свои рубцы, только о своей трагедии она поведала спокойно с родни смирению.

«Все давно выплакала, бедняжка» - сделала вывод старая учительница.

- Марина, если тебе тяжело об этом вспоминать, то может быть не надо.

- Я об этом редко кому говорю.Мы договорились с мужем, о плохом не вспоминать. Я понимаю, что бабуля моя в годах уже была, да и жизнь не сладкую вкусила. Со смертью бабушки закончилось мое счастливое детство. Дальше был ужас. Длился он целых полтора года. Женщина, родившая меня, не пришла на похороны своей матери. Она появилась у бабушкиной подружки бабы Оли через два дня. Трезвая, молчаливая. И первый раз в жизни прижала меня к себе. Я ей поверила. Дома было тихо, пусто и холодно. 

Потом холодно и пусто будет всегда, а вот тихо очень редко. Только когда эта женщина будет трезвой, или, когда она не приходила домой по два три дня. Я училась быть одной. Сделав уроки, садилась за машинку и шила. Звук строчек глушил тоску по родному человеку и мне становилось легче. С тех пор швейная машинка мое второе я.

В тринадцать лет меня изнасиловал собутыльник этой женщины. Дядя Боря жил от нас недалеко и часто приходил в наш дом. Однажды, в пьяном угаре, он просто и грязно надругался надо мной. Я кричала, кусалась, царапалась. А он от того, что я сопротивлялась, трезвея зверел. Когда все закончилось, он расплакался, ползал на коленях, говорил, что я учусь в одном классе с его племянницей. Еще говорил, что теперь никому не даст меня в обиду. Тыкал пальцем в пьяное тело собутыльницы и обещал держать ее в узде.Обещание сдержал. Раз в месяц насиловал меня.

Грудь молодой женщины медленно поднималась вверх, набирая силы для глубоко вздоха. Затем она выдохнула.

- Прекратила все это я сама. В тот день этот дядя Боря предупредил, что ближе к вечеру заглянет «в гости». Я пошла заявлять на него в поссовет. Там уже никого не было, рабочий день закончился. И только уборщица тетя Валя, смешная, одинокая и бездетная, выслушала меня. В общем, назавтра мы с ней забрали мою одежду и швейную машинку. Больше я не переступала порог этого дома. Тетя Валя подняла скандал. Все делали вид что были не в курсе как я живу, собирали советы, что-то решали. Мне было стыдно, который раз рассказывать о себе. Через три дня я свалилась в горячке. Очнулась в больнице. Через две недели меня забрали в интернат.

Марина вышла из купе. Не было ее минут десять. В это время Нина Дмитриевна в оцепенении смотрела в темное окно поезда. Колеса своим перестуком нещадно терзали память, которая трудом и кровью, казалось бы, избавилась о страшном: «Это-она-это-она-это-она...»

Нина Дмитриевна не была учителем в этом классе. Ей приходилось в их классе иногда заменять свою коллегу. Детство маленьких заложников алкоголизма родителей было ужасным в своей обыденности. Тогда это не порицалось, а принималось за слабость и неспособность справится с общей бедой.

Вернувшаяся Марина застала Нину Дмитриевну в слезах.

- Маруся, я не узнала тебя. Я лет двадцать ничего не слышала о тебе.

- Я вас тоже вначале не признала. Хотя сейчас вижу, вы не очень-то и изменились.

Обе не знали, как дальше вести себя. Старшая решила за двоих.

- Маруся, расскажи, как ты сейчас живешь? У тебя же все хорошо? Девочка ты была сильной, уверенной. Я знала о твоем увлечении шитьем. Иногда ты меня удивляла необычными деталями в одежде.

Говорила торопливо и смотрела просительно. 

Марина улыбнулась ей скорее вежливо, чем искренне. А быть может так показалось.

-Я зря боялась интерната. Там жили мальчишки девчонки со схожими историями. Мне это было неинтересно. Поэтому на второй день я нашла свою отдушину в кастелянной, зайдя туда на звук швейной машинки. Сразу после учебы я садилась за шитье. Переделывала рубашки мальчишкам, подшивала, расшивала, подгоняла по фигуре. Ко мне потянулись девчонки, мальчишки не трогали. Воспитатели стали обращаться ко мне с просьбами, или даже за советами. Уже через год меня называли «наша Шанель». Мне было комфортно в интернате.

С каждым словом Нина Дмитриевна испытывал облегчение. На заплаканном лице учительницы появилась улыбка. Она не сводила глаза со своей ученицы Маруси, и в такт каждому ее слову кивала головой. В памяти Марины всплыла эта привычка. Так когда-то Нина Дмитриевна поощряла за верные ответы. В маленьком пространстве купе от одной к другой порхала память. Обеим стало теплее.

- После училища я вышла замуж за нашего интернатского. Зовут его Константин. Он автомеханик. У меня свое дело – маленькое ателье. Детей мы иметь не хотим. Костю нашли на вокзале на окне общественного туалета. Меня родила алкоголичка от такого же, как и она сама. Так что пусть на нас все и закончится.

Учительница слушала свою бывшую ученицу и не могла понять себя. Поддерживает ли она молодых в их решении, или нет. Той ли мерой они оценивают свою жизнь или ошибаются? Чем можно возразить им? И стоит ли?

- Нина Дмитриевна, я хочу перед вами покаяться. Это ведь я тогда украла у вас со стола папку с выкройками. Поверьте, это было моим первым и последним воровством. Она у меня до сих пор хранится. Хотите я вам ее верну?

- Девочка моя, не надо возвращать. Я догадывалась обо всем. Давай будем считать, что я тебе ее тогда подарила.

Марина улыбнулась сквозь слезы. «Ну вот и тебе стало полегче» - подумала учительница.

- Маруся, а все-таки тебя тянет на родину, да?

- Хоть меняй имя свое, хоть не меняй, от прошлого спасения нет. Его надо принять и простить, чтобы дальше жить. Я побывала на могиле моей бабушки Маруси. Нашла и Антипина Бориса. Живой. Я думала, что его уже и нету. Сидит такой дедушка на скамейке. Грязный, слепой на один глаз. Меня, конечно же, не узнал. Я ему ничего не сказала, спросила только про его подружку, меня родившую. Рассказал про отару где она живет, как туда добраться. Поехала к ней. Она была трезвой. Постарела, конечно, но все такая же равнодушная и пустая. Я думаю, что у меня получилось их простить, потому что мне их стало жалко. Если б вы только знали, как я устала от их присутствия в моей жизни. Это мне один священник посоветовал съездить и простить. Я думаю, что у меня это получилось.

Марина плакала, комкая в руках платочек.

- Поплачь, Маруся, поплачь. Смой слезами всю грязь прошлого, и станет легче. По себе знаю. Простила и молодец. И это правильно. Так и надо.

 Что-то еще говорила и говорила учительница Марусе. И тоже плакала вместе с ней, и прощения за что-то просила. Потом они просто сидели и молчали, прижавшись друг к другу. И каждый думал о своем. Подъезжали к Марининой станции уже ближе к полночи. Напоследок обменялись адресами и телефонами. Хотя обе знали, что ни звонить, ни писать не будут.

 Прощались в тамбуре, стесняясь друг друга. Напоследок Нина Дмитриевна все-таки сказала:

- Маруся, а может передумаете с ребеночком-то. Ведь на целую четверть ты состоишь из бабушки своей. Подумай, деточка.

 Марусю встречал муж, радостный и растерянный одновременно. Конечно же он услышал просьбу учительницы. Они смотрели на Нину Дмитриевну одним взглядом, в котором читалось «Мы подумаем».

Поезд, подаривший им эту встречу, спешил ее завершить. Если бы Нина Дмитриевна не выплакала слезы с Марусей, то, оставшись одна в купе, задохнулась бы от своих воспоминаний о проклятых девяностых, о своей единственной дочери-красавице, которая сгинула там в наркотическом аду, оставив ей маленькую внучку, отца которой она не знает. 

ЗАМУЖ

- Доча, спишь?

Катерина не подала виду, что не спит.

- А, ну и ладно... спи-спи.

 Катя ловила такой знакомый и любимый с детства запах отца. Мама ее предупредила, что отец перед свадьбой хочет сказать ей что-то очень важное.И вот он крутится уже три дня перед ней и никак не осмелится. Завтра свадьба, да и время уже позднее. У невесты и так легкий озноб перед предстоящим событием. А тут еще отец с важным сообщением.

 Что ему не спится, не сидится, не дышится. Как будто в первый раз. Двух старших дочерей одну за другой отдал, и даже бровью не повел.

Алексей о своем страдает. Жена Вера вся в заботах о дочкиной свадьбе, даже и не думает ему помочь. «Блажь все это. Напридумывал себе не пойми что. И даже не думай ничего говорить. Ничего не было, и все». - и помчалась по делам. Катюшка вся от счастья светится. Ласточкой летает. Ей на работе неделю отпуска дали перед свадьбой. Вот она своим присутствием все пространство вокруг него и заполонила. Куда не пойдет, везде на нее натыкается. То поет она, то смеется, то возле зеркала крутится. А то вдруг глаза сильно-сильно зажмурит, к отцу прижмется и не шелохнется, и он дышать перестает.

Одно спасение от дочкиного ликования, в мастерских у станков прятаться. Только какая это работа. То одну деталь запорет, то другую. Ладно, хоть мужики не спрашивали что с ним. Все знают: Михалыч свою любимицу замуж отдает.

Прислушался к дыханию дочки. «Спит моя кровинушка и не знает, что ей завтра предстоит» - комом слова застряли. Тихо хотел этот ком проглотить, да швыркнул невзначай. Получилось звучно.

Катюшка едва сдержалась, чтобы не засмеяться. Глаз чуть-чуть приоткрыла на отца посмотреть. Стоит он на коленях перед ее кроватью, и дышать боится. Так жалко его стало, тихонько по огромной ладони погладила.

- Пап, ну ты чего?

Вздохнул. Может и права жена, блажь все это. Но слова, помимо его воли, уже заготовленным текстом приобрели самостоятельность.

- Доча,мы с мамкой за пять лет с основной задачей справились. Еще когда с Веруней встречались-женихались, задумаличто детей у нас будет трое. А кто именно, не обсуждали. Решили так: трое, и неважно кто. В душе-то я, конечно, сына очень хотел. Поэтому, послеНадюшки и Любушки, перерыв сделали, чтоб уж наверняка.Верочка тобой тяжело ходила, я прямо весь извелся. Токсикоз мучил, отеки на ногах и сама как-то даже подурнела. Эта беременность совсем на предыдущие небыла похожей. Вот мыи решили – сын будет. Одна только бабка твоя, как накаркала: «Вера всю свою красоту девке передала. Вот увидите».

Стоял я, доча, под окнами больницы и как приговора ждал. Страшно за мамку твою было, все-таки маленькая она у нас, хрупкая. Ты вся в нее. Тут окно открывается и: «Алексей, у тебя девочка. Такая красивая!» Наскоро сказала акушерка и форточку захлопнула. Понимаешь, доча, она сказала не у вас, а «у тебя».

 Пока говорил, вспотел весь. С колен на пол сел. Так вроде, получше стало.

- Мы тебя обмывали всей бригадой. Мужики меня поддерживали: «Ничего, Лёха, были бы девки – парни набегут». СменщикмойЕгорыч как сказку: «Три девицы под окном...», аВанька забулдыжник, испоганил все: «Лежали пьяны вечерком...»

Память на миг высветила выкатившиеся глаза и пену у рта обидчика.

Михалыча передернуло.

- Да не бил я его, доча. Так за грудки схватил, да потряс малость, а он возьми да и посиней. Пятнадцать суток дали. С тех пор, Катенок, я ни-ни...Грамма не выпил.

- Пап, а ты что сказать-то хотел?

Все- таки трусливо, это мужское племя, до исповедей и правды.

- Доча, года через два Ванька помер. Что-то все-таки я повредил ему в горле.

Выдохнул и еще раз испариной покрылся. Помолчала чуток любимица его, да и обыденно так выдала:

- Папка, а зачем ты мне все это рассказал?

- Виноват я, Катюшка, перед тобой сильно.

- В чем?!

- Так ведь сам день твоего рождения испоганил водкой этой проклятой, да и то, что с дураком связался.

Руки тряслись мелкой дрожью, сам мокрый был.

- Папка, а я-то тут причем? Ну, умер там когда-то, какой-то дядька от пьянки.

Все уже забыли и про него и про твои пятнадцать суток.

С глаз как пелена медленно так сползла. Дыхание выровнялось, да и сердце из плеча, куда минуту назад родником било, на место встало.

- Да и правда твоя, доченька. Ты тут не причем. Так, что-то втемяшил себе в голову, что и самому не разобраться. Ты прости меня, что я тут тебе наговорил. Пойду я. Ты спи, солнышко. Завтра уж другую фамилию возьмешь, да всю жизнь носить будешь.

Погладил свое сокровище по голове, поднялся с колен и бесшумно вышел на улицу. Глотая прохладу, благодарил Бога, что не позволил сказать чего собирался. Это его грех и ему нести до конца дней своих. А доченька пусть живет в счастливом неведении и дальше.

Сережку-то, Ванькиного сына другой вырастил, да и фамилию ему свою дал. Так что Катюша его завтра Загорской станет.