Целостность разрушенного мира Саши Шишина. О романе Александры Николаенко «Убить Бобрыкина»

Целостность разрушенного мира Саши Шишина. О романе Александры Николаенко «Убить Бобрыкина»

Не бывает слишком много хорошего. Например, денег. Или радости. А вот стихов всё-таки бывает много. В смысле, слишком много. Их вообще нужно понемногу. Или получается пресыщение. Порционно слушать стихи и читать их – тоже.

Сборники стихов, сложенные авторами и составителями, конечно, имеют задачей представить некую целостность. Как писала Ирина Одоевцева: «Книга в идеале должна быть настолько цельной, чтобы производить впечатление одного стихотворения».

Но все равно мы читаем поэтические сборники порциями, а потом перечитываем самые любимые, отдельные строки на отдельных страницах.

А тут почти 300 страниц – в общем-то, стихов. Прозы поэта. Текста, организованного по принципу стиха.

Бывают романы, в которых главное - смаковать особый стиль и «вкусный» язык.

Но больше-то в прозе всё-таки интересует сюжет, смысл, завязка-кульминация-развязка.

История Саши Шишина – рассказ о том, как страшно и больно жить. Но жить очень хочется, отчаянно хочется. Жить и любить.

Постоянный страх, внешняя забитость героя – мальчика, юноши, взрослого мужчины, которому авторитарная, властная, всёпровсехзнающая мать так и не дала вырасти.

Постоянно и постепенно нарастающее читательское отвращение и желание наказать-поставить на место - приструнить старуху-мать. Может, она и не старуха. Просто несчастная женщина-пенсионерка, воспринимающая своего сына больших лет как нездорового, неполноценного. И он разрешает ей так думать. И так живёт Саша Шишин – больным, почти беспомощным, инвалидом.

Христианство матери - тёмное, дремучее, и религиозный фанатизм.

Тяжелейший, мучительный, избыточный быт, еда вся сплошь невкусная, перетряхивание каких-то старых тряпок, натирание поверхностей до блеска, скверные запахи, моль, тусклый свет и тяжесть-тяжесть атмосферы.

Развешивание одежды на верёвках, протянутых под потолком через всю комнату и вот это вот нащупывание вслепую дороги по дому меж этих тряпок: «Он встал и под дождём верёвок, натянутых под потолком с угла к углу, с угла к углу и перекрещенных под люстрой, пошёл по мокрым пятнам...»

На пол в обуви ступать нельзя, только на специально расстеленные газеты. Зевать, не перекрестив рта, нельзя. Нельзя скоромного в пост, а, разговевшись, тоже на сервелат надеяться не приходится: бедность.

Во всём – экономия и скупость.

Плюс дикое суеверие. Разве верующий может быть суеверным? Тем не менее, именно так чаще всего и бывает – густой и дикий замес: ««Где бирочка – изрань; запомни, Саша, наизрань надеть - себя показывать другим с израни. Снимай, снимай! Сама побью тебя подальше от греха»... «И с левой не влезай в рукав, я для чего тебе держу-то, идол, правый? Чтобы в левый лаз полез, чума? Весь день себе изгадишь, жизнь изгадишь!..»

А ещё - страшные пугалки от матери: вот, мол, сделаешь не так, как я говорю, и будет тебе – как вот той соседке или родственнице. Плохо совсем будет.

Внутренне Саша Шишин сопротивляется материнскому давлению и почти тотальному контролю с её стороны. Каждый шаг, каждое слово, каждый вздох и каждое молчание. Каждая подуманная мысль – под пристальным вниманием.

Поначалу Шишин обходится-спасается мелким обманом и мелкими шкодами. Молодец, Саша! Мелкое, маленькое читательское счастье-победа от его проделок.

«Закрылся от матери на дверь» и очутился в своём мире. Какое-то время, есть надежда, мать не будет его трогать, дёргать и уму-разуму учить.

Постепенно в его сознании поселяется мысль, которую позже он неоднократно выскажет: и мать тоже убить. Бобрыкина и мать.

Автор романа обращается со словом как поэт. Дивные поэтические строки - почти на каждой странице: «Апрельской прелью пахло от побеленной земли», «Всё страшное когда-нибудь проходит», «Усердно буквы выводил в иной наклон...», «И больно пахнет счастьем от земли»...

Весь текст А. Николаенко - вязь из слов, движение по кругу. И с каждым кругом забирается в оборот немного чего-то ещё. Постепенно, помалу раскрывается-рассказывается немудрёная история, которая некоторое время воспринимается как «любовный треугольник».

Всё вперемежку. То один церковный праздник, то – другой, тот, что на пространстве календарного года был прежде. То весна ранняя, слякотная и холодная. То – снова зима. Бывает и осень.

А знаете, какое у Александры Николаенко лето? Настоящее стихотворение, спрятанное в прозаическом тексте. Вот оно, удивительное, из письма Тани к Саше: «И лето коротко, и память коротка, и лжёт, раскрашивает то, что было чёрно-белым, в краски, вспыхивает, манит, невыносимое смягчает, сбудусь – шепчет, неведомое солнце счастья там горит... и кажется, что перепрыгнешь горизонт веревки, и уже по небу, Саша, не идёшь, летишь...»

Или – вот строка прозы: «...мы закрывали в банку запах лета, чтобы им дышать зимой».

Александра Николаенко - один из лидеров современной российской элитарной прозы. Критик Людмила Вязмитинова отмечает в её прозе виртуозное владение словом, точный выбор каждого слова, образность и метафоричность. И ритм. Складывается ощущение, что, запиши текст Николаенко иначе, и перед нами окажется свободный стих.

А по содержанию всё спутывается в клубок – из снов и даже снов во сне. Настоящее, прошлое и выдуманное.

Щемящая и долгая тоска по тому, чего не было, нет и никогда не будет. Но - есть же оно где-то, должно же быть,- ведь всё ради чего-то, во имя чего-то! И оно близко - нет, не близко, конечно. Оно - в дальних окнах, в которых по вечерам загорается свет. И, сколько ни иди, ты не дойдёшь. Окна-то дальние. В них, за ними и живёт счастье...

Счастье Саши Шишина живёт в том же доме, что и он. В том же подъезде. Всю жизнь, со школьных лет.

Он знает эти окна наизусть.

Таня. В детстве инициалы её были Т. Т. Теперь же она – Т. Б.: Татьяна Бобрыкина. Жена «Бобрыкина ненавистного, проклятого», - того самого, которого необходимо надо убить. Она, Таня – ангел, он, Бобрыкин – главный злодей. Человек, из-за которого не получается жизнь.

«Разлучник», беззлобный, в общем-то, насмешник Бобрыкин - сегодня, а издеватель - в школьные годы. Над Шишиным он злобно насмехался, извечно более сильный - над слабым и уязвимым. Интересно издеваться над тем, кто не просто слабее физически. Он – реагирует, переживает, Шишин по-настоящему унижен. Не знает Бобрыкин, кого задирает... насколько удивителен внутренний мир этого Саши Шишина, чья фамилия просится на издёвку, и можно дразнить-травить, портить одежду, колошматить и снова травить-дразнить.

В общем, так или иначе, но единственный способ для Шишина обрести счастье с любимой и единственной Таней, – убить Бобрыкина.

В многочисленных письмах к Шишину, начинающихся так: «Здравствуй, мой хороший, мой родной, любимый Саша!», Таня рассказывает о прошлом и настоящем, о красках и звуках, о цвете их – Тани и Саши Шишина – счастья. Как они взахлёб дружили - дружат в школьные годы, сколько было - есть тайн и мечт, обид и радостей, - общего мира было - есть очень много.

В одном из писем она настойчиво просит Сашу отравить Бобрыкина. А ведь он – её муж, у них – ребёнок. «Найдём клад, как давно собирались, уедем в Австралию... Только отрави Бобрыкина».

Отрави, убей, уничтожь!

Бобрыкин - ненавистный, ненавистный.

А у матери Шишина – другой объект для ненависти: «Всю жизнь изгадил тварью этой и себе, и мне». Это она – о Тане.

С фотоальбомом, где живут Сашины воспоминания, обошлась мать радикально: «На каждой фотографии, где Таня, мать ножницами – аккуратно, старательно, любовно – вырезала пустоту».

 «Любовью не прилюбишь, Саша!» - скажет мать, вдруг – ближе к концу романа - очень жалеющая, понимающая сына. Да что уж теперь, когда вся жизнь превратилась в «бумажные осколки» - порванные листки писем! Ведь сейчас Бобрыкины переезжают, и мир уходит из-под ног Шишина.

Сейчас? Переезжают?

А было ли? А есть ли?

И вот такие вдруг слова от матери Шишина, ближе к концу истории: «Прости тебя Господь, - шепнула мать. – Какой же ты дурак... Любви ему, любви... Какой тебе любви, больная голова? Какой любви? Терпеть должна любовь! Терпеть, и ждать, и веровать, и верить! Из горя – в радь. А у тебя же, идол, всё наоборот, всё наизнань! Всё врать назадь! А милосердствовать должна любовь, надеяться, и только, Саша! И больше ничего. И не завидовать, не мыслить зла. Не поднимать руки, не отбирать чужого, слышишь, слышишь?..»

Варежка в старом мультике заменяет девочке, чувствующей себя одиноко, верного и славного щенка. «Варежка» Шишина (одиночная варежка на резинке - вторая оторвалось - у него тоже есть), «моя варежка» - образ соседки Тани, наделённый, «нагруженный» всеми-всеми смыслами бытия героя. А внутренний мир его чрезвычайно богат, красив, трогателен, ярок, любовен:

Однажды Таня предлагает Саше оставлять следы на дороге: «И в лужу наступив, пошла следя. И Шишин поскорее тоже в лужу наступил, погуще. Заследил за ней. Перед подъездом кончились следы у Тани.

- Я умерла!»

Дело в том, что, по словам Тани, все живые оставляют на дороге следы, не оставляют следов только мёртвые.

И тогда Саша «присел на корточки и, сняв промокшие ботинки, Тане протянул».

Много и подробно в письмах перечисляется мир нашего всеобщего детства - живые, выпуклые, узнаваемые воспоминания: «...И телефонный кабель Тане – корзиночки и бабочки плести. Черкаш на правой кеде, мать, со слезами отскребавшая черкаш. Стереоскоп, почтовые открытки, марки, слайды, компас... Бритвой срезанная двойка до дыры. В ракушке на серванте рубль юбилейный... Пятнашки, кубик-рубик, ножницы и канцелярский клей, катушка голая, катушка с ниткой... Мастика пахнет вкусно, но название вкусней...» Фантазии на темы фильмов «Гостья из будущего» и «Остров сокровищ».

А к 172 странице складывается чёткое ощущение, что всё, баста. Больше читать не могу! Ничего нового уже нет и не будет. Никакого нового круга, радиусом-диаметром побольше уже нет.

Всё по тому же кругу ездим, той же вязью, той же... но всё-таки что-то заставило дочитать.

Подал Шишин в Храме записку за упокой за живого Бобрыкина. Наверное, в воображении только. А страшно!

В главе «Девятый вал» Таня-школьница рассказывает Шишину, глядя на одноимённую картину Айвазовского в альбоме: «Накроюсь одеялом и подумаю: не одеяло, а волна... И нос вот так зажмурю не дышать... И долго так терплю, пока не задохнусь совсем... и – бац! – возьму и одеяло вниз откину! И дышу... и прямо жуть, как круто! Ужас просто!!! Здорово же, да?!»

Думалось, что с «девятым валом» может, наконец, и читателя выплеснет к главному, новому, самому основному смыслу. Но - опять нет.

А реальная Таня в школьной реальности ушла с Бобрыкиным в кино. Выросла, вышла замуж, ребёнка родила. Живёт.

Прошлое, настоящее и вымысел - в немыслимом сплетении.

Удивительные письма, ни на что не похожие. Жизнь в письмах, любовь, мечты, природа, свет-свет. И как противопоставление - мать во тьме, с тьмой беспросветной во всём, день за днём. Летающий и ползающий.

Если чем и болен Шишин, - то только тем, чем некоторые и даже многие из нас, – не вписывается он в реальность, не может он её принять.

В этой реальности травят крыс и травят людей.

Взрослые рожают детей, а потом морочат мальчикам голову - врут - сочиняют фигуру отца-героя.

Выдумывают запреты и ограничения - на еду, разговоры, действия и даже на мысли. И объясняют это верой в Бога.

Мать объявляет сына больным, убеждает в этом всех - и его, и саму себя. Потому что это оправдывает её существование вполне, придает ей ореол мученицы, делает её жизненно необходимой, пусть порой ненавистной.

И только глубоко внутри героя есть мир, в котором хочется - и можно/нужно - жить. Мир, в котором есть свет, радость, фантазия, дружба и любовь. В котором есть Бог.

Мир набожной, фанатичной матери, мир, в котором, на самом деле, если и есть Бог, то где-то глубоко внутри человека, только там. Не каждый согласен жить так, как есть. Не каждый может...

Всё в этой книге хорошо. Только – много всего. Очень много. Густо, плотно, концентрированно, сжато. Намного больше, чем можно терпеть. А тем более - смаковать и наслаждаться стилем, поэзией слога, мечтами и письмами.

А в письмах мечты - почти все - сбываются.

«А в небесах грохочет, пережди. И после радугу Господь на небе в утешение воздвигнет, Саша, вот и есь любовь. Она и есь. Ты жди. И всё покроет милостив Господь, любовь такая, перетерпится, ты слышишь?» - может, это даже самые главные слова в романе. Мать продолжает утешать Шишина, который безутешен навсегда: «Больно, мама...»

 И маме больно. И читателю.

Игра в слова, игра в смыслы, игра с воспоминаниями авторскими и читательскими. Игра в сочетания слов, во вкус слов, стоящих рядом. Говорение так, как мы не говорим. Времена перемешались, переплелись, нет никакого прошлого, никакого будущего. Да и настоящее – есть ли? Или это тоже – одно воображение и мечта?

В конце романа всё так же, как в начале: все здесь, все живы. И надоевшая, но необходимая мать, и Бобрыкин - проклятый, ненавистный, но - дающий смысл.

Самое страшное, если бы Бобрыкины переехали из дома, - да, он бы больше не увидел Таню. Но ему не очень-то и надо видеть Таню в реальности, сегодня. Таня прошлая живёт в нём - день за днём, слово за словом, запахами и вкусами детства, всеми проказами, забавами, фантазиями и мечтами.

Ему надо, чтобы его мир не рушился. Чтобы всё было так, как он придумал и теперь не забудет уже.

А эти «люди в синем» - грузчики организованного переезда - попытались разрушить его реальность. И стало за героя страшно, грустно и больно...

«Ступени вверх вели. И вниз вели» ... Шишин «по ступен ям вниз пошёл... и вверх пошёл и вниз».

«А вверх по лестнице с газетой поднимался Бобрыкин ненавистный.

А вниз по лестнице спускалась мать с ведром».

Всё по-прежнему, Саша Шишин, не волнуйся! Всё, как всегда. Все здесь, и мир твой не тронут.

Цел твой разрушенный мир.

И в нём целы самые острые приступы счастья и радости. Всё цело, пока живы память и воображение. Воображение столь сильно, что делает желаемое достоянием памяти - будто бы когда-то в прошлом всё это было, ты это переживал в действительности. Будто бы.

«Мир встрёпанный, промокший, разноцветный, весенний, ранний мир, с поникшими плечами крыш, под козырьком воды, и падал, падал снег в растаявшие лужи, на крапинки рябин, на дворника следы.

- Всё! Не реви! – сказала Таня. – Мы с тобой ещё ему покажем!»

Обязательно покажем!