«Возможно, он к нам ещё вернётся...» Творческая судьба Бориса Пильняка

«Возможно, он к нам ещё вернётся...» Творческая судьба Бориса Пильняка

100 лет назад Борис Пильняк был одним из главных авторов и самым читаемым писателем России. Сегодня его книги не издают, его произведения не проходят в школе. Литературный критик Иван Родионов рассуждает о причинах такого забвения.

11 октября (29 сентября по старому стилю) 1894 года родился Борис Пильняк. Недавно тихо и незаметно прошёл его очередной день рождения.

Сейчас в это сложно поверить, но именно он был одним из главных авторов в нашей литературоцентричной, богатой на громкие писательские имена стране. Причём довольно длительное время – с момента революции и до середины тридцатых годов. И самым читаемым в России писателем в двадцатые годы. О нём, как о лидере советской литературы, писали Троцкий и Горький, он был руководителем Всероссийского Союза писателей, встречался с Драйзером и Бернардом Шоу, а его «Повесть непогашенной луны» обсуждала вся страна.

А сейчас произведений Пильняка не сыскать ни в школьной программе, ни в книжных магазинах. Но обо всём по порядку.

Борис Андреевич Вогау (он был из семьи поволжских немцев-колонистов, Пильняк – псевдоним) словно торопился жить, схватывая всё на лету. Он сам вспоминал, как ребёнком выдумывал различные увлекательные истории и рассказывал их друзьям – фантазия била через край. В девять лет Пильняк уже писал стихи, а в пятнадцать – впервые опубликовал их. Дебют Пильняка как прозаика произойдёт в девятнадцать – его рассказы, составившие впоследствии книгу «С последним пароходом», печатаются в журналах и альманахах.

Сам Пильняк считал эту книгу слабой, но в ней уже видны его «родовые» писательские черты – импрессионизм, внешняя бессюжетность, бешеный темп повествования, нарочитая «сочная» физиология и пресловутый «орнаментализм», за который ему при жизни постоянно доставалось.

Юрий Тынянов писал несколько насмешливо: «Разорвите главы, перетасуйте, вычеркните знаки препинания, оставьте как можно меньше людей...и по этому кухонному рецепту получите Пильняка». Отчасти это высказывание справедливо, но верно и другое – Пильняку удалось найти собственный узнаваемый стиль, к тому же, во многом созвучный с духом революции – стремительным и ломаным. В двадцатые появилась даже «пильняковщина» - явление, обсуждаемое критиками: у писателя было много последователей.

Борис Пильняк ворвался в молодую советскую литературу со сборником «Быльё» (1920), а широкую известность ему принёс роман «Голый год» - первый большой русский роман о революции и в то же время очень авангардная книга.

Калейдоскоп мало связанных между собой эпизодов, разные точки зрения на одно и то же событие, отсутствие главного героя, – стихия «Голого года» безудержна. Роман наполнен звукописью, звукоподражаниями, меняются шрифты, появляется курсив... Революция ломала Традицию, и если новый поэтический язык ей дали «Двенадцать» Блока и футуристы, то в роли первопроходца в молодой советской прозе выступил именно Пильняк:

«И теперешняя песня в метели:

- Метель. Сосны. Поляна. Страхи.

- Шоояя, шо-ояя, шооояяя...

- Гвииуу, гаауу, гвиииуууу, гааауу.

И:

- Гла-вбумм!!

- Гла-вбумм!»

Или:

«Горят камни. В Кремле пустыня. Иные дни. Сон наяву. – В заполдни придёт со службы из Отдела Народной Охраны Оленька Куну, будет распевать романсы, а жёлтыми сумерками пойдёт с подружками в кинематограф «Венеция».

Бьют куранты:

- Дон! Дон! Дон!

- ЗдЪсь продаются пЪмадоры».

Корни творчества Пильняка традиционно выводят из сказовой манеры Лескова, из Ремизова - здесь помог сам Пильняк, снабдивший свою повесть «Третья столица» предисловием: «Эту мою повесть, отнюдь не реалистическую, я посвящаю Алексею Михайловичу Ремизову, мастеру, у которого я был подмастерьем». Но чаще в качестве «предтечи» Пильняка упоминают Андрея Белого, называя Пильняка то последователем, то подражателем и «бледной копией» автора «Петербурга» - в зависимости от отношения к нашему герою. Во многом это верно.

Писатель Павел Крусанов в статье 2012 года «Штольц – в жизнь», посвященной Борису Пильняку, ставит подобную преемственность под сомнение. Слишком разными были эти авторы, пишет он, – изломанный дворянин Белый и деловитый энергичный Пильняк. И это - тоже правда.

Традиционная русская реалистическая проза разрушалась в начале двадцатого века стремительно. В нижней предреволюционной точке этого падения-разрушения и находится проза Андрея Белого – бессюжетная, сновидческая, несколько безумная. Недаром Набоков назвал Белого предшественником Джойса, а его «Петербург» - одним из четырёх главных романов двадцатого века.

Достигнув нижней точки падения, русская проза устремилась к новой Традиции, которая впоследствии станет тем самым «социалистическим реализмом». Этот путь – от абсолютного нуля к новой Традиции – и отражён в прозе Пильняка. Переходная проза.

Напрашивается аналогия с Маяковским. Его дореволюционные стихи и поэмы, нервные и предельно тревожные – предтеча гибели старой русской поэтики, а его послеоктябрьские вещи – шаги к зарождению нового канона. Советского.

Маяковский, кстати, поучаствовал в газетной травле Пильняка, вызванной публикацией его повести «Красное дерево» за границей. Видимо, один «яростный попутчик» чуял другого издалека и старался заговорить собственный трагический финал. Ругали тогда Пильняка и Замятина (за схожий «грех») нещадно, Замятин уехал, а наш герой остался.

Ещё один скандал был вызван публикацией книги «Повесть непогашенной луны». В 1925-м году Наркомвоенмор Фрунзе умер на операционном столе от заражения крови в результате неудачно проведённой операции. Ходили слухи, что смерть Фрунзе была организована Сталиным. «Повесть непогашенной луны» строится именно на этой версии. Атмосфера книги схожа с атмосферой романа Артура Кёстлера «Слепящая тьма»: во имя победы коммунизма и подчиняясь Партии, люди клевещут сами на себя и добровольно идут на смерть.

После ряда разгромов и выволочек Пильняк не «одумался». В 30-е он писал: «Коммунистическую литературу искусственно не создашь». На страницах газет его назвали порнографом, мелкобуржуазным пасквилянтом, предателем. При этом его продолжали активно печатать.

Борис Пильняк много путешествовал. Он побывал в Палестине, Монголии, США, Греции, на острове Шпицберген, в Японии... Он был одним из первых «японистов» в русской литературе, что позже отмечал писатель-востоковед Всеволод Овчинников. Япония, столь любимая Пильняком, вскоре аукнется ему самым трагическим образом.

Бурной была и личная жизнь писателя: он был женат трижды.

28 октября 1937 года Бориса Пильняка арестовали. Его обвинили в организации террористического заговора писателей (!), а также в шпионаже в пользу Японии.

Борис Пильняк был расстрелян 21 апреля 1938 года на полигоне «Коммунарка». Реабилитирован в 1956-м.

Анна Ахматова напишет стихотворение, посвященное Борису Пильняку. Там есть такие строки:

И по тропинке я к тебе иду,
И ты смеёшься беззаботным смехом,
Но хвойный лес и камыши в пруду
Ответствуют каким-то странным эхом...
О, если этим мёртвого бужу,
Прости меня, я не могу иначе:
Я о тебе, как о своём, тужу,
И каждому завидую, кто плачет...

После расстрела до реабилитации Пильняка не переиздавали, а изданные книги изымались из библиотек. Посмертная трагедия Пильняка-писателя в том, что, когда стало можно и в позднем Союзе стали массово печатать «запрещенных» писателей, его творчество затерялось на фоне вновь открывшихся читателю Платонова, Булгакова, Цветаевой и других. Закономерно ли это? Во многом, да. При всём своём модернизме Пильняк во многом – писатель именно советский, а к литературным вершинам его вознесла революция, как метко заметил ещё Троцкий. Значит ли это, что Борис Пильняк – плохой писатель? Нет. Русская литература столь богата, что не каждому большому писателю воздаётся должное – что при жизни, что после смерти.

По меткому замечанию того же Павла Крусанова, Борис Пильняк во многом типологически напоминает гончаровского Штольца. Да, он действительно был из тех, кто «и жить торопится, и чувствовать спешит». Обогнал он своё время или просто убежал куда-то не туда, – пока непонятно. Но свой след – самобытный, несколько нездешний в милой нашему сердцу Обломовке – оставил.

И, возможно, он ещё к нам вернётся. А то мы его и рассмотреть-то как следует не успели.