«Всю жизнь он вглядывался в прошлое, чтобы будущее стало другим». 95 лет со дня рождения Гюнтера Грасса

Родился в немецком Данциге (ныне – Гданьск, Польша), в семье немца и польки. Отец занимался торговлей.

Во время Второй мировой войны служил в немецкой армии, находился в американском плену с 1944 по 1946 год.

После освобождения работал в Германии в сельском хозяйстве и на шахтах.

С 1947 по 1948 обучался профессии каменотёса в Дюссельдорфе. Учился скульптуре и живописи в Академии искусств в Дюссельдорфе. С 1953 по 1956 продолжил обучение в Высшей школе изобразительных искусств в Берлине.

В 1955 году Грасс стал участником «Группы-47», объединения писателей-нонкомформистов, целью которого было возрождение немецкого языка.

Начал публиковать стихи в 1956 (сборник «Преимущества гончих кур»). Через год в театре была поставлена его первая пьеса. Как поэт и автор «абсурдных» пьес, получил известность.

Сатирический роман Г. Грасса «Жестяной барабан», пародия на традиционный «роман воспитания» вышел в 1959 году. О жизни Германии первой половины XX века в нём рассказывает психически нездоровый карлик Оскар Мацерат. Мальчик отказывается расти в знак протеста против перемен, происходящих в обществе.

Роман имел огромный успех и сыграл важную роль в воссоздании немецкой литературы, вернул послевоенную Германию в мировую литературу.

В 1956 году Грасс переехал во Францию, в Париже был скульптором, графиком, зарабатывал и как писатель. Вернулся в Германию в 1960.

«Данцигская трилогия» – это три романа Грасса: «Жестяной барабан», «Кошка и мышь» (1961) и «Собачьи годы» (1963). Романы разные по содержанию и духу, но связаны общим местом действия и темой.

В романе «Собачьи годы» идёт речь о нацизме, Второй мировой войне и первых послевоенных годах Западной Германии.

«Кошка и мышь» – трагическое повествование о поколении, пострадавшем от нацистской идеологии. В центре – история юного Иохима Малке, живущего в Данциге в годы Второй мировой войны.

Особенность романов Грасса – разоблачительная интонация, резкое обличение немецкой идеологии и истории страны. Критики не приняли излишнюю, на их взгляд, гротесковость, пародийная манера придаёт двусмысленность повествованию Грасса.

В 60-е годы Г. Грасс поддерживает социал-демократическую партию Германии, пишет эссе о родной стране, свободной от тоталитаризма и политических фанатиков.

В романе «Под местным наркозом» (1969) речь идёт о молодёжных протестах в Западной Германии 1960-х годов, о том, как их восприняло старшее поколение. Роману предшествовала пьеса «Перед тем» (1968).

У Г. Грасса было четверо сыновей. Для них отец пишет книгу «Из дневника улитки» (1972) отчитывается за своё участие в политической борьбе.

В романах «Камбала» (1977) и «Крыса» (1986) действие вновь происходит в Данциге. В романах «Рождаемся из головы, или Немцы вымирают» (1980) и «Крыса» автор предполагает наступление атомного апокалипсиса.

Повесть «Встреча в Тельгте» (1979) – о крупнейших немецких поэтах эпохи барокко – А. Гриффиусе, Ф. Логау, Г.К. Гриммельсгаузене и других.

Барочная стилистика близка Грассу, часто прибегающему к гротеску.

Возражал против воссоединения Германии (ФРГ и ГДР). Грасс считал, что таким образом ГДР оказывается в зависимом положении. А объединённая Германия может вновь превратиться в воинственную державу. Роман «Широкое поле», написанный в годы падения коммунизма и разрушения Берлинской стены (1989), вышел в Восточной Германии и подвергся серьёзной критике.

Книга Грасса «Мой век» (1999) – авторская оценка XX веку, год за годом.

Отмечен Нобелевской академией в 1999 году – с формулировкой «За умение ярко и неподражаемо изобразить позабытое лицо истории». Лауреат ряда премий и наград, в том числе Международной Букеровской премии (2005).

В 2005 году Грасс основал литературный кружок – «Любекские литературные встречи».

В 2006 году вышел автобиографический роман Грасса «Луковица памяти». За ним последовали «Фотокамера» (2008) и «Слова Гримм» (о братьях-сказочниках Гримм, 2010).

Роман «Луковица памяти» обнародовал факт службы Г. Грасса в нацистской армии. Сам автор объяснял, что это вышло не по сознательному выбору, а, скорее, случайно.

Разразился скандал. Нобелевский комитет был готов лишить Грасса Премии. Однако от этого решения затем отказались.

«Но в моей книге тема попадания в СС не самая главная, – объяснил Грасс в одном из интервью. – Главное – это мучающие меня вопросы о моей тогдашней наивности. Как и почему я на голубом глазу верил этой идеологии и шел за ней? Почему у меня не возникало вопросов, когда мой польский дядя после штурма польского почтамта в 1939 году в Данциге был расстрелян? Почему я ни о чем не спрашивал, когда исчез мой учитель латыни, высказавший сомнение в конечной победе?».

Грасс сам выступал иллюстратором своих книг, создавал для них обложки.

В 1979 году роман «Жестяной барабан» был экранизирован режиссёром Фолькером Шлёндорфом. Фильм получил премию «Оскар» и «Золотую пальмовую ветвь» Каннского фестиваля.

До самого конца Г. Грасс занимал активную гражданскую позицию, открыто высказывал своё мнение о происходящем в европейской и мировой политике.

«Всю жизнь он вглядывался в прошлое, чтобы будущее стало другим, – написал о Гюнтере Грассе историк и журналист Андрей Сидорчик, – И его «Жестяной барабан» по-прежнему стучит, будя тех, кто безмятежно спит, не видя подступающей беды».

Гюнтер Грасс, «Жестяной барабан»

роман, фрагмент, начало

Действующие лица и события в книге выдуманы автором. Любое сходство с живыми либо умершими людьми является чисто случайным.

КНИГА ПЕРВАЯ

ПРОСТОРНАЯ ЮБКА

Не скрою: я пациент специального лечебного учреждения, мой санитар следит за мной, он почти не спускает с меня глаз, ибо в двери есть смотровое отверстие, а глаз моего санитара он того карего цвета, который не способен видеть насквозь голубоглазого меня. И следовательно, мой санитар никак не может быть моим врагом. Я даже полюбил его, этого соглядатая за дверью, и, едва он переступает порог моей комнаты, рассказываю ему всякие эпизоды из своей жизни, чтобы он узнал меня поближе, несмотря на помеху в виде смотрового глазка. Добряк, судя по всему, ценит мои рассказы, ибо стоит мне сочинить для него очередную побасенку, как он, желая выразить свою признательность, демонстрирует мне очередной, новейший образец своего рукоделия. Оставим в стороне вопрос, можно назвать его художником или нет, хотя не исключено, что выставка его творений стяжала бы одобрительные отклики в прессе и даже привлекла бы несколько покупателей. Он вывязывает из обыкновенной бечевки, которую подбирает и затем распутывает в палатах у своих пациентов, когда тех покинут посетители, многоузловых чудищ, затем обмакивает их в гипс, дает высохнуть и накалывает на вязальные спицы, укрепленные на деревянных брусочках. Порой он носится с мыслью делать свои творения цветными, но я его отговариваю. Я указываю на мою крытую белым лаком металлическую кровать и прошу его мысленно представить себе это совершенство в размалеванном виде. Тогда он в ужасе всплескивает над головой своими санитарскими руками, пытается одновременно выразить на своем несколько неподвижном лице все мыслимые формы ужаса и отрекается от своих многоцветных планов. Итак, моя казенная, металлическая, крытая белым лаком кровать служит образцом. Для меня она даже нечто большее: моя кровать – это наконец-то достигнутая цель, мое утешение, она могла бы стать моей верой, дозволь начальство моего заведения предпринять некоторые усовершенствования: я бы сделал повыше решетку кровати, чтоб никто не подходил ко мне слишком близко. Один раз в неделю день посещений разрывает мою переплетенную белыми металлическими прутьями тишину. Тогда приходят они, те, кто желает меня спасти, те, кому доставляет удовольствие любить меня, те, кто ценит, уважает и хотел бы поближе узнать во мне самих себя. До чего ж они слепы, неврастеничны, невоспитанны. Они царапают маникюрными ножницами по белому лаку моей решетки, они рисуют ручками и синим карандашом продолговатых непристойных человечков. Мой адвокат, взрывая комнату громогласным «привет!», всякий раз напяливает свою нейлоновую шляпу на левый столбик в изножье кровати. И ровно на столько, сколько продолжается его визит, – а адвокаты могут говорить долго, – он подобным актом насилия лишает меня равновесия и бодрости духа. После того как посетители разложили свои гостинцы на белой, крытой клеенкой тумбочке под акварелью с анемонами, после того как им удалось поведать мне о своих текущих либо планируемых идеях по спасению и убедить меня, кого они без устали рвутся спасать, в высоком уровне своей любви к ближнему, их снова начинает тешить собственное бытие, и они прощаются со мной. Затем приходит санитар проветрить и собрать бечевку от пакетов с гостинцами. Нередко у него еще остается время, чтобы, присев после этого на мою кровать и распутывая бечевку, распространять вокруг себя тишину до тех пор, пока я не начинаю называть тишину именем Бруно, а Бруно тишиной. Бруно Мюнстерберг я имею в виду своего санитара -на мои деньги купил мне пятьсот листов писчей бумаги. Бруно, неженатый, бездетный и родом из Зауэрланда, готов, если запасов не хватит, снова наведаться в маленькую лавчонку писчебумажных товаров, где торгуют также и детскими игрушками, дабы обеспечить меня необходимой, нелинованной площадью для моей, будем надеяться, надежной памяти. Никоим образом не мог бы я попросить об этой услуге своих визитеров, скажем адвоката или Клеппа. Хлопотливая, прописанная мне любовь наверняка не позволила бы моим друзьям приносить с собой нечто столь опасное, как бывает опасна чистая бумага, и предоставлять ее в распоряжение моему непрерывно извергающему слова духу. Когда я сказал Бруно: «Ах, Бруно, не купишь ли ты мне пятьсот листов невинной бумаги?», тот возвел глаза к потолку и, воздев в том же направлении указательный палец, что невольно устремляло мысли к небесам, ответил: «Вы подразумеваете белую бумагу, господин Оскар?».

Я остался при своем словечке «невинная» и попросил Бруно употребить в лавочке именно его. Вернувшись ближе к вечеру с пачкой, он предстал передо мой как Бруно, обуреваемый мыслями. Многократно и подолгу задерживал он взгляд на потолке, откуда черпал все свои откровения, и немного спустя высказался: «Вы порекомендовали мне должное слово. Я попросил у них невинной бумаги, и продавщица сперва залилась краской и лишь потом выполнила мою просьбу». Опасаясь затяжной беседы о продавщицах писчебумажных лавок, я раскаялся, что назвал бумагу невинной, а потому молчал, дожидаясь, когда Бруно выйдет из комнаты, и лишь после этого вскрыл упаковку, содержащую пятьсот листов бумаги. Я не стал слишком долго держать и взвешивать на руке упругую, неподатливую пачку. Я отсчитал десять листов, запрятал в тумбочку остальные, авторучку я обнаружил в ящике рядом с альбомом фотографий; ручка заправлена, недостатка в чернилах быть не должно, как же мне начать? При желании рассказ можно начать с середины и, отважно двигаясь вперед либо назад, сбивать всех с толку. Можно работать под модерниста, отвергнуть все времена и расстояния, дабы потом возвестить самому или передоверить это другим, что наконец-то только что удалось разрешить проблему пространства и времени. Еще можно в первых же строках заявить, что в наши дни вообще нельзя написать роман, после чего, так сказать, у себя же за спиной сотворить лихой триллер, чтобы в результате предстать перед миром как единственно мыслимый сегодня романист. Я выслушивал также слова о том, что это звучит хорошо, что это звучит скромно, когда ты для начала заявляешь: нет больше романных героев, потому что нет больше индивидуальностей, потому что индивидуальность безвозвратно утрачена, потому что человек одинок, каждый человек равно одинок, не имеет права на индивидуальное одиночество и входит в безымянную и лишенную героизма одинокую толпу. Так оно, пожалуй, и есть и имеет свой резон. Но что касается меня, Оскара, и моего санитара Бруно, я бы хотел заявить: мы с ним оба герои, герои совершенно различные, он – за смотровым глазком, я – перед глазком; и даже когда он открывает мою дверь, мы оба, при всей нашей дружбе и одиночестве, отнюдь не пре вращаемся в безымянную, лишенную героизма толпу. Я начинаю задолго до себя, поскольку никто не смеет описывать свою жизнь, если он не обладает достаточным терпением, чтобы, перед тем как наметить вехи собственного бытия, не упомянуть, на худой конец, хоть половину своих дедов и бабок. Позвольте же мне всем вам, мои друзья и мои еженедельные посетители, принужденным вести запутанную жизнь за стенами моего специализированного лечебного учреждения, всем вам, даже и не подозревающим о моих запасах писчей бумаги, представить бабку Оскара с материнской стороны.

Моя бабка Анна Бронски сидела на исходе октябрьского дня в своих юбках на краю картофельного поля. До обеда можно было наблюдать, как бабка умело сгребает вялую ботву в аккуратные бурты, к обеду она съела подслащенный сиропом кусок хлеба с жиром, затем последний раз промотыжила поле и, наконец, осела в своих юбках между двух почти доверху наполненных корзин. Рядом с подметками ее сапог, что стояли торчком, устремясь носками друг к другу, тлел костерок из ботвы, порой астматически оживая и старательно рассылая дым понизу над едва заметным уклоном земной коры. Год на дворе был девяносто девятый, а сидела бабка в самом сердце Кашубской земли, неподалеку от Биссау, до еще того ближе к кирпичному заводу перед Рамкау, за Фиреком, где шоссе между Диршау и Картхаусом вело на Брентау; сидела спиной к черному лесу Гольдкруг и обугленной на конце ореховой хворостиной заталкивала картофелины под горячую золу.

Если я только что с особым нажимом помянул юбки моей бабушки, если я, будем надеяться, вполне отчетливо сказал: «Она сидела в своих юбках», да и главу назвал «Просторная юбка», значит, мне известно, чем я обязан этой части одежды. Бабка моя носила не одну юбку, а целых четыре, одну поверх другой. Причем она не то чтобы носила одну верхнюю и три нижних юбки, нет, она носила четыре так называемых верхних, каждая юбка несла на себе следующую, сама же бабка носила юбки по определенной системе, согласно которой их последовательность изо дня в день менялась. То, что вчера помещалось на самом верху, сегодня занимало место непосредственно под этим верхом, вторая юбка оказывалась третьей, то, что вчера было третьей юбкой, сегодня прилегало непосредственно к телу, а юбка, вчера самая близкая к телу, сегодня выставляла на свет свой узор, вернее, отсутствие такового: все юбки моей бабушки Анны Бронски предпочитали один и тот же картофельный цвет, не иначе этот цвет был ей к лицу. Помимо такого отношения к цвету юбки моей бабушки отличал непомерный расход ткани. Они с размахом круглились, они топорщились, когда задувал ветер, сникали, когда ветер отступал, трепетали, когда он уносился прочь, и все четыре летели перед моей бабкой, когда ветер дул ей в спину. А усевшись, она группировала все четыре вокруг себя. Помимо четырех постоянно раздутых, обвисших, падающих складками либо пустых, стоящих колом возле ее кровати, бабка имела еще и пятую юбку. Эта пятая решительно ничем не отличалась от прочих четырех картофельного цвета. К тому же пятой юбкой не всегда была одна и та же пятая юбка. Подобно своим собратьям – ибо юбки наделены мужским характером, – она тоже подвергалась замене, входила в число четырех надеванных и, подобно всем остальным, когда наставал ее черед, то есть каждую пятую пятницу, шла прямиком в корыто, по субботам висела на веревке за кухонным окном, а потом ложилась на гладильную доску. Когда моя бабка после такой приборочно-пирогово-стирально-гладильной субботы, после дойки и кормления коровы целиком погружалась в лохань, сообщала что-то мыльному раствору, потом давала воде снова опасть, чтобы в цветастой простыне сесть на край постели, перед ней на полу пластались четыре надеванные юбки и одна свежевыстиранная. Бабка подпирала указательным пальцем правой руки нижнее веко правого глаза, ничьих советов не слушала, даже своего брата Винцента и то нет, а потому быстро принимала решение. Стоя босиком, она пальцами ноги отталкивала в сторону ту юбку, которая больше других утратила блеск набивной картофельной краски, а освободившееся таким образом место занимала свежевыстиранная. Во славу Иисуса, о котором у бабки были вполне четкие представления, воскресным утром для похода в церковь в Рамкау бабка обновляла измененную последовательность юбок. А где же бабка носила стираную юбку? Она была женщина не только опрятная, она была женщина тщеславная, а потому и выставляла лучшую юбку на показ, да еще по солнышку, да при хорошей погоде! Но у костерка, где пеклась картошка, бабка моя сидела после обеда в понедельник. Воскресная юбка в понедельник стала ей на один слой ближе, а та, что в воскресенье согревалась теплом ее кожи, в понедельник с самым понедельничным видом тускло облекала ее бедра. Бабка насвистывала, не имея в виду какую-нибудь песню, и одновременно выгребала из золы ореховой хворостиной первую испекшуюся картофелину. Картофелину бабка положила подальше, возле тлеющей ботвы, чтобы ветер мог овеять и остудить ее. Затем острый сук наколол подгорелый, с лопнувшей корочкой клубень и поднес его ко рту, и рот теперь перестал свистеть, а вместо того начал сдувать золу и землю с зажатой между пересохшими, треснувшими губами кожуры, при этом бабушка прикрыла глаза. Потом же, решив, что сдула сколько надо, она открыла сперва один, потом другой глаз, куснула хотя и редкими, но в остальном безупречными резцами, снова раздвинула зубы, держа половинку слишком горячей картофелины, мучнистой и курящейся паром, в распахнутом рту и глядя округленными глазами поверх раздутых, выдыхающих дым и окружающий воздух ноздрей, на поле до близкого горизонта с рассекающими его телеграфными столбами и на верхнюю треть трубы кирпичного завода. Между телеграфных столбов что-то двигалось. Бабушка закрыла рот, поджала губы, прищурила глаза и пожевала картофелину. Что-то двигалось между телеграфных столбов. Что-то там прыгало. Трое мужчин скакали между телеграфных столбов, трое летели к трубе, потом обежали ее спереди, а один, с виду короткий и широкий, повернул, разбежался по новой и перемахнул через штабеля кирпичей, а двое других, тощие и длинные, не без труда, но тоже перемахнули через кирпичи и опять припустили между столбов, а широкий и короткий петлял, как заяц, и явно спешил больше, чем тощие и длинные, чем те прыгуны, а тем двум пришлось снова броситься к трубе, потому что короткий уже перемахнул через нее, когда те на расстоянии в два прыжка от него еще только разбегались и вдруг исчезли, махнув рукой, так это все выглядело со стороны, да и короткий на середине прыжка рухнул с трубы за горизонт. Там они все и остались, сделали перерыв, или, может быть, переоделись, или начали ровнять свежие кирпичи, получая за это жалованье. Когда же моя бабка, решив воспользоваться перерывом, хотела наколоть вторую картофелину, она промахнулась.