Свежее дыхание. О поэтическом фестивале «Мцыри»

Поэзия – извечная спутница человечества. Со времён эллинской античности поэты состязаются в мастерстве и таланте, собирая множество людей – ценителей поэзии.

И в трудные времена, на трагических зигзагах и перепутьях истории поэзия пользуется неизменным спросом. В чём же секрет её извечной притягательности?

Невозможно ответить на этот вопрос однозначно раз и навсегда, выдав удобную формулу или рецепт. Одна из граней поэзии – это прекрасное. Притягательная сила прекрасного влечёт за собой милосердие: «И можно всё простить за плачущий сонет» – некогда сказала Цветаева.

Однако великая сила прощения не означает вседозволенности. Исконное внутренне свойство поэзии – это её ближайшее родство с бескомпромиссной правдой. В бессмертной строке Цветаевой правду олицетворяет сердечный плач поэта – источник его нравственной чистоты и личностной безупречности.

Что может быть загадочнее и притягательнее противоречивого сочетания сердечной чистоты и поэтической вольности?

Немножко забегая вперёд, заметим, что и поэзия, звучавшая на фестивале «Мцыри», наделена вышеозначенным двуединым контуром раскрепощающей (а не ригористической) правды.

Елизавета Михневич (2-е место) пишет:

Острое, как разборки.

Елизавета Михневич проповедует веру поэтически вольным слогом. Что ж, быть может, такое право дано лишь истинному поэту.

То, что несёт в мир Михневич, носит характер художественного откровения. Автор далёк от попыток «читать мораль» читателю, но может быть, именно поэтому приближен к Богу – пусть даже сказанное звучит чересчур парадоксально.

В целом же поэтический фестиваль «Мцыри», который проводится с 2004 года, за прошедшие десятилетия стал хорошей традицией. Ежегодно проводимый фестиваль имеет и свою внутреннюю концепцию – не сводится просто к чтению и оценке стихов, пусть даже, компетентными экспертами.

Концепция фестиваля внутренне зиждется на здоровом традиционализме. Он подразумевает литературные святыни прошлого и ориентацию на них. Поэзия во все века едина, как един и человек – вот принцип, который угадывается в организации фестиваля «Мцыри».

По логике, положенной в основу фестиваля, отказываться от классики так же абсурдно, как утверждать, будто человек в качестве двуногого существа себя исчерпал и нужно конструировать человека о трёх ногах. Не случайно фестиваль «Мцыри» проходит под невидимой эгидой Лермонтова – литературного классика и автора одноимённой поэмы.

Однако и футуристам, которые в своём коллективном манифесте «Пощёчина общественному вкусу» хотят сбросить Пушкина с парохода современности, не отказано в праве на существование – просто они противопоставляют будущее прошлому, а участники фестиваля «Мцыри» – не противопоставляют. Для них литературный процесс – есть нечто единое.

Однако ориентация организаторов и участников «Мцыри» на литературную классику не имеет ничего общего с ригоризмом. Невидимый предводитель литературного праздника Михаил Лермонтов ушёл из жизни в 27 лет и остался вечно молодым. Припадая к величественному прошлому отечественной поэзии, черпая из этого священного источника, участники фестиваля внутренне обновляются, или же – воспользуемся иной метафорой – минувшее, центральным героем которого является Лермонтов, подобно перебродившему вину не старит, а молодит поэтов «Мцыри».

На фестиваль, посвящённый Лермонтову и его бессмертной поэме «Мцыри», отбирают поэтов до 27 лет («лермонтовский возраст»). Поэты, которые ранее участвовали в фестивале «Мцыри», но миновали означенный возрастной рубеж, иногда становятся участниками жюри фестиваля. В электронном пресс-релизе сообщается: «В состав Коллегии Ценителей в этом году вошли главный редактор «Ревизор.ру» Денис Кирис, главный редактор «Печорин.нет» Алексей Небыков, артист театра и кино Александр Цуркан, телепродюсер и режиссер Екатерина Новожилова, журналист-международник и писатель Инесса Плескачевская, ньюсмейкер и пресс-секретарь Русского Литературного Общества и спецпроектов «Литературной газеты» Вероника Одинцова, журналист-культуролог и общественный деятель, председатель Коллегии Ценителей 2023 года Ника Амираджиби».

Обладатель ГРАН-ПРИ фестиваля - Ринат Камалиев. При чтении стихов Рината Камалиева поневоле вспоминаются строки Маршака: «Питает жизнь ключом своим искусство, / Другой твой ключ поэзия сама». В самом деле, если поэт не знает предмета, о котором он пишет, как он может достоверно явить читателю изображаемый предмет, будь он хоть литературным мэтром и образчиком великолепного слога? Если же поэт углублён в жизненные знания, но не владеет слогом, – его деятельность является не столько эстетической, сколько познавательной. Но поэзия с её сладкими звуками, этим живым наследием Пушкина, не является просто «учебником жизни». Одних знаний о жизни поэту не достаточно, как не достаточно и совершенного владения слогом; поэзия – не риторика и не форма познания мира. Точнее, поэзия не сводится к познанию, она шире.

В своих стихах Ринат Камалиев обнаруживает и почти неземную мудрость, и живой дар поэзии. Скажем гораздо более, в стихах Камалиева мы имеем дело не просто со множеством смыслов, но с полноценной творческой личностью. Ведь личность поэта – не есть просто произвольное нагромождение смыслов или их алгебраическое множество.

Ринат Камалиев – явление двуединое: с одной стороны, он несёт в себе жизненное знание, искушённость, присущую зрелому возрасту, с другой – вечную игру, поэтическую шалость, родственную молодости. Камалиев – поэт, который рано созрел как личность, но не утратил свежести, естественности и непредвзятости мироощущения. Двуединая природа поэзии, которая и вечна, и молода, угадывается в стихотворении Камалиева «Абсурд». Поэт пишет:

Птенцами рыб очаровалась.

Вспоминается Ахматова, некогда сказавшая: «По мне в стихах всё быть должно некстати…». Случайно ли, что поэты, участники фестиваля, сохраняют закваску традиционализма? Их занимают такие истины, которые стары как мир, но способны обновляться.

В своей басне «Кот и канарейка» поэт пишет о любовных похождениях некоего кота. Они закончились плачевно для канарейки. Автор заключает:

Но после кот отчаянно скорбит!

Как же так произошло? Сластолюбивый кот морально съел легковерную канарейку едва ли не против своей воли. Он и она устроены по-разному, их жизненные интересы не совпадают, следственно, он может погубить её даже вопреки своим благим намерениям. Для того чтобы это по-настоящему понять нужно, быть может, прожить не одну жизнь.

Поэт Камалиев не только наделён почти неземным знанием человеческой природы, но также отнюдь не обделён способностью шутить – этим свойством человека, который лишь вступает на жизненный путь. Сердечная опытность и жизненная непредвзятость – вот контрастные и взаимодополняющие полюса личности Рината Камалиева. Смех поэта загадочно и противоречиво свидетельствует о трагизме бытия.

Литературная игра, спутница всякого ёрничанья, родственна также природе ребуса. Ринат Камалиев не утверждает со всей настойчивостью, будто «А» есть «А». Он ищет обходных путей, позволяющих, условно говоря, понять и увидеть «А» через «не-А». В самом деле, затверженные банальности – «Волга впадает в Каспийское море» или «Земля кругла»[1] – едва ли приблизят нас к истине и личностно обогатят. В противовес плоским истинам и общим местам Камалиев идёт путём «сопряжения далековатых идей», о котором некогда писал литературовед Юрий Тынянов[2].

В стихотворении «Не уходи» поэт пишет:

Счастливее, чем прежде, раз во́ сто.

Далее мысль о том, что она может заменить ему окружающий мир, доводится до своего завершения, до своего апогея:

Любимая навек, не уходи.

Стихотворение построено на изобразительном контрасте. Любимая от обратного явлена посредством того, что ею не является. Тяготы мира, бытовые хлопоты контрастно свидетельствуют о ней как о положительной альтернативе всему остальному, как о противоположности всему, что не-она. Она, в свою очередь, определяется как не-суета, не-хлопоты, не-тяготы, словом, не то, что в совокупности обрушивает на человека бессмысленный внешний мир. Живописуя её, поэт избегает маниловщины, сторонится банальностей, таких как милый носик или симпатичный ротик. В любовных стихах Камалиева есть сила чувства, но нет салонной приторности.

Шутливое иносказание, построенное на контрастах, ёрничанье, ознаменованное высоким смыслом, – вот одна из художественных констант поэзии Камалиева. Причём она обусловлена двуединой природой поэта – существа многоопытного, но при этом смешливого, склонного к шалости. Трагический смех – вот стихия поэзии Камалиева.

Поэзия Рината Камалиева несёт в себе признаки намеренной парадоксальности и странности – «лица необщее выраженье» (сей оборот дословно взят из стихотворения Баратынского «Муза»). В нынешней поэзии тенденция избегать банальностей, избегать китча связывается с именем Ахмадулиной. Поэзия Беллы Ахмадулиной, окрасившая финал XX века и самое начало века XXI (Белла ушла в 2010-м), относится к разряду такой литературной классики, которая бросает свои отсветы на современность, предвосхищает современность. Эстетическая установка всего фестиваля «Мцыри» – в конечном счёте, выпестовать современную классику – согласуется с поэзией Ахмадулиной. Она традиционна и нова.

Так, работая с классическим метром, – например, с такими размерами, как ямб, хорей, амфибрахий и дактиль, – Ахмадулина одновременно избегает глагольных рифм.

Наш современник Камалиев также использует изысканную рифму, например, «лоток» – «во сто» или «аппетит» – «скорбит». Иногда почти экзотические рифмы Рината Камалиева – так не похожие на привычные нам «камень» – «пламень», «любовь» – «кровь», служат двум взаимосвязанным целям поэзии Камалиева: во-первых, на практике продемонстрировать, что отечественная силлабо-тоника, подруга рифмованного стиха, себя не исчерпала, а во-вторых, выстрадать и построить каждое стихотворение как художественное открытие: новая рифма – новый смысл.

Ринат Камалиев глубоко традиционен, но отнюдь не банален. Его стихи не только написаны со вкусом; они убеждают читателя, что русская поэзия отнюдь не исчерпала себя на путях традиционализма; классический стих до сих пор может быть свеж и нов. Более того, он сохраняет свою способность удивлять, свою творческую неожиданность.

ГРАН-ПРИ, которое получил Ринат Камалиев, литературное признание, которого сподобился Камалиев, есть нечто большее, чем просто литературная оценка.

Пальма первенства, полученная Ринатом, в конечном счёте, свидетельствует о том, что стихи Камалиева имеют объективную художественную ценность. В аналогичном смысле, мы можем утверждать, что разница между, например, Гомером и условным Пупкиным – не есть некое порождение коллективной мифологии или результат всеобщей предвзятости. Между тем, установить и проверить объективные критерии художественной ценности того или иного явления в поэзии не так просто, как кажется на первый взгляд. Художественная ценность того или иного рифмованного текста не подлежит верификации (экспериментальной проверке). И тем не менее лавры Рината Камалиева неподдельны, что не может не радовать.

В современной поэзии имеется множество взаимоисключающих тенденций, множество разрозненных школ и систем. Не потому ли в наши дни каждый графоман может сказать в своё оправдание «Я так вижу»? Сегодня как нельзя более востребованы и необходимы здоровые критерии того, что талантливо, а что не талантливо. И вот по счастью здоровое творческое начало уверенно заявляет о себе на поэтическом фестивале «Мцыри».

2-е место на фестивале заняла Елизавета Михневич.

Своего рода эпиграфом к стихам Михневич могла бы стать строка Пушкина: «И гений – парадоксов друг».

В стихотворении «Мы прощались с тобою…» Михневич пишет:

Перекаяться, переболеть.

Далее срок прощания увеличивается. Он и она пытаются разойтись в разные стороны, но нечто неодолимое их связывает. Прощание затягивается:

Не теряться из виду впредь.

В конце концов, выясняется, что он и она так толком и не могут расстаться. Финальная строка фактически отменяет – как бы перечёркивает – предыдущий текст:

И обратно тебя вернёт.

В результате, перед читателем является скрытый оксюморон (сочетание несочетаемого вроде квадратного круга или горячего снега). Долгое прощание предстаёт как особая форма примирения двоих – во всяком случае, такое примирение является в мечтательном будущем.

Принцип Елизаветы Михневич – творческая неожиданность и, более того, творческая непредсказуемость. В финале произведения читателю является отнюдь не то же, что звучит в первых строках. При смысловой интерференции различных сюжетных звеньев лирического целого является оксюморон: долгие проводы и долгие слёзы, за которыми в принципе следует воссоединение двоих.

Оксюморон – спутник лирической парадоксальности – присутствует и в ранее цитированном стихотворении Михневич «Ангелы снова не в моде…». Поэт пишет:

Черти воют молитвы.

В окружающем мире, где пошатнулись здоровые мерила должного и недолжного, черти ведут себя неким несвойственным им образом. В результате является оксюморон молящихся чертей.

В другом стихотворении Михневич пишет:

Не бойся, я воюю нежностью и ребячеством.

Перед читателем снова является оксюморон: сила нежности, противоположная силе оружия.

Классическая поэзия в той или иной степени зиждется на понятных «Да» и «Нет». Дела обстоят так, например, потому что поэзия XIX, а отчасти и XX века не психологична, а значит, расположена к отвлечённым идеям. «Я тебя отвоюю у всех небес» – пишет Цветаева, выражая однозначное настроение. Наша современница модернизирует литературную классику, подчас блуждая между «Да» и «Нет» – между разлукой и расставанием, между силой и слабостью, между истинным благочестием и скучной добропорядочностью («Ангелы снова не в моде…»).

И всё-таки, при своей парадоксальности художественного мышления, спутнице современности, Елизавета Михневич склонна, пусть и свободно, и непредсказуемо перифразировать классику – прежде всего, поэзию Цветаевой, тогда как поэзия радикально модернистского толка исходит из того, что классика себя изжила.

3-е место на поэтическом фестивале заняла Елизавета Фиртич.

Она пишет:

Как чёрные речки трескают белый цвет!

Авторское намеренье Фиртич написать о берёзах, о которых столько писали, не стандартно, не по трафарету. Поэт продолжает:

Проекции неба окрашены в молоко.

Фиртич употребляет слово «трафарет» для того, чтобы, в конечном счёте, преодолеть трафарет, уйти от него, но в то же время остаться среди берёз в их традиционно русском значении.

Мир берёз у Фиртич не исчезает, но приобретает черты намеренной странности и отчасти даже – намеренной непонятности:

И мяч уже ждёт, оставленный у ворот.

Интенция Елизаветы Фиртич – сказать по-новому о старом и общеизвестном, удивить читателя – и в то же время напомнить ему о том, что в принципе для него привычно. Поэт пишет:

Осень шла не по плану шагами резвыми.

Фиртич обыгрывает привычный в языке оборот «шла осень» (т.е. шло время), придавая ему неожиданную буквальность: резвые шаги осени.

В некоторых стихах Фиртич особо акцентируется ранимость поэта:

Думать физически больно…

Фиртич склонна не столько отвлечённо воспринимать материальные явления, сколько материализовать свои душевные состояния.

Преобладающая интенция поэзии Елизаветы Фиртич – сказать по-новому об известном, напомнить читателю о том, что не ново, но внутренне актуально – например, о берёзах. Фиртич тяготеет к центону или к поэтике перифразы.

3-е место с Елизаветой Фиртич разделяет Алёна Мосина.

Принцип поэзии Мосиной – метафора. Она выступает не просто как сравнение, но и как константа реальности, в конечном счёте, как форма взаимного соответствия явлений. (Такое соответствие больше просто внешнего сходства).

Купается в колодце,

– пишет поэт.

В другом стихотворении Мосиной читаем:

Спиной медведи чешут ось.

В первом приближении мы видим здесь сосуществование природы и цивилизации, а в следующем приближении – соответствие (или, быть может, не соответствие) того, что нас окружает – таинственному Космосу.

В другом стихотворении Мосина пишет:

На четырёх блатных аккордах…

Показателен энергичный ритм этих строк и восклицательная интонация.

Снова вспоминается классика – на этот раз стихи Лермонтова: «Я жить хочу, хочу печали / Любви и счастию назло». Наша современница перифразирует, а отчасти и оспаривает классика: «Любви хочу!».

В стихотворении Мосиной инертность и статика, зимнее оцепенение – нелётная погода – преодолевается личностным началом. Оно же несёт в себе живую энергию.

Далее по списку победителей следует Марина Рогова «Звёздочка» Мцыри.

Поэт пишет об универсальной и общезначимой, но в то же время – и о сокровенной природе музыки, указывая на:

Шедевры с нервом обнаженным…

Как поясняет сама Рогова в эпиграфе, это выражение навеяно разговорами с поэтами Москвы.

За музыкой в её профессионально-цеховом значении у Роговой угадывается такая человеческая деятельность, которая, будучи социально значимой, одновременно хранит в себе потаенную боль. Но эта боль подчас вырывается наружу.

В то же время музыка, как и любая гармоничная жизнедеятельность, способна целить сердечные раны; поэт пишет:

Оставив след прикосновенья.

Другое стихотворение Роговой носит внешне шуточный и внутренне трагический характер. Поэт пишет в стихотворении «Тест»:

У студентов нынешних.

Результат оказался неутешительным:

Но какая ж силища!

Как знать? Быть может, под студентами понимается всё человечество или его существенная часть?

Сочетая трагизм и абсурд, Рогова следует стопами обладателя ГРАН-ПРИ Камалиева, который, в свою очередь, кое-где подражает Пушкину, отечественному классику. Пушкин, по собственному признанию, работал «Играя смехом и слезами».

Однако стремясь избегнуть эпигонства, поэты фестиваля радикально – подчас до пародии или даже до неузнаваемости – перифразируют классику. Так, в стихотворении «Львы на арене» Рогова пишет:

В строке…

Источник перифразы очевиден – это строки пушкинского «Медного всадника»: «Люблю тебя – Петра творенье…». Марина Рогова не просто пародирует – перифразирует – классику, но также играет со словом: стихотворенье прочитывается как стихов творенье – т.е. в конечном счёте, как некая светлая крамола.

Далее следуют стихи финалиста фестиваля Аминат Ходовой.

В стихотворении «Лампочки» Ходова пишет о таинственной смыслоразличительной природе музыки:

Вдохновение снова воскреснет.

Также Ходова склонна к созданию пейзажной лирики в её идеальных значениях. Земные насаждения для поэта, в конечном счёте, становятся отдалёнными подобиями Эдема; географически узнаваемый город для поэта также становится напоминанием о некоем небесном граде.

Ходова пишет:

Возвышаться станет купол голубой.

В другом стихотворении Ходовой читаем:

Но путник любой здесь покой обретёт.

В цитируемом стихотворении снова возникает религиозный мотив блаженства:

Любовью вселенской меня опаля!

Затем следуют стихи финалиста фестиваля Юлии Анохиной.

В стихотворении Анохиной «Б/у» читаем:

Мне сердце вшил вчера.

Медицинский мотив пересадки сердца в стихах Анохиной связывается со способностью одного человека сопереживать другому и, в конечном счёте, – с актёрством – искусством перевоплощения.

В стихах Анохиной прослеживается таинственная связь поэзии и театра. Если Ринат Камалиев, глубокий традиционалист, работает вербально-синтаксическими средствами, то Юлия Анохина выступает перед читательской аудиторией в немалой степени как поэт-актриса.

В стихотворении Анохиной «Я – тигр» читаем:

– Ага?

В стихах Анохиной присутствует стихия диалога (и собственно прямая речь), родственная театру и кино. Поэзию связывают то с музыкой, то с изобразительным искусством, однако в некоторых отношениях поэзия родственна сцене, о чём свидетельствуют нам стихи Юлии Анохиной.

Далее следуют стихи финалиста фестиваля Анастасии Бондаревой.

В стихах Бондаревой читаем:

С порошком (не вручную) и пеной.

Далее разворачивается современный катарсис (исходно катарсис – слово, употребительное в «Поэтике» Аристотеля):

Порошковых и барабанных.

Языку – букве, буквам – позитивно противопоставляется вселенское молчание. Бондарева следует несколько парадоксальным путём, воспевая в стихах силу молчания.

И всё-таки взгляд поэта на природу буквы, с одной стороны, и немоты – с другой отнюдь не однозначен. Бондарева жаждет вселенского катарсиса (дословно, очищения, стирки) и в то же время в полном отсутствии букв усматривает некоторую скучную стерильность: «Вселенная стерлась».

Вспоминаются строки Ахматовой: «Когда б вы знали из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда».

Растерянные буквы у Бондаревой, с одной стороны, негативно окрашены, а с другой – по-своему необходимы, как сор, из которого по Ахматовой растут стихи. В самом деле, и для того, чтобы воспеть мировую тишину, всё-таки нужны кое-какие буквы – пусть даже они являются средством закрепления тишины.

В другом стихотворении Анастасии Бондаревой также присутствуют ахматовские ноты, ахматовское начало. В стихотворении «Маленький взрослый» поэт пишет:

Смотрит свысока.

Далее следует конкретизация того, о чём втайне мечтает каждый мальчик:

Будешь далеко.

Показателен не только житейский механизм, благодаря которому маленький сорванец хочет быть «как взрослый». Не менее примечательна мелочь. В эстетическом смысле она аналогична ахматовскому сору.

Психологически точное искусство Бондаревой заключается в показе того, как из тьмы житейских мелочей, из бездны незначительных и второстепенных частностей постепенно рождается трагедия.

Мальчик сожалеет о своей чрезмерной самостоятельности, но поздно. Впрочем, у него остаётся возможность или хотя бы надежда вернуться в родительский дом, который связывается не столько с отцом, сколько с матерью. Поэт воссоздаёт милосердную и прощающую стихию материнства. Поэтапно вводя её в произведение, Бондарева пишет о том, что подростковая бравада прекращается только во взрослом возрасте:

Обжигая прежним «что хочу – смогу»…

Взаимоотношения мамы и бывшего мальчика, а ныне – взрослого складываются весьма непросто, даже болезненно. Перед читателем является динамика диалога:

Плачешь на снегу…

Плач как бы переходит в вопросно-ответную конструкцию.

Можно я с тобой?

В лирическом финале у человека, заблудившегося на запутанных тропах жизни, является проблеск надежды вернуться под родительский кров:

«Да, сыночек, жду».

Любопытно, что и трагедия, и её возможное разрешение разворачивается в форме бытового диалога.

Перед нами житейский сор, который, тем не менее, поэтически необходим Бондаревой – как он был необходим и классику – Ахматовой. Не у неё ли учится наша современница?

Если Елизавета Михневич ориентирована на стихийную безудержность Цветаевой, то Анастасии Бондаревой близка и созвучна ахматовская эстетика минимализма, особая эстетика сора. С нею сопряжена и благородная скорбь Ахматовой, и её современные отголоски в стихах Анастасии Бондаревой.

Ориентация Михневич на Цветаеву и Бондаревой – на Ахматову говорит о закваске традиционализма на поэтическом фестивале «Мцыри».

Далее следуют стихи финалиста фестиваля Анастасии Митрофановой.

В поэзии Митрофановой, несколько стилизованной под народную поэзию, присутствует мотив боли, мотив жертвенности в женской душе. В стихотворении «Колобчиха» поэт пишет:

Катится колобчиха, морщится, но смеётся…

В стихотворении Митрофановой «Морось», едва ли не в русле Есенина, явлена неразрывная связь поэзии и боли; без боли невозможно творчество, свидетельствует Митрофанова:

смотри, опять болит.

Затем следуют стихи финалиста фестиваля Светланы Борзовой. В этих стихах присутствует художественный образ Бродского, литературный портрет Бродского, а не подражание ему. Разница принципиальная!

В стихотворении «Искала музу» поэт живописует свои скитания по огромной Москве.

В районе «между».

И вот является внутренний итог творческих поисков:

Порой красиво.

Дно, о котором пишет Борзова, позитивно значимо благодаря своей космической природе, космической масштабности. Так, не читая стихи Бродского, оставляя его книгу в сумке, наша современница общается с Бродским на некоем почти телепатическом уровне.

Вступая в мирную схватку, в немую беседу с Бродским, но не подражая ему, наша современница многого достигает в поэзии. Однако ей всё ещё есть, куда двигаться. Ведь не подражать Бродскому ещё не значит в полной мере стать собой. Однако поиск себя, творческое самоопределение Борзовой – это не столько её недостатки (таковых не обнаружено), сколько её возможные задачи. Что ж, и Пушкин в своё время преодолевал Байрона, а не только увлекался его творчеством.

В стихах Борзовой, написанных не в качестве подражания Бродскому, а скорее в качестве развёрнутого посвящения Бродскому, присутствует и узнаваемая аллюзия на «Заблудившийся трамвай» Гумилёва. Здесь бессмысленно говорить о приёмах и методах борьбы Борзовой с литературными влияниями, поскольку гумилёвский «Трамвай» в данном контексте возникает не в качестве единичного текста, а в качестве своего рода универсального архетипа – это архетип путешествия в историческом времени. Однако если два поэта говорят об одном и том же явлении – в данном случае, о лабиринте истории – бессмысленно утверждать, что один другому подражает. Ведь подражание проявляется не в том, что изображается, а в том, как изображается тот или иной жизненный феномен.

Затем следует подборка стихов финалиста фестиваля Вадима Кулакова.

В его стихах «Сказки русские» читаем:

Ты – это сказки русские…

Работая при помощи выразительной анафоры (т.е. единого синтаксического зачина), автор следует синтаксическим путём развёрнутого (или лучше сказать сжатого) определения: ты есть то-то.

Данная фигура синтаксиса актуализирует лирику в качестве бессюжетного рода литературы.

Пользуясь остроумными ритмико-синтаксическими приёмами, Кулаков свидетельствует о сказке не в жанровом терминологическом значении, а в широком значении увлекательной тайны.

Сила Кулакова как лирика – в способности работать не сюжетными, а вербально-синтаксическими средствами и двигаясь означенным путём, обнаруживать творческую неожиданность.

Вербально-синтаксическая (а скажем, не сюжетная) природа стихов Кулакова сближает их со стихами Камалиева.

Завершают подборку финалистов фестиваля стихи Лидии Краснощёковой. Вслед за Борзовой, метафизической собеседницей Бродского, Краснощёкова рисует лабиринт огромной Москвы. Как и во всяком лабиринте, в нём иногда холодно, тем не менее, он по-своему остроумен и поэтически обаятелен.

В стихотворении «Москва не для любви» Краснощёкова пишет:

Чтобы меня не путали с другими.

Если Борзова воссоздаёт Москву как своего рода личностный космос (где есть место даже изгнаннику Бродскому – пусть он и существует лишь в виде собственной книги), то Краснощёкова, напротив, говорит о Москве как о пугающем макромире, об искусственном Универсуме, где один человек не всегда способен найти другого человека. Огромная Москва разобщает…

И если Борзова рисует культурно-историческую Москву, то у Краснощёковой Москва скорее техногенная – не столько потому, что в ней присутствуют разнообразные блага цивилизации, сколько потому, что в ней не всегда есть место человеку. Частное бытие может продолжаться лишь вопреки окружающему фону.

И вот что примечательно! Как Борзова, так и Краснощёкова не подражают конкретно авторскому почерку Бродского, но всё же заимствуют – хотя и творчески перерабатывают – некоторые элементы его космологии. Творчески самостоятельное заимствование – ещё не есть плагиат. С именем Бродского в стихах некоторых участников (или – в данном случае – участниц) фестиваля «Мцыри» сопряжено и лироэпическое начало…

Итак, в составе стихов, прозвучавших на фестивале, присутствуют стихи, содержащие особую московскую космологию, есть и серьёзные, и шуточные. На этом фоне особая сила стихов Рината Камалиева заключается в способности поэта сочетать высший юмор с трагизмом, почти по-пушкински играя смехом и слезами.

Русская (а может быть, и мировая) поэзия стоит на перепутье. Одни авторы считают, что литературные традиции прошлого себя исчерпали и поэзия, свободная от эпигонства, должна полагать себя в будущем (а не в минувшем). Другие авторы (и среди них, прежде всего, участники фестиваля «Мцыри»), напротив, убеждены, что, обращаясь к прошлому, к сложившимся традициям в поэзии, можно достичь истинной новизны, ибо иногда окольные пути иногда являются самыми короткими. Остаётся добавить, что традиционализм в стихах участников фестиваля сопряжён с автобиографически началом. Ведь личный опыт поэта в отличие от литературного штампа не может быть растиражирован.

Фестиваль «Мцыри», который проходит вот уже многие годы, сохраняет закваску традиционализма. В текстуальном отношении она приобретает характер диалога наших современников с признанными классиками, состоявшимся поэтами прошлого – с Пушкиным, Лермонтовым, Цветаевой, Ахматовой, Бродским и другими. Осознавая опасность эпигонства, современные традиционалисты, участники фестиваля «Мцыри», контрастно перифразируют классиков или даже спорят с ними, но при всём том, категорически не желают сбрасывать их с парохода современности.

Напротив, поэты, участники фестиваля, внутренне убеждены, что этот пароход немедленно утонет и никуда не двинется, если классики будут вычеркнуты из истории отечественной литературы.

И вот фестиваль «Мцыри» состоялся как литературное событие, а не только как встреча поэтов с благодарными читателями. Произошло чудо. Произошло невозможное. В нашем усталом мире, где по убеждению модернистов, давно всё сказано, на почве классики возникло нечто новое.

Классическая закваска и в самом деле способствовала появлению и росту современных поэтов. Они воспитываются на классике, но не подражают ей. Тем интересней следить за дальнейшими поэтическими маршрутами участников поэтического фестиваля «Мцыри». Перед ними стоит известный пушкинский вопрос: «Куда ж нам плыть?». Ответить на этот вопрос участники фестиваля смогут не столько своими суждениями о литературе (хотя и эти суждения интересны), сколько непосредственно своим творчеством.

Вот почему поэтический фестиваль «Мцыри» побуждает нас с надеждой и воодушевлением вглядываться в прошлое, где бродит вечный скиталец Лермонтов, и приобщаться к будущему. Завершить очерк о фестивале хочется пушкинской строкой: «Громада двинулась и рассекает волны».

ОБ ИТОГАХ XIX ВСЕРОССИЙСКОГО ОТКРЫТОГО ФЕСТИВАЛЯ МОЛОДЫХ ПОЭТОВ «МЦЫРИ» ЧИТАЙТЕ В ЗАМЕТКЕ НА ПОРТАЛЕ.

---

СТИХОТВОРЕНИЯ ФИНАЛИСТОВ ФЕСТИВАЛЯ «МЦЫРИ»

Да больно аппетит силён!

Кончится сигарета

***

Пусть даже снежность под ногами…

***

Не хотят.

Любовью вселенской меня опаля!

Рожденье нового Христа.

***

В этот холодный дождь.

И болит, подлец.

Искала музу

Мой выходной прошёл в метро.
Ловила музу.
Урчало сытое нутро
Москвы-медузы.

Она сумела поглотить
Мои надежды.
А навигатор сбит с пути
В районе "между".

Я заходила где-то на
Новослободской.
Я в мегаполисе одна,
Но в сумке Бродский.

Я не читаю его, но
Ношу как символ.
Того, что в жизни даже дно
Порой красиво.

Мой выходной и сам устал,
Как понедельник.
Шагнуть бы хоть разок с моста,
Но не смертельно.

Ночь, перевёрнутым ведром
На крыши ляжет
Измучив, выплюнет метро
Живую даже.

А "Сплин" играет в голове:
"Мороз по коже".
Искала музу я в Москве.
Нашла, похоже.

Домашние чары

Тянется август ниткой янтарных бус.
Воздух в уютной кухне тяжёл и прян.
Ждёт посреди стола - богатырь Арбуз.
Бабушка собирает в пучки тимьян.

Просится к нам в окно любопытный хмель.
Носит бабуля старый цветной платок.
Капельками покрыта кувшина гжель,
В нём горьковато-солнечный любисток.

Я расскажу вам тайну: бабуля - маг,
Добрая фея, с родинкой на щеке.
Васька-сосед не верит (такой чудак),
Разве не зелье варится в чугунке?

И потому желтеет в саду листва,
Что по тропинкам бродит осенний кот.
Люди привыкли к жизни без волшебства
И называют зелье смешным "компот".

Праздничная шарлотка уже в печи,
Я нарезаю сливу и абрикос,
Бабушка напоминает: "Не мельчи",
И полотенцем гонит голодных ос.

...В глиняной кружке целый плодовый сад.
Бабушка шепчет:" Пей и бегом в кровать".
Где-то за рощей тает во тьме закат.
Вырасту, буду как бабушка колдовать!

***

Джим возвращается в дом на семи ветрах.
Там, в «Адмирале Бенбоу» гуляют тени.
Джим помнит всё, словно это случилось вчера,
И почему-то не может уснуть без видений.

Старый морской сундук и поныне там.
Лестница: семь ступеней, скрипит вторая.
Джиму мерещится старый больной Капитан,
Память струится рекой без конца и без края.

Джима ждут дома сын и малютка-дочь,
Мэри-красавица варит горячий ужин.
Только в груди как жало – корабль и ночь.
Джиму нельзя уходить, он ведь им так нужен…

Джимми врывается в первый пустой дилижанс.
Джимми несётся в Лондон чужой и шумный.
В первом большом трактире кричит: «Наш шанс!
Мы до отказа набьём деньгами мешки и трюмы!

Карту я знаю, словно своих детей,
Старых пиратов нет, на маршруте чисто…»
Джим переводит дух. Но в трактире сидят не те.
Нет моряков, за столами одни туристы.

Дело совсем не в сокровищах. Дело в том,
Что не дадут забыть ни болезнь, ни хмельная пинта.
Джим возвращается к Мэри в уютный дом,
А по ночам видит чёрную тень Капитана Флинта…

Целую...

Пока море делает реверанс.